ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
— Ну, ваше превосходительство, заварили вы кашу, извольте ее теперь сами и расхлебывать, а я въ этомъ дл положительно умываю руки!
Съ этими раздражительно произнесенными словами, сильно жестикулируя руками, вошелъ въ просторную столовую стариннаго помщичьяго дома высокій и статный мужчина съ длинными сдыми усами, одтый въ панталоны съ красными лампасами и въ блый китель съ генеральскими погонами. Еще довольно молодая или, врне, моложавая на видъ женщина, къ которой были обращены эти раздражительныя слова, съ недоумніемъ подняла свои голубые глаза на вошедшаго и, опустивъ на колни канву, но которой она вышивала шерстями, съ легкой усмшкой спросила:
— Какую кашу? Что расхлебывать? Я, Александръ, ровно ничего не понимаю! Что случилось?
Ее, видимо, нисколько не встревожили ни рзкій тонъ говорившаго, ни обращенныя къ ней слова ‘ваше превосходительство’, которыя обыкновенно обозначали сильнйшую степень раздраженія генерала.
— А то, что Иванъ Ивановичъ Селезневскій самъ своею персоною сегодня прідетъ къ намъ!— пояснилъ генералъ, многозначительнымъ тономъ.
— Прідетъ? Наконецъ-то. Ну, слава Богу!— воскликнула она съ нескрываемою радостью и поспшно отложила канву и шерсти на рабочій столикъ, охваченная любопытствомъ.— Ты видлъ его? Разсказывай скоре!— торопила она мужа.
— Что разсказывать-то?— ворчливо произнесъ генералъ, немного озадаченный ея радостью.— Со стыда сгорлъ я на старости лтъ, встртивъ его у Анучиныхъ. Сквозь землю готовъ былъ провалиться…
— Полно, Александръ, глупости говорить, полно!— перебила его жена нетерпливо.— Говори, что онъ сказалъ, какъ отнесся къ длу. Радъ, что увидитъ сына? О, я воображаю, съ какимъ нетерпніемъ онъ хочетъ его обнять!
— Матушка, да когда же ты перестанешь институткою быть!— воскликнулъ съ комичнымъ отчаяніемъ генералъ.— Чего ему радоваться, чего ему ликовать, когда мы поставили его въ самое пренеловкое и щекотливое положеніе? Вотъ я теб все передамъ по порядку…
Генералъ вынулъ изъ кармана панталонъ серебряный портсигаръ, закурилъ толстую папиросу съ длиннйшимъ мундштукомъ и заговорилъ:— Захалъ я къ Анучинымъ поздравить старушку Елену Константиновну и какъ разъ натолкнулся у нихъ на Ивана. У нихъ теперь эта племянница или пріемышъ, чортъ ее знаетъ кто она,— будетъ по обыкновенію гостить, такъ онъ ое привозъ… Да, кстати, они въ страшномъ переполох: пріхалъ къ нимъ на именины Елены Константиновны Данила Лукичъ Селезневскій да и свернулся: кандрашка его хватилъ…
— Ахъ, какое несчастіе!— воскликнула генеральша,— Я воображаю, какъ поражена Елена Константиновна. Вдь они съ Данилой Лукичемъ двоюродные братъ и сестра, росли вмст…
И, перебивая сама себя, она опять заторопилась:
— Ну, разсказывай, разсказывай, что же Иванъ Ивановичъ?
— Разсказывай! разсказывай!— ворчливо передразнилъ ее генералъ.— Сама же, перебила… Вотъ потолковали мы вс, о всякихъ пустякахъ, потомъ Иванъ улучилъ минуту и отозвалъ меня незамтно на террасу. ‘Я, говоритъ, долженъ къ теб захать… благо я уже тутъ по сосдству… Мой сынъ писалъ мн еще изъ Петербурга, что онъ у тебя репетиторомъ пристроился…’ Я, матушка, человкъ прямой, а не юла,— я сейчасъ же ему и брякнулъ: ‘это все зати ея превосходительства, а не мои, я вовсе не желалъ брать этого молодого человка съ собою въ деревню. Навязался онъ къ намъ еще съ позапрошлой зимы въ репетиторы…’
— Вовсе онъ не навязывался!— возразила генеральша недовольнымъ тономъ.— Кто теб это сказалъ?
— Какъ же не навязался? Пришелъ съ улицы, напросился учить дтей,— загорячился генералъ.
— Да вдь мы же сами искали репетитора, и не съ улицы онъ пришелъ, я давно знала его мать, десятокъ лтъ…— пояснила она. Десятки репетиторовъ набжали съ предложеніемъ услугъ, когда мы публиковали въ газетахъ, но я сама вспомнила тогда о Петр Иванович и предложила ему мсто… Меня точно что оснило тогда…
— Ну, и чортъ съ нимъ!— оборвалъ ее генералъ.— Ну, не навязался онъ, а я сказалъ, что навязался… Ну, голову, что ли, мн за это срубятъ? Да и не въ этомъ, матушка, суть, не въ этомъ! Сказалъ я это Ивану, а онъ мн въ отвтъ: ‘Разв я тебя виню?.. А даже и Марью Аркадьевну не виню… Это случайность и я долженъ былъ ждать, что гд-нибудь и когда-нибудь мн придется непремнно встртиться съ этимъ молодымъ человкомъ’.
— Такъ и сказалъ: ‘съ этимъ молодымъ человкомъ!’ — въ ужас воскликнула Марья Аркадьевна.— Нтъ, нтъ! это ты выдумалъ самъ!
— Я, матушка, еще ничего въ жизни не выдумывалъ и не старался выдумывать,— сердито возразилъ генералъ.— Нашла тоже выдумщика!
— И это говоритъ отецъ!— ужаснулась генеральша.— ‘Съ этимъ молодымъ человкомъ!’
Ея круглое полное лицо раскраснлось пятнами отъ охватившаго ее негодованія.
— Ну да, отецъ!— сердито произнесъ генералъ.— Врно, у него есть свои серьезныя основанія не особенно радоваться этой встрч… ‘Я, говоритъ онъ, на его мст, конечно, не похалъ бы на кондиціи въ вашу семью, зная, что у васъ въ деревн можно встртить отца, бросившаго мою мать, и поставить его и себя въ неловкое положеніе… Но характеры и взгляды различны… Этотъ молодой человкъ даже любезно предупредилъ меня, что онъ детъ къ намъ на мсто репетитора и гувернера, и даже подчеркнулъ въ письм, что условія такъ выгодны для него, что не ему, бдняку, отказываться отъ нихъ…’ ‘Впрочемъ, закончилъ Иванъ, онъ былъ настолько внимателенъ ко мн, что замтилъ тутъ же въ письм, что онъ готовъ отказаться отъ этого выгоднаго предложенія, если это почему-нибудь будетъ необходимо для меня’.
Генералъ вдругъ неожиданно вспылилъ и съ грознымъ видомъ остановился передъ женою:
— Нтъ, ваше превосходительство, не этотъ молодой человкъ неделикатенъ, а вы неделикатна. Онъ только и понимаетъ одно то, что ему штаны нужно изъ экономіи во время грязи снизу подворачивать, а вы — вы нжнаго воспитанія дама, вы чувствительнаго сердца женщина, вамъ надо было сообразить, въ какое положеніе вы ставите Ивана. Онъ никогда никому изъ насъ не обмолвился ни однимъ словомъ о своей супруг и объ этомъ молодомъ человк, какъ вы его ни пытали, о нихъ никто не говорилъ въ семь Анучиныхъ, они для Ивана и его родни, очевидно, умерли, и вдругъ теперь вс узнаютъ, что у него есть сынъ…
— Ахъ, Боже мой, что же тутъ позорнаго?— воскликнула запальчиво генеральша, презрительно приподнимая плечами.— Да, есть сынъ, учащійся въ университет, примрный молодой человкъ, пріхавшій къ намъ на кондиціи! Къ чемъ тутъ позоръ? Въ томъ, что Иванъ Ивановичъ никому прежде не говорилъ объ этомъ сын? Такъ разв онъ былъ обязанъ говорить о немъ? Иванъ Ивановичъ и вообще не говоритъ о своей жизни… ее, можетъ-быть, только Анучины и знаютъ, и то въ качеств его близкой родни… И, слава Бога, слава Богу, что онъ еще стыдится говорить объ этомъ… Онъ, впрочемъ, и вообще не любитъ говорить о своихъ длахъ, потому никого и не удивитъ, что онъ не говорилъ о своемъ сын… Или ты думаешь, что его скомпрометируетъ то, что его сынъ живетъ у насъ репетиторомъ?.. Такъ вс знаютъ и наши близкія отношенія къ Ивану Ивановичу, и то, что онъ, повидимому, или не особенно богатъ, или скуповатъ, хотя и занимаетъ хорошее мсто… По какъ я рада, какъ я рада, что они сойдутся…
— Да, нечего сказать, большая радость!— проворчалъ генералъ.
— Нтъ, нтъ, Александръ, ты нечего не смыслишь въ вопросахъ о чувствахъ, о привязанностяхъ, о семейныхъ узахъ. Теб только бы солдаты ровно маршировали на плацу, а остальное все не но твоему вдомству…
— Матушка!— воскликнулъ генералъ, точно прося пощады.
Но она перебила его:
— Нтъ, нтъ, не возражай мн! Я ршилась возвратить отца сыну и сына отцу и сдлаю это.
— Длайте, ваше превосходительство, что вамъ угодно, но я сказалъ, что умываю руки въ этомъ дл,— проговорилъ генералъ.— Слышите? Умываю руки!
Они начинали слегка ссориться.
— Я пойду даже дальше: я помирю Ивана Ивановича съ его несчастною женою,— продолжала настойчиво генеральша. — Я десять лтъ знаю ея безупречную, можно сказать, святую жизнь… Нтъ, нтъ, я, во что бы то ни стало, сведу ихъ снова…
— Матушка,— воскликнулъ въ отчаяніи генералъ:— не своди ты никого, не мири ты никого! Пусть ихъ, чортъ ихъ всхъ возьми, ругаются, ссорятся, дерутся, расходятся, намъ-то что до нихъ за дло! Наше дло сторона, наша изба съ краю! Пойми ты…
— Молчи! молчи!— заговорила раскраснвшаяся генеральша, затыкая себ уши.— Я и слушать не хочу! И зачмъ ты противъ себя говоришь? Зачмъ ты прикидываешься какимъ-то грубымъ эгоистомъ? Самъ о каждомъ послднемъ солдатишк всю жизнь заботился, самъ за какого-нибудь кантонистишку всю жизнь распинался, а теперь…
— Они мн вврены были, сударыня,— перебилъ ее мужъ: такъ я не могъ не заботиться о нихъ, не имлъ на это нрава, а ты не полковой командиръ надъ всми людьми, чтобы о нихъ хлопотать…
— Я христіанка!— воскликнула не безъ паоса Марьи Аркадьевна, постучавъ сжатой выхоленной рукой въ грудь.
— Ну ужъ, матушка, лучше бы ты язычницей была, все меньше бы людей подъ руками было, за которыхъ теб приходилось бы распинаться…
Генералъ, круто повернувшись на каблукахъ и слегка отдуваясь отъ волненія, направился къ выходу изъ столовой, ступая тверже, чмъ онъ ступалъ обыкновенно, и сильно хлопнувъ за собою дверью, чего онъ не длалъ въ мирное время. Онъ, видимо, старался какъ можно ясне показать, что онъ очень сердитъ, и, вроятно, окончательно махнулъ бы рукою на свое неумнье ‘задавать страху’ въ дом, если бы вздумалъ теперь обернуться назадъ: онъ увидалъ бы такое веселое выраженіе на лиц своей жены, что понялъ бы, какъ мало боится она его вспышекъ. Въ полку онъ всегда зналъ, что надо длать для острастки солдатъ и офицеровъ: засадить подъ арестъ, послать на гауптвахту, зачислить въ штрафованную роту, дать розги, наконецъ. Для всего были свои правила, для всякой вины было опредленное наказаніе. А здсь, ‘въ бабьемъ царств’, какъ онъ называлъ семью, онъ окончательно терялся, видя на каждомъ шагу неповиновеніе и безпорядки. И еще хорошо, если при окрикахъ генерала домашніе только длали серьезныя и сдержанныя физіономіи, смотря на него изъ-подъ опущенныхъ вкъ смющимися и веселыми глазами. Но бывало и хуже: онъ раскричится, а они примутъ это за серьезное, надуются и потомъ цлый день ‘играютъ въ молчанку’, смотря невинно-угнетенными жертвами, тогда вчно говорливый генералъ окончательно смущался и уже не зналъ, какъ развязать ихъ языки. Марья Аркадьевна особенно склонна была отъ времени до-времени, хотя и очень рдко, вдругъ вообразить себя настоящею жертвою деспота-мужа и поразнообразить свою жизнь убжденіемъ, что она дйствительно несчастна. Первымъ слдствіемъ этого бывало то, что у нея, какъ ей казалось, начинала болть голова, а значитъ и являлась необходимость слечь въ постель. Это совершенно сбивало съ толку генерала и онъ чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ, ругалъ себя мысленно ‘старымъ хрномъ’, ‘неотесаннымъ бурбономъ’, ‘мелочнымъ самодуромъ’ и ходилъ мокрой курицей, не зная, какъ и чмъ загладить свою вину. Впрочемъ, генеральша всегда была ангеломъ невинности и доброты и ей тотчасъ же надодало быть несчастной, страдать головною болью и лежать въ постели и потому между мужемъ и женою начиналось нчто въ род медоваго мсяца, генералъ веселлъ и восторженно, немного захлебываясь и облизываясь, говорилъ всмъ про жену: ‘божественная женщина!’ На этотъ разъ генералу не грозила продолжительная семейная вспышка, такъ какъ Марья Аркадьевна была счастлива, какъ никогда, при мысли о томъ событіи, которое должно было произойти не дале какъ сегодня въ ея дом. Это событіе было ея завтною мечтою въ теченіе цлаго года или, какъ она съ паосомъ говорила, ‘всей жизни’.
Въ прошломъ году, когда въ январ мсяц оба сына генеральши стали приносить дурныя отмтки изъ гимназіи и генералъ сурово ршилъ, что завтра же надо приказать денщику Козыреву хорошенько выдрать мальчишекъ, генеральша совсмъ растерялась. Она сдлала бурную сцену генералу, строго-на-строго приказала Козыреву отнюдь не исполнять никакихъ ‘глупостей’, которыя прикажетъ сдлать генералъ, и помчалась въ конторы двухъ большихъ газетъ. Она распорядилась, чтобы на первыхъ газетныхъ страницахъ — непремнно на первыхъ!— было ‘не позже, какъ завтра же’ напечатано объявленіе о томъ, что ‘требуется немедленно и какъ можно скоре репетиторъ для двухъ мальчиковъ, обучающихся въ гимназіи’. Она, вся раскраснвшаяся, спшащая и торопящая другихъ, походила на человка, застигнутаго наводненіемъ и бросающагося изъ стороны въ сторону, ища спасенія. На другой же день явилось съ дюжину молодыхъ людей, гимназистовъ, кончающихъ курсъ, студентовъ, находящихся въ медицинской академіи и въ университет, какихъ-то статскихъ господъ съ красными носами и одутловатыми лицами, повидимому, нигд не обучающихся и, можетъ-быть, нигд не обучавшихся, и генеральша впопыхахъ и въ разсянности пригласила двухъ репетиторовъ сразу, а потомъ, когда умолкли надодливые звонки кандидатовъ на репетиторское мсто и когда она слегла въ постель отъ сознанія своего несчастія и отъ головной боли, она въ ужас вспомнила:
— А Петръ Ивановичъ-то!
О Петр Иванович она совершенно забыла, ошеломленная неожиданнымъ ршеніемъ генерала, а между тмъ она же сама постоянно спрашивала всхъ и каждаго, не нуженъ ли кому-нибудь учитель для дтей, очень бдный и примрный молодой человкъ, поддерживающій несчастную мать, старушку двоюродную бабушку и двоюродную тетку, жалкую калку. Этотъ примрный человкъ и былъ Петръ Ивановичъ Селезневскій. Генеральша знала его мать еще двочкой, потомъ он какъ то долго не встрчались, затмъ опять встртились, когда мать Петра Ивановича была уже не двочкой, а несчастной брошенной мужемъ женой. И что это былъ за мужъ: онъ еще въ корпус былъ однокашникомъ генерала Шурыгина и они вмст продлывали возмутительныя штуки, потомъ года два они вмст служили въ полку и этотъ кутила и ловеласъ ‘чуть не погубилъ нравственность генерала’. Генеральша, не видавшая, впрочемъ, его въ глаза, говорила о немъ съ содроганіемъ и, казалось, ненавидла его даже больше, чмъ ненавидла его брошенная имъ жена. Генеральша очень любила читать чувствительные романы, но еще боле любила ихъ выслушивать изъ устъ ихъ героевъ и героинь, видть ихъ въ дйствительности, принимать въ нихъ личное участіе въ качеств ‘судьбы’, ‘рока’, ‘наперсницы’. Романъ брошенной мужемъ Ольги Дмитріевны Селезневской тоже заинтересовалъ ее и такъ растрогалъ, что она даже общала ‘несчастной женщин’ все, все для нея сдлать. Въ чемъ заключалось это ‘все’ — этого не знали ни сама генеральша, ни Селезневская, фамильярно говорившая про генеральшу въ домашнемъ кругу: ‘вретъ тоже, что на умъ взбредетъ’. И вдругъ персть Божій, какъ говорила генеральша, указалъ, что можетъ сдлать она, Марья Аркадьевна, для Петра Ивановича. Года четыре тому назадъ Марья Аркадьевна Шурыгина и ея мужъ Александръ Капитоновичъ Шурыгинъ ршились не хать ни за границу, ни въ Петергофъ, ни въ Павловскъ, а провести лто въ своемъ имніи, и неожиданно встртили тамъ у своихъ сосдей по имнію Анучиныхъ самого Ивана Ивановича Селезневскаго. Онъ, какъ оказалось, былъ близкимъ родственникомъ Анучиныхъ и служилъ въ губернскомъ город, верстахъ въ восьми отъ имнія Анучиныхъ. Иванъ Ивановичъ былъ моложе Шурыгина всего на три года, дтство они провели въ одномъ корпус, затмъ когда-то служили года два въ одномъ полку. Селезневскій въ ранней молодости былъ кутилой и весельчакомъ, потомъ въ его жизни случился какой-то переворотъ, генералъ, по правд сказать, не помнилъ, какой переворотъ: не то проигрался онъ, не то женился, во всякомъ случа произошло несчастіе. Затмъ Селезневскій, какъ говорили, вышелъ въ отставку и исчезъ изъ Петербурга. Многіе даже думали, что онъ просто умеръ. Теперь, встртивъ въ провинціи стараго пріятеля, Александръ Капитоновичъ едва могъ узнать его, сильно посдвшій, хотя все еще прекрасный собой, онъ смотрлъ задумчиво и озабоченно, былъ неразговорчивъ и, видимо, избгалъ говорить о своемъ прошломъ, отдлываясь отъ разспросовъ одной фразой о томъ, что онъ ‘много глупостей надлалъ въ жизни’. Дале онъ не распространялся о своей прошлой жизни, разъ только мелькомъ замтивъ у Шурыгиныхъ, что онъ разошелся съ женою, которая живетъ въ Петербург съ своимъ сыномъ. Этой фразы было довольно, чтобы Марья Аркадьевна, косившаяся на этого ‘изверга рода человческаго’, забила тревогу и дала волю своему любопытству: ‘почему разошелся? какъ разошелся?’ Ей хотлось узнать отъ него самого, какъ онъ объяснитъ свое преступленіе, и потомъ высказать ему прямо, что она знаетъ его жену — эту святую женщину и его сына — этого примрнаго молодого человка. Она вообще не понимала, какъ могутъ расходиться мужья и жены, и глубоко негодовала на совершающихъ подобныя преступленія. Она вотъ, напримръ, и моложе она своего мужа лтъ на десять, и вспыльчивъ онъ до послдней крайности, и грубаго деспотизма у него въ характер много, и относительно красоты — разв ихъ можно сравнивать!— а никогда ей и въ голову не приходило разойтись съ нимъ, разъ они дали ‘священную клятву передъ алтаремъ Божіимъ’ жить вмст и быть врными другъ другу. Однако, узнать что-нибудь отъ Селезневскаго о его прошломъ было трудно. Это былъ не только ‘скрытный’ человкъ, но и ловкій притворщикъ, настоящій Тартюфъ, какъ сейчасъ же убдилась Марья Аркадьевна. Онъ смотрлъ человкомъ женственно мягкимъ, свтски вжливымъ, осторожнымъ и деликатнымъ до послдней степени, до мелкой щепетильности. Никто и никогда не сказалъ бы по его виду, что это бездушное чудовище. Онъ былъ до того хитеръ, что не сказалъ ни одного дурного слова про свою жену, не сдлалъ ни одного двусмысленнаго намека на ея счетъ. Онъ не говорилъ никогда, какъ онъ самъ замтилъ однажды Марь Аркадьевн, ни о мертвыхъ, ни о врагахъ, такъ какъ, говоря и о тхъ, и о другихъ, по его мннію, мы всегда сознательно лжемъ въ ту или другую сторону.
Когда же Марь Аркадьевн понадобился репетиторъ для ея сыновей и она ршилась взять на эту должность Петра Ивановича Селезневскаго,— у нея сразу явилось убжденіе, что это перстъ Божій, что ей указано свыше возвратить отца сыну и сына отцу. Этого было довольно, чтобы она не только отказалась письменно отъ услугъ двухъ другихъ нанятыхъ ею сгоряча репетиторовъ и вмсто нихъ пригласила Петра Ивановича Селезневскаго, несмотря на то, что она чувствовала сильное предубжденіе противъ всхъ рыжеволосыхъ людей, но и нашла сразу всевозможныя достоинства въ этомъ ‘несчастномъ сын несчастной матери’. И генералъ, и Петръ Ивановичъ Селезневскій, и его мать тотчасъ же узнали отъ генеральши, что перстъ Божій возлагаетъ на нее обязанность возвратить отцу сына и сыну отца, что иначе нельзя объяснить всхъ этихъ встрчъ генеральши съ членами распавшейся семьи, какъ путями Привиднія. Правда, вс эти люди отнеслись довольно скептически къ ея восторгамъ, но это нисколько не смутило ее. Въ неисповдимые пути Провиднія профаны рдко врятъ. Она же со своей стороны всегда приходила въ умиленіе, когда ей казалось, что она видитъ указанія перста Божьяго и вступаетъ на пути Провиднія. Александръ Капитоновичъ въ это время только и слышалъ, что разсказы о матери ‘молодого человка’, объ этой удивительной женщин, несущей бодро свой крестъ, добывающей хлбъ свой трудомъ и поднявшей безъ чужой помощи своего примрнаго сына, находящей еще возможность содержать свою старую тетку и убогую кузину. Изъ деликатныхъ и осторожныхъ разспросовъ объ Иван Иванович Селезневскомъ у его жены Марья Аркадьевна давно уже поняла, что жена разошлась съ мужемъ, въ сущности, только изъ-за того, что онъ былъ въ молодости мотъ и кутила, что онъ швырялъ и бросалъ деньги направо и налво, что онъ могъ оставить семью на мостовой, а теперь, когда, видно, нечего боле бросать, ‘поджалъ хвостъ, по выраженію Селезневской, и поетъ Лазаря’. Марья Аркадьевна хотя и морщилась отъ нкоторыхъ выраженій несчастной женщины, но все же могла только жалть эту страдалицу, которая среди нужды стала нсколько рзкой и немного вульгарной, оставшись, тмъ не мене, достойной уваженія, какъ честная труженица и прямая натура, свято чтущая семейныя узы. Шурыгина, увидавъ, какъ измнился, по крайней мр, по виду, самъ Селезневскій, желавшій казаться человкомъ, превратившимся изъ прежняго безпечнаго кутилы въ серьезнаго труженика и примрнаго служаку, была уврена, что перстъ Божій не только избралъ ее для примиренія этихъ мужа и жены, разошедшихся когда-то только по недоразуменію, но и облегчилъ ей ея миссію. Ее не смущало даже то обстоятельство, что, по достоврнымъ слухамъ, Селезневскій уже усплъ обзавестись незаконной семьей. Разв можно вообще придавать серьезное значеніе этимъ связямъ! Он непрочны уже потому, что он незаконны и безнравственны. Александръ Капитоновичъ только поморщился, когда она нашла нужнымъ высказать ему вс свои мечты и только мелькомъ замтилъ: ‘Ты, матушка, не завари какой-нибудь каши’. Но когда она ршилась взять репетитора и въ деревню, генералъ ршительно запротестовалъ. Эти протесты уложили Марью Аркадьевну въ постель на пару дней, посл которыхъ послднее примиреніе генерала съ генеральшей, и онъ снова называлъ ее ‘божественной женщиной’. У генеральши появилось нсколько новыхъ цнныхъ бездлушекъ, тмъ не мене, Петръ Ивановичъ въ деревню не былъ взятъ, а похалъ куда-то въ другое мсто на кондиціи на боле выгодныхъ условіяхъ. ‘Тоже этой птиц пвчей въ зубы-то нечего смотрть,— замтила ему при этомъ его мать.— А хочетъ репетитора имть, такъ и пусть платитъ настоящую цну’. Это обстоятельство не помшало Марь Аркадьевн на слдующее лто опять поднять вопросъ о приглашеніи Петра Ивановича въ деревню. Генералъ снова запротестовалъ, но на этотъ разъ безплодно: у Петра Ивановича не оказалось подъ рукой боле выгодныхъ кондицій, и онъ похалъ съ семьей Шурыгиныхъ въ ихъ имніе. ‘Пусть теперь милый папаша-то попляшетъ,— напутствовала его Ольга Дмитріевна.— Рожу-то, я думаю, перекоситъ’. Къ величайшей радости генерала, Иванъ Ивановичъ Селезневскій, видимо, не торопился встртиться съ сыномъ и ни разу не заглянулъ въ начал весны въ имніе Шурыгиныхъ. Но двадцать перваго мая Шурыгинъ захалъ съ поздравленіемъ къ Анучинымъ и узналъ, что Селезневскій собирается въ этотъ день завернуть ‘кстати’ и къ нему, чтобы повидать сына. Это извстіе и произвело переполохъ. Впрочемъ, тревожился одинъ Шурыгинъ, а Марья Аркадьевна только радовалась тому, что въ этотъ день должно совершиться то, что указано перстомъ Божіимъ. Но былъ взволнованъ и молодой Селезневскій возможностью встртиться съ отцомъ. Онъ уже давно зналъ отъ Марьи Аркадьевны о томъ, что Шурыгины знакомы съ его отцомъ, что онъ и его отецъ могли встртиться въ ихъ дом, и относился къ этому совершенно спокойно. Вообще Марья Аркадьевна съ восторгомъ видла вс достоинства въ этомъ молодомъ человк и, главнымъ образомъ, восхищалась его сдержанностью и степенностью, развившимися, какъ она хорошо понимала, среди лишеній и трудовой жизни. Она, какъ она выражалась, угадывала женскимъ сердцемъ,— о, у нея было чуткое сердце!— что подъ этой спокойной вншностью скрывается много затаенныхъ страданій и тревогъ, и потому не безъ нкотораго волненія въ день готовящагося событія заявила породъ обдомъ молодому человку:
— А вы знаете, сегодня, можетъ-быть, прідетъ къ намъ вашъ отецъ?
— Что-жъ, я вамъ уже докладывалъ, что я ничего не имю противъ него.— отвтилъ спокойно и сдержанно Петръ Ивановичъ обычнымъ степеннымъ тономъ.— Не знаю только, будетъ ли это пріятно ему. Особенно нжныхъ чувствъ онъ ко мн не можетъ питать.
— Ахъ, вы не знаете, что онъ пережилъ за эти годы, и какъ измнился,— замтила горячо Марья Аркадьевна.
Молодой человкъ пожалъ плечами и тмъ немного наставническимъ тономъ, которымъ онъ любилъ высказывать великія истины, пояснилъ:
— Онъ тмъ и отличается, что мняется всю жизнь, какъ хамелеонъ. Это, Марья Аркадьевна, удлъ всхъ, кто прежде совершаетъ поступки, а потомъ обдумываетъ. Первое правило жизни: сначала все обдумывать, а потомъ начинать дйствовать.
Она вздохнула.
— Не вс же прошли такую суровую школу, какъ вы,— сказала она.
— Да, слава Богу, меня жизнь всему научила, и я не пропаду нигд и не погублю никого ни съ того, ни съ сего, не безъ гордой самоувренности отвтилъ онъ степенно.
И, увидавъ вбжавшихъ въ комнату двухъ мальчугановъ, обратилъ вниманіе Марьи Аркадьевны на ихъ каламянковые костюмы:
— А вдь я былъ правъ, Марья Аркадьевна, когда говорилъ вамъ, что не слдовало заказывать ихъ портному изъ его матеріи. По-моему и вышло: онъ сшилъ ихъ, не выстиравъ предварительно матеріи, а только смочивъ ее, вотъ она и сслась посл стирки. Надо самимъ покупать каламянку и сперва вымыть ее хорошенько, какъ самую грязную тряпку, а потомъ уже шить изъ нея костюмчики.
Марья Аркадьевна съ нкоторымъ смущеніемъ посмотрла на костюмчики дтей, сдлавшіеся дйствительно слишкомъ короткими посл стирки, и, какъ бы извиняясь, согласилась съ Селезневскимъ:
— Я вдь человкъ непрактичный.
— Да, я это замтилъ,— спокойно и невозмутимо сказамъ онъ.— Богатство вообще пріучаетъ не обращать вниманія на мелочи, а между тмъ, оно не вчно и уплываетъ, какъ вода, тмъ боле, что посл вашей смерти и смерти генерала оно раздробится на части. Ваши дти будутъ уже втрое бдне васъ. Вотъ и генералъ часто сердится, что не знаетъ, куда деньги выходятъ, а между тмъ, стоило бы ему завести приходо-расходную книгу и вписывать въ нее все каждый день, тогда и можно бы было опредлить, на что больше всего бросается даромъ денегъ. Не длая же этого, приходится по-пусту волноваться, ломая себ голову, куда уходятъ деньги, и иногда заподозрвать даже въ воровств ни въ чемъ неповинныхъ людей…
— Конечно, это такъ,— начала въ смущеніи Марья Аркадьевна, никогда не знавшая, сколько и на что тратится въ дом денегъ.
— Да ужъ это врно, что такъ,— съ убжденіемъ сказалъ молодой человкъ.— Я вотъ читалъ книги Смайльса ‘о труд’, ‘о бережливости’ и ‘о самопомощи’. Прекрасныя книги…
Въ эту минуту съ шумомъ распахнулась дверь и въ комнату почти вбжалъ генералъ, котораго шаловливо тащила за руку его любимица-дочь Лида, двочка лтъ девяти. За ними шла бонна, миловидная и черноглазая француженка.
— Что проповдуетъ господинъ профессоръ политической экономіи?— шутливо спросилъ генералъ, обращаясь къ Селезневскому нсколько ироническимъ тономъ, который онъ всегда принималъ въ разговор съ репетиторомъ обоихъ сыновей, не зная хорошенько, нужно ли ему говорить ‘вы’ или ‘ты’ и слдуетъ ли при встрч протягивать ему всю руку или давать только два пальца.
— Monsieur prche comme toujours dans le dsert,— со смхомъ замтила mademoiselle Гюйо и обратилась на страшно ломанномъ язык къ Селезневскому:— А ви знайтъ, что я длиль со своимъ костюмъ? Я дариль его сегодня Аннушк! C’est bien triste, n’est ce pas, monsieur?
И она со смхомъ разсказала по-французски, какъ уговаривалъ ее вчера вечеромъ Селезневскій перемнить вслдствіе сырости ея легкій шерстяной костюмъ, который, по его словамъ, долженъ былъ непремнно съежиться отъ сырой погоды.
— Онъ былъ правъ,— закончила она безпечно:— костюмъ сморщился и этимъ осталась очень довольна Аннушка!
— Папа,— начала избалованная любимица генерала, девятилтняя Лида:— онъ мн сказалъ…
Марья Аркадьевна, уже разливавшая супъ усвшейся за столъ семь, строго спросила:
— Кто это онъ, Лида?
— Онъ!— отвтила Лида, съ гримасой пожавъ плечиками и выразительно указавъ головой на Селезневскаго: monsieur…
И опять обратилась къ отцу:
— Онъ сказалъ мн, папа, что двочк неприлично лазать на гимнастик. Правда это, папа?
Генералъ немного нахмурился и отвтилъ:
— Это господинъ профессоръ пошутилъ…
— Нтъ, генералъ, смю доложить,— началъ серьезно Селезневскій.
Но генералъ строго перебилъ его внушительнымъ тономъ:
— Прежде всего, господинъ профессоръ, самое приличное и самое полезное, чтобы дти по возможности дольше оставались дтьми и не задавались несвойственными ихъ возрасту вопросами и соображеніями. Я не желалъ бы, конечно, чтобы моя Лида вздумала лзть на шестъ гд-нибудь во время гулянья на Марсовомъ пол, но я не желалъ бы и того, чтобы она думала, что двочк ея возраста прилично только ходить съ потупленными глазами, сложивъ ручки на живот!
— Значитъ, папа, мн можно ходить на гимнастику?— спросила Лида, тряхнувъ головой.
— Mais sans doute, mon enfant,— отвтила за генерала mademoiselle Гюйо.
Видя, что ‘оппозиція’, какъ называлось тріо изъ генерала, Лиды и Гюйо, торжествуетъ, Марья Аркадьевна вступилась косвенно за Селезневскаго:
— Но Лида дйствительно держитъ себя немного по-мальчишески…
— Ахъ, матушка, еще у нея впереди много времени для жеманства,— отвтилъ генералъ, обрывая слова жены.
Посл обда генералъ по обыкновенію удалился ‘почитать газеты’ и ‘разобраться въ длахъ’, то-есть плотно поспать, дти съ mademoiselle Гюйо направились въ садъ, а Петръ Ивановичъ Селезневскій прошелъ въ свою комнату. Марья Аркадьевна перешла въ гостиную и принялась за свою нескончаемую вышивку, нетерпливо поджидая прізда Ивана Ивановича Селезневскаго. Несмотря на убжденіе, что предстоящее свиданіе — свиданіе отца съ сыномъ въ ея дом — указано перстомъ Божіимъ, она теперь, передъ самымъ наступленіемъ торжественной минуты, немного волновалась и тревожилась, точно боясь чего-то. Какъ они встртятся? Точно ли ей удастся соединить ихъ? Какъ она должна вести себя въ этомъ дл? Гд приказать Козыреву приготовить постель для Ивана Ивановича — въ одной комнат съ сыномъ, чтобы они могли все обговорить, или въ разныхъ комнатахъ? И съ чего это ея мужъ, Лида и mademoiselle Гюйо такъ враждебно относятся къ Петру Ивановичу? Правда, онъ не по лтамъ степененъ, онъ любитъ давать практическіе совты, онъ, можетъ-быть, даже не особенно развитъ и отличается немного смшнымъ самомнніемъ, но разв онъ виноватъ, что онъ самъ всталъ на ноги, самъ выбивается на дорогу и потому увренъ въ своихъ силахъ и немного гордится собою? Никто изъ нихъ не хочетъ поставить себя въ его тяжелое и ложное положеніе. Но отецъ, отецъ — какое право иметъ онъ относиться къ своему сыну холодно и безсердечно, будучи кругомъ виноватымъ передъ нимъ? Онъ бросилъ сына и не проявляетъ ни малйшаго раскаянія! Прошлымъ лтомъ, когда она сказала, что съ ея дтьми занимается Петръ Ивановичъ, Иванъ Ивановичъ только процдилъ сквозь зубы: ‘Я очень радъ, что онъ работаетъ’. И ни слова боле, точно рчь шла о совершенно постороннемъ человк! Нтъ, если на то пойдетъ, то она прямо выскажетъ Ивану Ивановичу всю правду, докажетъ ему…
Она вздрогнула, заслышавъ въ сосдней комнат голосъ самого Ивана Ивановича Селезневскаго, справлявшагося у Козырева, гд барыня.
— Вхожу безъ доклада,— проговорилъ онъ, подходя къ Марь Аркадьевн, и нагнулся поцловать ея руку.
— Какъ это я не слыхала, какъ вы подъхали?— въ волненіи сказала она, цлуя его въ курчавую сдую голову.
— Я пришелъ пшкомъ,— пояснилъ онъ.— Хотлось немного устать физически, чтобы голова поменьше работала.
— Вы но сердитесь на меня?— спросила она мягко, ласково заглядывая ему въ лицо.
— За что? За непріятное свиданіе?— спросилъ онъ.— Оно должно было когда-нибудь произойти и лучше пусть оно произойдетъ въ вашемъ дом, чмъ гд-нибудь въ другомъ мст… случайно и неожиданно…
— Непріятное свиданіе? Съ сыномъ? Что онъ вамъ сдлалъ?— съ упрекомъ проговорила она.
— Онъ? Ничего! Я сдлалъ ему много дурного,— отвтилъ Селезневскій грустно:— а встрчи съ ходячими упреками совсти никогда не могутъ быть пріятны.
Марья Аркадьевна обрадовалась этимъ словамъ.
— О, въ вашей власти все измнить, все исправить,— начала она.
— Что поновить?— спросилъ онъ.— Вычеркнуть его изъ жизни? Сдлать его не сыномъ его матери?
Онъ сдвинулъ свои брови и отрывисто, твердо проговорилъ:
— Не станемъ говорить о томъ, отъ чего я достаточно настрадался и безъ всякихъ разговоровъ.
Въ его голос была горечь. Марья Аркадьевна немного растерялась и нершительно спросила:
— Такъ какъ же?.. Позвать его?..
— Пожалуйста,— сказалъ Иванъ Ивановичъ.
Она позвонила. Въ гостиную вошелъ стройный и чрезвычайно красивый денщикъ въ блой солдатской рубах, повязанной шерстянымъ шнуркомъ на таль. Генеральша приказала ему:
— Козыревъ, попроси сюда Петра Ивановича.
— Слушаю-съ, ваше превосходительство!— отчеканилъ Козыревъ.
Онъ повернулся по-солдатски, держа руки по швамъ, и вышелъ.
Иванъ Ивановичъ молча ходилъ по комнат, опустивъ свою большую, кудрявую голову. Высокій и статный, онъ теперь какъ будто немного согнулся и одряхллъ, подавленный душевной тревогой. Заслышавъ звуки ровныхъ и неторопливыхъ шаговъ, онъ вдругъ остановился, выпрямился и, зорко окинувъ глазами появившагося въ дверяхъ рыжеволосаго и румянаго, приземистаго и коренастаго молодого человка, протянулъ навстрчу ему свои руки со словами:
— Здравствуй, Петръ!
— Здравствуйте, батюшка!— спокойнымъ голосомъ отвтилъ сынъ, протягивая руку отцу для рукопожатія.
— Какъ выросъ, какъ выросъ!— задумчиво проговорилъ отецъ, вглядываясь въ молодого человка.
— Мн двадцать три года,— пояснилъ сынъ.— Мы ровно пятнадцать лтъ не видались. Мн было восемь лтъ, когда вы прізжали къ мам…
— Да, да, пятнадцать лтъ, пятнадцать лтъ… но я все-таки…
Иванъ Ивановичъ не кончилъ начатой фразы, чтобы не сказать, что онъ тотчасъ бы узналъ сына, такъ какъ сынъ — портретъ матери: т же рыжіе волосы, тотъ же яркій румянецъ, тотъ же тупо-спокойный взглядъ. ‘Весь въ нее, весь въ нее’, мелькало въ голов Ивана Ивановича, разсматривавшаго сына, и онъ съ горечью словилъ себя на шевельнувшейся въ немъ враждебности къ сыну. На минуту ему стало и стыдно, и больно за себя. Разв онъ иметъ право враждебно относиться къ сыну? Это сынъ иметъ право питать къ нему вражду, ненависть…
Марья Аркадьевна засуетилась.
— Вы меня простите, что я на минуту оставлю васъ однихъ. Мн нужно распорядиться по хозяйству…
Она скрылась изъ гостиной.
Петръ Ивановичъ слъ. Иванъ Ивановичъ въ раздумьи ходилъ по комнат, чувствуя себя неловко, не зная, о чемъ заговорить. Каяться? оправдываться? разспрашивать сына о его жить-быть? освдомляться о матери? Разв можно высказать разомъ, что совершалось, что переживалось, что испытывалось въ теченіе многихъ, многихъ лтъ?
— Вы, можетъ-быть, все еще сердитесь на меня за то, что я пріхалъ сюда на кондиціи,— началъ ровнымъ и степеннымъ голосомъ сынъ, прерывая молчаніе.— Меня и въ прошломъ году приглашали, но у меня тогда…
— Съ чего ты взялъ, что я сержусь? Я и никогда не сердился на тебя за это,— перебилъ его Иванъ Ивановичъ, останавливаясь передъ нимъ.
— Нтъ, вы сердились,— тмъ же положительнымъ тономъ настойчиво сказалъ сынъ.— Это я ясно увидалъ изъ вашего письма. Вы хотя и писали, что это мое дло, но очевидно вы не желали, чтобы я халъ сюда. Но не могу же я упускать выгодныя кондиціи, когда намъ надо зарабатывать деньги на существованіе…
‘Весь въ нее, весь въ нее’, мелькало снова въ голов Ивана Ивановича, и онъ въ непреодолимомъ смущеніи, тихимъ оправдывающимся тономъ замтилъ:
— Я, мой другъ, давалъ и даю вамъ столько, сколько могу.
— Да, мама мн говорила, что вы совсмъ разорились и живете только на жалованье,— сказалъ сынъ.— Хотя, какъ я узналъ отъ Марьи Аркадьевны, вы теперь получаете хорошій окладъ. Конечно, работать не легко и особенно это трудно посл широкой безпечной жизни. Я вотъ, живя постоянно въ нужд, научился и ограничивать свои прихоти, и не швырять на втеръ денегъ. Конечно, нужду переносить не легко.
— Позволь, позволь,— уже съ нкоторымъ раздраженіемъ остановилъ его отецъ:— твоя нужда не была же особенно велика: я, разставаясь съ твоей матерью, оставилъ ее не безъ гроша, потомъ я высылалъ аккуратно теб по пятидесяти рублей въ мсяцъ…
— Вы забываете, что у мамы на рукахъ убогая двоюродная сестра и старуха тетка,— пояснилъ сынъ.
— А! не могъ же я всхъ ея родныхъ кормить!— невольно воскликнулъ Иванъ Ивановичъ и по его лицу скользнуло выраженіе брезгливости.
— А мама не могла ихъ бросить на улиц,— возразилъ степенно сынъ.— Мама никогда не броситъ близкихъ, разъ это ея долгъ, ея обязанность.
Иванъ Ивановичъ промолчалъ, продолжая опять ходить по комнат.
— Конечно, я васъ не упрекаю и не виню, тмъ боле, что у васъ есть и другая семья,— закончилъ сынъ.
Иванъ Ивановичъ остановился передъ нимъ, какъ вкопанный, точно онъ не могъ ожидать этой фразы отъ него, отъ сына той ненавистной ему женщины.
— Ты и это знаешь?— проговорилъ онъ съ горечью.
— Мама никогда ничего не скрывала отъ меня.
— Да? не скрывала? Но говорила ли она теб, что эта другая семья не стоила мн ни гроша?— горячо заговорилъ отецъ, задтый за живое.— Говорила ли теб твоя мать, что, только благодаря этой другой семь, я могъ аккуратно высылать вамъ деньги въ первое время? Говорила ли теб твоя мать, что, только благодаря этой другой семь, я могъ снова встать на ноги? Говорила ли теб твоя мать…
Онъ вдругъ, какъ бы опомнившись внезапно, сконфузившись за себя, круто оборвалъ свою рчь на половин фразы и презрительно, брезгливо закончилъ:
— Впрочемъ, вамъ-то какое было дло до всего этого!
Въ гостиную вернулась Марья Аркадьевна и не безъ любопытства взглянула на обоихъ Селезневскихъ. Отецъ былъ, видимо, взволнованъ, разстроенъ, какъ бы осунулся въ лиц, сынъ сохранялъ свое обычное спокойное выраженіе лица. Ничего трогательнаго, повидимому, по произошло между ними. Хозяйка, немного смущенная, не знающая, какъ ей держать себя, поспшила пригласить ихъ къ чаю. Въ столовой сидла уже за чайнымъ столомъ вся семья во глав съ генераломъ, который быстро поднялся съ мста навстрчу вошедшимъ и какъ-то растерянно началъ пожимать руки Ивана Ивановича, бормоча совершенно безсмысленно:
— Да, такъ вотъ, дружище, какія дла-то! А? Какъ сажа бла? Кто ждалъ! кто ждалъ!..
Генеральша длала широкіе устрашающіе глаза, смотря на мужа, но была растеряна не мене его и не знала въ свою очередь, что длать, что сказать.
— Вы мн, Марья Аркадьевна, только по обыкновенію поменьше сахару кладите,— замтилъ ей неожиданно Петръ Ивановичъ, занявъ свое обычное мсто, и заставилъ ее вздрогнуть, точно она услыхала нчто чудовищное, нчто невообразимое, а не ежедневно повторявшуюся имъ фразу.
Марья Аркадьевна, посл долгихъ колебаній, ршила, наконецъ, что лучше приказать приготовить постели для отца и сына въ разныхъ комнатахъ: нужно имъ будетъ переговорить еще — они могутъ сойтись, если же они переговорили все — имъ будетъ спокойне спать отдльно. Имъ, какъ оказалось, было не о чемъ боле говорить, и они, какъ совершенно чужіе другъ другу люди, тотчасъ же посл чаю разошлись по своимъ комнатамъ.
Войдя въ отведенную ему спальню, Иванъ Ивановичъ почувствовалъ, что въ ней душно, что ему недостаетъ воздуха, что что-то давитъ ему горло, отворилъ балконную дверь и вышелъ на балконъ. Ночь была тиха и тепла. Все въ природ точно замерло въ заколдованномъ сн. Былъ слышенъ малйшій шелестъ листьевъ, малйшій пискъ проснувшейся въ гнзд птицы. Смолистый запахъ молодыхъ листьевъ и ароматъ распустившихся въ саду цвтовъ стояли въ неподвижномъ воздух. Иванъ Ивановичъ прислъ на перила балкона, прислонившись спиной къ стн дома, и устремилъ безцльно глаза въ бездонное пространство темнаго, но прозрачнаго неба, слегка откинувъ назадъ разгоряченную голову и развязавъ душившій его теперь узелъ галстука. Онъ чувствовалъ потребность подышать свободно, полною грудью этимъ здоровымъ воздухомъ, пожалвъ на минуту, зачмъ онъ остался здсь ночевать, зачмъ не пошелъ обратно пшкомъ къ Анучинымъ: моціонъ въ такую ночь сразу разогналъ бы вс тяжелыя думы, вс безысходныя треноги, поднявшіяся въ его душ. Въ его голов неотступно, какъ удары молота, еще повторялась одна и та же мысль:
— Весь въ нее! весь въ нее!
Съ этой мыслью связывалась цлая масса тяжелыхъ ощущеній: брезгливое презрніе барича къ мщанскому мелочничеству и лавочничеству, чувство стыда за вульгарность и тупость близкаго человка, инстинктивный страхъ, что вотъ-вотъ этотъ близкій человкъ неожиданно и безъ всякой нужды выльетъ ему ушатъ грязи на голову, безсильное негодованіе при сознаніи, что отъ этого человка нельзя освободиться, что съ нимъ соединяетъ вчная цпь родства. Вс эти ощущенія пробуждала въ немъ она, его жена, его Ольга Дмитріевна, нее это поднималъ въ его душ теперь и онъ, его сынъ, его Петръ. Но чмъ же виноватъ сынъ, что онъ похожъ на мать? Не виноватъ ли, напротивъ того, передъ нимъ, передъ Петромъ Ивановичомъ, самъ онъ, Иванъ Ивановичъ? Кто далъ жизнь этому существу? кто оставилъ это существо въ такихъ рукахъ, какъ руки Ольги Дмитріевны? Кто въ теченіе пятнадцати лтъ, спасая свое спокойствіе, свое счастіе, не сдлалъ ни одной попытки повліять серьезно на этого юношу? Иванъ Ивановичъ, какъ сознающій свою великую вину преступникъ, опустилъ голову, даже не пытаясь оправдываться передъ самимъ собою. Онъ уже давно обвинилъ себя въ душ и созналъ непоправимость своихъ прошлыхъ ошибокъ. Вмсто всякихъ оправданій у него было одно сознаніе своего барскаго безсилія передъ мщанской силой этой женщины, сознаніе того, что онъ ничего не могъ предпринять, кром постыднаго бгства отъ нея, и при этомъ въ его ушахъ явственно звучалъ ея вульгарно-насмшливый, всюду преслдовавшій его, звонкій, какъ колокольчикъ, голосъ:
— Ахъ, ты, трусишка, трусишка! Наблудить умешь, а потомъ только и знаешь, что ляки поясы задаешь!
Онъ не понималъ даже ея выраженій, ея языка. Ляки поясы — что это такое? У нея были сотни такихъ словъ, фразъ, выраженій. Сынъ тоже, вроятно, говоритъ въ домашней жизни этимъ языкомъ. И для него этотъ жаргонъ, вроятно, является тмъ засаленнымъ халатомъ, тми стоптанными туфлями, въ которыхъ такъ удобно быть дома и которые прячутся не безъ сожалнія при чужихъ.
— И какъ я могъ, какъ я могъ жениться на ней!— почти вслухъ воскликнулъ онъ, глядя безцльно въ прозрачную мглу ароматной ночи.
Тогда стояла такая же ароматная ночь — блая петербургская ночь, похожая на удушливый мглистый день. Он былъ въ гостяхъ у своего молодого женатаго товарища на дач. Въ числ постителей было нсколько человкъ молодежи и среди нея была Ольга Дмитріевна, гимназическая подруга сестры хозяйки дома. Эта семнадцатилтняя двочка не поражала красотой очертаній лица, съ вздернутымъ задорно носикомъ, съ узенькимъ лбомъ, но ея темно-рыжіе волосы, падавшіе длинной густой косой чуть не до колнъ, ея яркій здоровый румянецъ, ея бойкій разговоръ, обличавшій самоувренность и смлость еще неопытной двочки, ея звонкій и искренній смхъ невольно обращали на нее вниманіе. Казалось, она смло пойдетъ въ огонь и воду, какъ дитя, еще но знающее, чмъ могутъ грозить ему огонь и вода. Около нея увивалась молодежь, не чувствовавшая при ней того стсненія, которое охватываетъ юношей въ присутствіи чопорныхъ и церемонныхъ барышень. Играли къ серсо, бгали въ горлки, и вс были крайне оживлены. Но часовъ въ девять она объявила, что ей пора хать: позже на конк не будетъ мста. Иванъ Ивановичъ предложилъ ей свои услуги: онъ возьметъ коляску и довезетъ ее до дому, такъ какъ ему тоже нужно было возвращаться въ городъ, тогда какъ остальная молодежь принадлежала къ числу дачниковъ. Вся молодежь присоединила свои голоса къ его голосу: ‘останьтесь, не узжайте такъ рано!’ Она согласилась тотчасъ же, ни на минуту не задумавшись, ловко ли молодой двушк хать ночью съ молодымъ человкомъ, съ которымъ она видлась только шесть-семь разъ въ чужомъ дом. Этого и никому не пришло въ голову: и хозяинъ, и хозяйка, и гости были изъ той петербургской молодежи, которая уже на школьной скамь увлекается клубными вечерами, гонками въ яхтъ-клуб, пикниками съ катаньемъ на тройкахъ, и не считаетъ ни за что пожать колнкой подъ столомъ сосдку, сорвать украдкой поцлуй, сказать двушк двусмысленность. Самъ онъ, Иванъ Ивановичъ, былъ изъ числа почти такихъ же молодыхъ людей или, врне, завертлся посл смерти своей матери въ этомъ хаос вчной масленицы.
— Ахъ, я бы всегда здила въ коляскахъ, если бы была богата!— съ искреннимъ восторгомъ говорила двочка, когда они помчались вдвоемъ по Каменноостроовскому проспекту часовъ въ двнадцать ночи.
— Объзжай черезъ Елагинъ островъ,— приказалъ онъ кучеру и обратился къ ней:— Вы не озябнете?
— Въ такую-то теплынь!— отвтила она и засмялась.— А озябну, такъ стащу вашу шинель и однусь военнымъ!.. Вотъ-то счастье быть военнымъ: за одинъ ужъ мундиръ вс обожаютъ… А это вы отлично придумали покатать меня въ коляск… Мн вдь никогда не приходится кататься въ коляскахъ. И посл не придется!
— Отчего же? Выйдете замужъ за богатаго,— началъ онъ.
— Что вы выдумываете!— перебила она.— Такъ богатый и возьметъ меня! Старикъ разв влюбится? Такъ я за старика теперь не пойду!.. Вотъ-то я не люблю стариковъ: брюзжатъ, охаютъ, ходи за ними, растирай ихъ… Нтъ, Богъ съ ними! Мн вотъ и теперь готовъ сдлать предложеніе одинъ старый вдовецъ, только слово мн стоитъ сказать. Но я не хочу. Я такъ и тет сказала. Тетя говоритъ: ‘глупая ты двчонка, потому такъ и разсуждаешь’. Глупая, не глупая, а ужъ не пойду и лучше буду покуда жить самостоятельнымъ трудомъ.
— Вы на курсы куда-нибудь поступить думаете?— спросилъ онъ.
— То-есть акушерству хочу учиться,— отвтила она.
— Ну,— началъ онъ:— къ этому нужно особое призваніе имть.
— Какое призваніе?— сказала она.— Мн надо будетъ хлбъ зарабатывать. Я вдь сирота. Живу на счетъ тетки, пока ея мужъ живъ, а потомъ придется самой хлбъ добывать.
И она откровенно разсказала, что тетка можетъ содержать ее и свою горбатенькую дочь, пока живъ дядя, состоящій чиновникомъ на служб. У нихъ и квартира казенная въ штаб. Умретъ онъ — пенсія тетки будетъ очень не велика. Тогда тетка содержать ее не будетъ. Средствъ не хватитъ — и хотла бы содержать, да средствъ не хватить.
— Да, но въ акушерки вы не ходите!— убдительнымъ тономъ сказалъ онъ, точно ему было не все равно, чмъ она займется.
— А вы найдите мн другое занятіе, чтобы оно кормило!— задорно попросила она, засмявшись.— Въ продавщицы идти? Цлый день стоять за прилавкомъ въ магазин?
— Что вы, разв это можно въ ваши годы и съ вашимъ лицомъ!— воскликнулъ онъ, знавшій очень хорошо, какъ скользокъ этотъ путь.— Это ужъ совсмъ невозможно!
Она опять засмялась.
— Ужъ не думаете ли вы, что меня тамъ соблазнитъ кто-нибудь? Я не такая дурочка! Я за себя сумю постоять. О, вы меня не знаете, какая я смлая!
Экипажъ похалъ шагомъ, дохавъ до Стрлки. Взморье было неподвижно и гладко, какъ зеркало. Легкій холодокъ почувствовался въ воздух. Оля вздрогнула, передернувъ плечиками.
— Вы озябли?— заботливо спросилъ онъ.— Здсь всегда немного свжо и сыро…
— Нтъ, это такъ… Ахъ, какъ хорошо тутъ…— задумчиво отвтила она, смотря впередъ разсяннымъ взглядомъ.— Счастливы богатые!
— Не въ богатств счастье!— сказалъ онъ.— Вотъ взгляните на эту пару: сидятъ вдвоемъ, забыли все и счастливы, а можетъ-быть, они вовсе не богаты…
— Да, это любовь… Пока молоды — это хорошо, а потомъ…
Она опять слегка вздрогнула.
— Нтъ, бы положительно зябнете,— обезпокоился онъ.— Возьмите пока шинель и закутайтесь.
— А вы?
— Я не озябну!
— Вотъ пустяки! Нтъ, закутайте лучше меня такъ.
Она взяла полу его шинели, чтобы закрыть себ колни.
— Подождите, я сдлаю удобне,— сказалъ онъ и, приподнявшись, добавилъ: — вотъ таки садитесь ближе, на обоихъ хватитъ. Теперь же въ парк нтъ никого, и никто не увидитъ.
— Да я и не боюсь, пусть видятъ,— отвтила она храбро.— Что-жъ тутъ такого?
Онъ молча, почти безсознательно взялъ ея похолодвшую руку. Она не отняла руки и только тяжело вздохнула, отдавшись какимъ-то неопредленнымъ и неуловимымъ думамъ о богатств, о любви, о немъ.
— Вы, должно-быть, очень, очень добрый!— вдругъ тихо заговорила она, продолжая глядть безцльно въ пространство да какъ бы думая вслухъ.
— Я?— спросилъ онъ, очнувшись.— Нтъ, не добрый… скоре, слабохарактерный…
— Ахъ, это большое несчастіе… все можно расшвырять, раздать… такъ задаромъ все и пропадетъ!..
— Ну, я объ этомъ не тужу… Я молодъ, могу работать…
— Ну, лучше капиталъ беречь, чмъ надяться на работу,— наставительно сказала она.— Отъ работы только горбъ вырастетъ…
— Ахъ,— это милый практикъ!— разсмялся онъ.
— Нтъ, въ самомъ дл!— серьезно сказала она.— Что хорошаго все разбросать?.. Кому польза? Дармодамъ? Вотъ васъ бы въ рукахъ надо держать…
— Некому, отвтилъ онъ со вздохомъ. — Попробуйте вотъ хотъ вы!
Она промолчала, тоже тяжело вздохнувъ и чуть-чуть прижавшись къ дасму. Онъ заглянулъ ей въ пылавшее лицо ласковыми глазами и тихо шепнулъ:
— Да?
Она, не говоря ни слова, утвердительно кивнула головой, понявъ его вопросъ. Онъ наклонилъ свою голову да прильнулъ губами къ ея губамъ…
Эта блая, душная, опьяняющая ночь, когда сонъ бжитъ отъ глазъ, когда люди часто бредятъ наяву, ршила всю его участь, исковеркала все его существованіе. Не сладко пришлось потомъ и ей, этой легкомысленной семнадцатилтней двочк, безумно радовавшейся, что она выходить замужъ за военнаго… Посл, черезъ много лтъ, въ конецъ изломанный жизнью, платящійся за свои прошлыя ошибки, онъ сотни разъ бесдуя съ семнадцатилтнимъ мальчуганомъ о вопросахъ жизни, о честности, о нравственности, о самовоспитаніи, чаще и сильне всего указывалъ на гибельность юношескихъ увлеченій, на нравственную распущенность, на неумнье молодежи сохранять свое цломудріе. Этотъ юноша вспомнился теперь ему. Милый, милый мальчикъ, какъ любитъ его онъ, Иванъ Ивановичъ, его отецъ,— къ несчастію, незаконный отецъ!.. Черезъ три недли посл этой роковой встрчи, онъ и Ольга Дмитріевна были мужемъ и женою, страстно влюбленные другъ въ друга и отдающіеся своей страсти, но какъ мужъ и жена, а какъ любовники, сошедшіеся только ради наслажденій и связанные только наслажденіями. Имъ, казалось, не о чемъ говорить другъ съ другомъ, имъ, казалось, нечего изучать другъ въ друг, съ нихъ, казалось, довольно того, что они теперь имютъ право по закону цловать другъ друга. Можетъ ли при такихъ условіяхъ создаться счастіе мужа и жены прочно и надолго? Такія ли отношенія называются супружескою любовью? Не есть ли это простое стремленіе удовлетворить свои чисто животные инстинкты. Эти вопросы тогда не приходили имъ въ голову, да и посл она никогда не задавала себ этихъ вопросовъ, не знала даже о ихъ существованіи. Въ той сред, въ которой она выросла, люди рдко сходятся иначе. Сперва они наслаждаются медовымъ мсяцемъ, потомъ начинаютъ ссориться, грызться, воевать, мало-по-малу, острые углы сглаживаются, и кто-нибудь беретъ верхъ,— тогда наступаетъ миръ, и мужъ, и жена говорятъ, что они счастливы. Если оба супруга оказываются непокорными, если никто не успваетъ захватить въ руки верховной власти,— то грызня идетъ до гробовой доски, и супружество признается несчастнымъ. Но, присматриваясь къ молодымъ Селезневскимъ поближе, легко было замтить, что она сразу ршилась держать ею въ рукахъ, сообразивъ, какъ настоящая любовница, боящаяся, что онъ можетъ уйти, измнить ей, лишить ее тхъ или другихъ удобствъ. ‘Зачмъ ты ручаешься за товарищей?’ ‘Зачмъ ты даешь взаймы денегъ первымъ встрчнымъ?’ ‘Зачмъ ты заходилъ съ друзьями въ ресторанъ?’ ‘Профершпилишь вс деньги, а потомъ и свисти въ кулакъ’. ‘Каждый норовитъ слямзить у пріятеля деньги, а потомъ его и Митькой звали’. ‘Я когда-нибудь такъ отбалую этихъ твоихъ амикошоновъ, что у нихъ мальчики въ глазахъ запрыгаютъ’. ‘Тоже рады, что нашли дурака — дойную корову’. Все это онъ слышалъ ежедневно. Онъ сначала не могъ сообразить, что его больше смущало: смыслъ ея рчей или эти выраженія, почерпнутыя изъ лексикона кухарокъ, лавокъ, рынка и площади, онъ только чувствовалъ, что ему совстно за нее, тмъ боле совстно, что она упорно отстаивала и правильность своихъ взглядовъ, и правильность своихъ ‘домашнихъ’ выраженій, рзавшихъ ему слухъ. ‘Что я на театр, что ли, играю, что и говорить дома не смю, какъ хочу? Правда-то, какъ ее ни скажи, все правда. Отъ нея-то и коробитъ, потому что она глаза колетъ. Мн и въ гимназіи за нее доставалось, только меня ужъ врать не заставишь’. Она на каждомъ шагу повторяла ему о своей правдивости, и онъ смущался, краснлъ, какъ школьникъ, сознавая, что онъ лжетъ передъ нею тоже на каждомъ шагу, чтобы избжать ея ‘правдивыхъ’ упрековъ и нравоученій. Дальше пошло дло еще хуже, такъ какъ она стала упрекать его за то, что ‘онъ ее въ коляскахъ каталъ, она и вообразила, что онъ богатъ, а у него на брюх шелкъ, а въ брюх щелкъ, да въ карман одна блоха на аркан’. Эти слова, какъ всякая ловкая острота, вызывали у ней самой смхъ, звонкій, ржущій ухо. Онъ выросъ въ хорошей барской семь подъ вліяніемъ доброй и снисходительной къ людямъ матери, и самъ по натур былъ мягокъ, вжливъ, щепетиленъ въ отношеніяхъ къ людямъ. Бороться съ этой женщиной ему было не по силамъ, такъ какъ бороться съ ней можно было только ея же оружіемъ, ругаться вульгарными словами, хохотать визгливымъ раздражающимъ смхомъ въ отвтъ на ея доводы, топать ногами, крича ей: ‘молчи!’, и онъ чувствовалъ себя передъ нею какимъ-то тряпичнымъ человкомъ, не смющимъ открыть рта изъ боязни наглотаться всякихъ оскорбленій. Но этого было мало: тетка жены овдовла и на первое время, до полученія пенсіи, какъ объясняла Ольга Дмитріевна, перебралась со своей горбатенькой дочерью жить къ Селезневскому. ‘Она за хозяйствомъ кстати присмотритъ, а Лиза (какъ звали горбунью) поняньчитъ ребенка’, говорила Ольга Дмитріевна, подарившая мужа черезъ девять мсяцъ посл свадьбы сыномъ Петромъ. Съ этой минуты Селезневскій попалъ совсмъ куда-то на базаръ, на толкучку. Старуха тетка Ольги Дмитріевны, Ульяна Ивановна, была уже чиновницей, но въ душ осталась попрежнему писаршей, вспоенной и вскормленной въ подвальномъ жилищ писарской команды гвардейскаго Штаба. Ея убогая дочь была желчнымъ и злоязычнымъ созданіемъ, имвшимъ способность, подобно ужу, пролзть всюду, везд все подслушать и подсмотрть, во всемъ найти предметъ для сплетни, толковъ и пересудовъ. Вс три женщины новой семьи Селезневскаго жили душа въ душу, хотя и грызлись между собою ежедневно. Эта грызня не мшала имъ жить общими интересами, то-есть вчными сплетнями о знакомыхъ, Селезневскій повторялъ тысячу разъ слова Шиллера: ‘Gegen die Dummheit kmpfen die Gtter selbst vergebens’, и чувствовалъ, что ему надо бжать, бжать изъ этого семейнаго ада. Но жена была уже беременна вторымъ ребенкомъ. Что же будетъ дальше? Передлать, перевоспитать ее он не могъ, онъ не могъ въ то же время выказывать къ ней холодности, жить съ ней на разныхъ половинахъ, такъ какъ это вызывало упреки, подозрнія, что не вздумалъ ли онъ еще съ кмъ-нибудь ‘фигли-мигли затять’, не завелъ ли какой-нибудь ‘крали на сторон’, и угрозы, что эту ‘шлюху поймаютъ’ и сдлаютъ ей скандалъ, ‘косенку ей по волоску выщиплютъ’. Все это-сопровождалось опять тмъ ж визгливымъ, наглымъ смхомъ, одно воспоминаніе о которомъ и до сихъ поръ приводило въ нервное настроеніе Селезновскаго. Селезневскій, не умя ни ругаться, ни спорить съ женой и съ ея родней, на третій же годъ посл брака, когда умеръ первый ребенокъ, просто сбжалъ отъ жены, выйдя въ отставку. Онъ оставилъ ей остававшіяся у него пять тысячъ денегъ и обязался платить ей и ея второму сыну по пятидесяти рублей въ мсяцъ. Это было настоящее бгство, жалкое, трусливое, постыдное: онъ даже не объяснился съ женой, а ухалъ какъ бы на побывку въ провинцію по дламъ и оттуда уже написать ей, что онъ больше не вернется. Ему было стыдно за себя, когда онъ читать письма жены, упрекавшей его, что онъ ‘ляки поясы задалъ, что онъ блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ, что видно знаетъ кошка, чье мясо съла, потому и счолъ онъ нужнымъ драеша задать’. Съ годъ онъ не могъ опомниться и придти въ себя въ провинціальной глуши. Въ первое же время онъ поселился въ дом у своего стараго холостяка-дяди, отставного моряка, Данилы Лукича Селезневскаго. При Данил Лукич жила его дальняя родственница Варвара Михайловна Лучицкая, бывшая такою же ‘соломенною вдовою’, какъ былъ ‘соломеннымъ вдовцомъ’ Селезневскій. Оба несчастные въ супружеской жизни, связанные узами дальняго родства и воспоминаніями далекаго дтства, молодые люди сдружились. Варвара Михайловна, зная, что у Ивана Ивановича нтъ средствъ, выручала его, когда его жена требовала аккуратной уплаты назначенныхъ ей пятидесяти рублей или присылала счеты сдланныхъ ею но время болзни сына долговъ. Мало-по-малу, между молодыми людьми сталъ возставать вопросъ: не могутъ ли они оба освободиться отъ связывающихъ ихъ узъ, чтобы начать новую жизнь? Оба они готовы были откупиться — она отъ мужа, онъ отъ жены. У ней были для этого небольшія средства, онъ тоже получилъ за послднее время небольшія деньги со своихъ должниковъ, нашелъ мсто и могъ надяться, что ему поможетъ въ крайнемъ случа Данила Лукичъ, сильно привязавшійся къ своимъ несчастнымъ племяннику и племянниц, хотя и подтрунивавшій неизмнно надъ ними по поводу того, что они ‘тоже въ бракъ вступать вздумали’. Старикъ гордился тмъ, что онъ подобной глупости не сдлалъ въ жизни. Это былъ его излюбленный конекъ. И Лучицкой, и Селезневскому казалось, что за деньги имъ удастся купить свободу. Но вс ихъ попытки оказались тщетными: ни брошенный мужъ, ни брошенная жена не соглашались на разводъ, считая боле выгоднымъ держать въ рукахъ и Лучицкую, и Селезневскаго. Въ одинъ прекрасный день получилось неожиданное извстіе, что Лучицкій скоропостижно умеръ. Варвара Михайловна была свободна. Но свободенъ была, только Иванъ Ивановичъ. Они сдлали попытку снова похлопотать о развод съ Ольгой Дмитріевной, но она снова прислала счетъ понесенныхъ ею и ея теткой убытковъ по открытой ими галантерейной лавк, которою он думали поддержать свое существованіе, такъ какъ пятидесяти рублей въ мсяцъ имъ было мало для жизни, и въ конц письма прибавила: ‘а согласіе на разводъ я готова дать, если мн будетъ разомъ выплачено двадцать тысячъ, такъ какъ тогда ужъ съ тебя ничего не сдерешь на сына’. Тогда-то произошла вторая ‘ошибка’ въ жизни Ивана Ивановича. Это было почти черезъ три года посл его бгства отъ жены.
— Дай Богъ только, чтобы теб, мой Саша, никогда не пришлось поплатиться за нее!— тихо проговорилъ Иванъ Ивановичъ, вспомнивъ объ этой ошибк и о живомъ доказательств ея, своемъ сын отъ Варвары Михайловны Лучицкой.
Этому сыну было теперь уже восемнадцать лтъ. Въ теченіе этихъ восемнадцати лтъ не было минуты, когда бы хоть мысленно пожаловалась на свои взаимныя отношенія эта новая семья, состоявшая изъ старика дда, какъ вс звали Данилу Лукича, Варвары Михайловны, Ивана Ивановича, ихъ ненагляднаго Саши и взятой ими потомъ въ домъ и состоявшей подъ опекой Селезневскаго двоюродной племянницы Маруси. Они, люди, связанные узами кровнаго родства, одинаковымъ воспитаніемъ, одинаковымъ уметеннымъ развитіемъ, жили, какъ одинъ человкъ, душа въ душу, хотя образъ ихъ жизни могъ показаться страннымъ: они жили какъ бы на необитаемомъ остров, замкнуто, въ сторон отъ всхъ, точно боясь людей, стараясь по возможности ограничить число знакомствъ. Они и точно боялись не людей, а сплетенъ, толковъ и пересудовъ, сознавая, что цлые годы совершенно честной семейной жизни не могли смыть съ нихъ одного пятна: Иванъ Ивановичъ и Варвара Михайловна были любовникъ и любовница, ихъ сынъ былъ незаконнорожденный ребенокъ. Правда, въ эти восемнадцать лтъ Иванъ Ивановичъ завоевалъ себ по служб такое видное положеніе, что его волей-неволей должны были уважать окружающіе, независимо отъ его личныхъ достоинствъ, и многіе стали бы смотрть сквозь пальцы на его отношенія къ Лучицкой, стали бы принимать ее у себя, какъ его законную жену, но онъ и она уже настолько свыклись со своимъ добровольнымъ затворничествомъ, что имъ было бы тяжело заводить широкій кругъ знакомствъ. Ихъ знали вс въ город, къ нимъ относились съ уваженіемъ, но все ограничивалось боле шапочнымъ знакомствомъ, встрчами въ церкви, на бульвар, въ помщичьемъ дом Анучиныхъ, которые приходились близкой родней Селезневскому и у которыхъ встртилъ Ивана Ивановича Александръ Капитоновичъ Шурыгинъ. Это была роковая для Ивана Ивановича встрча, такъ какъ Марья Аркадьевна сейчасъ же начала доискиваться до ‘тайны’ прошлаго Селезневскаго. Узнаваніе тайнъ людей было такою же слабостью Марьи Аркадьевны, какъ и усмотрніе сю въ разныхъ длахъ перста Божьяго и путей Провиднія. Что тайна въ жизни Селезневскаго существуетъ — это было бы для нея ясно, какъ Божій день, если бы она даже и не была знакома съ Ольгой Дмитріевной. Не могъ же человкъ такъ переродиться, какъ переродился, по словамъ всхъ, Селезневскій, безъ тайныхъ причинъ. Не перерождается же ея Александръ, а остается такимъ, какимъ былъ и въ первый день брака, такъ какъ у него нтъ тайныхъ причинъ для перерожденія. Не могъ же корпусный товарищъ ея мужа уклоняться такъ настойчиво отъ сближенія его новой семьи съ ея семьею, не имя на это тайныхъ причинъ. И вотъ, наконецъ, она добилась того, что свела его съ сыномъ, ну, а ужъ потомъ она разу знаетъ, конечно, все… Семья Анучиныхъ не только близкая по родственнымъ связямъ и съ Селезневскимъ, и съ Лучицкой, но и связанная съ послдними узами дружбы, пришла въ негодованіе, узнавъ о поступк Марьи Аркадьевны, о прибытіи въ деревню Петра Ивановича Селезневскаго, и даже сильно настаивала на томъ, чтобы Иванъ Ивановичъ Селезневскій прекратилъ всякія сношенія съ Шурыгиными. Они называли поступокъ Марьи Аркадьевны не только безтактнымъ, но просто нечестнымъ. Боле всхъ горячилась старушка Елена Константиновна Анучина и ея двоюродный братъ Данила Лукичъ Селезневскій. Однако, Иванъ Ивановичъ вступился за Шурыгину, назвалъ ее просто легкомысленной и безтактной женщиной и ршился повидаться съ сыномъ, разъ онъ уже живетъ у Шурыгиныхъ. Съ одной стороны, онъ предвидлъ, что встртиться съ сыномъ ему когда-нибудь да придется, съ другой, онъ понималъ, что толки о немъ и его сын возбудятся еще сильне, если онъ будетъ избгать встрчи ‘съ сыномъ отъ первой жены’. Ну, вотъ они и встртились, познакомились и остались такими же чуждыми другъ другу, какъ были прежде.
— А что же будетъ дальше?— задалъ онъ себ тревожный вопросъ и, вздрогнувъ отъ повявшей въ воздух сырости, перешелъ въ комнату.
Онъ затворилъ за собой балконную дверь и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнат, полный какихъ-то невеселыхъ думъ и мрачныхъ предчувствій, неопредленныхъ, безформенныхъ, неуловимыхъ, но, тмъ не мене, мучительныхъ, угнетавшихъ его и вызывавшихъ въ немъ то ощущеніе, которое бываетъ у нервныхъ людей передъ надвигающеюся грозою. Въ дом вс давно уже спали, и только въ комнат, смежной cъ комнатою, занятою Иваномъ Ивановичемъ Селезневскимъ, кто-то заворочался спросонья, заслышавх его мрные шаги. Иванъ Ивановичъ, поглощенный своими думами, не обратилъ на это никакого вниманія и продолжалъ ходить. Онъ теперь думалъ о поразительномъ, обидномъ сходств старшаго своего сына съ матерью. Сколько зла надлала ему она, эта женщина, сколько зла можетъ при случа надлать ему этотъ юноша? Какое же зло? Почему онъ знаетъ! И кто же можетъ знать, на что способны подобныя натуры съ ихъ прирожденной нравственной тупостью? Онъ просто предчувствуетъ что-то недоброе, не умя опредлить, въ чемъ оно можетъ заключаться. Но кто же виноватъ? Жена? Сынъ? Нтъ, нтъ, виноватъ одинъ онъ, Иванъ Ивановичъ. Онъ это сознаетъ, онъ раскаивается за это. Но разв это измнитъ совершившіеся факты? Разв это предотвратитъ въ будущемъ непредвидимыя непріятности? Ему вспомнились стихи Гете о томъ, что ‘каждый грхъ найдетъ отмщенье’.
— Вотъ расходился!— проворчалъ Петръ Ивановичъ, ворочаясь на постели.— Правду мама разсказывала: ‘расптушится, расхорохорится и цлую ночь ходитъ у себя, какъ маятникъ, изъ угла въ уголъ, люди спать хотятъ, а онъ все ходитъ’. Все тмъ же, видно, остался, наблудитъ, а потомъ самъ же и мечется, какъ ему хвостъ придавятъ!
Въ просторномъ одноэтажномъ каменномъ дом старинной барской постройки, съ большимъ мезониномъ и высокимъ теплымъ подваломъ, съ многочисленными надворными постройками дли слугъ, для кладовыхъ, для экипажей и лошадей, съ большимъ тнистымъ садомъ, примыкавшимъ къ задней части дома, вс жившіе здсь люди были уже давно на ногахъ и ждали прізда ‘молодого барина’ къ завтраку. Всхъ охватывала нкоторая тревога, такъ какъ ‘молодой баринъ’ долженъ былъ привезти извстіе о состояніи здоровья ‘стараго барина’, какъ звала прислуга Данилу Лукича Селезневскаго въ отличіе отъ ‘молодого барина’, то-есть Ивана Ивановича Селезневскаго, и отъ ‘барчука… то-есть Александра Ивановича Селезневскаго. Вся эта прислуга была если уже не изъ старыхъ дворовыхъ, то изъ ихъ дтей и смотрла на господъ, какъ на свою родню. Боле всего опечаливали слугъ, какъ это нердко бываетъ, повидимому, мелкія и ничтожныя сами по себ, но казавшіяся всмъ очень важными соображенія: ‘Ну, умретъ старый баринъ на то Божья воля, только какъ же это такъ, если онъ умретъ въ чужомъ дом, не у себя въ родномъ гнзд и отпоютъ, можно ли будетъ всмъ побывать, и на похоронахъ, положимъ, Анучино недалеко — рукой подать, а все же всмъ разомъ никакъ нельзя будетъ уйти и домъ бросить’. Среди этого настроенія, конечно, никого не удивляло, что сама матушка барыня, Варвара Михайловна, ходить, какъ тнь, на себя не похожа. Данила Лукичъ ей вмсто отца былъ, какъ же ей не болть о немъ душой.
Варвара Михайловна, дйствительно, была сильно озабочена и не могла скрыть своей тревоги. Она вошла въ столовую, гд все было уже приготовлено къ завтраку, и присла около стола въ ожиданіи прізда Ивана Ивановича. Это была женщина лтъ сорока пяти, сохранившая, несмотря на годы, и гибкость стройнаго стана, и слды былой красоты на лиц, на которомъ поблекли свжія краски молодости, но не измнились правильныя и тонкія черты. Нужно было поближе присмотрться къ этому лицу, чтобы замтитъ и мелкія морщины около черныхъ выразительныхъ глазъ, и рдкія серебристыя нити сдины въ густыхъ и волнистыхъ черныхъ волосахъ. Какъ вс люди, живущіе по натур или, въ силу обстоятельствъ, нервами, а не одной животной и растительною жизнью, она не умла смотрть, безмятежно спокойно и на ея подвижномъ лиц отражалось, все, что происходило въ ея душ: и горе, и радость, и смхъ, и негодованіе. Озабоченное выраженіе теперь не сходило съ ей лица, и при первомъ топот лошадей на улиц она невольно вздрагивала.
— Мама, вотъ и отецъ детъ! — раздался неожиданно около нея молодой голосъ, и высокій, стройный юноша въ просторной рабочей блуз, Подпоясанный ремнемъ, на ходу чмокнулъ ее со смхомъ въ шею около затылка и промчался по направленію къ прихожей со словами:— Бгу встрчать!
Съ ея лица сбжала краска, точно-она вотъ-вотъ сейчасъ, должна была услышать что-то страшное. Черезъ дв-три минуты по дому уже разносился тотъ же молодой голосъ, командовавшій:
— Маша, самоваръ несите! Петръ, завтракать! Папа, пріхалъ!
И въ столовую поспшными шагами вошелъ Иванъ Ивановичъ Селезневскій.
— Ну, что? Видлся? Говорилъ съ нимъ? быстра спрашивала Варвара Михайловна, цлуя Ивана Ивановича и торопясь до прихода слугъ и сына услышать отвтъ.
— Видлся, говорилъ,— отвтилъ Иванъ Ивановичъ.— Ея портретъ во всхъ отношеніяхъ, лицомъ, характеромъ, мелочностью…
— Ваня, Ваня,— остановила она его:— можетъ-быть, это предубжденіе…
Она смолкла. Въ комнату вошли старый лакей Петръ и старая горничная Маша, а вслдъ за ними быстро влетлъ Александръ и снова обнялъ отца.
— Такъ ддушка не опасно боленъ? Значитъ, надежда есть? Ну, вотъ видишь, мама, я говорилъ, что опаснаго ничего не можетъ быть. Марусю онъ оставилъ при себ, папа? Мн можно будетъ сходить туда навстить его? Я живо, ты знаешь, я ходокъ! Восемь верстъ — это пустяки.
Молодой человкъ говорилъ безъ умолку, обращаясь то къ матери, то къ отцу. Онъ походилъ на мать, такой же нервный, впечатлительный.
— А Петръ-то нашъ, Петръ, ужъ и хоронить дда вздумалъ… ‘Въ чужомъ, говоритъ, дом помретъ, не на своей постельк’… Ахъ, ты, старый, старый плакса!
Онъ схватилъ за плечи стоявшаго тутъ же стараго лакея, выняньчившаго его, и поцловать его въ блестящую, точно покрытую лакомъ, лысину.
— Да ужъ, кабы не барчукъ, вс бы мы вчера слезьми изошли,— пояснила Марья, степенная старуха, одтая по-городски и съ нкоторой претензіей на щеголеватость.— Этакое несчастье, захворалъ старый баринъ въ чужомъ дом, Марусеньку къ себ потребовалъ…
— Да, а я сердитъ на дда!— перебилъ его Александръ, обращаясь къ отцу.— Ее, а не меня вытребовалъ! Что же я ему не такой же близкій, какъ она? Или я ходить за нимъ не умю?
— Онъ же знаетъ, что у тебя послдніе экзамены въ гимназіи,— сказалъ Иванъ Ивановичъ.
— Ну, я еще съ нимъ объ этомъ поговорю!— тмъ многозначительнымъ тономъ произнесъ Александръ, какимъ говорятъ о серьезныхъ вещахъ юноши, уже сознающіе, что они не дти.
Иванъ Ивановичъ неожиданно всталъ изъ-за стола и заходилъ, по привычк, по комнат. Въ его голов опять мелькнула не дававшая ему покоя мысль, что его Александръ подетъ въ Анучино и можетъ тамъ встртиться съ тмъ, съ Петромъ. Эту встрчу нужно предупредить, нужно предостеречь Александра. Варвара Михайловна хорошо знала эту привычку Ивана Ивановича — ходить по комнат взадъ и впередъ, обозначавшую сильное душевное волненіе, и поспшила заговорить съ Иваномъ Ивановичемъ, стараясь отвлечь его отъ нахлынувшихъ въ его голов думъ.
— Что, собственно, случилось съ ддушкой?— стала она разспрашивать Селезневскаго.
— Легкій параличъ,— отвтилъ Иванъ Ивановичъ.— Докторъ говоритъ, что покуда опасности нтъ. Ничего они не понимаютъ…
— Папа, да вдь ддъ такую правильную жизнь велъ,— замтилъ Александръ: — а это, говорятъ, бываетъ отъ невоздержанности…
— Отъ разныхъ причинъ бываетъ,— отвтилъ отецъ.— Отъ непріятностей, отъ нервныхъ потрясеній…
— Ну, какія же могутъ быть у дда непріятности и нервныя потрясенія!— воскликнулъ Александръ.— Онъ и во время винта больше остритъ, чмъ сердится…
— Въ его годы, мой другъ, всегда найдется какая-нибудь причина для болзни,— замтилъ задумчиво отецъ.
Ему самому не приходило покуда въ голову, съ чего заболлъ старикъ.. Правда, онъ въ послднее время смотрлъ какъ-то странно, былъ чмъ-то озабоченъ, кажется, даже духовное завщаніе для чего-то написалъ. Предчувствовалъ, что ли, приближеніе конца? Отъ Анучиныхъ Иванъ Ивановичъ не могъ добиться никакихъ объясненій. Они только сказали, что Данила Лукичъ наканун болзни, пріхавъ къ нимъ, былъ сильно возбужденнымъ и нервнымъ, что онъ долго не спалъ, бродя ночью по комнат и по обыкновенію много куря, а утромъ онъ уже не могъ встать и черезъ силу написалъ на клочк бумаги ‘Марусю’. Анучины испугались и послали за докторомъ и за Марусей, которую къ нимъ и привезъ Иванъ Ивановичъ. Она и Александръ и прежде поочередно исполняли роль сидлокъ при Данил Лукич, когда ему случалось слегка заболвать, такъ какъ старикъ не могъ жить безъ чтенія газетъ и книгъ, и внучата, чередуясь, читали ему вслухъ, когда онъ боллъ.
Завтракъ кончился, и Иванъ Ивановичъ пошелъ переодваться. Варвара Михайловна тоже поспшно скрылась изъ столовой. Имъ нужно было скоре безъ свидтелей переговорить обо всемъ, что случилось наканун. Запершись вдвоемъ въ кабинет Селезневскаго, они заговорили о мучившемъ ихъ обоихъ предмет. Иванъ Ивановичъ почти съ отвращеніемъ описывалъ сына:
— Приземистый, плотный, какъ обрубокъ дерева, рыжій, краснолицый, съ веснушками на щекахъ и на рукахъ, покрытыхъ, какъ золотымъ налетомъ, рыжими волосами, съ тупымъ выраженіемъ наглыхъ глазъ — ея глазъ.
— Мой другъ, разв онъ виноватъ, что онъ ея сынъ?— со вздохомъ замтила Варвара Михайловна.— Ты ненавидишь ее и несправедливъ къ нему. Дло не въ наружности.
— О, внутреннія качества еще лучше!—воскликнулъ Селезневскій.— Это она, она въ образ юноши! А сознаю, что я кругомъ виноватъ передъ нимъ, но не могу же я ради этого идеализировать то, что отвратительно…
Онъ началъ передавать ей вс мелочи своего разговора съ сыномъ, придирчивымъ, пристрастнымъ тономъ врага, говорящаго о враг. Варвара Михайловна чутьемъ угадывала, что онъ слишкомъ подчеркиваетъ дурныя стороны сына, что онъ придаетъ слишкомъ много значенія непривлекательнымъ чертамъ въ характер юноши, что онъ въ лиц его видитъ ненавистную ему женщину, тмъ не мене передъ нею вырисовывался неприглядный, отталкивающій образъ. Ей становилось жутко, и она вдругъ прорвала Ивана Ивановича мучительнымъ вопросомъ:
— Они могутъ встртиться? Какъ же подготовить Сашу?
Онъ разомъ смолкъ и быстро заходилъ по комнат. Его лицо сильно осунулось разомъ. Эта мысль, какъ встртятся его сыновья, какъ объяснить Александру всю правду, какъ подготовить его къ встрч съ Петромъ Ивановичемъ, была главнымъ источникомъ ихъ мученій. Варвару Михайловну это терзало не мене, чмъ его: ей все казалось, что наступаетъ день расплаты за ихъ ошибки, и хуже всего было то, что поплатиться долженъ ихъ сынъ за ихъ грхи. Сначала они думали, что Петръ Ивановичъ изъ деликатности не пойдетъ на кондицію, и ошиблись въ расчет: Петръ Ивановичъ извстилъ отца, что онъ детъ, такъ какъ урокъ очень выгоденъ. По опыту Иванъ Ивановичъ зналъ, что тутъ нельзя помочь посылкою денегъ: сынъ взялъ-бы деньги, поблагодарилъ бы за нихъ отца и написалъ бы, что деньги за урокъ пригодятся ему. Потомъ, успокаивая себя, они ршили, что они не будутъ здить къ Анучинымъ въ т дни, когда можно будетъ встртить у послднихъ семью Шурыгиныхъ, наконецъ, они считали вполн возможными, скрыться изъ дома Анучиныхъ въ случа неожиданнаго прізда Шурыгиныхъ. Теперъ они не надялись ни на что: этотъ человкъ былъ, подобно своей матери, очевидно, способенъ на всякую грубую выходку, и во всякомъ случа ему будетъ пріятно нанести какую н будь обиду Александру. Въ душ Ивана Ивановича была и глубокая жалость къ ни въ чемъ неповинному любимому сыну, которому предстояло пережить тяжелое нравственное испытаніе, и стыдъ передъ нимъ за свои прошлыя ошибки — стыдъ при мысли о необходимости, о неизбжности покаянія передъ сыномъ. Какъ отнесется сынъ къ, этому покаянію отца, который столько разъ при даемъ безпощадно осуждалъ людей за безнравственность, за легкомысліе, за ошибки? Имъ не зналъ даже, подозрваетъ ли Александръ, что онъ незаконный сынъ: юноша носилъ фамилію Селезневскаго и даже не подозрвалъ, быть-можетъ, что онъ записанъ подъ этой фамиліей мщаниномъ, а не дворяниномъ. Во всякомъ случа, онъ не зналъ о существованіи другого Селезневскаго, законнаго сына, дворянина. Внезапно вспомнивъ что-то среди этихъ тяжелыхъ размышленій, Иванъ Ивановичъ пробормоталъ:
— И когда приводится говорить: во время экзаменовъ, когда юнош нужно полное спокойствіе и самообладаніе.
Это мелкое обстоятельство, казалось, на минуту встревожило его боле всего, хотя въ сущности и для него, и для сына было безразлично, когда онъ кончитъ курсъ…
Былъ восьмой часъ вечера, когда Иванъ Ивановичъ, встртивъ сына въ гостиной, взялъ его подъ руку и дрогнувшимъ голосомъ сказалъ:
— Пройдемся, дружокъ, но саду!
— Папа, что съ тобой?— спросилъ тревожно Александръ, пораженный звукомъ голоса отца и заглянувшій черными выразительными глазами, въ лицо старика.
— Намъ нужно поговорить о длахъ, отвтилъ коротко Селезневскій.
Они спустились съ задней террасы и прошли въ садъ. Иванъ Ивановичъ шелъ неторопливыми шагами по алле и долго затруднялся, какъ начать объясненіе. Хотя въ теченіе цлаго дня онъ только и думалъ объ этомъ, говорилъ самъ передъ собою длинныя рчи, самъ давалъ себ отвты за сына, тмъ не мене, теперь нее подготовленное вдругъ куда-то исчезло изъ головы, и чувствовался только стыдъ, неопреодолимый стыдъ передъ этимъ юношей, съ которымъ такъ часто, такъ горячо бесдовалъ онъ, Иванъ Ивановичъ, о нравственности, о необходимости строго слдитъ за каждымъ своимъ шагомъ, о роковыхъ послдствіяхъ легкомысленныхъ ошибокъ. Какую цну теперь будутъ имть въ глазахъ юноши вс эти проповди? Не будетъ ли онъ ихъ считать пустымъ фразерствомъ, которымъ прикрывалась душевная дрянность отца? Можно ли будетъ выяснить юнош все въ одинъ вечеръ? И зачмъ онъ отложилъ этотъ разговоръ на вечеръ? На это объясненіе нужно было посвятить цлый день, нсколько дней, быть-можетъ, недли, чтобы выяснить все, чтобы хоть немного оправдать себя, чтобы не подорвать въ любимомъ сын любви и уваженія къ нему, отцу. Иначе что же пойметъ этотъ юноша изъ короткихъ фразъ? То, что отецъ обманулся въ одной женщин и погубилъ и ее, и свое дитя, постыдно бросивъ ихъ, что онъ увлекся потомъ другой женщиной и, не подумавъ о послдствіяхъ, сдлалъ ее своей любовницей, и опять-таки погубилъ свое дитя, обрекши его на долю незаконнорожденнаго?
— Папа, ты хотлъ что-то сказать мн?— спросилъ Александръ, прерывая тяжелое молчаніе.
— Да, да, хотлъ,— проговорилъ Иванъ Ивановичъ, вздрогнувъ при звук его голоса.— Тяжело мн, мой другъ, говорить… Но… ты уже не ребенокъ… не сегодня, такъ завтра кончишь курсъ въ гимназіи… будешь студентомъ… Ты долженъ знать все…
Онъ перевелъ духъ, чувствуя, что у него все спуталось въ голов.
— Ты, можетъ-быть, и не замчалъ нкоторой ненормальности въ нашей жизни,— началъ онъ черезъ минуту:— но, видишь ли, она была… Это бросалось многимъ въ глаза… хотя мы и старались скрытъ… Видишь ли… по разнымъ обстоятельствамъ, мы съ мамой не внчаны…
— Я знаю,— спокойно отвтилъ Александръ.
Иванъ Ивановичъ разомъ остановился, какъ пришибленный, и въ смущеніи спросилъ:
— Значитъ, ты знаешь и то, что ты… что ты…
Александръ не далъ ему договорить и твердо, длая усиліе, чтобы сохранить спокойствіе, отвтилъ:
— Я все, папа, знаю!
Иванъ Ивановичъ вздохнулъ широкимъ вздохомъ, точно ему стало легче. Они пошли дале, не говори ни слова. въ голов Ивана Ивановича вертлись мысли: кто сказалъ? когда? какъ тогда принялъ это извстіе Александръ? почему онъ тогда, узнавъ это, не сказалъ объ этомъ ни матери, ни ему, отцу? почему скрылъ это? Онъ, однако, не ршаясь разспрашивать сына объ этомъ, грустнымъ тономъ началъ:
— Но ты, вроятно, не знаешь…
— Что у тебя есть другая семья?— перебилъ его Александръ.— Я все знаю, папа!
Тутъ уже Иванъ Ивановичъ, совсмъ ошеломленный и сбитый съ толку неожиданными открытіями, но выдержалъ и спросилъ:
— Знаешь? Когда узналъ? Отъ кого?
Александръ началъ пояснять.
— Я былъ еще совсмъ мальчикомъ, когда случайно услышалъ, какъ покойный Дмитрій, камердинеръ дда, ругалъ какую-то женщину за то, что она всхъ насъ грабитъ… что изъ-за нея ты жениться не можешь на мам, а я не могу считаться законнымъ сыномъ… Тогда, папа, мн это было все равно… Я ничего не понималъ тогда…
