Петр Невежин
Петр Невежин
Обломки семьи
Обломки семьи
* * *
* * *
—————————————————-
Обломки семьи, Невежин Петр Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 19 минут(ы)
В небольшом кабинете, возле письменного стола, освещенного лампой, с синим абажуром, сидел, глубоко опустившись в кресло, отставной заслуженный профессор Иван Степанович Борзунин. На его бледном красивом исхудалом лице лежала печать тяжкого недуга. Неподалеку от Борзунина, стоял сын хозяина Павел, красивый молодой человек, с большими черными глазами и энергичной фигурой. Оба молчали, но это было такое молчание, которое бывает перед тем, когда люди, после перерыва разговора, приготовляются к новой схватке. Первым заговорил сын:
— Рассуди, папа! Как юрист, я кончил университет. Что же мне предстоит? Быть несколько лет кандидатом на судебные должности или сделаться помощником присяжного поверенного? В первом случае — сиди в суде, переписывай нелепые бумаги, от которых в конце концов станет тошнить, а во втором — жди, как манны небесной, когда тебе попадется защита у мирового судьи, где я буду выбиваться из сил, доказывая, что воришка честный человек.
— Можно трудиться иначе.
— Где? В банках? В страховых обществах? В частных конторах? Какой ужас! Лучше погибнуть, но с надеждой добиться чего-нибудь крупного, а главное состояния, которое теперь служит основой всему. Я не говорю уже о нашем общественном строе. То, что мы переживаем так тяжело, что хочется бежать. Произвола так много, что его невозможно переносить. Что же касается средств на отъезд, то не обращусь к тебе. Я столько заработал, что мне хватит на дорогу и чтобы там первое время не нуждаться. Как видишь, у меня все обдумано и рассчитано,
— По-своему, ты прав, но повремени. Мое сердце не надежно, а мне хотелось бы, чтобы ты последние годы моей жизни был подле меня.
— Я исполнил бы твое желание, если бы мое присутствие, действительно, принесло тебе утешение, но этого не будет. Сознание, что твой каприз испортил жизнь твоему сыну, станет мучить тебя.
— Моя просьба не каприз, а вполне естественное желание отца. Конечно, после того, что ты сказал, я не решусь настаивать. Поезжай, но знай, что своим отъездом ты докажешь, что натура людей в последнее время сильно изменилась. Прежде родственная кровная связь имела значение, теперь это утрачено. Эгоизм стал преобладающим качеством молодых людей. Может быть, в этом мы сами виноваты, что не вдохнули в вас альтруистических начал, но если их нет — не на кого сетовать. От жизни можно брать только то, что она в силах дать. Не думай, что я сержусь на тебя, это будет нелогично, а я всегда старался поступать разумно.
— Тебя все уважают, ты безупречен, и я горячо люблю тебя, но наш вечно беспокойный ум не всегда слушается чувств.
— Верю. Неизвестно только одно — кто побеждает. Как хорошо было бы, если бы семья сплотилась и жила общей жизнью, но вижу, что это только моя мечта, а на самом деле семьи рушатся и от них остаются одни обломки. Это мучительной болью отзывается в моем сердце.
— Ты рассуждаешь, как старый идеалист и русский человек. Семья! Что такое семья? Семьей должен быть мир. Вот стремление всякой широкой натуры. А что мы видим у себя дома! Все живут как в скорлупе. Одни довольствуются быть вечными чиновниками и просиживать в канцеляриях стулья, другие тянут бесконечную офицерскую лямку. Где же предприимчивость? Пора присмотреться к тому, как живут другие народы и проснуться. Лучше погибнуть, чем весь век томиться в ничтожестве. Можешь ли ты пенять на меня за то, что дал мне способность к порыву стать выше других. Нет, не можешь, так же, как и я не могу обвинять тебя в том, что ты всю жизнь был рабом науки и что избрал такой предмет, от которого веет могилой. Свет разнообразен и велик тем, что в нем все расходится по радиусам и на всяком шагу мы встречаем контрасты. Многим людям от этого мало утешения, но законы эволюции и биологии остаются вечными.
Последнее объяснение не успокоило ни отца, ни сына. Оба поняли, что не могли устранить того, что должно было совершиться. Приходилось покориться неизбежному, но это неизбежное вливало горечь в сердце отца.
Сестры, молодые девушки, Вера и Саша, теплее относились к Павлу, но и они были огорчены от сознания, что если не навсегда, то на очень долгое время расстаются с братом.
Через несколько дней Павел уезжал. Проводы были холодные, почти официальные. Никто не проронил слезы. Совершалось обычное общественное явление — распадение семьи. Молодой человек уезжал, словно перемещался с квартиры на квартиру, а Иван Степанович с дочерьми оставались покинутыми.
Когда поезд тронулся, Павел стоял на вагонной платформе и, посылая семье последний поклон, твердо проговорил:
— Напишу, если счастье улыбнётся мне, или перед смертью, а до тех пор не ждите письма.
Биография Борзунина несложна. Оставшись сиротой, он поддерживал существование своей матери уроками и другими работами. Схоронив же ее — углубился в науку, блестяще окончил курс и оставлен был при университете, как будущий профессор. Вернувшись из-за границы, куда послан был для усовершенствования, он женился, прижил трех детей и, провозившись лет десять с больной женой, остался вдовцом. Трудно было одному нести свою миссию, но Борзунин героически вел себя. Он занимался детьми, до поздней ночи сидел в кабинете за трудами и почти не знал отдыха, чтоб не урывать от семьи необходимые средства, он даже не каждый год выезжал на дачу. Все это вместе взятое должно было дурно отозваться на здоровье профессора, и он стал страдать болезнью сердца. Особенно Саша, своим капризным своенравным характером, всегда приносила отцу много неудовольствий. Эти стычки очень дурно повлияли на их отношения. Напротив, старшая дочь, Вера, была всегда для отца истинным утешением, а после одного случая, его любовь перешла в обожание. Сестры совершенно не походили одна на другую. Старшая была некрасива, но с очень приятным лицом. Саша отличалась живостью и легкомыслием. Вера была добра, трудолюбива и сдержанна. Младшая далека была от своего дела и занималась только своей наружностью.
Квартира Борзуниных состояла из пяти комнат, гостиной, столовой, кабинета, который вместе с тем был и спальней Ивана Степановича, к кабинету примыкала комната, где жил Павел, но, после его отъезда, туда переселилась Саша. Пятую комнату занимала Вера. Обстановка квартиры была приличная, но очень скромная.
Наступил вечер. Вера сидела у стола и что-то читала. Саша наигрывала на пианино модную цыганскую песню. Ивана Степановича не было дома.
— Вот тоска-то, — с раздражением проговорила Саша. — Как на грех пошел дождь и выйти никуда нельзя.
— Я знаю, что дома тебе всегда скучно, потому что не занимаешься никаким делом, и думаешь только об Евгении Егоровиче.
— Ну что ж, и думаю! В этом нет ничего дурного.
— Но если отец не уважает Рубцова и не хочет считать его твоим женихом?
— Это объясняется очень просто. Отцу жаль дать мне приданое. Вот отчего он и не уважает его.
— Как же уважать человека, который ищет не девушку, а деньги, при этом зная, что денег у папы нет.
Саша сделала презрительную улыбку и небрежно проговорила:
— Они у него есть. Я уверена в этом. Если же, действительно, нет, то он может занять, а потом выплатить. Была бы и ты потребовательнее, так тоже не сидела в девушках, а вышла бы замуж. А теперь что? Одно остается, подхватить богатенького старичка, — что и советую тебе сделать.
Вера поднялась с места и с достоинством проговорила:
— Я знаю — ты большая мастерица говорить пошлости, но на этот раз я не буду тебя слушать.
Саша иронически засмеялась и задорным тоном продолжала:
— Пожалуйста, не думай, что я уступлю. Если же отец будет упрямиться, то я предупреждаю его, что он увидит свою дочь у кого-нибудь на содержании.
В это время в прихожей раздался звонок и в гостиную вошел Борзунин. Это был худощавый человек, лет 55-ти, с седой бородкой и огромной лысиной. Увидя дочерей, стоящих рядом, Иван Степанович с улыбкой заметил:
— Вы, кажется, не воюете? Это редкость. А все ты задира!
— Сделайте так, как я хочу, и увидите, какой я стану послушной и покорной.
— Ты стань лучше разумной. Я с ужасом смотрю на то, как ты проводишь дни. Утро, самое драгоценное время для работы, а ты только встаешь после 12 часов, долго палишь щипцами свои волосы, а потом, накушавшись, куда-то уходишь? Где ты бываешь?
— А тебе какое дело? Я ведь не спрашиваю, где ты бываешь.
Иван Степанович посмотрел на нее с удивлением:
— Но я отец!
— Эка важность? А я дочь. Но мы люди, и этого довольно, чтобы быть свободными в своих действиях.
— Но я могу потребовать, чтобы ты жила не так, как живешь.
— Требуй, только из этого ничего не выйдет — я не послушаю тебя. Теперь строгости смешны и угрозы нисколько не страшны. Тебе хочется, чтобы я работала, — не дождешься этого. Я устроюсь так, что проживу без труда. Ты жалуешься всем, что болеешь от меня, так и это неправда. Ты совсем не болен, потому что ешь, ходишь и даже бранишься. Чего еще надо? Как нельзя более здоровехонек.
— То, что ты говоришь, ужасно! Ты нарушаешь величайший завет о почтении тех, кто нам дает жизнь. Ты умственно не совершенна, и я прощаю, но тебе не простит высший контроль, существующий над нами и ты будешь наказана… наказана собственной совестью, которая для нас есть высшее судилище. Бог проклял Хама, оскорбившего Ноя, но мы так стали ничтожны, что над тем, кто вздумал бы изречь проклятие — люди только посмеялись бы. Да я и не хочу проклинать, но напомню тебе пятую заповедь, величайшую заповедь, на которой зиждется вся жизнь людей.
Сказав это, профессор взялся за сердце и медленно пошел в кабинет. Вера с укоризною заметила сестре:
— И у тебя поднимается рука на этого человека? Посмотри, как он бледен, тяжело дышит…
— В другой раз я еще не то скажу, — задорно крикнула Саша, — да и ты… я была подростком, от меня старались все скрывать, но по твоему лицу я видела, какие ты переносила муки, а твои рыдания… я как будто слышу и до сих пор. Значит, ты переживала горькие минуты жизни. И что же? Вместо того, чтобы принять близко к сердцу мое горе, ты резонерствуешь и читаешь мне нравоучения. Эх, Вера, видно только своя боль больна, а чужая не чувствительна. Когда-нибудь тебе это зачтется.
Сестра спокойно выслушала фразу и с укором заметила:
— Ты не понимаешь того, что я говорю любя. Жаль. Это надо понимать.
Саша вспыхнула:
— Не надо мне такой любви! Человек страдает, а его хотят утешить словами. Оставь наставления и не забывай того, что сама переживала. Это поможет тебе честно отнестись ко мне и ты убедишь отца исполнить мою просьбу. Не доводи же меня до того, до чего сама доходила, стыдно так поступать. Ты была когда-то передовой девушкой, почему же теперь отстала? Или тебе нужен поводырь, за которым ты могла бы бежать, как собачка. Пошевели свое сердце и оно опять проснется.
Намек, брошенный взволнованной девушкой, был жесток и беспощаден, но редкая женщина, в минуту гнева, воздержится и пожалеет врага, а Саша считала сестру врагом.
Прошлое Веры было действительно бурно и вместе с тем печально. Она, когда-то, увлеклась студентом 3 курса Айдарским. Молодой человек был действительно из таких, что им могла увлечься каждая женщина. Сильный брюнет, с большими черными глазами, прекрасным цветом лица и небольшим румянцем на щеках, он отличался не только энергией в суждениях, но и дерзостью, его могучий голос гремел, как вызывной клич трибуна. Айдарский был членом запрещенного землячества и примыкал к одной из крайних партий, но, угождая Вере, не сливался вполне с ней. Но вот грянул гром, раскатом своим пробудил у молодежи самосознание и началось освободительное движение. Тут уж Вера не могла остановить порыв Филиппа Акимовича, и он ринулся в поток, бушевавший на политической арене. Вера и сама не устояла. Агитация захватила ее. Пора была жестокая, увлекавшая все, что попадалось на пути грозного хода времени и неумолимою рукой тащила в пучину жизни. Филипп Акимович, как натура экспансивная, сразу очутился не только в первом ряду лавы, но сделался вожаком партии. Об этом, конечно, сделалось известно тем, кому нужно было знать, и Айдарский был ‘внесен’ в список, что не предвещало для него ничего хорошего. Вера решалась охлаждать пыл своего жениха, но фанатики не слушают голоса благоразумия, идут напролом, зарываются в своих действиях и в конце концов исчезают с общественной арены. Так случилось и с Айдарским. Как попович, он отличался прямодушием и грубостью. Это и погубило его. На сходках и собраниях его речи отличались не только запальчивостью, но в них нередко слышались самые смелые зажигательные воззвания. После одной из таких речей он был арестован. Его стали обвинять не только как революционного оратора, но и как участника в одной из политических экспроприаций. Хотя он был решительно неповинен во взводимом на него преступлении, но нашлись лжесвидетели, каких найти нетрудно, и Айдарского приговорили к каторжным работам. Отправленный в Сибирь, Филипп Акимович и в тюрьме не прекратил своей агитаторской деятельности и вызвал вооруженное сопротивление. Результат понятен. Айдарского судили, обвинили, и он был повешен за тюремной оградой.
Когда до Веры дошло известие о смерти жениха, так ужасно погибшего, она как бы окаменела. Вращаясь в кругу единомышленников, ей хорошо было известно, как гибли члены партии, но мысль о том, что также погибнет и Айдарский, не приходила ей в голову и вдруг это свершилось. Борзунина невольно задавала себе вопросы:
‘Как же это так? Он умер. Тот, кто отдавал свою душу за идею — казнен, а я, любовавшаяся его энергией, но не удержавшая от гибельных шагов — живу? Тот, кто нужен был для великого дела служения народу — исчез, а я прозябаю и никогда не увижу его более? Этого нельзя пережить, нельзя…’
Подавленная горем, Вера решилась умереть. Отчаяние, охватившее несчастную, отуманило ее голову, и она забыла даже отца, перед которым благоговела. Добыв морфию, девушка приготовилась незаметно отойти в лучший мир. Насыпав порошок в стакан и налив туда воды, она не сразу нашла в себе сил проглотить яд и в волнении ходила по комнате. В это время Иван Степанович, страдавший бессонницей, вышел из кабинета и, заметя в комнате дочери свет, тихонько отворил к ней дверь. Увидя отца, Вера слегка вскрикнула и бросилась к столу убрать приготовленное снадобье. Отец понял все и с горечью стал упрекать дочь:
— Вера, Вера, что ты задумала?
Девушка бросилась в подушки лицом и зарыдала. Иван Степанович сел на кровать, положил руку на ее голову и сквозь слезы проговорил:
— Вот она, благодарность от детей! Ты забыла, что я всю жизнь положил на вас, и, с беспощадностью, хочешь нанести мне смертельный удар. Бей, бей меня! Что смотреть на муки и смерть отца, самой бы отделаться от тягостных ощущений. Спасибо, дочь. Своим намерением ты доказала, что наступила пора, когда кровные связи попраны и что даже такие хорошие люди, как ты, стали считать ничем тяжкие преступления. Зачем я дожил до этого! Я гордился тобой, благодарил Бога, что он, послав мне тебя, выказал особую милость за безупречно прожитую мною жизнь и вот чего я дождался! Теперь я понял, что честность совсем покинула людей. Я страшился смерти, не желая расстаться с вами, а теперь мне все равно, существовать или не существовать. Кончая же с собой, этим ты прикончишь и меня.
Сказав это, Борзунин, не обращая внимания на рыдания дочери, направился к двери, Вера, увидя это, как безумная, вскочила с кровати и бросилась на шею к отцу:
— Папа, дорогой, прости меня! Что же мне делать, если душевные муки пересилили мое горе? Человек не может быть выше себя, но теперь, после того, что ты сказал, я устою и отдам тебе остаток дней моих… Тебе отдам их, милый, тебе!
Вера опять заплакала, но это были слезы не безумного отчаяния, а слезы тихого горя и раскаяния.
Иван Степанович обнял исстрадавшегося человека и осыпал лицо Веры горячими поцелуями. Ни отец, ни дочь ничего не говорили. Все было сказано. Первым прервал томительное молчание Борзунин:
— Друг мой, мы оба несчастливы, — прошептал он. — Я знаю, как нелегко твое горе, но люди созданы для подвигов. Исполни же свой и не покидай того, кто дал тебе жизнь.
— Да, да, я не покину тебя, — проговорила девушка, прижимаясь к груди Ивана Степановича. — Бог послал тебя спасти меня и я вижу в этом руку Провидения. Я стану для тебя не только дочерью, но верной рабой и ничто не оторвет меня от тебя, ничто!..
Наступил кризис. Потрясенные организмы успокоились и люди разошлись, стараясь забыть грозу, только что висевшую над ними.
С этой ночи Вера затихла. Она молча терзалась, отдавалась хлопотам по хозяйству и не выпускала из рук работу. На Ивана Степановича только что описанная ночь произвела настолько сильное впечатление, что его сердечный недуг сильно прогрессировал. Такими различными чувствами и ощущениями наполнялся душевный мир людей, проживавших в скромном профессорском углу.
С тех пор о случае с Верой никто и никогда не упоминал в доме.
На другой день после стычки сестер Саша пошла опять погулять, чтобы увидеть Рубцова. Вера отправилась в кабинет к отцу. Иван Степанович сидел в своем вольтеровском кресле. По глубоким морщинам, видневшимся на лбу, видно было, что профессор погружен в глубокую думу. И действительно, Борзунин переживал грустные минуты. То, что говорилось и совершалось вокруг него, было ему не понятно. Всю жизнь проживший в сфере отвлеченного мышления и научных работ, он никак не мог постигнуть того, что совершается в практической жизни. Многое ему казалось невероятным, а многое и противоестественным. Только Вера, хорошо изучившая старого ученого, понимала, что переживает ее отец. Подойдя к нему и взяв его за руку, девушка мягко проговорила:
— Папа, я догадываюсь, какие мысли тревожат тебя. Ты был всегда, в душе, ребенком, и остался им до старости.
Борзунин взглянул на дочь, и детская улыбка скользнула по его лицу.
— Дорогая дочка, ты всегда была моим единственным другом и мне, наконец, нужно высказать то, что у меня на душе. По моей натуре и по моей склонности, мне никогда не следовало обзаводиться семьей. Во мне нет тех элементов, без которых не может обходиться человек, взявший на себя обязанности мужа и отца. Ваша мать не была счастлива со мной, потому что ее требования, от жизни, были совсем не такие, как мои. Она жаждала удовольствий, а я тяготился ими, она была недовольна тем, что я мало зарабатывал, но что мог добыть профессор антропологии? Наша наука роскошь и ею немногие интересуются. Слушателей, обыкновенно, набирается десяток, другой… что же от них получишь? Мои ученые труды… Правда, ими восхищались, но сколько расходилось проданных экземпляров? Я едва покрывал расходы по изданию. А между тем, нужно было воспитывать вас и много переплачивать за больную жену. Откуда же я мог накопить что-нибудь? Наш оклад в три тысячи, по нынешнему времени, можно смело назвать ничтожным. Но я не роптал бы, если бы от недостатков не страдали вы. Я понимаю, что вам хочется жить лучше, чем живете, и вы вините меня, что я не могу вам давать столько, сколько нужно.
— Неужели так ты думаешь обо мне?
— Отнюдь не о тебе, но люди стали бессердечны и для них дорог только тот, от кого можно что-нибудь получать. Ярким примером этому может служить Павел. Он подорвал во мне веру в то чистое, хорошее, которое я так высоко ценил в молодом поколении. Мой сын практикант, значит и его отразило меркантильное время. Я пережил себя, мне осталось одно — умереть. Тоже и Саша. Она была капризным и своенравным, но милым ребенком, а чего сделали из нее те умственные подонки учащейся молодежи, кому она вверилась. Но и я не прав. Виною всему моя доброта и слабость. Нужно было с корнем вырвать мерзостное влияние, а я полагался на время и ее благоразумие и вот теперь объяснения с ней для меня истинная пытка… Каждый раз я боюсь за свое сердце. Она тянется за Рубцовым, но кто он такой? Недовольный режимом, а в сущности клубный игрок, которого высылали даже из столицы.
— Саша не верит этому.
— Нельзя не верить факту. Однако, кончим этот разговор… Я не в силах далее продолжать его.
Между тем Саша все еще носилась с иллюзией, что отец, во всю свою долгую жизнь, не мог не скопить маленького капитала. Эта уверенность придавала ей смелость в разговоре с Иваном Степановичем, и она старалась победить упорство его, но профессор оставался непоколебимым и его упрямство вызывало в молодой девушке самые враждебные чувства к нему.
Отправляясь на свидание с женихом, молодая девушка с раздражением думала:
‘Он ждет ответа, а что я скажу ему?’
Увидев Сашу, Евгений Егорович подошел к ней.
— Наконец-то! Я уж думал, не дождусь! Что скажешь хорошенького? Саша не хотела передать Рубцову горькую истину и решила выжидать, надеясь еще поладить с отцом.
— Ничего еще не выяснено, но скоро я добьюсь своего, — проговорила она и опустила голову.
— Великолепно! Тогда мы тотчас же обвенчаемся и заживем на славу. Ты подумай только. С такими деньгами, какие я хочу получить за тобой, я выиграю сотни тысяч и если подле меня будет любящая женщина, то, конечно, не даст мне спустить их обратно. Многие осуждают игру, но на свете все игра. Да и вся наша жизнь — игра. Одни играют счастливо, другие — несчастливо. Ну, что мы с тобой теперь? Мелкие людишки, а сорви-ка я сотнюгу-другую тысяч, да наряди тебя в соболью шубку и надень на пальцы огромные бриллианты, тогда перестанут нас осуждать и за тобой станет ходить целый хвост почитателей. И это будет.
Слушая сладкие речи своего жениха, прельщаясь перспективой, которую он развертывал, Саша решила быть назойливой. И в скромной квартирке ученого, между отцом и дочерью, начали разыгрываться самые прискорбные сцены. Вера понимала смысл их и принимала меры, чтобы как-нибудь примирить враждовавших. Но жизнь идет не туда, куда ее ведут, а самовластно распоряжается людьми.
Так шло время… Раз к Борзунину пришел бывший его товарищ по университету, профессор Геннадий Викторович Грузов, небольшого роста, кряжистый человек, с коротко остриженными седыми волосами, усами и бородкой. С лица Геннадия Викторовича не сходила ироническая улыбка.
Войдя в кабинет хозяина, гость громко заговорил,
— Хвораешь? И охота тебе заниматься такими пустяками? Взял бы пример с меня. Видишь, каким козырем хожу.
— Вижу, вижу, — крепко пожимая руку, отшучивался Борзунин. — От тебя всякая болезнь отскочит.
— Этого, голубчик, мало. Эротические инстинкты приносят мне страшное беспокойство.
— А как на это смотрит супруга?
— И не говори. Опорочила! Я было к ней с признанием, что, мол, во мне бушуют страсти и что я близок к измене… Что ж ты думаешь она сказала мне? ‘Убирайся ты вон, старое тряпье! Кому ты нужен? Изменяй сколько хочешь, за что и будешь прогнан’. Так я и сел. А об эротике я стал говорить неспроста. Тебе нужно принять некоторые меры.
— Я не понимаю тебя?
— Видишь, в чем дело. Несколько раз я встречал твою младшую дочку, гуляющею под ручку с каким-то Адонисом. Ты знаешь об этом?
Иван Степанович замялся и небрежно ответил:
— Нынче все на один лад. Почему же и ей отставать от других?
— Так-то так, но все-таки ты — Борзунин.
Приятели стали вспоминать прошлую университетскую жизнь и незаметно просидели до позднего часа. Поужинав ‘попросту’, они спокойно разошлись. Но слова Грузова глубоко запали в сердце Борзунина и, после ухода гостя, он долго в волнении ходил по кабинету.
— Что делать, — спрашивал он себя и не находил, что ответить на такой вопрос.
После долгого колебания он решил вызвать Рубцова на объяснение и просить оставить всякие притязания на его дочь.
До сих пор Иван Степанович избегал встречи с Евгением Егоровичем, и, когда гость приходил к нему в дом, оставался в кабинете. Теперь же, узнав о его приходе, просил Веру пригласить к нему Рубцова.
— Я недавно узнал, — начал он, сухо поздоровавшись, — что вы часто гуляете с моей дочерью. В этом, конечно, нет ничего предосудительного, но все-таки с репутацией девушки нельзя шутить.
— Я имею честные намерения.
— Не сомневаюсь. Но, насколько мне известно… эти честные намерения вы ставите в зависимость от достатка своей невесты. Это немножко не идет к лицу тем, которые говорят о себе, что страдают за убеждения. Эти люди и не знают, что такое убеждение. Но дело не в этом, а в том, чтоб вы знали то, что есть, я не могу ничего дать за моей дочерью, потому что у меня ничего нет. Если вы не считаете это препятствием, то ваше отношение нужно оформить, в противном случае прошу не ставить меня и Сашу в неловкое положение перед обществом и прекратить прогулки.
Рубцов приосанился и, откинувшись на спинку стула, с достоинством проговорил:
— Прошу извинить меня. Если эти прогулки причинили вам неудовольствие — их больше не будет. Я поступлю так, как должен поступить всякий благородный человек.
Сказав это, Евгений Егорович холодно пожал хозяину руку и вышел.
Саша все время стояла неподалеку от двери и слышала разговор отца с гостем.
Встретя выходящего жениха, она пристально посмотрела ему в глаза, как бы ожидая в них прочесть то, что таилось на душе у Евгения Егоровича, но он дипломатично держал себя и вскользь заметил:
— Все идет прекрасно. Ты скоро узнаешь, как я намерен поступить.
Действительно, на другой день молодая девушка получила от жениха записку, в которой он писал следующее:
‘Дорогая Александра Ивановна, вы знаете, как горячо я люблю вас, но, после того, что сказал мне ваш отец, мы должны расстаться, потому что, связав свою судьбу с моей, вы будете несчастливы. Бедность — величайшее бедствие и я не хочу втащить вас в нищету. Мне больно и горько отрекаться от вас, но я не могу поступить иначе. Искренно любящий вас Рубцов’.
Саша была поражена. Ее увлечение ‘вывесочным красавцем’ перешло всякие пределы и разрыв с ним задел самые нежные струны ее сердца. Главным же виновником своего несчастья, она считала, конечно, отца, которому не верила. Мысль о том, что Иван Степанович жалеет денег, не покидала ее. И, в порыве гнева, девушка опрометью бросилась в кабинет и с раздражением обратилась к Борзунину:
— Благодарю, папа, благодарю. Евгений Егорович отказался от меня, и отказался только потому, что ты не даешь приданого. Неужели это не жестокий эгоизм с твоей стороны? Ты таишь деньги про черный день, но этот черный день наступить ранее, чем ты думаешь. Я не вынесу удара и лишу себя жизни.
Сказав это, девушка закрыла лицо руками, упала на диван и зарыдала. Иван Степанович растерялся и, подойдя к девушке, стал успокаивать ее:
— Ты заблуждаешься. У меня нет денег. Но если бы я тебе и дал их, то с таким дурным человеком ты не могла бы быть счастлива. Честный человек ищет себе подругу в жизни, а не придачи к ней. Такая сделка унижает наше достоинство. И когда ты одумаешься, то скажешь, слава Богу, что ваша свадьба расстроилась.
При последних словах Саша вскочила и дерзким тоном закричала:
— Ты лжешь! Все, что ты сказал, неправда. Евгений Егорович ищет не придачи ко мне, а, не имея своих средств, не желает видеть меня в нужде. Ты ученый человек, а не понимаешь самых простых вещей, это стыдно и грешно, а особенно тебе, всегда говорившему о правде. Никто не поверит, что у тебя нет денег, а уверяешь ты всех в этом, потому что ты притворщик и лицемер.
Эти эпитеты Саша произнесла в исступлении. Ее глаза блестели, щеки покрылись ярким румянцем. Иван Степанович, стоявший бледный, с дрожащими руками, после последних слов дочери, вздрогнул, схватился за сердце и, как пласт, повалился на пол.
На стук, раздавшийся в кабинете, прибежала Вера и, увидя отца, лежащего на ковре, послала за доктором, но наука была бессильна помочь Борзунину, — он был мертв.
Проходя мимо сестры и видя ее не плачущей от горя, а как-то холодно смотревшей вокруг, Вера подумала, что это проявление бесчувственности к смерти отца.
— Ликуй, ты достигла своего! Он умер, но как ты будешь жить, сознавая, что ты убийца его. И кого же ты убила? Того, кого все считали чуть не святым. Ищи теперь его денег, это будет твое приданое, которое ты сама проклянешь.
Саша схватилась за голову и, с искаженным лицом, смотрела на сестру. Ее слова прожгли сердце молодой девушки. Она и без того потрясена была своим неосторожным поступком, и без того совесть кошмаром легла на ее душу, а в дополнение к этому явилось беспощадное обвинение сестры в убийстве отца.
Все существо Саши сразу было исковеркано. Сознание, что на стол ляжет убитый ею человек и этот человек ее отец, всю жизнь свою клавший в заботах на детей, пробуждало в ней самые жестокие угрызения совести и от прежнего легкомыслия не оставалось и следов. Сердце ныло смертельной болью, в голове был невообразимый хаос, в глазах то и дело появлялись красные круги… Саша уверена была, что сходит с ума.
‘Я?! Это я! — говорила она себе, судорожно сдавливая виски. — Я убила его. Сестра права. Как! Как же мне-то самой жить после этого?’
Девушка бросилась на кровать и судорожно металась головой по подушке. Из груди ее вырывались стоны, надрывавшие душу. Глаза опухли, и все лицо покрылось красными пятнами. В таком отчаянном положении ‘невольная преступница’ провела без сна сутки. Она подходила к усопшему и диким взглядом смотрела ему в лицо. При этом ей вспоминалось все, что он говорил и как нежно ухаживал за детьми.
Оставаясь возле покойного, она умышленно бичевала себя его видом. Несчастная призывала смерть, чтобы она освободила ее от нечеловеческих мучений.
Спохватившаяся Вера пыталась успокоить сестру и просила забыть то, что она сказала ей. Но Саша была глуха ко всему, молчала и двигалась, как автомат.
Наконец, наступил день похорон Саша, одетая в траур, походила на живой труп и уже, отупевшая, апатично относилась к тому, что происходило перед ее глазами. Слез уже не было. Они были выплаканы. Отуманенный взор был неподвижен, в нем порой пробегало выражение, какое бывает у людей, потерявших рассудок.
Когда наступил последний момент — прощание с покойным, Саша взялась за крышку гроба, наклонила лицо к усопшему, раздирающим голосом вскрикнула и упала, как пласт. Ее стали приводить в чувство, но это никак не удавалось, и чтоб не задерживать похорон, в бесчувственном состоянии отвезли ее на квартиру. Но и там доктору долго пришлось повозиться с больной, чтобы привести ее в сознание.
Когда дернулись с кладбища, Саша с пылающими щеками лежала в забытьи, никого не узнавая.
Вера, утомленная процедурой похорон и измученная душевно, думала отдохнуть от передряги, какую пришлось переиспытать, но, увидя сестру, поняла, что она надолго будет лишена покоя. И, действительно, для нее наступили дни мук и беспокойства.
Саша не вынесла поразившего ее удара и заболела тифом в тяжелой форме. На кого же должен был лечь всей тяжестью ее недуг? Конечно, на сестру, единственного близкого ей человека. Вера забыла, что такое сон и, как верный часовой, проводила дни и ночи у кровати больной. Душа же верного друга семьи страдала еще более при мысли, что будет с Сашей, когда она выздоровеет и останется опять с своими неотвязными мыслями об отце и его смерти.
‘Не выживет, не выживет’, — шептала она, подавленная нахлынувшим горем.
Но роковой кризис болезни миновал, и Саша постепенно стала приходить в себя. Изможденный организм не мог сразу восстановить в памяти того, что обрушилось на ее самое нежное чувство. Нужно было иметь большой такт, чтобы ни словом, ни взглядом не напоминать того, что пронеслось над ними ураганом. И Вера с чуткостью любящей сестры выполняла свою миссию.
Дни шли за днями и Саша, наконец, почувствовала в себе силы встать с постели. Но на что походила эта еще недавно цветущая девушка? Двигался живой труп. Сама больная ни с кем не разговаривала и тем, кто обращался к ней, отвечала односложно. В выражении лица, а особенно глаз, видна была какая-то затаенная мысль, не покидавшая ее. Это была та печать, которая не покидает исстрадавшегося человека. Вера, понимая горе сестры, не решалась заговорить с ней и ждала, когда она сама откроет ей свою душу. Этот момент наступил.
Когда Саша достаточно окрепла, то пожелала причаститься и в ближайшее воскресенье отправилась в церковь к ранней обедне и там приняла Св. Тайн.
Возвратившись домой, она напилась чаю, отдохнула и потом пошла к сестре.
Вера молча встретила Сашу и, усадив в кресло, ждала, что скажет ей человек, с таким вдохновенным выражением лица.
— Настал день, — начала негромко девушка, опустивши голову, — когда я почувствовала в себе силы сбросить гнет с своей души. Да, гнет, который почему-то не раздавил меня. Я не могу уйти от слов, которые сказал покойный: ‘ты совершаешь великий грех против пятой заповеди, ты оскорбляешь того, кто дал тебе жизнь’. Лучше ли это или хуже, но я жива, а живая должна думать о живом. Не скрою, трудно мне было не покарать себя так же, как я, безвинно, покарала моего отца, но мне показалось это жалкой слабостью. Умереть легко. Смерть избавляет нас от страданий, а я должна страдать. И вот я додумалась до того, что мне нужно делать. В таких случаях чаще всего люди уходят в монастырь, но я не сделаю этого. Там живут покойно и безмятежно. Я наметила себе другой путь. Я надену на грудь красный крест и стану утешением и слугой страждущих. И чем более падет на меня трудов и лишений, тем более я буду чувствовать себя удовлетворенной. Мысль, что польза, которую я приношу и приношу во имя него, — будет уменьшать жгучую боль, которая не отходит от моего сердца. Вера, ты молчишь. Спасибо тебе за это молчание. Ты ничего не могла мне сказать такого, что облегчило бы мне мои муки и твое безмолвие лучше слов показало мне, что твоя душа близка мне и ты страдаешь за меня. Благослови же меня на тот тернистый путь, где я смогу уподобиться мученицам и, неся крест, заслужить прощение за свое преступление.
Вера слушала молча и слезы катились по ее щекам:
— Саша, не на такую жизнь я хотела бы благословить тебя, а чтоб видеть счастливой, но у всякого из нас свой рок. Благословляю тебя на великое служение. Не тоскуй о том, что случилось. Отец простил тебя, потому — где любовь, там нет злобы и ненависти, а он учил нас любить и прощать.
Ей невольно припомнилось время, когда и она поднимала руку на спокойствие отца и ее сердце болезненно сжималось. Она продолжала:
— Помни, что ты оставляешь здесь друга, которому останешься навсегда дорогим существом.
Сестры горячо обнялись. Но минута была так торжественна, что ни одна из них не решалась, словом житейской прозы, нарушить гармонию величественного момента.
Через несколько дней Саша обратилась в одну из столичных общин, куда и принята была сестрой милосердия.
Семья распалась. Вера осталась одна. Подле нее никого уже не было близких. Отец в могиле, сестра ушла от мира, от брата нет никаких вестей и одна одинокая девушка поселилась на развалинах своего рода Карфагена. Были минуты, когда она начинала сожалеть о том, что, в роковую для нее ночь, отец помешал ей умереть. Но время прошло, рассудок одержал победу и мысль о насильственном конце жизни не приходила уже ей в голову. На ней лежала обязанность ликвидировать вопрос о своем имуществе и учреждена была опека. Опекуном назначили Грузова, которому она и вручила все, что осталось после отца, а сама… не все ли равно для читателя чем станет и как окончит жизнь человек с чистой совестью?..
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 23-24, 1912 г.
Исходник здесь: ‘Фонарь’. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.