ЛУЧШЕ ХОТЬ КОГДА-НИБУДЬ
ЛУЧШЕ ХОТЬ КОГДА-НИБУДЬ
К ВОПРОСУ ОБ УЖАСАХ В КАТОРЖНЫХ ТЮРЬМАХ
К ВОПРОСУ ОБ УЖАСАХ В КАТОРЖНЫХ ТЮРЬМАХ
ТЮРЬМА И РОЗГИ
ТЮРЬМА И РОЗГИ
УЗАКОНЕННАЯ ПЫТКА
УЗАКОНЕННАЯ ПЫТКА
Об истязаниях в российских тюрьмах, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 6 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Людей, отрицающих суды и тюрьмы, общество называет утопистами, правительство — преступниками.
Я не хочу быть — в данной статье — ни тем, ни другим. И буду рассматривать тюрьму как факт.
Хорошо ли, нет ли, справедливо или несправедливо, но факт, что людей, которых считают преступниками, для изоляции от остального общества заперли в каменное здание, обнесённое, как крепость, стеною, разместили по камерам, к железным дверям приставили часовых.
Изолировали.
Но найдётся ли хоть один юрист, хоть один администратор, хоть один человек на свете, который сказал бы открыто, что люди, посаженные в тюрьмы, перестают быть людьми, что человек делается вне закона, когда он охраняется часовым, что больной тифом ‘преступник’ не нуждается в лечении, что здоровые товарищи его по заключению не вправе требовать изолирования от них больного, что тюрьма даёт право не щадить здоровье и жизнь заключённых.
Ни один не скажет.
Но мало ли, что ‘не щадить’. Это утопия, а я хочу говорить о факте.
Факт же, что только теперь ‘Главное тюремное управление разослало циркуляр губернаторам, градоначальникам и начальникам областей с предложением принять меры к изоляции тифозных больных в особые помещения. Если же таких помещений при тюрьмах не имеется, то принять меры к размещению больных арестованных в городских и земских больницах’.
Это только теперь. Когда тюрьмы, как чёрные факелы, зажглись эпидемией сыпного тифа по всей России, когда зараза из тюрем хлынула за высокие каменные стены, и смерть косит не только преступников, которым ‘туда и дорога’, но и тюремную администрацию, и врачей, и свободных российских граждан.
Неужели же только страх мог заставить сделать то, что должно было заставить сделать самое элементарное сознание долга. Неужели, чтобы ‘министерство разослало циркуляр’, требовалось столько человеческих жизней, требовался тот ужас, который переживает наша тюрьма.
Я не утопист. Я не хочу быть преступником. Ну, заперли, изолировали. Ну, пусть тюрьма факт. Но не увеличивает ли этот факт нашу ответственность за жизнь тех, кого мы заперли. Подумайте только: лишить людей свободы, отнять у них и возможность, и право спасаться от страшной заразы собственными средствами, а самим не сделать ничего, чтобы избавить здоровых от заражения и смерти.
Неужели же надо быть утопистом или преступником, чтобы страдать от всего этого!
В Московской пересыльной тюрьме арестантами убито четыре надзирателя.
Это кровавое событие с новой силой выдвигает вопрос об ужасах наших каторжных тюрем.
Вполне понятно, что общественная совесть с особой болезненностью реагирует на страшные слухи об истязаниях, которым подвергают арестантов. Во-первых, у десятков тысяч заключённых в тюрьмах десятки и сотни тысяч родственников, друзей, живущих на воле. Судьба заключённых не может не волновать их. Во-вторых, вообще из всех видов насилия самый ужасный, самый непростительный и преступный — это насилие над заключёнными. Ибо люди, сидящие в тюрьме, лишены прав, лишены возможности защищаться, они отданы в полное распоряжение своего начальства. Бить и мучить закованного, запертого человека, пользуясь своей над ним властью, — самая чудовищная несправедливость, какую только можно себе представить.
С этими общими положениями согласятся все: и правые, и левые, и ‘террористы’, и представители правительства.
Недаром губернатор Джунковский, на выраженное убившими надзирателей арестантами опасение, что их будут истязать, сказал: об истязании не должно быть и речи, так как их и по закону в тюрьме не может быть.
Не место в настоящей статье доказывать, бывают или не бывают нарушения этого закона.
Я хочу говорить только о бесспорном, о том, что не может не быть признано всеми.
Таким бесспорным является тот факт, что слухи об ужасах наших тюрем волнуют общество. Не дают покою общественной совести.
И долг всякого правительства разобрать, насколько основательны эти слухи.
И если основательны — подвергнуть строжайшему наказанию виновных.
Если неосновательны, и в тюрьмах никаких истязаний, избиений и других беззаконий нет, — успокоить общество.
Проверка слухов не должна быть простым запросом центрального правительства начальникам тюрем: всё ли у них благополучно? Начальники тюрем в данном случае сами являются обвиняемыми, и ответ их никого успокоить не может. Успокоить может только одно:
Беспристрастная и всесторонняя ревизия всех тюрем.
Если правительство нашло нужным ревизовать интендантское ведомство, где злоупотребления касались власти материальной, то тем более оно обязано назначить ревизию учреждений, которым вверена человеческая жизнь и вверена не для уничтожения, а для исправления и временной изоляции.
Беспристрастной ревизией будет только та, при которой арестантам будет гарантирована защита от возможной мести со стороны начальников, против которых будут даваться свидетельские показания.
Опросив поодиночке всех заключённых, легко устранить возможность клеветы со стороны арестантов.
Насколько велика боязнь истязаний и какое она должна иметь значение при показаниях, можно судить опять-таки по разговору арестантов, убивших надзирателей московской тюрьмы, с губернатором Джунковским.
Люди, только что убившие своих начальников, уверенные, что за это им предстоит смертная казнь, боятся не смерти, а возможных истязаний.
— Выдайте оружие убитых, — потребовал губернатор.
— Не выдадим, нас будут истязать.
Арестантам обещают, что их истязать не будут.
— Обещайте отправить нас немедленно в Таганскую тюрьму. Мы здесь всё-таки боимся оставаться…
Арестантам обещают.
Очевидно, истязания — страшнее самой смерти.
Итак, невыносимое положение, созданное в обществе странными слухами из каторжных тюрем, может быть ликвидировано правительством только одним путём — путём неотложной, беспристрастной ревизии.
И хочется верить, что правительство на этот путь вступит. Ибо ни одно правительство не может желать бессмысленных жестокостей над обезоруженными и скованными людьми. И ни одно правительство не может желать той напряжённой общественной тревоги, которая всё сильней и сильней охватывает русскую молодёжь и вообще всю интеллигенцию.
Телеграф принёс известие, что в Вологде ‘уволен начальник временной каторжной тюрьмы Воронец, за время начальствования которого заключённые были подвергнуты массовой экзекуции, послужившей поводом к запросу в Госуд. думе’.
Но ведь отдельный случай наказания виновного ещё не меняет дела. Важно не наказание начальника Вологодской тюрьмы, а перемена всей системы. Тюремная администрация должна понять, что тюрьма не превращает людей в животных. Что тюрьма есть тяжёлое, но чаще всего временное наказание. И что всякое нарушение прав арестанта со стороны начальников должно быть вдвое строже наказуемо, чем нарушение прав свободных граждан, ибо арестант — не только человек, но и человек беззащитный.
Министр юстиции утвердил новую ‘тюремную инструкцию’.
Некоторые параграфы её подсказаны гуманным чувством: например, для евреев, магометан, раскольников и сектантов, содержащихся в местах заключений, допускается приготовление особой пищи, требуемой их обрядами. Для арестантов инославного вероисповедания, если их содержится значительное число, допускается приглашать духовных лиц для совершения богослужения по обрядам их веры.
Нельзя не приветствовать ‘новые’ правила этой инструкции.
Но есть там одно очень старое правило, хотя, надо правду сказать, несколько по-новому изложенное:
‘Телесное наказание применяется к арестованным в случаях совершения ими выдающихся проступков против тюремной дисциплины и по закону не освобождённых от этого наказания, причём по соображению не только с тяжестью вины арестанта, но и с его личными особенностями, уровнем его образования и умственного развития, степенью его нравственной чувствительности, принадлежностью к тому или другому классу населения, предшествующим поведением во время заключения’ и т. п. При этом, кроме лишь исключительных случаев, к провинившемуся арестанту предлагается предварительно применять другие меры ‘исправления’.
Итак, телесное наказание, т. е. ‘розги’ остаются по-старому. Правда, дважды делается оговорка об ‘исключительных случаях’, и начальству вменяется в обязанность считаться с ‘нравственной чувствительностью арестанта’, — но всё это очень ненамного меняет дело.
Положительное значение эти оговорки могут иметь только для тех начальников, которые бьют арестантов не за совесть, а за ‘страх’, думая, что чем строже, тем приятнее начальству. Теперь такие начальники могут усмотреть в новой инструкции указания, что центральное правительство вовсе не склонно усиливать жестокость.
Для всех же остальных желающих быть ‘строгими’ и применять ‘розги’ — простор остаётся полный. Во-первых, само собой ясно, для всякого мало-мальски знакомого с тюремным режимом, что ‘начальник’ не очень-то компетентен в определении ‘нравственной чувствительности’ уж по одному тому, что начальники тюрем вербуются не из педагогов… А во-вторых, другая оговорка об ‘исключительных случаях’ так растяжима, что при желании начальник может любой проступок прозвать ‘исключительным’ и применить телесное наказание с соблюдением всех необходимых формальностей.
Таким образом, на практике простор произволу остаётся полный.
Старая розга перешла в новую инструкцию.
И вот невольно рождается вопрос: зачем нужна эта бесчеловечная жестокость? Зачем к ужасному наказанию — лишению свободы — прибавлять ещё более ужасное — истязание человека? Кому и зачем это нужно?
‘Исключительные случаи’? Но я просто представить себе не могу такого ‘исключительного случая’, который бы осмысливал ‘розгу’.
Ведь тюрьма обладает буквально всеми средствами ‘борьбы’ с арестантом, зачем же ещё бить? Неужели без этого нельзя ‘сладить’ с людьми, запертыми в каменном мешке.
Помимо розги, начальник обладает самыми разнообразными средствами воздействия: он может посадить в ‘одиночку’, может посадить в ‘карцер’, может лишить ‘прогулок’, может, наконец, заковать в кандалы. Неужели всего этого недостаточно?
Человек лишён свободы, к нему приставлена стража, руки и ноги его скованы цепью, — зачем же бить ещё?
Как бы кто ни доказывал, что жестокости в тюрьках преувеличены, отдельных фактов злоупотребления не отрицает и само правительство. Чтобы изгнать подобные злоупотребления из тюрьмы прочь, есть только одно средство: отменить телесное наказание без всяких оговорок совсем и навсегда.
Опубликована новая ‘тюремная инструкция’.
В общем, надо отметить её гуманное направление: магометанам, евреям, сектантам разрешено употреблять ту пищу, которую требует их религия, а инославным разрешается приглашать своё духовное лицо для совершения богослужений.
Но в ‘инструкции’ есть один параграф, который сводит на нет всю эту ‘гуманность’.
‘Телесное наказание применяется к арестантам в случаях совершения ими выдающихся проступков против тюремной дисциплины’.
Далее имеется ещё несколько оговорок, что начальник должен считаться с ‘умственным развитием’ арестанта, с его ‘личными особенностями’ и даже ‘нравственной чувствительностью’. Несмотря на все эти гуманные оговорки, суть остаётся та же: бить можно.
Для всякого ясно, что ‘оговорки’ практического значения иметь не будут, ‘исключительный случай’ — понятие очень растяжимое, и всякий начальник при желании может признать ‘исключительным случаем’ любое нарушение дисциплины.
Другими словами, если захочет — может бить, когда ему вздумается.
Таким образом, новая инструкция, несмотря на свои попытки быть ‘гуманной’, узаконивает пытку.
В Тобольске, как раз против каторжной тюрьмы, есть музей. В одной из зал этого музея собраны тюремные реликвии: на стенах висят кандалы и плети. Начиная от железных палок и громадных ременных жгутов семнадцатого столетия до наших усовершенствованных ‘лёгких’ наручников и розог.
‘Новые инструкции’ не прекратят дальнейшего пополнения этой позорной комнаты Тобольского музея: розга будет ‘развиваться’ дальше…
Будет развиваться вопреки ясному моральному сознанию людей и вопреки простому здравому смыслу.
Моральное сознание говорит: розга — позорная, ужасная, преступная жестокость.
Здравый смысл говорит, что розга — вопиющая бессмыслица.
Нет такого ‘исключительного случая’, который бы мог оправдать и осмыслить эту пытку в тюрьме.
Вы представьте только: человек заперт на замок, как зверь в клетке. У дверей его стража. За ‘нарушение дисциплины’ его могут лишить прогулок, бросить в карцер, наконец, заковать в наручные и ножные кандалы… Неужели всех этих мер недостаточно для того, чтобы начальник мог справиться с арестантами?
Более чем достаточно!
И ‘узаконенную пытку’ нельзя оправдать ничем, никакими ‘высшими’ государственными соображениями.