ОБЛАВА.
ОБЛАВА.
РАЗСКАЗЪ.
——
——
Облава, Казина Александра Никандровна, Год: 1878
Время на прочтение: 37 минут(ы)
На стол ярко горла лампа подъ самымъ моднымъ обажуромъ, только что выписаннымъ изъ Петербурга. Абажуръ безспорно былъ модный и принятый во всхъ свтскихъ салонахъ: его изобрлъ одинъ изъ великихъ міра и хозяйка дома, чуть ли не двадцатый разъ, разсказывала всмъ прізжающимъ его исторію.
Кузина хозяйки — а она все знала, все, что длалось и длается въ большомъ свт — знаменательно наклоняла голову и подтверждала, что это дйствительно самый модный и самый принятый абажуръ.
— У графини точно такой, точь въ точь. Сержъ Григорьевичъ привезъ ей изъ главной квартиры, только у нея лиловый… знаете, этотъ нжно-лиловый цвтъ… мягкій?..
Никто въ обществ не зналъ ни графини, ни Сержа Григорьевича, но вс съ пріятной улыбкой выслушивали это извстіе, и многимъ оно было не безразлично, потому что они потомъ разсказывали дома: у генеральши Дрейсъ абажуръ, самый модный, теперь въ Петербург у всхъ такіе. Прасковья Дмитріевна говоритъ, что и у графини такой, и въ главной квартир… вотъ бы ты сдлала, Ларочка!.. да нтъ!— гд теб!.. у насъ ничего не можетъ быть, какъ у людей…
— Это очень простой абажуръ, очень простой, говорила хозяйка дома своимъ гостямъ:— и вмст съ тмъ самый практичный, я уже не говорю объ его изяществ… взгляните, точно crpe de Chine, какія нжныя складки… линіи. Я просила одного знакомаго, адъютанта, знаете, который прозжалъ… онъ еще ординарецъ… онъ именно мн и разсказывалъ объ этомъ изобртеніи, но я никакъ не думала, что это до такой степени мило и оригинально, ршительно не предполагала! Я такъ, между прочимъ, сказала, чтобы онъ мн выслалъ модель, онъ тотчасъ выслалъ… такой любезный! Нишета скопировала, видите, какъ удачно…
— У графини страсть къ этимъ абажурамъ, у нея на дач, вс сидятъ и мнутъ, сидятъ и мнутъ, вс, ршительно, вс, даже Лизина, даже самъ графъ и тотъ… говорила кузина.
Разговоръ прескся.
— Но вдь это дйствительно не дурно, сказала онпъ хозяйка.
— Ахъ, да! очень мило! подтвердили дамы.
— И просто — вотъ главное его достоинство.
— Удивительно просто! удивительно! отвчали дамы хоромъ.
— Mais savez vous, chè,re, эта маленькая вещица — она не только восхитительна, но чрезвычайно distingue — вотъ главное ея достоинство, говорила кузина тономъ глубокаго убжденія, такимъ тономъ, который не терплъ опроверженія.
— Ну, конечно, сказала хозяйка:— еще бы!
— Elle porte son cachet — вотъ! наставительно продолжала кузина.
— Да, удивительно милая вещь, благородная! говорила гостья.
— Дешевая — вотъ что! пробасилъ воинскій начальникъ:— вещь по сезону, патріотическая, не бросаются за моря сотни, когда тутъ всякая копейка нужна. Ихъ превосходительство съумли показать, что он патріотки. И дешево, и сердито, и свое.
— Ну, что, не говорила ли я, что нашъ Викентій Васильичъ перлъ, а не человкъ… что? моя правда? заговорила и ласково, и льстиво, и покровительственно кузина:— не права ли я, когда говорила, что это наша самая умная головушка…
Прасковья Дмитріевна пріостановилась, точно ждала возраженій, но она, какъ-то такъ устраивалась, что ей никогда никто не возражалъ.
— Нтъ… серьзно!.. посмотрите, кто вникъ въ самую суть дла? Кто понялъ смыслъ, идею этого абажура? Кто? Викентій Васильичъ! Да, онъ совершенно правъ, именно теперь время этихъ абажуровъ, теперь, теперь… и я это всегда говорила. Я очень, рада, что мы сошлись во взглядахъ!
За цвтами кто-то кашлянулъ. Прасковья Дмитріевна оглянулась и продолжала тмъ же тономъ:
— Знаете ли, это чрезвычайно отрадно, когда вы можете прямо сказать человку… Вотъ напримръ нашъ Юпитеръ — и она указала на господина сидящаго за цвтами: — про того я не говорю… тотъ, по своей профессіи, не иметъ права не быть первостатейнымъ умницей… Вдь онъ товарищъ прокурора, ему и книги въ руки, про него и гозорать нечего. Но Викентій Васильичъ схватилъ именно всю суть… освтилъ фактъ… чрезвычайно, чрезвычайно врно!
— Вотъ захвалите моего мужа, а онъ въ самомъ дл подумаетъ, что можетъ понимать все, всякій смы… сказала бойко, дтскимъ голосомъ жена Викентія Васильевича, молоденькая и хорошенькая барынька, сказала и остановилась.
— Что? Что подумаетъ вашъ супругъ? спросилъ изъ за цвтовъ помощникъ прокурора.
— Ничего… это до васъ не касается.
— Однако… это очень интересно.
— Не ваше дло.
— Отчего же не мое? Позвольте… позвольте… Елена Павловна, разъ вы начали говорить… я полагаю, вы говорите для всхъ…
— Только не для васъ! пожалуйста, оставьте! вы вчно…
Елена Павловна и сердилась, и кокетничала, а вмст съ тмъ посматривала искоса на хозяйку дома.
— Иванъ Петровичъ пошутилъ, сказала генеральша не совсмъ довольнымъ тономъ.— И потомъ, я не знаю, что такое онъ сказалъ. Thmire, вы слышали?
Молодая двица, къ которой обратилась генеральша, пожала плечами и отвтила груднымъ контръ-альто.
— У Елены Павловны старые счеты.
— Нтъ, Иванъ Петровичъ невыносимъ, продолжала кипятиться Елена Павловна.
— Ахъ, однако, какъ вы кипятитесь, Лелечка! сейчасъ вскипитъ и готово, примирительно сказала кузина: — но я ужасно люблю такіе характеры, это у нея въ одну минуту… готово!
У кузины была особенность: она называла по имени всхъ молодыхъ женщинъ, на третій день своего знакомства, на четвертый, если могла, то длалась другомъ и покровителемъ каждой семьи, съ которой знакомилась, натурально, если та стояла ниже или на равн съ ней въ соціальномъ отношеніи. Она могла быть другомъ людей всхъ оттнковъ, всхъ направленій, честнйшихъ и завдомо мошенниковъ, но, конечно, не уличенныхъ, людей во все врующихъ, даже въ чорта, въ ладонку, въ опрокинутую солонку, и людей ни во что не врующихъ. Каждому она умла сказать то, что ему было нужно, ладила со всми, каждому пла въ его тонъ. Главнымъ свойствомъ Прасковьи Дмитріевны была необыкновенная русская растяжимость. Она была совершенно естественна, когда въ нмецкомъ дом восхищалась порядками нмецкой жизни съ такой искренностью и даже завистью, что нмецкая дама приходила въ размягченное состояніе, но, по честности своей натуры, говорила примиряющимъ тономъ, ‘что и у русскихъ не все дурно, и у русскихъ бываетъ’… А въ тотъ же день, вечеромъ, Прасковья Дмитріевна была, какъ у себя дома, въ самомъ безалаберномъ хозяйств, гд вдругъ гостямъ недостанетъ сахару, гд гаснетъ лампа отъ недостатка керосину, и негд взять его, потому что лавки заперты, гд собаки грызутъ калоши гостей, а любопытный ребенокъ ломаетъ и портитъ ихъ вещи. Всхъ Прасковья Дмитріевна умла расположить къ себ на столько, что всякій смотрлъ на нее, какъ на свою. Она обладала большимъ тактомъ, умла во время помолчать, во-время похвалить, добродушно и весело пошутить, даже иногда, осудить въ лицо, но такъ, что осужденіе какъ масло мазало по душ. Но больше всего Прасковья Дмитріевна хвалила, и хотя эта похвала подъ часъ рзала ухо, но, странное дло, она все-таки, почти всегда производила свое дйствіе. Многіе называли ее фальшивой и двуличной, но я не знаю, на сколько это было справедливо, потому что не могу опредлить, гд у нея начиналась фальшь, и гд она была вполн естественна.
Жизнь Прасковьи Дмитріевны способствовала развитію въ ней ея врожденныхъ свойствъ. Эта жизнь, салонная и праздная, прошла большею частью въ разговорахъ. Но она была дятельна: она всегда устраивала что-то, потомъ разстраивала, и опять устраивала, однимъ — она способствовала, другимъ — препятствовала. Личный ея интересъ состоялъ въ томъ, чтобы попасть въ самое что ни на есть высшее общество и тамъ быть своей. Назвать при публик какого-нибудь важнаго генерала Болинькой, шутливо погрозить ему, а блестящую княгиню — Додошечкой, это для Прасковьи Дмитріевны было верхомъ наслажденія. Боле половины своей жизни Прасковья Дмитріевна провела въ богатств, потомъ ея состояніе разстроилось, мужъ умеръ, но все это не помшало ей блестящимъ образомъ пристроить своихъ дочекъ. Меньшую она выдала за купца-милліонера, что давало ей возможность говорить, что она не заражена дворянской спсью. ‘У дочери родственники — мужики въ деревн, увряю, мужики! А моя средняя дочь, Aline — княгиня, и еще свтлйшая, нетолько бываетъ у сестры, но даже очень любитъ ея мужа. Правда, что мужъ Мими, надо признаться, настоящій джентльмэнъ: въ Лондон воспитывался’. И Прасковья Дмитріевна, уже забывъ къ чему вела рчь, начинаетъ новый разсказъ о муж Мими. Къ довершенію всего, Прасковья Дмитріевна, добившись большой пенсіи, разъзжаетъ теперь по родственникамъ. Въ N она не больше мсяца, но вс жители городка уже ея друзья и почитатели.
— Лелечка! вы дйствительно кипятокъ, говорила Прасковья Дмитріевна жен воинскаго начальника.— Ну, чего вы такъ напали на этого бднаго Ивана Петровича, вы его совсмъ запугали. Ахъ, какая вы энергичная и пламенная маленькая женщина!
— Ахъ, онъ такой несносный, онъ все пристаетъ… и все съ тхъ поръ, какъ я ошиблась. Вдь всякій можетъ ошибиться… правда? Вдь онъ же самъ далъ мн книгу — и я убждена теперь, что онъ сдлалъ это нарочно, положительно нарочно!
— Какую книгу?
— А разв вы не знаете?
— Нтъ.
— Глупйшую какую-то… какой-то журналъ. Но разв я виновата, что тамъ въ середин были вырваны листы… онъ же далъ…
— Ну?
— Ну, онъ меня спросилъ, хорошо ли? я и говорю, что теперь непонятно пишутъ, она должна выйти замужъ, онъ ужъ на колнки всталъ, а тутъ вдругъ про овецъ начинаютъ… понимаете, я не видала, что вырваны листы. Зачмъ же онъ это сддалъ?
Барышня, которую хозяйка называла Thmire, улыбнулась, но закрылась веромъ, улыбнулась и дочь хозяйки, но въ ея сторону генеральша метнула грозный взглядъ, барышня вытянула лицо и принялась за корпію.
— Mesdames, а у насъ много корпіи? Я думаю, скоро можно будетъ посылать, сказала Леонила Аркадьевна, чтобы прекратить непріятный разговоръ.
— Да, много.
Потомъ все смолкло. Дамы молча щипали корпію, мужчины смотрли и тоже молчали. Впрочемъ, мужчинъ было всего двое, Викентій Васильевичъ Дрынкинъ и Иванъ Петровичъ, прокуроръ. Дамъ было больше. Сама хозяйка, Леонила Аркадьевна Дрейсъ, жена генерала, ея дочь Нишета, кузина, потомъ Елена Павловна, еще жена исправника, Елизавета Ильинишна, дама съ большими лягушечьими глазами и гусиной шеей, ея невстка Татьяна Петровна, и еще дв дамы.
Общество это собралось въ маленькомъ уздномъ городк, находящемся въ недальнемъ разстояніи отъ одной изъ станцій южной желзной дороги. Городокъ этотъ только изъ любезности можно назвать городкомъ. Онъ маленькій, сренькій, ранней весной и осенью буквально утопаетъ въ грязи, а зимой, занесенъ снгомъ чуть ли не по самыя крыши. За то лтомъ пышно красуется посреди своихъ зеленыхъ садовъ и безконечныхъ огородовъ. Но во всякое время года, и зимой и осенью, и лтомъ и весной, скука и безжизненность разлиты по городу, точно спитъ городъ непробуднымъ сномъ и даже не снятся ему сны.
Городокъ самъ по себ не великъ, но онъ расползся во вс стороны, не руководствуясь никакимъ планомъ. Дом, или, лучше сказать, хаты разбросаны безъ всякаго порядка и толку, тамъ, здсь, везд, заборовъ и пустопорожнихъ мстъ больше всего. По улицамъ, какъ и всегда въ маленькихъ городкахъ, бродитъ скотъ обывательскій, свиньи, цлыми семьями, необезпокоенныя никмъ, копошатся въ грязи, гуси, козы, утята, иногда волъ лежитъ поперекъ прозжей дороги, лежитъ и жуетъ жвачку, и никто его не потревожитъ, и онъ никого не потревожитъ.
Немного подальше отъ центра города, на окраинахъ, обыватель преспокойно, когда вздумаетъ, чистится, вывозить соръ со двора, или выкидываетъ навозъ прямо на улицу. Весной, все это поплыветъ, но къ этому вс привыкли. Вечеромъ, собаки немолчнымъ гамомъ провожаютъ пшехода отъ одного двора къ другому, имъ вторятъ цлыя стаи другихъ кочующихъ собакъ, и горе тогда запоздалому прохожему! Къ счастью, таковыхъ мало. Къ девяти часамъ, все спитъ спокойнымъ сномъ и только въ домахъ мстныхъ аристократовъ свтятся огни.
Жителей въ город немного, но вс предержащія власти по штатамъ находятся на лицо. Сливки общества состоятъ преимущественно изъ особъ, служащихъ по разнымъ вдомствамъ, и ихъ семей. Монотонная и снотворная жизнь этихъ семей разнообразится разнаго рода препирательствами. Иногда эти препирательства принимаютъ большіе размры, ихъ раздуваютъ въ ‘исторію’, и вс принимаютъ въ ней участіе, кипятятся, волнуются, забывая, что маленькое основное зернышко этой громадной исторіи произвела или выгнанная горничная, или извстная цлому краю завзятая лгунья.
Потомъ все какъ-то съ разу стихаетъ, опять тишь, и чуть не всеобщій сонъ носится въ воздух, и положительно всхъ охватываетъ дремота.
Въ данную минуту, горизонтъ общественной жизни маленькаго городка заволакивался тучею, предвидлась гроза. Вс встрепенулись, и барыни, точно чайки передъ бурею, летали по городу, разнося всти. И что было особенно интересно, на этотъ разъ, между ними царствовало полное единодушіе. Даже мнніе Прасковьи Дмитріевны, повидимому, противоположное, не служило диссонансомъ, напротивъ, хоръ отъ этого выигрывалъ, выходилъ полне и богаче тонами. Само собою разумется, что, несмотря на одинъ основной мотивъ, детали варьировались до безконечности, смотря по способностямъ и наклонностямъ лица, но вс сходились на одной мысли, что такъ невозможно, что этого нельзя допустить, что необходимо, наконецъ, добиться положительныхъ свдній о томъ, кто писалъ корреспонденцію, кто ршился писать, и, если это дйствительно Анна Филипповна, какъ предполагаютъ вс, нужно объясниться съ ея мужемъ, и цлымъ обществомъ заявить свое неудовольствіе…
Вотъ и здсь, въ салон Леонилы Аркадьевны Дрейсъ, посл того, когда благополучно кончились бутады Елены Павловны и разговоръ объ абажур, чувствовалось, что у всхъ этихъ безмолвно щиплющихъ корпію дамъ, кипло на сердц одно чувство: чувство негодованія противъ Филипповой. И если это чувство до сихъ поръ не вылилось наружу пламеннымъ потокомъ, то единственно потому, что нельзя было. Леонила Аркадьевна завела у себя въ дом такой порядокъ, что, во первыхъ, не позволяла играть въ карты, ни подъ какимъ предлогомъ, и во-вторыхъ не позволяла сплетничать.
— Mesdames, говорила она закатывая глазки и складывая губки сердечкомъ: — не будемте осуждать другъ друга! не будемте злословить! мы этого не должны длать, нтъ — не должны. Самъ Спаситель насъ не училъ этому, et puis, ce n’est pas comme il faut. Мой мужъ этого терпть не можетъ. Онъ мн разъ навсегда сказалъ, а вы знаете, его желаніе для меня свято (это не мшало, впрочемъ, генеральш до того бсить мужа, что онъ много разъ клялся застрлиться и кончилъ тмъ, что ухалъ въ Ташкентъ ‘поправлять обстоятельства’)… И потомъ, mesdames, вс эти пересуды… такая провинція, c’est si petit!— Я этого не люблю. Мн хочется, чтобъ у меня было нейтральное мсто, гд каждый можетъ прійти, быть увреннымъ, что его имя нетронуто. Да и вообще, меня не интересуютъ вс эти исторіи — Богъ съ ними! я ничего не хочу знать.
Вслдствіе этого, пересуды и разныя неврныя и невроятныя извстія рдко проникали въ гостинную Леонилы Аркадьевны. Но за то въ этой гостинной царило особливо непроходимая скука, потому что, какъ тамъ ни говори, а сплетня все-таки жизненный нервъ маленькаго городка. Это его умственная пища, больше того, это поэзія обывателей. Взамнъ сплетней, у Леонилы Аркадьевны разлита была везд бонтонность я приличіе. Дочь генеральши больше молчала, и при гостяхъ, и безъ гостей. Прежде она вышивала оборочки, теперь — щипала корпію, читать она не любила, разв иногда, для практики, брала англійскую книгу со своей этажерки, и все ту же самую. Вообще, книги и газеты не пользовались правокъ гражданства въ дом генеральши, хотя и лежали въ богатыхъ переплетахъ на кругломъ стол гостиной. За послднее время, на стол появилась газета ‘Вечернія Извстія’, но номера лежали столбикомъ, не развернутыми. Разъ только генеральша случайно попала на патріотическую оду и прочитала ее въ четверкъ гостямъ. Ода была очень длинная, во весь фельетонъ, очень скучная и очень громкая, но она почему-то понравилась генеральш, такъ что она прочитала ее, со слезами на глазахъ, и еще въ двухъ домахъ, ко всеобщему ужасу слушателей. Сама генеральша любила почитать, но она питалась исключительно французскими романами веселаго содержанія, прятала эти книги и никому объ нихъ не говорила. Еся по временамъ завязывался въ ея гостиной разговоръ о книгахъ, то она говорила о Шатобріан и о Виктор Гюго.
Несмотря на скуку, вс здили на четверги Леонилы Аркадьевны, вс, кого она только приглашала, потому что, какъ тамъ ни говори, а она все-таки единственная генеральша на цлый городъ, и притомъ генеральша довольно требовательная. Она не всхъ пускала въ свой салонъ, это было своего рода отличіе, патентъ на бонтонность. Поэтому, вс вмняли себ въ священную обязанность и въ особенное удовольствіе здить къ ней, хотя, въ четырехъ стнахъ, позволяли себ роптать на скуку.
На этотъ разъ, однако, ясно было всмъ, даже самой генеральш, что заведенному порядку не устоять, что общество заговоритъ при первомъ толчк и наговорится всласть. Даже сама генеральша втайн желала этого. Много, слишкомъ много накопилось горючаго матеріала за послдніе дни, а, сверхъ того, и вопросъ былъ такой новый и совсмъ ужь не бывалый.
Итакъ общество Леонилы Аркадьевны, тая въ душ жгучія мысли, щипало корпію, изрдка перебрасываясь незначительными фразами, какъ вдругъ раздался звонокъ. Вс встрепенулись
— Кто бы это могъ быть? спросила кузина.
Хозяйка посмотрла на часы, и сказала:— Десять часовъ, вроятно, Фронтековъ, больше некому. Онъ зазжаетъ иногда съ позда, разсказать, когда услышитъ что-нибудь новое. Вдь это онъ привезъ извстіе о взятіи Карса!
Вслдъ за колокольчикомъ, послышался громкій голосъ изъ прихожей:— Ваше превосходительство, корреспонденція!
— Онъ и есть! онъ самъ на лицо.
— Яковъ Андроновичъ!
— Откуда это васъ?
Въ гостинную вошелъ человкъ лтъ сорока пяти, пріятной наружности, на первый взглядъ простоватый и добродушный. Боле внимательный наблюдатель нашелъ бы, однако, въ немъ черты человка себ на ум и даже пронырливаго и хитраго. Онъ вышелъ изъ ‘народа’, прежде былъ кантонистомъ, потомъ писаремъ въ полку, потомъ писаремъ при начальник вновь строящейся дороги, потомъ женился на любовниц этого начальника и этимъ положилъ начало своему будущему благополучію. Жена его, изъ нмокъ, была женщина разсчетливая, ловкая, красивая. Она вывела мужа въ люди и сдлала его лицомъ при желзной дорог. Опираясь на сильную протекцію, Фронтековъ, прежде просто Фронтиковъ, крпко стоялъ на своемъ посту и сколачивалъ почтенный капиталъ, которымъ длился съ кмъ было нужно, когда жена его начала дурнть, а главное — толстть. Теперь Фронтековъ принадлежалъ въ ‘обществу’ и жена его имла голосъ. Она больше другихъ говорила о добродтели, строже всхъ относилась въ людскимъ слабостямъ. Ея побаивались, потому что языкъ ея не зналъ милосердія.
— Какъ вы милы, Яковъ Андроновичъ! говорила ему генеральша, идя на встрчу:— благодарствуйте! Ахъ, и супруга ваша. Здраствуйте, Эмилія Антоновна, какъ ваше здоровье? Вашъ супругъ такъ добръ…
— Извольте получить, ваше превосходительство, перебилъ не совсмъ вжливо Фронтековъ.— Сейчасъ съ позда.
— Что объ Плевн? сдалась Плевна? что наши на Шипк? спросила озабоченно Прасковья Дмитріевна.
— Все слава Богу, все обстоитъ благополучно, не въ томъ дло, ваше превосходительство (онъ и Прасковью Дмитріевну называлъ ‘ваше превосходительство’)! Корреспонденція-то ныньче задирательная!..
— Я нахожу, что тутъ больше всего обида нанесена Леонил Аркадьевн, ее оскорбили! сказала съ легкимъ нмецкимъ акцентомъ Эмилія Антоновна.
— Меня? Лицо и шея Леонилы Аркадьевны покрылись пятнами, она безпомощно заметалась.
— Maman? спросила строго и гордо Нишета.
— Генеральшу? Леониду Аркадьевну? твердили вс на разные тоны, но вс съ ужасомъ.
— Maman? еще строже повторила Нишета, глядя прямо въ глаза Фронтековой.
— Но чмъ же я тутъ виновата? сказала Эмилія Антоновна, пвуче, ударяя на слов ‘я’.
— Читайте! сказала генеральша съ видомъ жертвы: — Иванъ Петровичъ! читайте громко! Нишета, дай мн флаконъ!
Иванъ Петровичъ откашлянулся и началъ:
‘Наконецъ-то заволновалось и наше вчно сонное и сонъ наводящее общество. Недавно, стараніями мстныхъ меценатовъ, сооруженъ былъ балъ въ пользу раненыхъ. Балъ вышелъ какъ слдуетъ балу, танцовали, ли, пили, особенно много пили, но все обошлось благополучно, скандаловъ не послдовало, и не мудрено, потому что во глав стояли самыя бонтонныя дамы, верхъ нашихъ сливокъ. Впрочемъ, на бал допущены были и еврейки, чего прежде ни подъ какимъ видомъ не бывало, и даже балъ состоялся въ зал еврея, того самаго еврея, дочерей котораго (премилыхъ барышень) чуть ли не изгнали остракизмомъ, нсколько лтъ тому назадъ, изъ ‘салоновъ beau mond’а’ единственно за то, что он еврейки. Но другія времена, другіе нравы. Духъ либерализма коснулся и насъ. Сборъ съ бала былъ почтенный, даже, по словамъ нкоторыхъ, неожиданный, но, къ несчастію, чистой прибыли сказалось вовсе не такъ много, какъ предполагалось. Говорятъ, что декоративная сторона бала обошлась дорого, вслдствіе чего чистый доходъ не превысилъ шестидесяти пяти рублей. На эти деньги хотятъ выписать партію душеспасительныхъ брошюръ о томъ, ‘что, идя въ путь, не надо брать сребра’, а на остатки суммъ, наши дамы сооружаютъ красивые нагрудники и кисеты для сосдняго госпиталя. Кисеты дйствительно верхъ изящества и верхъ терпнія: вырзаютъ цвтовъ съ одного ситца и нашиваютъ его на другой… и выходитъ такъ мило, такъ мило… ахъ, ma chè,re, какъ это мило!’
Крикъ ужаса, неудержимый, неподдльный крикъ раздался въ гостинной.
— Нтъ, это невозможно!
— Это верхъ наглости!..
— Это! это непостижимо!
— Леонида Аркадьевна, вы можете жаловаться губернатору.
— Иванъ Петровичъ! это ваше дло, это ваше дло! вы должны обвинить ее! вы — обвинительная власть… говорила, почти задыхаясь, генеральша:— non, c’est inoui… Nichette, passez moi le flacon!
— Да, Иванъ Петровичъ, это ваше дло!
— Помилуйте, mesdames, откуда вы взяли, что это мое дло, это совсмъ меня не касается… помилуйте!…
— Вы рады ее защищать!
— И не думаю! Но, во-первыхъ, еще неизвстно, кто писалъ. Почемъ мы знаемъ?
— Какъ неизвстно? Всякій знаетъ! это вы только притворяетесь, что не знаете!,
— Писала Филиппова!
— Конечно, она!
— Но какія у васъ данныя?
— Кому больше?
— Но какія же данныя?
— Вы несносны, какъ всегда! Для чего же она опускаетъ шторы? у нея цлый день опущены шторы.
— А для чего у нея до поздней ночи, почти до утра, горитъ лампа — для чего? говорилъ Фронтековъ.— Я какъ-то зачастилъ къ Ивановымъ — ну, заиграешься въ карты, приходится поздно возвращаться — и всякій разъ у нея горитъ лампа. Я ужъ замтилъ это исправнику.
— Мой мужъ посылалъ меня въ ней, такъ, не показывая вида, что это отъ него…
— Ну, и что же?
— Она такая дерзкая… Она сейчасъ догадалась, что это мой мужъ…
— Ну?
— Ну, и велла сказать мужу…
Жена исправника замялась.
— Что-же она велла сказать?
— Что у нея жи… животъ болитъ, сказала, зардвшись, исправница.
— Фи, que c’est commun!
— Дерзкая баба!..
— Но каково! декоративная сторона бала дорога! скажите, пожалуйста! Когда я дала свои дв вазы и серебрянный самоваръ, разумется, безвозмездно. Да и Nichette давала свою вазу, говорила удрученнымъ голосомъ генеральша.— Что-же! музыка и освщеніе… и весь этотъ буфетъ, и цвты, и гирлянды, все это, стало быть, должно быть даромъ!
— Непостижимо!
— А про брошюры!
— Помилуйте, вдь это противъ религіи! вдь это чмъ пахнетъ? Ее можно за это туда, куда Макаръ… сказалъ Фронтековъ и указалъ большимъ пальцемъ за окно.
— Да еще какъ можно то!
— Но опять, почемъ мы знаемъ, что это она писала? вступился товарищъ прокурора.
— Вотъ вы всегда такъ, вы всегда въ разрзъ съ обществомъ! заговорила Эмилія Антоновна.— Но я вамъ скажу фактъ: она одна получаетъ вс газеты, и почтмейстеръ мн говорилъ, что она подучаетъ отъ двухъ редакцій письма. Шгемпель стоялъ на конверт… и потомъ она въ постоянной переписк съ за-заграницей. Да мало того… погодите! погодите! Я наврное знаю, что она получила телеграмму изъ Петербурга… гд было сказано, ‘что редакція ждетъ вашей работы’. Что?
Прокуроръ пожалъ плечами, но ничего не сказалъ. Онъ никогда не шелъ противъ волны.
— Знаете-ли, она непріятная женщина, говорила генеральша:— я не люблю осуждать и не привыкла къ этому, но должна признаться, что она мн не нравится. Въ ней какая то самоувренность. Она держитъ себя, какъ принцесса крови, со всми любезна, снисходитъ, точно рублемъ даритъ…
— Замтили ли вы, ваше превосходительство, фразу: ‘духъ либерализма коснулся’… Это на счетъ жидовокъ?
— Да, да, это мн ужасно непріятно! почтеннйшій господинъ Фридманъ далъ свою залу по моей просьб и вдругъ его такъ опубликовали! Вдь у него дочки молодыя двушки! ихъ бы поберечь слдовало. Гд теперь эти двушки?
— Въ Дрезден.
— Ну, вотъ! въ Дрезден! вдругъ он прочитаютъ? ужасъ! Ахъ, какъ это непріятно! какъ это неделикатно осрамить двочекъ!..
— Вдь это, однакожь, правда, она правду написала, что ихъ перестали принимать — помните? сказала Елена Павловна, по обыкновенію, не впопадъ.
— Ахъ, madame Дрынкина, какая вы еще молодая! Теперь ихъ опубликовали, подумайте, о-лу-бли-ко-ва-ли… въ благодарность! Ужасно неловко! ну, и мое положеніе передъ этимъ достойнымъ купцомъ… ужасно!
Леонида Аркадьевна остановилась, удрученная наплывомъ горестныхъ ощущеній, потомъ заговорила другимъ тономъ:
— Я положительно убждена, что это ея корреспонденція.
— Ея, ваше превосходительство, ея, больше некому, говорилъ убдительнымъ тономъ Викентій Васильевичъ, ударяя себя въ грудь.— Помилуйте, разв у насъ было когда-нибудь что нибудь подобное? Писалъ ли кто нибудь до нея? Жили тихо, смирно, все шло прекрасно, а теперь, что ни номеръ, то корреспонденція, то объ почт пишетъ, почтеннйшаго нашего, достойнйшаго Александра Яковлевича затрогиваетъ, то объ грязи, то о школахъ, то о хладнокровіи общества, все понадобилось! Помилуйте! ко всему можно придраться. Говорятъ, теперь и на солнц нашли какія то пятна. Ну, пиши дло! я противъ этого не спорю, не спорю противъ благодтельной гласности… мало ли какія есть злоупотребленія? Вотъ, говорятъ, подметки бумажныя у войска — пиши, заявляй… Это злоупотребленіе! противъ этого нельзя спорить, или, опять, известку примшиваютъ въ муку, это ужъ дурно, этого скрывать не надо, это дйствуетъ на здоровье солдатъ! пиши, не жалй жидовскую мошну…
— Нтъ! но вообразите, какая язвительная корреспонденція: ‘верхъ сливокъ’! Подсмивается, туда же, а сама кто?.. заговорила ядовито Елизавета Ильинишна, жена исправника.
— Но знаете ли, что меня безпокоитъ больше всего? сказала генеральша съ глубокимъ вздохомъ: — это моя отвтственность передъ обществомъ. Я ее, такъ сказать, открыла, я ее представила — и вдругъ! это ужасно!
И на лиц генеральши, и во всей ея фигур было написано дйствительное мученіе.
— Чмъ же вы тутъ виноваты, Леонила Аркадьевна, говорила успокоительно Татьяна Петровна.— Я этого не нахожу. Еслибъ не черезъ васъ, то черезъ меня, черезъ другихъ, она непремнно познакомилась бы съ обществомъ. Ея мужъ — акцизный, со всми знакомъ, слдовательно, такъ или иначе, но она непремнно должна была бы придти въ соприкосновеніе съ нами.
— Конечно, Лео, ты нисколько не виновата, подтвердила и Прасковья Дмитріевна.
— Ахъ, кузина, вдь черезъ меня! поймите, черезъ меня познакомились вс съ ней. Я не могу постичь, какъ это случилось, какъ я могла быть такой неосторожной. Но, опять, могла ли я предполагать? Князь Василій съ ней чрезвычайно долго разговаривалъ, помните, когда я съ ней встртилась на позд.
— Дло сдлано, ваше превосходительство, его не воротишь, теперь только слдуетъ быть на сторож… Я, признаться сказать, давно не доврялъ ей, давно говорилъ своей супруг:— не ходи Леночка, не таскайся къ этой Филипповой… вотъ и вышло по моему.
— Ахъ, отстань! вс у нея бывали, не я одна.
— Въ томъ-то и бда, что не ты одна.
— Скажите, пожалуйста, кто это у нея молодой человкъ, два раза ужь прізжалъ и всякій разъ съ вечернимъ поздомъ?
— Три раза! не два, а три раза!
— Три? вотъ какъ? я и не знала.
— Три.
— Сердечная зазнобушка, вроятне всего, а поди и того хуже… По ныншнему!
— Nichette, chè,re, поди распорядись, скоро ли ужинъ.
Генеральша знаменательно посмотрла на дочку. M-elle Nichette вышла.
— Другъ сердца или зазнобушка, но человкъ таинственный.
— Да, она никому его не показывала, прідетъ и удетъ. Разъ цлую недлю жилъ, и тогда всегда бывала опущена штора въ средней комнат.
— И видъ-то у него такой: волосища большіе, шляпа точно у разбойника.
— Татьяна Петровна, вы его видли?
— Видла.
— Ну, что?
— Ничего особеннаго.
— Кто онъ?
— Говорятъ, студентъ.
— Вотъ видите! студентовъ принимаетъ.
— Я вообще слышала, что она не особенно строгой морали. Удивительно легко обо всемъ говоритъ.
— Да?
— Вдь она съ мужемъ сколько времени не жила, по заграницамъ шлялась.
— Помните, этотъ слухъ прошелъ, что она въ caf chantant, въ Париж пла?
— Танцовала… въ Bal Mabile.
— Нтъ, пла, наврное, пла!.. Я очень хорошо помню, что мировой судья, когда воротился изъ Москвы, разсказывалъ, что ему говорили, что жена новаго акцизнаго поетъ на подмосткахъ, въ Париж… Говорилъ еще, что ее видли въ ботфортахъ на улиц, и такъ декольте, такъ декольте!
— Да, да, въ ботфортахъ… помню, помвю. Теперь помню! пла, дйствительно, пла!
— Насъ съ мужемъ давно уже безпокоятъ эта Филиппова, такъ бы хорошо было узнать объ ней всю подноготную, говорила Фронтекова.
— Это почему? спросила Прасковья Дмитріевна.
— Ахъ, Боже мой! такая она безпокойная! все то ей нужно, до всего она касается… вотъ хоть бы теперь. Представьте, сунулась устраивать новую школу у насъ на станціи, наша старая, изволите видть, ей не понравилась: и учитель дуракъ, ничего не смыслитъ, и комната мала, воздуху мало… Она знаетъ сколько нужно воздуху!.. она вдь все знаетъ!.. И Фронтекова язвительно улыбнулась, и продолжала: — и еще, зачмъ дтей наказывать? по ейному, по модному, нельзя наказывать.
Когда Фронтекова приходила въ азартъ,то она не слдила,за своими выраженіями.
— Ей что за дло?
— А вотъ спросите ее.
— Но какими судьбами она попала къ вамъ на станцію?
— Начальникъ станціи ея братъ.
— Скажите! я этого и не знала..
— Да! ну, она и завела канитель. Взбудоражила все у насъ. Написала директору дороги, что у рабочихъ дтей много, что потребность учиться велика… Нашли какую-то потребность, никто объ ней и не слышалъ, объ этой потребности, а она отыскала… Ну, и дале, все какъ слдуетъ, проситъ суб…
— Субсидіи, подхватилъ мужъ.
— Субсидіи, проситъ помщенія отъ дороги, проситъ техника изъ Петербурга, и, къ довершенію всего, предложила — какъ бы вы думали, что? своего учителя и себя! вообразите, себя! я только развела руками, когда узнала.
— Вотъ какъ! Съ чего это ей вдругъ захотлось въ учительницы? Какая ей корысть? вдь жалованіе, вроятно, маленькое, а средства у нихъ есть, я это знаю, и потомъ вдь она женщина нашего общества… Князь Василій съ ней знакомъ, и его кузина..
— Тутъ не въ деньгахъ дло, она безвозмездно, изъ любви… къ человчеству…
— Гм… изъ любви къ человчеству!
— На время, вдь только на время, стеатральничаетъ, а потомъ и съ колокольни долой!
— Что же, вдь это отлично устроить школу, сказалъ товарищъ прокурора.
— Отлично, если она человкъ благонадежный! Я не спорю противъ этого… Ну, а если все правда, что про нее говорятъ? Что тогда? И потомъ, воля ваша, я не врю всмъ этимъ добродтелямъ… этому безкорыстію… Ныньче не таковское время.. Изъ чего ей биться?
— Ну, положимъ биться-то ей есть изъ чего. Она барыня ловкая, сказалъ Фронтековъ.— Вы возьмите только одно, ваше превосходительство, на школу, которую она проэктировала, требуются деньги, и большія деньги — школа-то вдь ремесленная. Она уладила такъ съ директоромъ, что деньги выдаются на руки комитета, а потомъ ей. Видите ли, правленіе не хочетъ и не можетъ взять на себя первоначальное устройство школы. Директоръ предложилъ Филипповой самой устроить школу, если ей ужъ такъ приспичило, и потомъ сдать готовую. Деньги на устройство правленіе будетъ отпускать комитету, а комитетъ, извольте видть, тутъ только номинально, потому что въ составъ комитета входитъ ея братъ, потомъ начальникъ станціи, который на все рукой махнулъ… Ну, потомъ она сама въ комитет, потомъ я. Но, вы понимаете, что я тутъ ни причемъ… Что я могу сдлать одинъ?
— Но главное, я не совтую мужу вмшиваться… ну ихъ? потомъ еще въ отвт будешь! Я, по крайней мр, совсмъ умыла руки, и сама не хочу, и мужа не пущу.
— Вы это напрасно длаете, Эмилія Антоновна, вамъ бы не нужно выпускать изъ рукъ этого дла! Вамъ бы именно слдовало скоре, чмъ кому либо другому, взять на себя это дло? говорила Прасковья Дмитріевна, отлично знавшая и прошлое Эмиліи Антоновны, и на сколько она годилась для школы.
— Нтъ, вмшиваться ей не нужно. Если само правленіе нашло боле удобнымъ поручить устройство школы начальнику станціи, помимо меня — и кому? начальнику станціи и его сестр, женщин, которая тутъ ужъ совсмъ не причемъ… нтъ? намъ не слдъ вмшиваться. Не нашли нужнымъ предложитъ моей жен — ну, и не нужно!
— У меня, слава Богу, всего довольно! Мн нечего искать, и нечего кланяться!
— Но, знаете ли, говорятъ, что самъ Филипповъ хочетъ взять мсто на желзной дорог… онъ недоволенъ акцизомъ.
— Та, та, та, вотъ теб и на! вотъ вамъ и разгадка! Такъ вотъ почему она лзла въ правленіе, на глаза къ директору!
— Какъ, однако, ларчикъ то просто открывался!
На другой день, тоже общество, за исключеніемъ генеральши, собралось у исправника, играли въ карты, и опять тэмой для разговора была корреспонденція и Филиппова. Поршили поручить Фронтекову отъискать на станціи или въ мстечк адвоката, человка, владющаго перомъ, и ему заказать опроверженіе корреспонденціи.
— Пусть такъ начнетъ: ‘По иниціатив нашей достоуважаемой генеральши’, говорилъ Викентій Васильевичъ.
— Зачмъ генеральши?
— Почетне… не кто-нибудь!
— Ну, а предводительша? вы забыли предводительшу? она можетъ обидться.
— Можно и предводительшу написать.
— Слдуетъ написать!
— ‘Нашъ городъ откликнулся на патріотическій зовъ’…
— Именно, именно патріотическій зовъ! Яковъ Андроничъ! запомните…
— Запомню!
— Только вотъ чего я боюсь, найдете ли вы такого человчка?..
— Найду, а если на то пошло, то выпишу… Говорятъ, есть такой, въ сенат служилъ… и перомъ владетъ, и слова теперешнія… да, говорятъ, и не дорогъ.
— Тутъ за деньгами нечего стоять!
— Конечно!
— Ну, и отлично.
— Да нельзя ли корреспондента-то продернутъ при семъ удобномъ случа?
— Отчего же? можно!
— Знаете ли, хорошенько, половче, чтобы памятно было.
— По моему, даже слдуетъ ее продернуть, потому, не мути общественнаго спокойствія…
— Что этого дла оставить нельзя, такъ это положительно, говорила жена исправника: — съ ней сладу теперь никакого нтъ.— Почтмейстеръ здилъ жаловаться за прошлую корреспонденцію.
— здилъ? ну, и что?
— Ничего, никакого толку.
— Мы совтовали Леонил Аркадьевн губернатору написать — не хочетъ!
— Нтъ! самое лучшее, корреспонденцію навалять… колъ — коломъ.
— Написать, что, дескать, неблагонадежная особа, темная личность.
— Какая же она неблагонадежная? вступилась Татьяна Петровна.
— Да-съ, неблагонадежная! Вы двица, Татьяна Петровна, вамъ и не слдъ этого понимать, говоритъ Викентій Васильевичъ.
— Да, кром того, нужно узнать, иметъ ли еще она право мшаться въ школу. Суммы-то ей вручить-вручатъ, а ну, какъ ее, да по Сибирскому тракту? что тогда? съ кого ищи? говорятъ, сдавая карты, Фронтековъ.
— Ну, Яковъ Андроничъ, это-то ужь слишкомъ, говорить Прасковья Дмитріевна: — вдь она женщина изъ порядочнаго общества.
— А мы почемъ знаемъ? она безъ году недля живетъ между нами, мы ея не знаемъ-съ! Порядочныя женщины, ваше превосходительство, не бросаютъ своихъ мужей и не шляются, Богъ знаетъ, гд-съ. Мужъ ея, дйствительно, больше двухъ лтъ здсь, а она гд была? разв мы знаемъ?
— Да, но все-таки…
— А знаете ли, Алфей Петровичъ, по моему, вы тутъ сплоховали, говоритъ Викентій Васильичъ:— да-съ!
— Я? Это какимъ образомъ?
— Да-съ, сплоховали!.. вы — исправникъ, это ваше дло! понюхать бы ее слдовало съ первоначала, какъ пріхала, вотъ что-съ! да и теперь не мшало бы принять кое-какія мры… Чортъ знаетъ, кто къ ней прізжаетъ, благо станція близко, да и сама она куда-то здила.
— И съ обществомъ она не особенно сходится.
— И съ обществомъ не сходится, нелюдимкой держится, и это, и многое другое…
— Да, Алфей Петровичъ, вамъ бы слдовало слегка пощупать ее и легонькія мрцы принять-съ, говоритъ Фронтековъ, тасуя карты.
— Какія тутъ мры, вы бы послушали мою сестрицу, Татьяну Петровну. Я давно еще говорилъ, раньше всхъ, что ненадежная она баба, такъ нтъ! моя сестрица на дыбы: перестань, Бога ради! не срамись! еслибы она была подъ надзоромъ, кому лучше было бы знать, какъ не теб! Вдь ты исправникъ!
Нсколько дней спустя, поздно вечеромъ, въ гостинной Анаы Филипповны, черезъ опущенныя шторы, свтился огонкъ. Рядомъ съ гостинной, въ неосвщенной столовой, у окна сидли Анна Филипповна и Прасковья Дмитріевна. Он, молча, изъ-за занавсокъ присматривались къ тому, что длалось на улиц. А на улиц кто-то, укутанный въ темный плащъ, крался вдоль стна, неслышными шагами, по направленію въ дому. Потомъ этотъ ‘кто-то’ остановился у окна гостинной и, осмотрвшись тревожно кругомъ, прильнулъ глазомъ къ соломенной штор.
—Это онъ, на этотъ разъ, это онъ самъ, исправникъ! еле шевеля губами, прошептала Анна Филипповна. Потомъ улыбка освтила ея лицо и она также неслышно, также скользя, какъ тнь, поднялась съ мста и направилась въ гостинную. На порог, она жестомъ остановила Прасковью Дмитріевну и вошла одна.
Въ гостиной, у стола, заваленнаго книгами и рукописями, сидлъ молодой человкъ, облокотившись обими руками на столъ. Одтъ онъ былъ въ простую рабочую блузу, а подслповатые глаза были вооружены очками. Онъ прилежно занимался и не слыхалъ какъ подошла Анна Филипповна.
— Знаете, Богдановичъ, что я придумала, сказала она громко, серьезнымъ и озабоченнымъ тономъ.— Какъ хотите, а нужно положить конецъ этому.
Молодой человкъ поднялъ глаза отъ книги и вопросительно посмотрлъ на Анну Филиповну.
— Да! надо положить конецъ! и мой совтъ, разомъ! и чмъ скоре, тмъ лучше, а то насъ поймаютъ.
— Это вы насчетъ чего? спросилъ онъ медленно.
Анна Филипповна указала глазами по направленію къ окну и заговорила таинственнымъ шопотомъ, но такъ, что было слышно:
— Знаете ли, теперь самая пора, подложите подъ весь городъ динамитъ, а сами уйдемъ въ лсъ! и конецъ этой гадости.
Глава молодого человка сверкнули усмшкой.
— Нтъ, Анна Филипповна, я на это не согласенъ! зачмъ? все же люди, хоть скверные, подлые, а все-таки люди. А вотъ что мы сдлаемъ: предадимъ лучше городъ туркамъ или еще лучше, англичанамъ, они больше дадутъ. Получимъ кушъ и маршъ за-границу.
— Хорошо, англичанамъ, такъ англичанамъ, мн все равно! только, воля ваша, прежде всего, я требую, чтобъ съ нашимъ исправникомъ было поступлено по всей строгости.
Подъ окномъ что-то тихо зашевелилось.
Анна Филипповна бросилась къ окну, подняла штору и высунулась. На улиц стояла темень и, посл ярко освщенной комнаты, глазъ не скоро отыскалъ быстро удаляющуюся фигуру.
Анна Филипповна разразилась громкимъ, неудержимымъ смхомъ, смялся и Богдановичъ. Прасковья Дмитріевна, вся растерянная, стояла въ дверяхъ и укоризненно качала головой.
— Ха-ха-ха! ха-ха ха! заливалась Филиппова.
— Голубушка! милая! да никакъ вы съ ума сошли?
— Удралъ! больше не придетъ! говорилъ Богдановичъ.
— Нтъ, ну, что за фантазія! милая! что за фантазія! Я ршительно не понимаю! говорила Прасковья Дмитріевна, качая головой.— Мало у васъ враговъ, а вы еще дразните! зачмъ давать противъ себя оружіе… ну, если исправникъ все это приметъ за чистую монету? что тогда, вы подумайте, что тогда?..
Анна Филипповна перестала смяться, лицо ея сдлалось серьзно, складка обозначилась на лбу, она отвтила рзко: ‘ну, и пусть приметъ!..’
— Ну, а если онъ…
— Ему же нахлобучка. Вдь въ губерніи поймутъ.