Объ изящномъ, или о выбор въ подражаніи.
Мрзлкв.
Встникъ Европы, NoNo 11—12, 1813
Об изящном, или о выборе в подражании, Мерзляков Алексей Федорович, Год: 1813
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Въ прошедшее Чтеніе имлъ я честь предложить вамъ Мм. Гг. мысли свои о польз Изящныхъ наукъ, и о томъ удовольствіи, которое соединено съ благоразумными занятіями: ихъ Любителя, я сказалъ также нсколько словъ о критик, о настоящихъ обстоятельствахъ нашей словесности, и наконецъ о план, которому ршился я слдовать въ будущихъ нашихъ бесдахъ. Вступивъ въ предлы самой науки, я старался показать различія Изящныхъ наукъ и искусствъ между собою по ихъ средствамъ, вліянію, по обширности ихъ дйствія. — Такое сравненіе довело насъ до опредленія Поезіи. — Позвольте повторить его.
Поезія есть подражаніе въ гармоническомъ слог, — иногда, врное, иногда украшенное — всему тому, что Природа можетъ имть прелестнаго, трогательнаго, подражаніе сообразное съ намреніемъ поета, съ его талантами и чувствами.
Я сказалъ, что въ семъ опредленіи заключены вс правила Поезіи, какъ изящнаго искусства. — Он возникаютъ изъ него, подобно втвямъ, цвтамъ и листамъ, возникающимъ изъ многоплоднаго корня древеснаго.
Первое слово, которое встрчаете вы въ семъ опредленіи есть — подражаніе.
Что такое подражать? — Представлять, длать что нибудь похожее на то, что я видлъ, что я помню, или что слышалъ достойнаго вниманія людей. Попросту можно бы ето выразить словомъ: передразнивать, но въ семъ слов заключается какое то намреніе осмять то, чему подражаю. Поезія употребляетъ сіе средство только иногда въ комедіяхъ и въ другихъ забавныхъ сочиненіяхъ. Актеръ подражаетъ дйствіемъ рукъ, глазъ, голоса тому характеру, которой для него создалъ писатель, такимъ образомъ по плану послдняго первой оживляетъ лице, музыкантъ подражаетъ свирпствующей бур, перекатамъ грома, и прелестному спокойствію природы посл смирившейся бури, пснямъ поселянъ, съ радостію вышедшихъ изъ своихъ хижинъ на ближній лугъ, на которомъ еще сіяютъ жемчужины дождя благотворнаго, и воспвающихъ хвалебной гимнъ великому Творцу, и въ гроз своей благодатному. Громъ его прокатился мимо ихъ смиренныхъ хижинъ, нивъ и стадъ, и ударилъ въ скалы безплодныя, въ высоты надменныя. Хитрой живописецъ на холст чрезъ подражаніе изображаетъ коварной сонъ Амура, и юныя сердца часто врятъ етому обманчивому сну, и не подозрваютъ нимало, что онъ есть вмст ухищрніе и живописца и Амура. Стихотворецъ посредствомъ слова подражаетъ предметамъ одушевленнымъ и ихъ дйствіямъ, и описываетъ столь живо неоживленныя, что вы ихъ видите предъ собою, какъ будто въ самой существенности, — онъ даже мыслямъ и чувствамъ даетъ видъ и тло. Въ поем онъ обнимаетъ небо, землю, адъ. Поема его представляетъ маленькую вселенную, a самъ онъ кажется творцемъ своего міра, драма есть картина общественной нашей жизни, въ од Поетъ являетъ себя пророкомъ, старйшиною вдохновеннымъ, возставшимъ посред царей и народовъ, иногда мысленно переносится онъ на поле брани, бросается въ средину счи, и по гласу его умножается кровопролитіе, опускаетъ жезлъ, — и брани умолкаютъ, иногда видимъ его усмиряющаго мятежъ народной, иногда ведетъ онъ насъ въ обитель бдствія, и собственнымъ участіемъ къ страждущимъ возбуждаетъ въ насъ благодтельное къ нимъ участіе, иногда…. но можно ли пересчитать вс характеры, которымъ можетъ подражать стихотворецъ? — улыбнется ему красавица, и онъ Селадонъ, минута — и пастухъ. Довольно, что во всхъ сихъ случаяхъ геній подражаетъ, и не боле. — Но для чегожъ его называютъ творцомъ? — Херасковъ — творецъ Россіады! знаменитый творецъ Оды Богъ! творецъ Душеньки! — О! сколько творенія ума человческаго отличны отъ твореній Зиждителя Всемогущаго! — Сотворить — значитъ сдлать новое, не существовавшее прежде. Слабый человкъ при всхъ своихъ способахъ ни въ состояніи произвести и пылинки, которую онъ попираетъ своею ногою. Почему же иногда даютъ его подражаніямъ пышное именованіе творенія? — Потому что онъ имя готовой матеріалъ, производитъ изъ него такія вещи, которыхъ по видимому нтъ въ природ, потому что онъ соединяетъ и располагаетъ части, взятыя изъ природы, по своей вол и по своимъ видамъ. Овидій хотлъ воздвигнуть чертоги Солнца, Богдановичь создалъ чертоги Амура. Чтожъ они сдлали? — Они не выдумали для того новыхъ металловъ, новыхъ камней, новыхъ украшеній: везд употребленъ нашъ лесокъ и камни, наши любимыя зати и роскошь въ высочайшей степени. Вс боги Гомеровы пиршествуютъ какъ человки, мирятся и ссорятся какъ человки, вс ихъ добродтели и слабости — возвышенныя человческія, божественныя столы ихъ располагалъ Грекъ, приспшники, виночерпіи, музыканты — Греки: тамъ есть также бара, слуги, послы, интриганты, интригантки — все то же, что и у насъ на земли. — Столько-то ограниченъ геній — творецъ въ своихъ произведеніяхъ! — Въ самомъ расположеніи подражанія онъ не властенъ. — Онъ располагаетъ его по тмъ же законамъ, по которымъ природа расположила свои творенія. — Ибо, для кого онъ пишетъ? Для людей, для ихъ удовольствія: — чтобы люди поняли меня, долженъ я представлять вещи въ той систем, которую они заране составили себ о природ, и къ которой они привыкли, чтобы людямъ понравиться, надобно украшать ту же самую природу, нимало не выходя изъ ея предловъ… — Воображеніе, увлеченное пламенною своею силою, неуправляемое здравымъ разсудкомъ и вкусомъ, производитъ чудовищь: — являются на неб алебастровые чертоги, Ангелы вооружаются пушками, или разскаютъ другъ друга мечами, изъ молніи составленными! —
Когда маляръ въ жару, трудяся надъ картиной,
Напишетъ женскій ликъ на ше лошадиной,
Всю кожу перьями и шерстью распестрить
И части всхъ рядовъ въ урода помстить,
Начавъ красавицей чудесное творенье,
Окончитъ рыбою — себ на прославленье:
Пизоны! — можете ль, скрпя свои сердца,
Не осмять сего безумнаго творца?—
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вы скажете: Поетъ и Живописецъ въ вол
Что могутъ выдумать, что въ умъ придетъ писать,
Кто споритъ? — кто дерзнетъ права сіи отнять?
Съ охотой ихъ даемъ, и смло просимъ сами,
Но только съ тмъ, чтобъ лугъ украшенъ былъ цвтами
Весной, а не зимой, чтобъ въ вымыслахъ пыца
Съ мышами не жилъ котъ, а съ тиграми овца.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я щедръ на вымыслы, — но чтожъ въ моихъ стихахъ?
Гуляетъ китъ въ лсу, играетъ вепрь въ волнахъ!
Соединеніе несовмстныхъ частей оскорбляетъ нашъ умъ, воображеніе и нжность. Гораці говоритъ: incredalus odi
Не врю — ненавижу.
И такъ геній, который работаетъ для удовольствія людей, не долженъ выходить изъ природы. — Онъ воображаетъ не то, чего не бывало, но то, что существуетъ, или могло бы существовать.— Изобртать въ искусствахъ не значитъ давать существо предмету, но открывать етотъ предметъ въ вид разительнйшемъ, узнавать новыя въ немъ черты, замчая, какое онъ можетъ производить на людей дйствіе. И мужи съ высокими талантами, которые осмливаются творить, творятъ то, что уже существовало прежде нихъ. — Они творцы, потому что наблюдали, и, наблюдали для того, чтобъ творить. Самой обыкновенной предметъ обращаетъ ихъ вниманіе, потому что открываютъ въ немъ новыя прелести, другими непримченныя. Геніи — земля, которая непроизводитъ ничего, если неприметъ смянъ. Но ето да неустрашитъ молодыхъ нашихъ писателей, ето не означаетъ бдности ихъ матеріаловъ: но показываетъ напротивъ того безчисленныя сокровища, которыми они обладаютъ. Ибо если вс познанія, какія человкъ можетъ приобрсть о природ, составляютъ, такъ сказать, пищу искусствъ, то и геній не иметъ другихъ предловъ въ своихъ богатствахъ кром предловъ вселенной.
Онъ подражаетъ природ. Объяснимъ слово природа.
Природа стихотворцовъ весьма обширна, она заключаетъ въ себ четыре міра: міръ существующій или дйствительной, то есть физической, нравственной и гражданской, котораго мы сами составляемъ часть, потомъ міръ исторической, населеный великими тнями и великими происшествіями, дале міръ баснотворной, миологической, въ которомъ обитаютъ боги и герои, наконецъ міръ идеальной или возможной: міръ чудной, въ которомъ нтъ ни людей, ни дйствій, но есть мсто, время, пища и обстоятельства для тхъ и для другихъ, — земля самая плодоносная, рай очарованія, гд все родится по первому вашему желанію, назначьте жилище етаго міра гд вамъ угодно, назовите лица какъ вамъ угодно, заставьте длать, что вамъ угодно: все покоряется волшебному прутику, которымъ вы дйствуете, но только съ однимъ условіемъ, съ тмъ чтобы мы понимали существа, вами представляемыя, чтобы не оскорбилась природа, или наше мнніе о порядк природы, то есть, чтобы сохранены были приличія и мра.
Ты хочешь намъ явить невиданный предметъ,
Твори: да будетъ онъ возможенъ и удобенъ,
Всегда везд одинъ, всегда себ подобенъ.
Вещи нтъ, но возможно, чтобы она была: вы прекрасно объ ней разсказываете, и я врю, она существуетъ. Аристофанъ осмивалъ добраго Сократа при его жизни, даже въ его присутствія: ето міръ дйствительной, трагедія Димитріи Донской взята изъ Исторіи. Желательно — сказать мимоходомъ — чтобы Димитрій и Ксенія также взяты были изъ Исторіи, но когда Ксенія одна съ наперсницею оставивъ двическій свой теремъ, прихала въ станъ военной для совершенія брака съ Тверскимъ, когда Димитрій забываетъ свой долгъ и унижаетъ себя даже въ глазахъ великодушной своей любовницы, и когда храбрые ршительные Князья наши по одной етой причин готовятся платить дань Мамаю, то все сіе непринадлежитъ историческому міру, но относится къ такому, которому мы невримъ, и которой извстенъ одному только сочинителю трагедіи. Кій, Синавъ и Труворъ взяты изъ нашихъ временъ героическихъ или временъ басни, Недоросль, Простакова и Скотининъ выписаны, — если мн позволите такъ думать изъ міра всевозможнаго. Вотъ вообще то, что называется для художника природою.— На нее обращаетъ онъ свои взоры: она одна безпрестанно составляетъ предметы его, потому что въ ней заключены, какъ я сказалъ прежде, и матеріалъ, и основа плановъ его, и вс источники украшеній, которыя могутъ намъ нравиться, вс правила его не что иное суть какъ ея правила, отступивъ отъ ней немного, онъ длается похожимъ на обезьяну, которая живучи въ рабочей портнаго, ршилась посл него, изъ страсти подражанія, кроить платье, и изрзала въ лоскутки все сукно. — Ахъ, сколь часто и мы, желая перемудрить ее, длаемъ не героевъ, но уродовъ! Между тмъ не возможно неудивляться чудесной хитрости генія, или лучше сказать, удивительнымъ усиліямъ человка, жаждущаго удовольствій! — Вообразите только, что онъ изобрлъ для доставленія себ одной минуты веселой! Беретъ сокровища изъ природы, и представляетъ вещи, какихъ нтъ въ природ! Мраморъ и бронза, образованныя рукою его, дышатъ и мыслятъ, холстъ, покрытый его цвтами, превращается въ живое существо. Въ музык даетъ намъ слышать громы и бури въ то время, когда все тихо, неподвижно, кром его перстовъ! въ поезіи посредствомъ своихъ обаяній, посредствомъ гармоніи стиховъ своихъ наполняетъ нашъ умъ образами вымышленными, и наше сердце чувствами притворными, часто гораздо прияітнйшими, нежели истинныя? — Обратите ваши взоры на одн театральныя зрлища. — Какъ сладостны слезы, проливаемыя вами при сртеніи нжной дочери, провождающей несчастнаго, престарлаго родителя! какъ поражаетъ васъ ршимость ея умереть за него! — Не сострадаете ли вы Аменаид, жертвъ несчастныхъ, и нсколько даже невроятныхъ случаевъ! не трепещете ли вы съ Меропою, готовою умертвить собственнаго своего сына! — Ахъ! ето вс вымыселъ, етого не было, или если было, то не въ томъ порядк, какъ вамъ представляется, не такъ сіи характеры говорили какъ вы слышите, не такъ дйствовали какъ дйствуютъ предъ вами: однимъ словомъ, ето не Едипъ, не Антигона, не Аменаида, не Меропа, но актеры и актрисы!… Отъ чегожъ вы плакали? Таково подражаніе въ искусствахъ! таково очарованіе, точностію подражанія производимое! —
Теперь съ позволенія вашего, Мм. Гг., продолжимъ дале разборъ нашего опредленія. — Подражаніе иногда врное… то есть списанное съ простой, дйствительной природы. Все искусство состоитъ въ томъ, чтобъ зритель обманывался, и почиталъ копію за подлинникъ, и дабы подражаніе было столъ живо и легко, чтобы даже не показывало самаго искусства. Искусство потеряно, какъ скоро оно примтно. — Вы сами, Милостивыя Государыни, сметесь надъ Дорисою, въ одяніи которой видима, такъ сказать, усильная работа всхъ модистокъ Кузнецкаго мосту. Я сказалъ еще, что одна только врность подражанія, зависящая отъ живости и легкости, произвести можетъ очарованіе. — Вы проходите картинную галлерею, и между тмъ какъ занимались картинами историческими, нечаянно оборотили взоръ въ уголъ галлереи. — Вдругъ вы испугались и остановились. Въ трепет вашемъ казалось вамъ, что изъ етаго угла выступаетъ медленными шагами ужасной левъ. — Вы дрожите. Но улыбающійся хозяинъ галлереи, или самъ художникъ разрушаетъ ваше заблужденіе, онъ подводитъ васъ къ страшному льву, и вы видите одинъ только холстъ. Искусство торжествуетъ, очарованіе совершено: — самой етотъ страхъ становится для васъ сладкимъ, потому что вы уже въ безопасности, и можетъ быть снова желали бы испугаться.
…Иногда украшенное, всему тому что есть прелестнйшаго въ природ. — И такъ не всему и не одинаково подражать можно, — только предметамъ прелестнйшимъ. Поезія представдяетъ не простую природу, но украшенную — Какъ? разв не вся природа равно прелестна? — разв она иметъ нужду быть украшенною? — Точно такъ! ето правило принято всми: оно служитъ основаніемъ искусствъ. Знатоки вопіютъ всмъ художникамъ: подражайте не простой, но изящной природ. — Но что такое изящная природа? — Къ разрщенію сего вопроса, приглашаю почтенныхъ моихъ Слушателей, и особенно Слушательницъ, ибо изящное боле всего извстно ихъ нжному и разборчивому вкусу,
У насъ обыкновенно говорятъ: прекрасной домъ! прекрасныя развалины! прекрасныя книги! — прекрасныя газеты! — Что же такое сія красота или изящность? употребленіе языка — конечно тиранъ, но надобно же быть какой либо причин, почему одна вещь лучше въ подражаніи нежели другая. Не зависитъ ли ето отъ порядка, отъ гармоніи, отъ приличій? — Но какой порядокъ въ развалинахъ? какая гармонія въ дикости дебрей? — Ученые говорятъ: красота состоитъ въ удобномъ расположеніи цлаго, котораго порядокъ и стройность совершенно соотвтствуютъ его назначенію. — Но ета красота философская, относительная къ общему порядку вещей. Намъ многое нравится прежде, нежели мы сами въ состояніи дать себ отчетъ, почему она хорошо, прежде нежели ршимъ, на что вещь годится. — Мы влюбляемся на пр. вдругъ на взгляду, по движенію, по выгодной встрч, по обстоятельствамъ гораздо прежде нежели узнаемъ предметъ своей страсти. — Философъ говоритъ: все то прекрасно, что полезно. Ахъ! какая розница! Можно ли тогда думать о польз, когда чувство въ очарованіи? Поезія, служительница вкуса, разуметъ подъ словомъ изящнаго безъ сомннія что нибудь другое,
Творецъ поемы объ искусствъ живописать замтилъ, что изящная природа не одна и та же въ Фавн, въ Аполлон, въ Венер, въ Діан, не смотря на то что вс сіи божества составляютъ образцы совершенной красоты. — Въ самомъ дл, частная красота измняется безпрестанно, потому что она не составляетъ цлаго и управляется по отношеніямъ.— Что прилично Венер, то не прилично Аполлону, что прекрасно теперь, то не хорошо завтра. — Какая очаровательница является всегда въ одинакомъ вид и наряд? — И къ чему бы въ такомъ случа послужило все волшебное, неизсякаемое въ перемнахъ, искусство туалетовъ? — И такъ надобно получить идею объ изящномъ всеобщую. — Оно состоитъ, говорятъ ученые, въ удобномъ расположеніи и согласіи частей. Но какое же сіе согласіе, изъ котораго происходитъ изящное? — и какія ешо части? — Вотъ что отгадать намъ должно. По увренію г-на Баше, качество предмета ничего не значитъ, будь гидра, скупой, набожной, ханжа, или Неронъ, если они представлены со всми чертами, имъ приличными: то вс они входятъ въ кругъ изящной природы. — утшительныя картины! Но пусть такъ, неизыскивая, принадлежитъ ли душа Нерона къ природ изящной, я спрашиваю только: какія черты принадлежатъ прекрасному дереву? — Почему живописецъ и поетъ предпочитаютъ старой дубъ, обитый втрами, полусгорлой, раздробленный громомъ, юному вязу, котораго втви образуютъ приятную бесдку? Для чего дерево, поверженное на землю и покрывающее ее сухими своими листьями, гораздо драгоцннъе для живописца и поета, нежели дерево во всей сил, которое украшаетъ родные берега свои? — Для чего проходите вы мимо великолпныхъ палатъ, и останавливаетесь предъ мрачными развалинами, или предъ густымъ лсомъ, который ограничиваетъ горизонтъ, или на берегу рки, уныло несущей волны свои въ море? — Для чего молодая двица непремнно иметъ какой нибудь любимой цвтъ, часто не изъ лучшихъ самъ по себ, но для нее драгоцннйшій, нежели розы и лилеи?..
Истинное совершенство собираетъ красоты, которыя природа разсяла, говоритъ ученый. — Вспомните Зевксиса: что онъ сдлалъ? когда хотлъ представить совершенную красоту? — Можетъ быть, онъ смотрлъ на какую нибудь одну отличную красавицу, которая была ему извстна, можетъ быть, подобно Рубенсу, смотрлъ на свою возлюбленную, ибо въ часы очарованія, что можетъ быть ее прелестне? — Нтъ, онъ влюбленъ былъ только въ одно свое искусство. — Онъ хотлъ видть самыхъ прекраснйшихъ изъ Кротоніатовъ, и изъ особенныхъ красотъ каждой составилъ идею о красот совершенной: сія цлая идея была образцомъ его Елены: вроятна и стихотворна въ цломъ, истинна и историческая въ своихъ частяхъ отдльно. Вотъ примръ для артистовъ, продолжаютъ учители вкуса. Такъ поступали вс великіе геніи безъ выключенія. Очень хорошо. — Но если Зевксисъ собиралъ разсянныя черты красоты, для того чтобъ составишь совершеннйшую, то есть правильную красоту, и усплъ въ етомъ, то я имю право спросить его, что онъ разумлъ подъ совершенно правильною красотою, ибо мннія о красот безчисленно разнообразны: что для насъ правильно, то для другихъ неправильно. Греческая Архитектура смнена была готическою, и та и другая почитались въ свое время правильными. — Притомъ, что такое правильная красота безъ страсти, безъ какого нибудь движенія, ей сообщеннаго? — Ибо сіе движеніе, напр. въ физіономіи, есть жизнь и душа красоты.— Если было ето движеніе въ его произведеніи, то какимъ образомъ собиралъ, приноравливалъ и соединялъ Зевксисъ разсянныя черты сіи въ одно свое цлое? По какимъ признакамъ узнавалъ онъ въ нихъ прекрасное? — Гд оно есть и гд его нтъ?— Вотъ Гордіевъ узелъ.
Утверждали нкоторые, что все великое и чудесное составляетъ красоту. Ибо поезія, по словамъ ихъ, должна говорить душ, возвышать ее, и потому вс обыкновенныя вещи должны быть выключены изъ поезіи, но спрашивается, говоря сердцу, всегда ли должно непремнно возвышать его великими идеями? Надобноли изгонять изъ царства Поезій обыкновенные предметы, если они насъ трогаютъ, плняютъ? Конечно, должно быть выкинуто все то, что оскорбляетъ наше зрніе, и что намъ прискучило, но есть самыя простйшія, самыя маловажныя вещи, около которыхъ обращается наше воображеніе тихо и беззаботно, и которыя нравятся намъ неизвстно почему. Если Поетъ уметъ исторгнуть ихъ изъ мрака, дать имъ приличное мсто, живописать ихъ съ приятностію, то конечно доставитъ намъ новое удовольствіе, не примшивая тутъ ни великаго, ни чудеснаго. — Скажите, что намъ нравится въ Георгикахъ, въ еклогахъ, въ идилліяхъ? — Обстоятельства вс самыя простыя, выраженныя пристойнымъ образомъ, и самая сія простота составляетъ ихъ прелесть.
И такъ, по какимъ признакамъ узнавать прекрасное, или изящное? — Кажется, напрасно будемъ искать ихъ въ предметахъ, насъ окружающихъ. — Если бы хотя на одно мгновеніе вдохновенный стихотворецъ, который у древнихъ именовался великимъ именемъ пророка, могъ вознестись до такой высоты, чтобы взирать на всю вселенную и обнимать ее единымъ взглядомъ, тогда бы онъ увидлъ нчто превышающее все его воображеніе, увидлъ бы стройность, порядокъ, совершенство, благость Зиждителя въ цломъ необъятномъ и въ частяхъ, — отъ твореній безконечно великихъ до твореній безконечно малыхъ, отъ видимыхъ простымъ глазомъ до едва зримыхъ окомъ вооруженнымъ, и возгласилъ бы въ сердечномъ, святомъ восторг: все совершенно, все прекрасно, велій еси Господь, и чудна дла Твои!… Но пророкъ земный, но стихотворецъ, ограниченный языкомъ своимъ, нравами, обычаями, образомъ правленія, вкомъ и мстомъ, которыя стсняютъ кругъ его дятельность, смотритъ на предметы тми же глазами какъ и прочіе, для которыхъ онъ пишетъ, и въ томъ только пространствъ, которое имъ извстно. Единъ Богъ, какъ Творецъ безконечныя вселенныя, какъ Хозяинъ въ своемъ домъ, съ Божественнымъ спокойствіемъ созерцаетъ ее, обнимаетъ мсто, пространство, время, отношенія и предназначенія каждой, неизмримо великой и неизмримо малой вещи, — единъ Онъ речетъ устами Моисея: Се добро! и бысть утро, и бысть вечеръ! — Со всми нашими умствованіями, со всмъ тщеславіемъ нашего мудрованія унизимся и вмстимся въ средъ своей. Единъ Богъ читаетъ вселенную, какъ гимнъ, какъ нкую поему совршенную, и наслаждается ею. Предъ Нимъ разогнута сія книга, предъ Нимъ единымъ открыта сія картина, составляющая единое цлое, совершенное въ себ, совершенное въ непостижимыхъ своихъ подробностяхъ и отношеніяхъ, — успокоимся и признаемъ, что все Совершенное и прекрасное въ природ, по ограниченности вашего разума не есть для насъ совершенное, прекрасное, ибо можемъ ли наслаждаться тмъ, чего не понимаемъ? можемъ ли наслаждаться, когда не въ силахъ постигнуть сей всеобщей связи, сихъ всеобщихъ отношеніи, скромности, гармоніи! Многія вещи ослпленному уму нашему кажутся неправильными, безнужными, излишними, многое кажется не въ свое время, не въ своемъ мст, не въ своемъ порядк, — только око мудреца вдохновеннаго проникаетъ иногда за сію таинственную завсу, a мы стснённые предразсудками, мы наложили сами на себя тягостныя оковы, называемыя модою, обычаями, приличіями, обстоятельствами. — Теперь спрашивается, тотъ ли міръ мы имемъ, на которой смотрятъ чистые, просвщенные духи? — То ли y насъ почитается красотою, что въ самомъ дл есть красота? — Нтъ! при всемъ и самомъ великомъ своемъ образованіи, человкъ и гражданинъ видитъ и понимаетъ только часть етого огромнаго храма изящности Творчей, только уголокъ предметовъ, которые къ нему близки или ему знакомы, только одинъ листокъ великой книги, которую читаетъ Предвчный, ее создавшій. Представимъ теперь, что правила объ изящной словесности неизвстны, но она уже существовала, уже были стихотворцы и ораторы, которые дйствовали на умы своихъ согражданъ, и что наконецъ артистъ философъ ршился опредлитъ сіи правила. Онъ сталъ наблюдать вс физическіе и нравственные феномены coбственнаго своего круга, онъ замтилъ вс то, что есть въ природ физической и нравственной, движенія тлъ и душъ ихъ виды, ихъ степени, ихъ измненія по лтамъ, состоянію, положеніямъ, съ другой стороны, онъ испытывалъ и т впечатлнія, которыя ощущалъ въ самомъ себ. — Онъ замтилъ все то, что производитъ въ немъ удовольствіе, или неудовольствіе, когда боле и когда мене, и почему сіе удовольствіе, приятное или неприятное, производилось въ его сердц при каждомъ новомъ предметъ. — Продолжая свои наблюденія, почувствовалъ онъ: 1 е, что чмъ ближе къ нему предметъ, тмъ онъ большее принималъ въ немъ участіе, чмъ онъ отъ него дале, тмъ становился къ нему холодне. — Онъ видлъ, что паденіе молодаго дерева трогало его боле нежели паденіе камня, смерть животнаго, которое казалось ему врнымъ и нжнымъ, боле печалила его нежели смерть дерева. — Замчая такимъ образомъ дале и дале, онъ открылъ, что участіе возрастаетъ по мр приближенія видимыхъ предметовъ къ состоянію, въ которомъ онъ самъ находится. 2 е, Позналъ онъ, что все то, что возбуждаетъ въ ум и сердц его большую дятельность, что распространяетъ кругъ его мыслей и его чувствованій, — все то иметъ для него прелесть особенную. Тогда блеснулъ предъ нимъ новый свтъ. — Онъ оставилъ стезю мучительную, безплодную, доказывать красоту предметовъ по ихъ наружнымъ видамъ, по ихъ разнообразію, по ихъ расположенію: онъ весь погрузился въ самаго себя и заключилъ 1 е, что вс предметы, которые намъ представляетъ искусство, должны быть занимательны, то есть имть ближайшее къ намъ отношеніе, что врожденная любовь къ самому себ есть начало и причина всхъ движеній души человческой, что самой вкусъ не что иное, какъ голосъ сей врожденной любви къ самому себ, что первые служители ея, боязнь и желаніе, составляютъ такъ сказать духовное бытіе человка, 2 е, замтилъ онъ, что вкусъ, по природ своей, ищетъ всегда своего усовершенствованія, распространенія своихъ удовольствіи, a потому предметы, занимательныя по отношеніямъ своимъ къ намъ, должны сверхъ того имть все совершенство, къ которому они способны, однимъ словомъ, тмъ они боле нравятся, чмъ боле заключаютъ совершенствъ относительныхъ къ своей природ и къ нашей.
Вотъ тутъ, по моему мннію, самый счастливйішй къ спредленію изящнаго.Человкъ желаетъ и боится по врожденной любви къ самому себ. — Желать и бояться онъ можетъ только того, что относится къ нему, или ему подобнымъ, или къ вещамъ, для него драгоцннымъ: ети вещи составляютъ предметъ особеннаго его вниманія, — нтъ нужды, производятъ ли они любовь, ужасъ, или отвращеніе: — он входятъ въ кругъ изящнаго. — Избирайте ихъ и располагайте по нашему намренію, то есть такъ, чтобы они подъ вашими руками произвели то дйствіе, которое вы имъ предназначили.
И такъ заключимъ: отношеніе предметовъ къ намъ самимъ, есть начало изящной поезіи. — Исполненіе намренія стихотворца есть сокращеніе всхъ правилъ.— Скажутъ мн: не трудно угадать слдствіе, которое хотимъ произвести, но чрезвычайно трудно изобрсть, изловить нужныя для того средства. Признаюсь. — Талантъ сей не всякому дается. — Отличить въ природ черты, достойныя подражанія, предвидть дйствія, которыя они произведутъ въ сердцахъ: такое знаніи бываетъ только плодомъ продолжительнаго ученія.— Собрать, видть ихъ оживленными предъ собою: ето есть дло пламеннаго воображенія, выбрать и расположить ихъ прилично — дйствіе здраваго разума и нжнаго чувства.
Намреніе поета есть нравиться и занимать чрезъ подражаніе.— И такъ здсь должно отдлить занимательность искусства и вещи: та и другая соединяются вмст Искусство насъ привязываетъ, или посредствомъ удовольствія находить себя просвщенными, чувствительными, объемлющими вс тонкости, вс красоты, для обыкновенныхъ глазъ невидимыя, или по средствомъ наслажденія видть подобныхъ въ себ сей талантъ, сію душу, сей геній, который оживляетъ природу хитростію подражанія, сіе удовольствіе умножается по мр того, какъ искусство представляетъ боле трудностей и предполагаетъ боле даровавій, но оно слабетъ тотчасъ, если не поддержано будетъ существенною занимательностію самаго предмета. Занимательность искусства сама по себ не надежна…. рано или поздно наружный блескъ исчезаетъ, и мы ищемъ истинныхъ достоинствъ вещи. И такъ стихотворецъ долженъ выбирать такой предметъ, которой своею приятностію, или пользою достоинъ работы его генія, безъ етаго, вс труды его не принесутъ плода желаемаго.
Отношеніе предметовъ къ намъ самимъ есть есть или подобіе, или вліяніе. Подобіе дйствуетъ по качествамъ, которыя приближаютъ ихъ къ нашему состоянію, вліяніе — до идей добра или зла, которыя они могутъ причинить намъ, и отъ коихъ раждается боязнь или желаніе.
Поезія старается окружить насъ существами намъ подобными, придавая всему, по крайней мр, нкоторые признаки чувствъ, какіе мы сами имемъ. — Не трудно понять, по чему нравятся намъ два молодыя деревца, которыя распространяютъ ихъ втьви, для того чтобъ переплестись между собою, два ручья, которыя въ тысяч оборотахъ то сближаются, то утекаютъ другъ отъ друга и, наконецъ, по взаимному влеченію, сливаются въ одну рку.— Ето изображеніе двухъ друзей, двухъ любовниковъ. — Спросите у собственныхъ сердецъ вашихъ, откуда раждается въ нихъ ето нжное, живое удовольствіе, которое ощущаете вы при обновленіи великолпной картины весны, когда вся природа, такъ сказать, утопаетъ въ любви, откуда раждается томное впечатлніе меланхоліи, которую производитъ въ насъ образъ осени, когда рощи и поля обнажаются, и вся природа, кажется, дряхлетъ въ своей старости?— Весна призываетъ насъ ко всеобщимъ радостямъ, наслажденіямъ, осень напоминаетъ намъ собственную нашу старость, и похороны, при которыхъ мы присутствуемъ, точно также какъ, при похоронахъ намъ подобныхъ.— Тоже самое можно сказать обо всей физической природ, насъ занимаетъ только то, что намъ по чему либо подобно, что иметъ вліяніе на наши радости и наши печали.
Намреніе поета, есть увлекать душу и поддерживать ее въ томъ, очарованіи, которое ей нравится. Онъ долженъ стараться никогда ее истощать одного и того же чувства, но возбуждать ея дятельность безпристрастно новыми, многоразличными движеніями, давать ей покой посл сильныхъ потрясеній, я заставилъ ее желать, чтобы время изступленія, въ которое она погружена, кончилось въ ту минуту, какую онъ самъ, предположилъ въ своемъ план. Надобно помнить, что душа наша составлена изъ силъ и слабостей, успхи искусства совершенны, когда намреніе писателя исполнено. Вотъ вс правила краснорчія!
Когда, при разсматриваніи ландшафта, сельскіе спокойные виды производятъ въ васъ тихія сладостныя движенія, приятную задумчивость, изслдуйте ваше сердце, и вы найдете, что бы въ сію минуту представляете самихъ себя сидящими подъ тнію сего дуба, на берегу ручья, на мурав нжной и цвтущей, посреди сихъ стадъ, которыя, по возвращеніи въ деревню, принесутъ вамъ сладкую, роскошную и здоровую пищу. — Если вы не сами, то по крайней мр предполагаете одного изъ вашихъ любезнйшихъ приятелей, котоpoй живетъ въ деревн и наслаждается столь завиднымъ счастіемъ: его благополучіе столько къ вамъ близко какъ ваше собственное, и при томъ вы сами можете, подобно ему, имъ наслаждаться, сія мысль для васъ то же, что для скупаго воззрніе на его золото: — она уже есть наслажденіе.
При сей прекрасной картин, которая столько васъ восхищаетъ, Поетъ чувствуетъ, что чего то недостаетъ.— Посмотрите, онъ избираетъ вамъ товарища: — онъ посадилъ пастушку на берегу ручья. — Она молода и прекрасна, не слишкомъ небрежно одта, чтобъ неоскорбить вашей нжности, ни слишкомъ украшена, чтобъ не разрушить вашего очарованія: онъ далъ ей физіономію простую, откровенную, добросердечную, ибо онъ знаетъ, что вы любите сердца, способныя къ обольщенію. — Онъ придалъ ей голосъ трогательной, голосъ души чувствительной, — и сверхъ того, представилъ ее, смотрящуюся въ зеркало ручья и украшающую волосы свои цвтами, какъ будто для того, чтобы намекнуть вамъ, что она желаетъ правиться и любить… Онъ представилъ въ дали счастливаго пастуха, которой къ ней стремится. — Смшанное чувство ревности и удовольствія наполняетъ ваше сердце… и что скажетъ, что поетъ живописецъ не достигнулъ своей цли!…
Представьте еще, что Поетъ хочетъ преклонить васъ къ томной меланхоліи. — Вамъ живописуется пустыня, шумъ ручья, стремящагося по скаламъ, которой вскор засыпаетъ въ глубокой своей бездн, возмущаетъ только одинъ сіе дикое и безмолвное уединеніе. — Вы видите столтніе дубы, пощаженные громомъ, горы увнчанныя льдами оканчиваютъ горизонтъ, изъ всхъ птицъ только одинъ орелъ осмливается сокрывать тамъ милые плоды любви своей. Онъ летитъ, держа въ своихъ когтяхъ нжнаго ягненка, похищеннаго у матери, его болзненное блеяніе раздается далеко въ воздух, между тмъ орелъ, съ распростертыми крылами, играющій своею добычею, достигаетъ гнзда и раздираетъ ее, и длитъ своимъ дтямъ, — дале, львица ласкаетъ своихъ малютокъ, и во взорахъ сего свирпаго звря кротко живописуется любовь матерняя.
Сіи два дйствія, самыя простыя, могутъ, при искусномъ изображеніи мста, возбудить, въ душъ сей ужасъ, которой столь часто чувствуютъ дти, и которымъ человкъ, будучи до самой смерти дитятей, всегда любятъ наслаждаться. Желаніе быть, подл пастушки или пастуха привязываетъ васъ къ первой картин, тайное удовольствіе не быть на краю сего ревущаго источника, при подошв сихъ ужасныхъ скалъ, посреди сихъ лютыхъ животныхъ, прилпляетъ васъ ко второй, ибо столь же сладостно смотрть на зло, отъ котораго мы свободны, какъ видть блага, которыми можемъ наслаждаться
Теперь, изъ сихъ двухъ картинъ которая принадлежитъ къ изящной природ? — Об, безъ сомннія. — Пустыня прекрасная!— прекрасные виды сельскіе. Когда мы читаемъ въ Гомер, что жрецъ Аполлоновъ, которому Греки не хотли возвратить его дщери, удалился безмолвный на берегъ моря, коего волны производили великой шумъ, сія картина длаетъ глубокое впечатлніе, вы скажете: сіе море прекрасно! етотъ берегъ превосходенъ! — Но отдалите изображеніе отца оскорбленнаго, которой шествовалъ въ молчаніи, вся картина теряетъ свою силу! — И такъ справедлива, что въ Поезіи все прекрасно по отношеніямъ подробностей къ подробностямъ и цлаго къ намъ самимъ. Разберите ваши чувствованія въ театр при представленіи трогательной драмы. Вы найдете то же самое: — боясь за Едипа, гонимаго Креономъ, вы боялись за самихъ себя, — проливая слезы съ Аменаидою, вы плачете о самихъ себ: ибо и вы можете быть подвержены тмъ же несчастіямъ, тмъ же гоненіямъ!… Разберите чувства, ощущаемыя вами тогда, когда вы видите плывущій корабль, азартную игру, полкъ, выступающій въ походъ: вс ваши движенія суть движенія любви вашей къ самимъ себ. — Откуда происходитъ, что натура украшенная въ существенности, или искусственная и столь слабо дйствуетъ, въ подражаніи! — Почему натура необразованная и дикая очаровываетъ насъ въ подражаніяхъ и часто не нравится намъ въ существенности? — Представьте въ живописи или поезіи сіи чертоги, которыхъ симметріи и великолпію вы удивлялись. — Они не производятъ никакого сладкаго въ васъ впечатлнія. Пусть нарисуютъ вамъ развалины ветхаго зданія, васъ тотчасъ потрясаетъ какое то смшанное чувство котораго причины вы сами не знаете. Отъ чего ето? — Отъ того, что первая изъ сихъ картинъ невозбуждаетъ въ васъ никакой идеи трогательной, a послдняя патетическая, пробуждающая столько воспоминаній, заставляющихъ васъ задуматься! — Тысячи поколній были и исчезли на лиц земли. Порывамъ времени ничто воспротивиться не можетъ. Огромные памятники гордости, которые оно уничтожило, старость, разрушеніе, все ето побуждаетъ васъ обратится на самихъ себя!…. Что мы такое? — И съ нами то же будетъ! — Какая красота въ пирамидахъ Египетскихъ! Но вы долго останавливаете на нихъ взоръ свой. — Три тысячи пролетвшихъ лтъ висятъ надъ вашею головою. — Милліоны рукъ, Цари, созидавшіе оныя, весь Египетъ съ своею религіею, нравами, добромъ и зломъ, тни Монарховъ, скитающіяся вокругъ сихъ суетныхъ памятниковъ: все вмст оживляется въ вашемъ воображеніи. — И пирамиды прекрасны! — и вы бы сами желали побывать тамъ! — Отвтъ славнаго Марія, бывшаго нкогда повелителя Рима, Губернатору Ливійскому не льзя читать безъ нкотораго движенія. — Скажи, говоритъ онъ, что ты видлъ Марія, сдящаго среди развалинъ Карагенскихъ! Такова прочность счастія человческаго! — Нкто спросилъ у путешественника, которой странствовалъ по Греціи, еще знаменитой развалинами своихъ памятниковъ: обитаемы ли мста сіи? — Мы ничего тамъ невидали, отвчалъ онъ, кром времени, которое, кажется, сндало само себя въ безмолвіи. Етотъ отвтъ разителенъ. —
Изслдуемъ картины страстныя въ природ. — Кажется, онъ вс носятъ на себ туже надпись, которая вырезана была на пирамид, поставленной въ память изверженія Везувія: Posteri, posteri, vestra res agitur! — Потомки! потомки! — ето до васъ касается! съ вами то же можетъ случиться! ето ваша участь! — По симъ признакамъ отличается все то, что носитъ въ себ занимательность всеобщую и прочную.
Вообще природа, которая не говоритъ ничего сердцу, которая не возбуждаетъ никакого чувства, или даже возмущаетъ насъ неприятными впечатлніями, противна намреніямъ поета, и должна быть изгнана изъ Поезіи. Та напротивъ, которою мы тронуты, которая приводитъ какъ въ приятное, любезное для насъ положеніе всегда достойна быть предметомъ подражанія. Если вы хотите возбудить боязнь или желаніе, зависть или сожалніе, спрашивайте свое сердце. — Тотъ всегда поступаетъ хорошо, которой уметъ съ нимъ совтоваться.
Ето правило еще врне въ мір нравственномъ нежели физическомъ, ибо физической міръ дйствуетъ на душу только по отношеніямъ отдаленнымъ, которыя не для всхъ равно привлекательны. — Въ нравственности непосредственно душа дйствуетъ на душу: человкъ всего ближе къ человку’
Пускай Поетъ описываетъ пожаръ. — Картина пламени, разрушающихся стнъ поразитъ каждаго боле или мене, по мр живости воображенія, и большая часть зрителей останется очень слабо тронутою, — но пусть намъ только представятъ на балкон горящаго дома нжную мать, которая держитъ свое дитя въ объятіяхъ, на лиц, въ движеніяхъ глазъ кв начертано сраженіе природы. Она нершима, бросить ли его лучше, чмъ видть пожраннымъ отъ разливающагося вокругъ пламени: пусть представятъ ее въ торопливости, въ изступленіи, блуждающими очами измряющую ужасную высоту балкона, и малое пространство, еще ужаснйшее, которое отдляетъ ее отъ угрожающаго пожара. — Иногда возвышаетъ она свое дитя къ небу съ очами исполненными горячей молитвы, иногда съ насиліемъ ршается кинуть его, — уже опускаетъ руки, и вдругъ съ крикомъ отчаянія опять удерживаетъ. — Иногда прижимаетъ она его къ своему сердцу, окропляетъ слезами, отвращаетъ глаза свои отъ невинной ласки играющаго младенца, и, кажется, силится въ послдній разъ благословить его…. Ахъ, какое дйствіе должна произвести сія картина, если она написана будетъ врно!
Какое множество разительныхъ картинъ въ Иліад! — Но дйствуетъ ли хоть одна изъ нихъ съ такою силою, какъ прощаніе Гектора съ Андромахой, какъ боязнь Астіанакса, при воззрніи на оперенной шлемъ своего родителя? Что можетъ боле поразить, какъ сцена ветхаго Пріама, y ногъ Ахиллесовыхъ испрашивающаго бренные остатки своего сына? Ни одинъ царь, ни одинъ отецъ, говоритъ онъ, не доведенъ до такого ужаснаго состоянія, до какого боги меня унизили! Увы! слабой старецъ, нжной родитель, я долженъ лобызать руку, обагренную кровію моего сына!
Есть предметы, которые душу трогаютъ, есть другіе, которые возвышаютъ ее. Великодушіе, постоянство, презрніе несчастія, горести и смерти, пожертвованіе самимъ собою за благо отечества, за любовь или за дружбу, вс чувства мужества, вс доблести героическія производятъ на насъ дйствія сильныя, непремнныя. — Но желать, чтобъ Поезія подражала только симъ красотамъ, значитъ хотть, чтобъ живопись неупотребляла никакихъ другихъ цвтовъ, кром цвта радуги. Любители изящнаго скажутъ: какая изящная природа въ Димитрі самозванц, въ Христіерн, въ Витозар, въ Азбар, въ Креон? — Ето злоди. — Пусть Димитрій самозванецъ, Христіернъ, Витозаръ имютъ нкоторыя красоты натуральныя — силу и высокость характера, пусть они злоди необыкновенные, но что приятнаго видть на театръ низкаго раба, недйствующаго открыто, но тайными интригами, готоваго задушить и отравить невинныя жертвы! что Нарцисъ, Феликсъ, Избаръ и Креонъ?— Что значитъ ето низкое тиранство? ети убійства повсемстныя Димитрія самозванца? Для разршенія сего вопроса надобно прибгнуть къ намренію поета, къ правилу всеобщему и единственному. — Поетъ принужденъ бываетъ часто употреблять мрачныя краски для того, чтобъ придать боля яркости другимъ.— Часто долженъ представить чернаго злодя, для того чтобы возбудить ненависть къ преступленіямъ, которая есть уже святое изящное чувство? и для того чтобы показать въ блистательнйшемъ свт самую добродтель!
Поетъ долженъ знать напередъ, что онъ хочетъ произвести чрезъ подражаніе. Но етого мало: онъ изыскиваетъ сверхъ того врнйшій путь къ сердцамъ, на которыя долженъ дйствовать. — Въ предметахъ подражанія стихотворнаго есть красоты мстныя или частныя и красоты всеобщія. — Первыя ограничены мнніемъ, нравами, обычаями одного какого нибудь народа. Красоты всеобщія соотвтствуютъ ходу, намреніямъ, законамъ природы и не зависятъ ни отъ какихъ временныхъ постановленій.
Физическая живопись Гомера столь же прелестна и теперь, какъ она была за три тысячи лтъ, изображенія его характеровъ, искусство, съ которымъ онъ поставилъ ихъ въ надлежащемъ разнообразіи и противоположности, по сію пору возбуждаютъ наше удивленіе: ничего не состарлось, ничего не перемнилось. — Но подробности, которыя относятся ко мнніямъ и къ приличіямъ, прелести моды и пристойностей, должны натурально казаться хорошими или дурными по времени и мсту, ибо нтъ ни одного вка, ни одной земли, которыя не почитали бы своихъ нравовъ правиломъ священнымъ,— Смшное предубжденіе, которое впрочемъ должно щадить! Тотъ которой подражаетъ во всемъ только древнимъ, безъ сомннія оскорбитъ вкусъ своего вка во многихъ вещахъ. Тотъ которой совтуется только со вкусомъ своего вка, привязывается часто къ красотамъ легкимъ, поверхностнымъ, призракамъ красоты.— Онъ пренебрегаетъ красоты изящнаго. — Отъ соединенія сихъ двухъ ученій, то есть древняго вкуса и новаго, проистекаетъ вкусъ твердой и врной, и вс успхи искусства.—
Впрочемъ все тщаніе Поета должно быть обращено, сколько предметъ позволяетъ, на то, чтобы стать выше моды и мннія. Модной стихотворецъ, какъ модная шляпка, какъ модной цвтъ сукна, или какъ модной покрой, незначитъ еще ничего опредлительно хорошаго. — Онъ долженъ помнить, что пишетъ для потомства, и чье благородное честолюбіе не пожелаетъ того? — Онъ долженъ помнить, что судіи его не современники, но потомки, что въ нкоторыхъ вещахъ вкусъ безпрестанно измняется, что въ другихъ остается непремненъ, однимъ словомъ: онъ старается, чтобы успхъ его твореній всегда завислъ отъ красотъ всеобщихъ, и никогда отъ частныхъ. Если разсмотреть внимательне многія безсмертныя сочиненія, то увидимъ, что успхъ ихъ точно завислъ отъ сохраненія сей методы. Стихотворцы! жертвуйте нкоторыми подробностями: вкусу настоящему, національному, но вкусу всеобщему посвятите основу творенія, массу и цлое.— Когда берутся нравы изъ какого нибудь другаго народа,— напр. въ трагедіи, надобно непремнно, чтобъ актеръ съ одной стороны, a Зритель съ другой сближились для соединенія. Ето зависитъ отъ искусства, съ какимъ стихотворецъ уметъ умягчать нравы и ослаблять цвты яркіе и оскорбительные. — Не говорю о тхъ нравахъ, которые никакъ умягчены быть немогутъ. Они должны быть чужды нашихъ зрлищъ! Нкоторые народы почитаютъ благочестивою должностію убивать подъ старость отцевъ своихъ, иные кидаютъ дтей, которыя родились нездоровыми!— Только чудотворной Немцкій геній, воздвизающій на театрахъ вислицы, можетъ ршиться утшить своихъ зрителей такими чудовищными сценами!
Боясь утомить вниманіе Почтеннйшихъ моихъ Слушательницъ и Слушателей, я спшу заключить ныншнее наше засданіе. — Я имлъ честь вамъ представить, что Поезія есть подражаніе природ, и при томъ изящной природ, дале предложилъ различныя мннія ученыхъ о семъ предмет. — Я выбралъ одно, которое, по моему мннію, проистекаетъ изъ самыхъ началъ природы человческой. Оно основано на любви къ самому себ. На сей всесильной пружин, которая сохраняетъ бытіе человческое, которая приводитъ въ движеніе вс наши мысли, чувства, поступки. Оно мн показалось лучшимъ, и потому что очень просто, и потому что можетъ быть приноровлено ко всмъ предметамъ Поезіи и изящныхъ искусствъ.— Оно не новое.— Аристотель зналъ его. Цицеронъ именно называетъ прекраснымъ то, что сообразно вмст и собственной своей природ и человческой.— Но убдительне всхъ Цицерононъ говоритъ въ пользу сего правила наше сердце. И такъ повторяю еще молодымъ стихотворцамъ, какъ главное правило, на которомъ основана вся Естетика или наука о вкус: выбирайте для подражанія только такіе предметы, которые ближайшее имютъ вліяніе на человка, на благо его, на его несчастія. — Имйте въ виду дйствовать на его любовь къ самому себ, на его возвышеніе, на его удовольствія, и вы найдете врную стезю въ его душ. То же можно сказать любителямъ и судіямъ изящнаго: когда вы цните сочиненія, то всегда совтуйтесь съ своимъ сердцемъ! — Счастливъ, кто уметъ съ нимъ совтоваться!