Андрей БЕЛЫЙ
Андрей БЕЛЫЙ
Обломки миров
Обломки миров
Александр Блок. Лирические драмы. (Балаганчик. Король на площади. Незнакомка). Изд. ‘Шиповник’. СПб., 1908 {*}
Обломки миров, Белый Андрей, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
{* Редакция, присоединяясь к мнению автора этой заметки, что драмы А. Блока — ‘незаурядное явление нашей литературы’, не разделяет всех суждений, высказываемых А. Белым о творчестве А. Блока.}
‘Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, — говорит В. Брюсов, — на алтарь нашего божества мы бросаем самих себя’.
‘Пусть поэт творит свои строчки, а не свою жизнь, — как бы возражает ему А. Блок… — На алтарь Ничего мы бросаем наше божество и себя’.
Символ — соединение, символизм — соединение образов созидающей воли — для чего? Все равно, для здешней или будущей, старой или новой жизни, но жизни. Чем глубже внутренний путь, тем новее, загадочней образы, тем более усилий затрачиваем мы, современники, для опознания и переживания созданной ценности: таково было для современников появление ‘Заратустры’.
Но есть символизм и иного рода: соединение обломков когда-то цельной действительности (той или этой), соединение первичных ассоциаций души, безвольно сложившей оружие перед роком.
За первого рода символизмом — рождающая действительность будущего, предощущаемого, как греза. За второго рода символизмом — небытие, великий мрак, пустота.
Блок — талантливый изобразитель пустоты: пустота как бы съела для него действительность (ту и эту). Красота его песни — красота погибающей души: красота ‘оторопи’, а не красота созидания ценности.
Вот перед нами изящный томик в картонном переплетике, обложка Сомова, как венок из роз, венчает книгу, переверните обложку: вас встретит Предисловие: ‘лирика не принадлежит… к областям… творчества, которые учат жизни…’ Далее узнаем, что переживания лирики хаотичны: чтобы разобраться в них, нужно самому быть ‘немножко в этом роде’, под обложкой в Предисловии встречает вас пустота мысли. Далее встречает вас ароматный венок самого творчества: символы, как розы, гирляндой закрывают смысл и цельность переживаемых драм, приподымите эту гирлянду: на вас глянет провал в пустоту, грациозно, нежно, трогательно слетают туда образы Блока током розовых лепестков.
Как атласные розы, распускались стихи Блока, из-под них сквозило ‘виденье, непостижное уму’ для немногих его почитателей, для нас, когда-то пламенных его поклонников, встретивших его, как созидателя новых ценностей. Но когда облетел покров с его музы (раскрылись розы) — в каждой розе сидела гусеница, — правда, красивая гусеница (бывают красивые насекомые — золотые, изумрудные жуки), но все же гусеница, из гусениц вылупились всякие попики и чертенята, питавшиеся лепестками небесных (для нас) зорь поэта, с той минуты стих поэта окреп. Блок, казавшийся действительным мистиком, звавший нас к себе поэзией, превратился в большого, прекрасного поэта гусениц, но зато мистик он оказался мнимый. Но самой ядовитой гусеницей оказалась Прекрасная Дама (впоследствии разложившаяся на проститутку и мнимую величину, нечто вроде ‘-1’), призыв к жизни (той или этой — вообще новой жизни) оказался призывом к смерти.
Но далее: Блок стал еще более совершенным техником, а Незнакомка, Смерть, жизнь, проститутки, рыцари, кабачки — все, к чему ни касался Блок, превращалось в изящный, как изящная виньетка, покров над… чем? И вот в ‘драмах’ оказалось, что это ‘что-то’ есть… большое ‘Ничто’. Сначала распылил мир явлений, потом распылил мир сущностей. ‘Драмы’ Блока — обломки рухнувших миров (того и этого), как попало соединенные в своем полете в пустоту: здесь к реальному образу приставлена голова Небесного Виденья, там к образу Виденья приставлена голова восковой Клеопатры или чертяки, или даже голова из сыра ‘бри’ — все равно: ведь сила своеобразной прелести рыдающих драм Блока (которые рыдают всем, чем угодно: Бетховеном, комаринской и т. д.) в том, что в них нет ничего, они — ни о чем: ‘ряд встающих двойников — бег предлунных облаков’. Лирика Блока, разорванная в клочки драма, не перешла в драму, драма предполагает борьбу или гибель за что-то: в драмах Блока гибель, ни за что ни про что: так, гибель для гибели. Лирика разорвалась и только: и все просыпалось в пустоту. Мы читаем и любуемся, а ведь тут погибла душа, не во имя, а так себе: ‘ужас, ужас, ужас!’
Без связи, без цели, без драматического смысла, мягко струит на нас гибнущая душа ряд своих образов: символизм — ряд синематографических ассоциаций, бессвязность — вот смысл блоковской драмы. Пусть читатель не примет мои слова за осуждение этих ‘драм’: в них есть особая красота: красота ‘оторопи’, красота мертвенности.
‘Коса смерти — коса девушки: девушка с косой (волос) за плечами, но с косой смерти в руках’ — вот ход ассоциаций Блока. ‘Корабли плывут’ в ‘Короле на площади’. Далее в ‘Незнакомке’ эти корабли уже бумажные корабли: тем не менее они уплывают, подобно картонной невесте (пресловутой девушке с косой и ‘косой’), которая тоже куда-то исчезает.
‘Человек в пальто (громко, как ружейный залп). Бри! Собеседник. Ну это… это… знаете. Человек в пальто (угрожающе). Что знаете? (Все вертится)’ (1-е действие. ‘Незнакомка’).
Через действие.
‘Из общего разговора доносятся слова: ‘рокфор’, ‘камамбер’. Вдруг толстый человек… выскакивает на середину комнаты с криком: ‘Бри’. Поэт сразу останавливается. Мгновение кажется, что он вспомнил ‘все» (3-е действие. ‘Незнакомка’).
Попробуйте подойти к драмам Блока с точки зрения цели, смысла, ценности. ‘Бри’ — и все тут! Вот безвольно вырастает чудесный образ, но как ружейный залп пустота выпаливает: ‘Бри!’ И подстреленная, насмерть подстреленная душа струит на нас синематограф образов. И если есть захват в драмах Блока, если плачем мы вместе с поэтом, то плачем мы не над героями его (его герои — картонные манекены), плачем над драмой самого Блока. С нежной улыбкой погибающего вырезывает он свои картонажи и вот: мистики ждут смерти, Пьеро — невесту, приходит невеста с косой за плечами — мистики думают, что коса не за плечами, а в руках, Коломбина верна Пьеро, Арлекин, пропев четверостишие, уводит Коломбину, автор врывается в картонный мир: Арлекин проваливается в бумажную бездну, в разрывах бумаги появляется невеста с двумя косами (косой и ‘косой’). В заключение Пьеро играет на дудочке.
‘Бри’ — и все тут.
Вы говорите, нельзя понять драм Блока, да их нечего понимать: их надо пропустить сквозь себя: ведь это — обломки ценностей, которым, быть может, молился поэт. Захватывающая сила этих драм есть бесцельная тризна поэта над своей душой, которая и себя, и свои кумиры бросила на алтарь… пустоты. Эту тризну я слышу и сейчас и болезненной любовью, любовью-жалостью принимаю я плач больной души над собой, и смех больной души над собой: плач и насмешка от чистого сердца.
‘Бри’ — и все тут!
Эта изящная книжечка — незаурядное явление нашей художественной жизни: Блок — незабываемый изобразитель ‘пустых’ ужасов: тут перед нами бесшумный провал всего, что вообще может провалиться. Искренностью провала, краха, банкротства покупается сила впечатления и смысл этой ‘бессмысленности’: но… какою ценой?
‘Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, — говорит В. Брюсов, — на алтарь нашего божества мы бросаем самих себя’.
‘Пусть поэт творит свои строчки: поэт вообще — это строчка с пишущим аппаратом в виде так называемой человеческой личности’, — отвечает А. Блок.