ОБЪ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМ Г. ОСТРОВСКАГО:
‘ДМИТРІЙ САМОЗВАНЕЦЪ И ВАСИЛІЙ ШУЙСКІЙ’.
(ИЗЪ ПРИГОТОВЛЯЕМАГО КЪ ПЕЧАТИ СОБРАНІЯ КРИТИЧЕСКИХЪ ЭТЮДОВЪ О ЗАМЧАТЕЛЬНЙШИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЯХЪ НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ).
А. Никитенко.
Об исторической драме Г. Островского: ‘Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский’, Никитенко Александр Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Судя по заглавію, можно бы подумать, что авторъ имлъ въ виду раздлить интересъ пьесы между двумя равносильными дйствующими личностями, противопоставивъ одну другой, чмъ онъ, разумется, нарушилъ бы одно изъ главныхъ условій художественнаго произведенія — единство его и цлость. Авторъ не сдлалъ этой ошибки. На самомъ-дл настоящій центръ и герой драмы есть Шуйскій. Самозванецъ, при всей своей важности, все-таки есть лицо второстепенное. По ходу дйствія, по цли, къ которой направлены вс его пружины и по той вол, которая ими движетъ, первенство принадлежитъ Шуйскому.
Шуйскій свергаетъ съ престола Лжедмитрія и тмъ пролагаетъ къ нему путь самому себ. И такъ на Шуйскомъ естественно сосредоточивается все вниманіе читателя или зрителя. Надобно, чтобы авторъ въ дйствительномъ историческомъ Шуйскомъ — въ его характер, жизни и судьб, понялъ и отличилъ драматическіе элементы — это главное. Исторія Шуйскаго извстна. Ловкій царедворецъ при Борис Годунов, внутренно, конечно, съ прочими древнихъ родовъ боярами, питавшій къ нему нерасположеніе, какъ къ узурпатору, но, повидимому, готовый служить ему врно и засвидтельствовавшій кто исполненіемъ въ Углич извстнаго порученія, согласно съ его видами, потомъ присягнувшій Лжедмитрію, не смотря на то, что онъ лучше всхъ зналъ, что это не истинный царевичъ, — Шуйскій склонялся передъ могучимъ напоромъ событій, заботясь, повидимому, только о своей безопасности. Скрпя сердце, онъ, можетъ быть, вмст съ другими вельможами, преклонился бы совсмъ передъ совершившимся фактомъ, и для избжанія общественныхъ смутъ, остался бы вренъ новому хищнику престола, если бы этотъ послдній велъ себя благоразумно. Но нравственная несостоятельность Лжедмитрія, не смотря на нкоторыя его блестящія качества, вскор изобличилась, и Шуйскій, достоврно знавшій истину смерти царевича Димитрія, не могъ доле сносить обмана, не общавшаго никакихъ благопріятныхъ послдствій ни для кого, кром самого обманщика и его друзей и покровителей, поляковъ и іезуитовъ. Чувство національной чести и личной чести древняго княжескаго рода возмутилось въ немъ — Шуйскій открыто и смло сталъ противъ позора и скорби видть на трон Мономаховомъ дерзкаго пройдоху. Легкомысліе, ложный разсчетъ, или великодушіе спасли отъ плахи Шуйскаго, но не погасили въ немъ желанія свергнуть съ престола счастливаго искателя приключеній, а напротивъ, къ патріотическому побужденію и чувству оскорбленнаго родоваго достоинства присоединили жажду мести за осужденіе на казнь и за унизительное помилованіе. Теперь жребій Шуйскаго ршенъ — онъ долженъ погубить Лжедмитрія, или погибнуть самъ. Но что же потомъ, если удастся первое? Кто займетъ вакантное мсто на трон? Весьма естественно, ему могло придти на мысль, что сявшему подобаетъ пожать и плоды. Шуйскій, конечно, былъ честолюбивъ, и вотъ честолюбію его казалось сама судьба открывала широкое поприще. Примръ Годунова доказалъ, что при извстныхъ обстоятельствахъ и простой подданный можетъ достигнуть верховной власти. Но кром того за Шуйскаго были и знатность рода и не запятнанность преступленіемъ, потому что не могло же, въ глазахъ его, считаться преступленіемъ уничтоженіе похитителя, попиравшаго народное чувство и готовившаго государству страшную будущность, подъ вліяніемъ Польши и папства. Правда, Шуйскому, въ случа успха, недоставало бы всенароднаго формальнаго избранія, но мудрымъ правленіемъ, такъ же какъ и освобожденіемъ отечества отъ чуждой нежданной власти, онъ могъ надяться заслужить народную санкцію въ признаніи столь счастливо для народа совершившагося факта. Предъ нимъ конечно былъ печальный и поучительный опытъ Годунова, котораго не спасло и избраніе отъ козней и предательства бояръ, считавшихъ себя я заслугами и правомъ крови ближе его къ трону. Но кого научаютъ чужіе опыты? Особенно честолюбецъ всегда готовъ слпо врить въ свою звзду и думать, что онъ составляетъ исключеніе и что если его предшественники пали, то пали отъ своихъ ошибокъ, для избжанія коихъ у него всегда найдется довольно ума и искуства. Авторъ разбираемаго нами сочиненія не имлъ въ виду досказать судьбы Шуйскаго, онъ избралъ изъ его жизни и дятельности одинъ моментъ низверженія съ престола Лжедмитрія — на то была его воля.
Изъ сказаннаго видно, что историческій эпизодъ Шуйскаго дйствительно заключаетъ въ себ возможность драмы, и что слд. авторъ не ошибся, избравъ его сюжетомъ своего драматическаго произведенія.Тутъ есть и та чрезвычайность положенія и обстоятельствъ, которая вызываетъ человка на дла, требующія энергическаго напряженія нравственныхъ силъ, и силы эти поднимаетъ до обширныхъ видовъ, тутъ есть взволнованная, бурная среда, пораждающая грозныя страсти, блестящіе успхи и великія бдствія. Словомъ, тутъ есть и нравственная мощь человка, искушаемая, но не подавляемая судьбою и вчный антагонизмъ между индивидуальностію человческою и общимъ непреложнымъ ходомъ вещей — одна изъ главныхъ стихій, дающихъ такой величавый и такой трагическій характеръ исторіи человчества. Эпоха самозванцевъ и междуцарствія съ такими характеристическими личностями, каковы Годуновъ, Лжедмитрій, Шуйскій, съ движеніемъ народныхъ массъ и ихъ представителями и вождями, каковы: Скопинъ-Шуйскій, Ляпуновъ, Мининъ, Пожарскій, Гермогенъ, архимандритъ Діонисій, Палицынъ и проч.— эпоха русской жизни со всми ея треволненіями и чисто національнымъ ея духомъ, безъ сомннія, составляютъ самую знаменательную часть нашей исторіи, къ которой наша поэзія будетъ обращаться, какъ къ роднику богатыхъ драматическихъ концепцій.
Лжедмитрій, второстепенное лицо драмы, составляетъ до сихъ поръ неразгаданную загадку для историка, психолога и поэта. Самое необъяснимое въ немъ, это родъ замчательной образованности, ставившей его выше среды, надъ которою онъ такъ странно былъ призванъ властвовать — это широта государственныхъ видовъ, доказывающая умъ, навыкшій въ высшихъ идеяхъ правленія и власти. Способности даны ему были природою, но гд онъ могъ пріобрсти качества, которыя даются только извстнымъ положеніемъ и благопріятными обстоятельствами? Въ Польш, какъ думаютъ нкоторые и какъ думаетъ, кажется, самъ авторъ, гд Дмитрій систематически былъ подготовляемъ враждебною Годунову партіей съ тому, чтобы занять его мсто. Но справедливо ли послднее? Автору драмы впрочемъ не было никакой надобности вдаваться въ соображенія о томъ, какъ все это могло сложиться. Ему нужны были характеры, явившіеся на исторической арен уже съ готовыми элементами и задатками художественной драмы, вмст съ постигшимъ ихъ концемъ, а они въ достаточной ясности обозначались исторіей. Въ драм Дмитрій самъ, кажется, если не вритъ въ свои царственныя права, то все-таки считаетъ себя не обманщикомъ, а какимъ-то избраннымъ существомъ, свыше призваннымъ къ роли, которую теперь долженъ выполнить.
Я, — говоритъ онъ, — себя не знаю,
Младенчества не помню. Царскимъ сыномъ
Я назвался не самъ.— Бояре,
Давно меня царевичемъ назвали,
И съ торжествомъ и злобнымъ смхомъ въ Польшу
На береженье отдали. Не самъ я
На Русь пошелъ, на смну Годунова
Давно меня зоветъ твоя столица,
Давно идетъ по всей Россіи шопотъ,
Но Дмитрій живъ. Опальное боярство
Изъ монастырскихъ келій посылало
Ко мн въ Литву, окольными путями,
Своихъ покорныхъ, молчаливыхъ слугъ
На Годунова съ челобитьемъ. Въ Польш
Король меня царевичемъ призналъ,
Благословилъ меня на царство папа,
Царевичемъ зовутъ меня бояре, Царевичемъ зоветъ меня народъ.
Какъ сонъ припоминаю,
Что въ дтств я былъ вспыльчивъ, какъ огонь,
И здсь въ Москв, въ большомъ дому боярскомъ,
Шептали мн, что я въ отца родился,
И радостно во мн играло сердце.
Такъ кто же я?.. Ну, если я не Дмитрій,
То сынъ любви, иль прихоти царевой…
Я чувствую, что не простая кровь
Течетъ во мн, войнолюбивымъ духомъ
Кипитъ душа — побдъ, коронъ я жажду,
Мн битвъ кровавыхъ нужно, нужно славы,
И цлый свтъ въ свидтели геройства
И подвиговъ моихъ. Отецъ мой Грозный,
Пусти меня! Счастливый самозванецъ
И царствъ твоихъ невольный похититель
Я не возьму тиранскихъ правъ твоихъ
Губить и мучить. Я себ оставлю
Одно святое право всхъ владыкъ —
Прощать и миловать. Я общаю
Прославить Русь и вознести высоко,
И потому теперь сажусь я смло
На сей священный грозный маестатъ.
Авторъ съ большимъ психологическимъ тактомъ выставилъ рельефно эту черту совстливости въ характер Самозванца. Пусть этотъ Дмитрій будетъ орудіе Польши, іезуитовъ и московскихъ бояръ, ненавидвшихъ Годунова, но безъ глубокаго сознанія, если не нрава своего, то назначенія самой судьбы, онъ не могъ бы дйствовать такъ, какъ онъ дйствовалъ, съ такою отвагою и самоувренностію, не могъ бы въ такой мр проявить замчательныхъ способностей, которыми онъ обладалъ безспорно. Во всемъ этомъ нужна сила вры въ самого себя и свой жребій, нужна внутренняя опора, которую человкъ можетъ найти только въ своей совсти и убжденіи. Убжденіе это можетъ быть основало на ложныхъ началахъ и фактахъ, но оно нужно, чтобы окружить человка нравственнымъ обаяніемъ и дать ему господство надъ умами, хотя бы то на время. Но вообще характеръ Лжедмитрія совмщаетъ въ себ разныя противорчія, пеструю и яркую смсь дурнаго съ хорошимъ. Онъ вовсе не золъ, напротивъ, онъ готовъ длать добро, миловать, прощать. Въ его правительственной программ преобладаютъ либеральныя начала, невдомыя тогдашней Россіи, и стремленіе къ реформамъ, что, между прочимъ, сильно повредило ему въ общественномъ мнніи.
Править — говорилъ онъ боярамъ —
Вы знаете одно лишь средство — страхъ!
Везд, во всемъ вы дйствуете страхомъ:
Вы женъ своихъ любить васъ пріучили
Побоями и страхомъ, ваши дти
Отъ страха глазъ своихъ поднять на васъ не смютъ,
Отъ страха пахарь пашетъ ваше поле,
Идетъ отъ страха воинъ на войну,
Ведетъ его подъ страхомъ воевода,
Со страхомъ вашъ посолъ посольство правитъ,
Отъ страха вы молчите въ дум царской!
Отцы мои и дды, государи,
Въ Орд татарской, за широкой Волгой,
По ханскимъ ставкамъ страха набирались,
И страхомъ править у татаръ учились.
Другое средство лучше и надежнй —
Щедротами и милостью царить (стр. 42).
Когда Басмановъ изобличаетъ Шуйскаго въ измн, Лжедмитрій говоритъ:
Не врю я. Владычество тирана
Пугливаго васъ пріучило видть
Измнниковъ везд.
Потомъ продолжаетъ:
Я никого не осужу одинъ,
И не пролью ни капли крови русской!
Надъ Шуйскимъ судъ назначить въ нашей дум
Изъ выборныхъ отъ всхъ чиновъ народа,
И дать ему вс средства оправдаться.
Но вс эти прекрасныя стремленія, вмст съ доблестію воина и мечтами героя, вмст съ обширными замыслами политическаго честолюбія. подрывались порывами его страстной натуры, не могшей подчиниться тмъ разумнымъ понятіямъ, какія рождались въ его собственномъ ум. Онъ не только хотлъ имть власть, но и наслаждаться плодами ея. Молодость соблазняла его приманками удовольствій, и онъ не хотлъ въ нихъ отказывать себ, хотя эти удовольствія находились въ пряномъ противорчіи съ окружавшимъ его порядкомъ вещей. И предполагаемый отецъ его, Грозный Иванъ, любилъ удовольствія, и какъ ни были они грубы и грязны, но они были свой, туземнаго происхожденія, и потому народъ, привыкшій къ мысли, что властителю все позволено, смотрлъ на нихъ сквозь- пальцы. Удовольствія Самозванца, именно потому, что они были боле утонченнаго свойства, поражали всхъ своимъ несогласіемъ съ общественными обычаями. Отдавшись разъ сил своихъ страстныхъ влеченій, подстрекаемый удобствомъ удовлетворять ихъ безотчетно, онъ становился безразсуденъ, забывалъ совершенно правило, которое вроятно было не чуждо его правительственнымъ идеямъ, что не должно становиться въ противорчіе съ вковыми обычаями, нравами и даже предразсудками подвластнаго ему народа, и дошелъ наконецъ до существеннаго и явнаго оскорбленія національнаго чувства. Онъ не хотлъ давать воли ни полякамъ, ни іезуитамъ, вовсе не сочувствуя ихъ политическимъ и религіознымъ замысламъ, а между тмъ прельщаемый образомъ жизни своихъ иноземныхъ сподвижниковъ и протекторовъ, дозволилъ имъ поступки, оскорбительные для русскихъ, какъ бы ихъ прямой соучастникъ и поощритель.
‘Все новое’ — говоритъ одно изъ дйствующихъ лицъ пьесы, калачникъ:
Палаты новы у царя, у нмцевъ
Кафтаны новы — бархатъ фіолетовъ,
У русскихъ вра новая — латинцы
Въ самомъ Кремл поставили костелъ,
И цлый день гнусятъ свои обдни,
Своимъ душамъ на вчную погибель
И на соблазнъ крещеному народу.
Теперь обдать съ музыкой садятся,
Не молятся, ни рукъ не умываютъ.
Поляки бьютъ народъ, скутъ и рубятъ
И встрчнаго и поперечныхъ, бродятъ
По улицамъ, по лавкамъ, по базарамъ,
Берутъ добро безъ денегъ и безъ спросу. (Стр. 78).
Такъ все боле и боле Лжедмитрій возбуждалъ недовріе съ своему царскому происхожденію въ народ, который былъ убжденъ, что настоящій русскій царевичъ не дозволилъ бы себ такихъ рзкихъ отступленій отъ отеческихъ обычаевъ и преданій. Пріздъ Марины въ Москву переполнилъ мру народнаго терпнія и ускорилъ взрывъ всеобщаго негодованія. Эта честолюбивая, надменная иноземка хотла не только того, чтобы Россія чтила въ ней свою внчанную царицу, но чтобы, вопреки своей вр, достоинству и постоянной вражд съ ея отчизн, чтила въ ней пользу. Она хотла въ Россіи основать вторую Польшу, съ ея нравами, формами и образомъ жизни, со всмъ ея бытомъ, относясь съ пренебреженіемъ ко всему, что должна была уважать въ новомъ отечеств за дарованное ей величіе, или казаться уважающею изъ благоразумія. Самозванца, страстно въ нее влюбленнаго, она окончательно совратила съ настоящаго пути и столкнула его въ бездну съ трона, на которомъ онъ, можетъ быть, и удержался бы, если бы его мудрость равнялась прихотямъ судьбы, вознесшимъ его такъ высоко, Но этой-то мудрости и не дается ея случайнымъ созданіямъ, катастрофа должна была совершиться — и она совершилась скоре и неожиданне, чмъ могли полагать втайн не врившіе въ прочность новой власти.
Дйствіе, въ которомъ проявляютъ себя противопоставленныя другъ другу лица, начинается въ дом Шуйскаго сценою народнаго движенія, возбужденнаго приближеніемъ съ Москв Дмитрія. Къ боярину, какъ въ лицу, пользующемуся наибольшею передъ другими народною любовью и довріемъ, собрались граждане московскіе, съ заявленіемъ своихъ радостныхъ чувствованій о возстановленіи на царств древней отрасли русскихъ царей. Идея этого общаго движенія выражается въ слдующихъ немногихъ словахъ одного изъ гражданъ:
Привелъ Господь! Царевичъ прирожденный
На ддовскихъ и отческихъ престолахъ
И на своихъ на всхъ великихъ царствахъ
Возслъ опять и утвердился.
Другое лицо дополняетъ эту мысль, говоря:
Чудо
Великое свершилось. Божій промыслъ
Измнниковъ достойно покаралъ,
И сохранилъ лпорожденну отрасль
Отъ племени царей благочестивыхъ.
Но тутъ же въ народ проносится глухо молва, что ожидаемый царь не истинный царевичъ. Нкоторые намеками, другіе открыто выражаютъ другъ другу свои сомннія и опасенія, и передаютъ зловщіе признаки чего-то необычайнаго, несовмстнаго съ общими ожиданіями и врою. Является Шуйскій, въ толп онъ ведетъ себя сдержанно и двусмысленно, не подтверждая подозрній и не противорча имъ. Но нкоторымъ изъ приближенныхъ своихъ онъ прямо объявляетъ о подложности Дмитрія. На вопросъ Осипова: не монахъ ли онъ? Шуйскій отвчаетъ:
Ну, нтъ, не чернецомъ онъ смотритъ…
Ошиблись мы съ Борисомъ. Монастырской
Повадки въ немъ не видно. Рчи быстры
И дерзостны, и поступью проворенъ,
Войнолюбивъ и смлъ, очами зорокъ,
Орудуетъ доспхомъ чище ляховъ,
И на коня взлетаетъ, какъ татаринъ.
Потомъ ршительно говоритъ тому же Осипову:
Онъ воръ, не царь, и сходства очень мало
Съ покойникомъ, не царская осанка,
Вертлявъ, и говорливъ, и безбородъ,
Обличіе и поступь препростыя,
Не сановитъ, да и лтами старше!
Нсколькимъ купцамъ, добивавшимся удостовренія въ истин, онъ объясняетъ также прямо, что этотъ Дмитрій не царевичъ, а Отрепьевъ.
И такъ Шуйскій въ самомъ начал драмы выступаетъ уже противъ Лжедмитрія и старается посять и распространить враждебное къ нему расположеніе, а вмст съ тмъ возбудить съ себ сочувствіе, какъ къ единственному изобличителю обмана и защитнику народной чести и законности. Тутъ же, въ прекрасномъ монолог, онъ раскрываетъ и свои виды на престолъ.
Русь — говоритъ онъ —
Скомороха на трон царскомъ
Терпть не станетъ. Рано или поздно,
Бродяга, царь московскій самовольный
Поплатится удалой головой.
Потомъ… Потомъ — я царь!
Весь этотъ монологъ на стр. 22, 23 и 24 отличается блестящимъ литературнымъ достоинствомъ, какъ по врности идей, такъ и по изяществу поэтическаго рисунка и изложенія. На одно только мсто мы можемъ указать, которое намъ кажется ошибочнымъ и въ психологическомъ смысл и въ смысл самой пьесы, именно, гд Шуйскій, говоря о своихъ видахъ на престолъ, выражается такъ:
Умомъ, обманомъ, даже преступленьемъ
Добьюсь внца.
Такое немножко грубое и слишкомъ хладнокровное сознаніе въ предосудительныхъ замыслахъ едвали естественно въ человк, недостигшемъ вершины зла, гд уже вовсе не церемонятся ни съ совстію и ни съ какими нравственными началами. Да и къ чему Шуйскому ршаться на такія темныя крайности, или даже мечтать о нихъ, когда и безъ того онъ могъ достигнуть цли? Событія такъ сложились, что въ этихъ крайностяхъ не было никакой необходимости — обстоятельства сани открывали ему путь къ престолу. Отъ того и въ драм онъ дйствуетъ открыто, самоувренно и прямо. Онъ мужественно идетъ на встрчу очевиднымъ опасностямъ, не боится пытки, плахи. Его сила не въ обман и козняхъ, а въ законности самаго дла, въ избавленіи Россіи отъ тхъ бдствій, какими угрожаетъ ей торжество Лжедмитрія и друзей его поляковъ, я если онъ думаетъ о престол, то съ его точки зрнія, не имлъ ли онъ права помышлять о немъ, какъ о наград за свой подвигъ, когда прямыхъ и законныхъ наслдниковъ не было? Конечно, это не есть героическое великодушіе, однакожъ и не есть вина, которая бы ставила его наравн съ великими историческими злодями. О какомъ же преступленіи тутъ можетъ быть рчь, когда верховная власть, такъ сказать, сама впадала въ его руки? Въ самой драм нтъ ни повода къ нему, ни факта въ этомъ род. Авторъ этою чертою, можетъ быть, хотлъ означить, что и Шуйскій принадлежалъ къ тому разряду честолюбцевъ, которые для возвышенія своего не останавливаются ни передъ какою нравственною преградою, однако изъ хода въ драм этого не видно, и не зачмъ было безъ нужды бросать тнь на характеръ, обставленный въ ней другими аттрибутами, не имющими такого предосудительнаго значенія. Что Шуйскій честолюбивъ и что честолюбіе вообще не такая дорога, которая бы вела къ святости — это врно, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы всякій по ней идущій непремнно свирпствовалъ и злодйствовалъ, безъ очевидной надобности, опрокидывая всхъ и все ему встрчающееся.
Вторая сцена первой части заключаетъ въ себ торжественную встрчу Лжедмитрія въ Кремл. Посреди оживленной группы русскихъ гражданъ, нмцевъ и поляковъ, привтствующихъ новаго царя, являются знатнйшіе бояре, члены царскаго сингклита — Мстиславскій, Куракинъ, Бльскій, Воротынскій, Басмановъ. Видно, что у нихъ нтъ единодушнаго чувства, которое должно бы одушевлять всякаго въ достопамятный моментъ, когда является спасенный отъ Годуновскаго ножа законный наслдникъ престола, вс они какъ то смущены, встревожены, носятъ въ себ какую то затаенную думу, или обращаются съ какимъ нибудь укоромъ другъ бъ другу, напоминая этимъ общую боярскую рознь и вражду. Ихъ, по видимому, не очень заботитъ будущность, которая за этимъ днемъ ожидаетъ Россію. Одинъ Голицынъ выражаетъ мысли, достойные государственнаго и земскаго человка, хотя съ аристократическимъ оттнкомъ:
Да, настало время — говоритъ онъ —
Вздохнуть и намъ. Димитрій, Богомъ данный,
Видалъ иные царства и уставы
Иную жизнь боярства и царей,
Оставитъ онъ тиранскіе порядки,
Народу льготы, намъ, боярамъ, вольность
Пожалуетъ, вкругъ трона соберется
Блистательный совтъ вельможъ свободныхъ,
А не рабовъ трепещущихъ и льстивыхъ
Иль бражниковъ опричины кровавой
На всхъ концахъ Россіи проклятой.
Шуйскій холоденъ и сдержанъ, но по временамъ у него вырываются замчанія, исполненныя ироніи. Лжедмитрій пошелъ въ архангельскій соборъ поклониться праху почившихъ князей и царей русскихъ, а на площади гремла польская музыка. На восклицаніе Мстиславскаго: ‘веселый день!’ Шуйскій отвчаетъ:
И царь у насъ веселый:
Самъ молится, а музыка играй!
Повеселить отцовъ и ддовъ хочетъ.
Давно они въ тиши гробницъ смиренно
Подъ пніе молебное, подъ дымомъ
Кадильныхъ ароматовъ, почиваютъ,
И музыки досел не слыхали.
Драма подвигается впередъ — Басмановъ доноситъ Лжедмитрію объ измн Шуйскаго, чему сначала онъ не вритъ- однако, по настоянію Басманова, назначаетъ надъ измнникомъ судъ въ Царской Дум. Въ сцен, гд это происходитъ, Лжедмитрій, между прочимъ, предается размышленію о своемъ происхожденіи, судьб и своемъ назначеніи. Изъ монолога объ этомъ мы привели уже нсколько стиховъ, но весь онъ заключаетъ въ себ превосходную характеристику Лжедмитрія по исторической правд и врности психологическаго анализа, а вмст съ тмъ составляетъ блистательную поэтическую картину отличающуюся ясностію и теплотою колорита. Мы просимъ читателей особенно обратить вниманіе на выраженіе чувствованій самозванца, когда онъ вступилъ въ царственные чертоги и на обращеніе его къ Іоанну Грозному. Это мсто чрезвычайно замчательно въ томъ смысл, о какомъ мы сейчасъ сказали. Дале открывается судъ надъ Шуйскимъ, который признается въ томъ, что дйствительно возбуждалъ въ народ мысль о подложности явившагося Дмитрія, во въ защиту свою приводитъ причину, что онъ тмъ только исполнялъ волю покойнаго царя Бориса, повелвшему ему, еще въ начал появленія Дмитрія, объявить всенародно, что настоящій царевичъ погибъ, и слдовательно этотъ не настоящій царевичь. На укоризну Басманова, что онъ не только тогда, но и теперь смущаетъ народъ, Шуйскій отвчалъ уклончиво, но безъ робости и малодушія. Дмитрій ведетъ себя съ достоинствомъ, спокойно, безъ гнва, самъ не хочетъ произнести приговора надъ обвиняемымъ, но повелваетъ это сдлать Дун по закону и совсти. Дума приговариваетъ Шуйскаго къ смерти. Дмитрій отмняетъ это ршеніе, приказывая вывести Шуйскаго на лобное мсто, положить голову его на плаху и объявить ему прощеніе. Въ послдовавшей за тмъ сцен Дмитрія съ Масальскимъ, есть мсто, которое вамъ показалось совершенно и неумстнымъ и лишнимъ. Это декларація самозванца о любви его къ Ксеніи, дочери Бориса и намренія добиться ея сочувствія. Онъ даже изъявляетъ желаніе по-рыцарски сразиться за нее съ какимъ нибудь соперникомъ, чтобы цною побды пріобрсти ея сердце. Хотлъ ли авторъ этимъ представить сколь возможно ощутительне легкомысліе Лжедмитрія, которое быстро и неожиданно переходило отъ важныхъ государственныхъ заботъ къ веселой игр въ юношескія чувствованія и потхи, для чего необходимо, разумется, требовалась женщина? Но въ такомъ случа, эпизодъ, придуманный авторомъ, занимаетъ слишкомъ ничтожное мсто въ драм, онъ видимо составляетъ что-то приставочное въ пьес, не имющее ни начала, ни послдствій, что-то случайное какъ бы слегка и нечаянно набжавшее. Для показанія легкомыслія Лжедмитрія, достаточно было и другихъ данныхъ, которыми авторъ и воспользовался. При томъ извстно, что Дмитрій не отличался доброю нравственностію и что его любовныя забавы носили на себ характеръ грубаго сластолюбія, котораго и сдлалась жертвою Ксенія. Облагородить это помощію рыцарскаго сентиментализма, какъ это сдлалъ авторъ, значило поступить явно противъ свидтельства исторіи. Да и естественна ли любовная выходка Дмитрія почти наканун брака его съ Мариною, въ которую онъ влюбленъ, и при томъ передъ глазами поляковъ, ея родственниковъ и друзей?
Касательно легкомыслія Лжедмитрія очень хорошо выразился Басмановъ въ отвт своемъ Голицыну и Мстиславскому на замчаніе ихъ о томъ, что ему не удалось погубить Шуйскаго:
Обидно мн не за себя, бояре!
Онъ добрый царь, но молодъ и доврчивъ,
Играетъ онъ короной Мономаха,
И головой своей и всми нами.
Посл сцены Дмитрія съ царицей Марьей, гд она принимаетъ его за своего сына, онъ съ большею увренностію и, такъ сказать, безъ оглядки предается своимъ идеямъ и порокамъ, боле и боле забывая о благоразумной осторожности. Шуйскій между тмъ не дремлетъ. Ставъ, посл избавленія отъ плахи, при помощи своей ловкости и ума, близкимъ человкомъ къ Дмитрію, онъ все ршительне и смле подвигаетъ дло свое впередъ. Онъ пользуется всми его ошибками, которыя растутъ и накопляются съ каждымъ днемъ, искусно возбуждаетъ въ народ, посредствомъ усердныхъ своихъ агентовъ, противъ него негодованіе и въ сред самыхъ бояръ, находитъ себ тайныхъ единомышленниковъ. Прибытіе Марины въ Москву, какъ мы видли уже, служитъ для Лжедмитрія новымъ искушеніемъ и усиливаетъ средства Шуйскаго. Уступая безразсуднымъ ея домогательствамъ, онъ длаетъ неслыханное въ Россіи дло — внчаетъ женщину царскимъ внцомъ, при этомъ расточаетъ безсчетно государственную казну на подарки ей и пиры, въ которыхъ все — и музыка, и пляска и одежда и яства чужія, противныя народу. Напрасно врный Басмановъ предостерегаетъ его, тяжесть ошибокъ его и страстныхъ увлеченій, какъ неотразимая роковая сила гнутъ его неотразимо на ту сторону, гд готовитъ ему бездну Шуйскій и оскорбленное національное чувство. И хотя онъ наконецъ послушался Басманова и веллъ арестовать Шуйскаго, однако это было уже поздно. Авторъ очень искусно схватываетъ главные характеристическіе симптомы въ этомъ бурномъ и хаотическомъ волненіи событій чрезвычайныхъ и страстей, направляя вс ихъ къ одной неизбжной катастроф — гибели Лжедмитрія и торжеству Шуйскаго. Сцена, гд происходитъ эта трагическая развязва начинается набатомъ. Дмитрій и Басмановъ думаютъ сначала, что это пожаръ.
Пожаръ теперь бда — говоритъ послдній —
Москва горть горазда,
Какъ пріймется и не уймешь покуда
Не выгоритъ побол половины.
Но оба скоро удостовряются, что это призывъ въ общему возстанію. Начинается страшное смятеніе — народъ, предводительствуемый Шуйскимъ, врывается въ Кремль и проникаетъ въ царскія палаты. Димитрій однако не теряетъ присутствія духа и велитъ призвать въ защит нмцевъ и поляковъ, желая умереть, если это необходимо, въ битв съ мечомъ въ рукахъ. Басмановъ, врный до конца тому, кому онъ присягнулъ, падаетъ пораженный Татищевымъ. Дмитрій скрылся и его повсюду ищутъ. Шуйскій ободряетъ народъ и распоряжается, какъ главное лицо и какъ мастеръ дла.
Проворне ребята! говоритъ онъ — не забывать зачмъ пришли! Пограбить успете. Ищите намъ разстригу, уйти нельзя. Тащите къ намъ живаго иль мертваго! Обезоружьте нмцевъ. Не трогать ихъ, они впередъ годятся, спасайте бабъ! Возьми, Татищевъ, стражу, поставь при нихъ, царицыны покои оберегай! Не съ бабами воюемъ!
На одну минуту однако успхъ возстанія длается сомнительнымъ такъ, что самъ Шуйскій смутился — стрльцы хотятъ стоять за Дмитрія, пока ихъ не уврятъ, что онъ не истинный царевичъ Шуйскій успваетъ уничтожить вс ихъ сомннія. Дмитрій найденъ обезоруженный и раненый, но онъ твердо стоитъ за свое мнимое право и осыпаетъ укоризнами Шуйскаго, требуетъ суда народнаго — Шуйскій отвчаетъ:
Намъ судиться поздно!
Ты осужденъ!.. кончайте съ нимъ, ребята!
А между-тмъ обращается къ народу, толпящемуся у двора и говоритъ, указывая на Дмитрія:
Эй! винится!
Во всемъ, во всемъ разстрига повинился.
Валуевъ убиваетъ несчастнаго — Шуйскій восклицаетъ къ народу: ‘покончили!’ Въ народ слышны клики:
Храни тебя Господь на многи лта!
Великій Князь и Государь Василій Ивановичъ.
Таковы въ главныхъ чертахъ содержаніе пьесы и ходъ ея дйствія и то и другое очень просты и всегда опираются на историческія данныя. Авторъ не задавался никакою отвлеченною мыслью, единственною цлію его было — извлечь изъ фактовъ нашей исторіи присущіе имъ драматическіе элементы и представить ихъ въ органически цлой художественной, соотвтственной имъ форм. Изъ этого однако не слдуетъ, чтобы у автора не было никакой направительной мысли. Въ характер и дйствіяхъ Шуйскаго, какъ и въ судьб Лжедмитрія, онъ понялъ и поставилъ на видъ историческій законъ, что если неизбжный ходъ вещей вызываетъ на сцену міра извстныя событія, то свобод воли человческой предоставлено изъ самаго этого хода извлекать сущность и направлять событія по своему усмотрнію и видамъ, и что дале эти виды должны быть судимы и взвшиваемы по высшему нравственному принципу, каковы бы ни были успхи или неуспхи ихъ. Угрожаемая русская народность требовала защиты противъ тхъ, кто ей угрожалъ. Такъ или иначе это требованіе должно было выразиться и нуженъ былъ дятель, который бы взялъ на себя великое народное дло и по своимъ способностямъ и характеру въ состояніи былъ бы совершить его. Надобно было уничтожить главную силу, слишкомъ рзко, слишкомъ несвоевременно и незаконно воздвигшуюся на измненіе народныхъ нравовъ и обычаевъ, которые могли быть измнены только или ходомъ самыхъ вещей, или реформою диктатуры, по диктатуры не чужой, а своенародной, облеченной всми полномочіями закона, и исторической необходимости, а не пришлой воли. Тутъ были самые противуестественные и враждебные народу распорядители — поляки и католики и подъ ихъ вліяніемъ Лжедмитрій, обманщикъ, да хотя бы и не обманщикъ, но лицо дйствовавшее совершенно вопреки національному чувству — онъ, этотъ непризванный, чужой, неразумный реформаторъ долженъ былъ пасть и Шуйскій создалъ его паденіе. Чтожъ ему предстояло сдлать посл того? Предоставить народной вол избрать царя, или тотчасъ воспользовавшись благопріятною минутою сдлаться самому царемъ. Тамъ было прекрасное, благородное, высоконравственное дло, здсь соблазнялъ успхъ обширнаго личнаго честолюбія, эгоизма. Собственная воля Шуйскаго въ этихъ противоположныхъ равносильныхъ понужденіяхъ вещей должна была ршить — какому теченію послдовать, ей предстояло выдержать испытаніе передъ судомъ великаго нравственнаго закона — Шуйскій не выдерживаетъ его, онъ долженъ быть и осужденъ этимъ судомъ за то, что въ совершенномъ имъ дл онъ поставилъ на мсто общественной воли свой эгоизмъ, свою личную волю, свое честолюбіе. Доложимъ, что онъ былъ достойне всхъ занять мсто, на которое покушался взойти, что онъ искренне и справедливо врилъ въ возможность умиротворить Россію и дать ей блага, которыхъ никто другой тогда дать ей не могъ. Но нравственный законъ требовалъ, что бы не онъ самъ далъ себ это назначеніе, вмст съ сопряженными съ нимъ правами, чтобы онъ дождался ихъ отъ тхъ, это имлъ право судить о его достоинствахъ и справедливости его притязаній. Словомъ, по пресченіи царскаго рода, новаго царя должна была возвести на тронъ не партія, а Россія. Онъ не былъ, какъ замчено нами выше, преступникомъ, потому что не похищалъ ничьего права.какъ Годуновъ и Самозванецъ, но во всякомъ случа, онъ не честный, не добродтельный человкъ, потому что сдлалъ то, чего не слдуетъ длать честному и добродтельному человку — свои личные интересы онъ поставилъ выше общественнаго долга. Его нельзя ни презирать, ни ненавидть, но и уважать его не за что. Словомъ онъ таковъ, какимъ представляетъ его намъ исторія.
Въ заключеніе драмы, авторъ поясняетъ ея общую мысль, влагая въ уста Голицына слдующіе стихи о Шуйскомъ:
Крамольникъ онъ отъ головы до пятокъ!
Бояриномъ ему бы оставаться,
Крамольнику не слдъ короноваться.
Крамолой слъ Борисъ, а Дмитрій силой,
Обоимъ тронъ Московскій былъ могилой.
Для Шуйскаго примровъ не довольно:
Онъ хочетъ ссть на царство самовольно.
Не царствовать ему! На тронъ свободный
Садится лишь избранникъ всенародный.
Пьеса Г. Островскаго заключаетъ въ себ замчательныя художественныя красоты. Правда, зданіе драмы не отличается широкими и величественными размрами, которые бы поражали смлостію задачи и обиліемъ творческихъ комбинацій. Авторъ не возвышается до того всеобщаго, необычайнаго момента нашей исторической жизни, гд совершилось столь иного трагическаго и важнаго для нашей будущности. Онъ держится въ скромныхъ границахъ одной личности Шуйскаго въ связи съ другою — личностію Лжедмитрія и ближайшихъ къ нимъ отношеній. Онъ также не отличается изобртательностію положеній, свидтельствующею о сил поэтическаго творчества. Предназначивъ себ цль изъ избраннаго имъ историческаго мотива извлечь его драматическія стихіи, онъ воспользовался ими не только съ полнымъ знаніемъ исторіи, но и съ искуствомъ опытнаго и даровитаго поэта. Дйствіе въ его пьес развивается въ постепенно возрастающей занимательности само собою, безъ всякихъ искусственныхъ усилій со стороны поэта, безъ афектаціи, онъ предоставляетъ ему идти своимъ естественнымъ историческимъ путемъ, заботясь единственно о сосредоточеніи вниманія читателя или зрителя на главныхъ моментахъ и лицахъ и о томъ, чтобы эти моменты и лица являлись передъ нимъ въ движеніи и полнот жизни. Въ пьес нтъ выдуманныхъ произвольно и напрасно ни лицъ, ни событій и страстей — и вообще простота ея въ план и исполненіи, отсутствіе всякаго усложненія, запутанности, умничанья, составляетъ одно изъ существенныхъ ея качеств и достоинствъ. Что касается до характеровъ, то разумется всего боле обращаютъ на себя вниманіе по своей сосредоточенности, характеры Шуйскаго и Лжедмитрія, о которыхъ мы и должны были распространиться выше. Другіе характеры, съ меньшимъ значеніемъ для драмы, не нуждались въ такой полнот и опредленности развитія, тмъ не мене многіе изъ нихъ, нсколько боле выдвигающіеся, оттнены чертами своеобразными. Таковы, выступающіе изъ безцвтной среды, бояре: Голицынъ, Татищевъ, Басмановъ. Послдній впрочемъ такое замчательное историческое лицо, что требовалось бы, по нашему мннію тщательнйшей и боле серьезной оттушовки. Слдовало бы кажется хоть нсколькими чертами дать почувствовать зрителю или читателю, почему онъ такъ ревностно служитъ Дмитрію и охраняетъ его. Не могъ онъ не знать, что это за личность — и должны быть сильныя причины, заставляющія его держаться стороны самозваннаго царя. Басмановъ не дюжинный царедворецъ, который бы изъ одного мелкаго своекорыстія или боязни ршился стать подъ его знамена и оказать столько преданности длу, ни въ законности котораго, ни въ прочности онъ не могъ быть увренъ. Надобно было имть въ виду, что Басмановъ былъ изъ людей новыхъ, что бояре древняго рода смотрли на него съ пренебреженіемъ и что онъ видлъ въ Дмитріи данныя, по которымъ послдній ногъ сдлаться опорою земскихъ людей, а не быть только орудіемъ придворныхъ возней. Женщины, царица Мара и Марина Мнишекъ, являются съ свойственными имъ историческими чертами — одна слабою, изъ боязни, ради выгодъ житейскихъ жертвующею своими материнскими чувствами въ пользу Самозванца, пока онъ могучъ и отрекающеюся отъ него въ минуту неизбжнаго паденія. Марина властолюбивою, хитрою, жаждущею вороны и царскаго величія. Вс другія лица, содйствующія ходу драмы, не смотря на кратковременность своего появленія, обозначены по возможности каждое индивидуальными чертами. Таковы представители народнаго движенія калачникъ, умный и бойкій подстрекатель народа противъ Лжедмитрія, Коневъ, движимый тмъ же чувствомъ, но простодушне и сосредоточенне перваго, подъячій съ обычнымъ своимъ оффиціальнымъ подмигиваньемъ и придирчивостію и проч. Мы позволимъ себ только сдлать замчаніе противъ юродиваго Аоня. Юродивый сдлался общимъ мстомъ въ нашихъ историческихъ драмахъ. Безъ него не обходится почти ни одна. Оставляя въ сторон религіозную сторону, эти русскіе. Діогены составляютъ типическое проявленіе нашей народности. Прикрывшись щитомъ религіи и дйствительно воодушевленные ею, они принимали на себя роль публицистовъ и обличителей общественныхъ и административныхъ пороковъ. Это были олицетворенные протесты различныхъ злоупотребленій, единственные въ т темныя времена, когда страхъ смыкалъ всмъ уста и когда письменныя изобличенія кром тайныхъ доносовъ и подметныхъ писемъ, были невозможны. Одинъ Божій человкъ, убогій, отвергнутый міромъ и самъ его отвергнувшій, напускающій на себя безуміе, но въ высшей степени умный и тонкій, одинъ такой человкъ, подъ покровительствомъ ученія, что такимъ Богъ открываетъ свою волю, могъ въ мистической экзальтаціи притворной или истинной, являться смлымъ глашатаемъ противъ злоупотребленій власти всесильнаго произвола и порока. Для этого надобно было имть замчательную силу ума и воли. Поэтому мы нимало не противъ употребленія этого элемента въ нашей исторической поэзіи. Но его уже кажется слишкомъ иного употребляли и онъ опошлился, сдлался, какъ выше мы замтили, общимъ мстомъ. Въ пьес Островскаго онъ является не въ лучшемъ свт — по обыкновенію, онъ говоритъ мистически, но безъ всякой надобности — дло слишкомъ ясно само по себ и не требуетъ никакихъ таинственныхъ, чрезвычайныхъ пружинъ и возбужденій. Отъ того его никто и не слушаетъ и онъ является только какъ бы по заведенному порядку, что нельзя же обойтись безъ юродиваго, когда дло идетъ о прошлыхъ и особенно смутныхъ временахъ.
О язык драмы, мы не можемъ отозваться иначе, какъ съ полнымъ уваженіемъ. Это чистый русскій языкъ, употребленный и обработанный вполн художественно. Онъ живъ, отчетливъ, легокъ и благороденъ, не переставая быть языкомъ соразмѣ,рнымъ, т. е. согласнымъ съ характеромъ мыслей и положеній лицъ и вещей. Тутъ нтъ ни изысканныхъ фразъ, ни пошлой преднамренной вульгарности, изъ которыхъ одними стараются нердко придать важный тонъ выраженію безъ важности идей, а другою придать слогу народность, какъ будто поэтически и врно понятая наша народность не есть въ высшей степени благородство.
Но одно изъ важнйшихъ правъ этого литературнаго произведенія на одобреніе критики состоитъ въ томъ, что, принадлежа по иде и намренію къ разряду поэтическихъ, оно дйствительно заключаетъ въ себ много поэзіи. Ни историческая достоврность, ни искусно составленный планъ и удачное распредленіе частей и обрисовка характеровъ, ни правильный я чистый языкъ не въ состояніи были бы возбудить въ душ отрадныхъ и высокихъ эстетическихъ впечатлній, если бы произведеніе не проникнуто было теплою струею жизни и одушевленія, безъ которыхъ нтъ ни красоты, ни поэзіи, ни художественнаго значенія. Еще одно важное, художественное качество пьесы, это то, что историческій элементъ въ ней очищенъ отъ всего лишняго и несущественнаго, отъ чего поэтическая сторона его блеститъ тмъ ярче и свободне. Недостатки въ пьес г. Островскаго есть — и какъ имъ не быть, когда ихъ не чужды и произведенія Шекспира, Гете и подобныхъ имъ гигантовъ искусства? Мы и замтили нкоторые изъ нихъ. Но всякіе недостатки въ вещахъ человческихъ бываютъ двухъ родовъ — одни, которые губятъ самую цль и характеръ вещей и слдовательно трудъ, предпринятый для ней, длается тщетнымъ, другіе мшаютъ достиженію абсолютнаго совершенства, въ которомъ, какъ извстно, отказано человку и всмъ его дйствіямъ. Одни наказываются общимъ невниманіемъ, или, пожалуй, чмъ нибудь худшимъ, такъ какъ отъ человка зависло избжать ихъ, не принимаясь за дло, для котораго онъ не обладаетъ надлежащими силами, другіе прощаются ихъ виновнику, изъ уваженія къ тому, что онъ усплъ сдлать лучшаго, несмотря на общее человческое несовершенство. Есть дурное, при которомъ очевидно невозможно ничто хорошее, но есть худое, до того превозмогаемое хорошимъ, что надобно уже быть крайне взыскательнымъ и несправедливымъ въ критик, чтобы изъ-за него не видть и не признавать послдняго.