СОЧИНЕНІЯ В. П. БОТКИНА.
ТОМЪ III.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая типографія Муллеръ и Богельманъ. Невскій 148.
1893.
*) Галлерея женщинъ-Жоржъ-Занда. Москва. 1843.
О Жорж Санд, Боткин Василий Петрович, Год: 1843
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Любопытнйшимъ явленіемъ московской литературы прошлаго года, такъ скудной явленіями, считаемъ мы книгу, передъ нами теперь лежащую. Это — кладъ въ бдной хат бднаго поселянина, драгоцнная вещь, какъ то брошенная въ книжный хламъ и соръ московскихъ книжныхъ лавокъ. Вы смотрите и едва врите собственнымъ глазамъ, гд вы? какъ очутилась такая книга на стол вашемъ, заваленномъ десятыми изданіями ‘Старичковъ-Весельчаковъ’, ‘Прекрасныхъ Магометанокъ’, ‘Анекдотовъ Балакирева’? За то и радость ваша не уступаетъ удивленію. Я сравниваю чувство ваше съ чувствомъ человка, который изъ тсноты, духоты и дыма вырвался на широкій просторъ полей, подъ навсъ голубаго неба.
Но немногихъ оторвешь отъ духоты и дыма, къ которымъ люди приростаютъ тломъ и душой, и выведешь на свжій горный воздухъ, нестерпимый для узкой груди. Едва ли изданіе гг. Семена и Логинова найдетъ значительное число покупателей — по разнымъ даже противоположнымъ причинамъ: та часть публики, которая считается десятками, уже давно знакома и съ сочиненіями Жоржа Занда, и съ портретами ихъ героинь, другая жь, имя которой легіонъ, не читала Жоржа Занда на французскомъ — по невозможности или нежеланію, не станетъ, слдовательно, читать и на русскомъ, который изучаетъ въ изящныхъ ‘нравоописательныхъ романахъ’, въ ‘драматическахъ представленіяхъ’, или въ статьяхъ, исполненныхъ эіопскаго остроумія. Тутъ, по крайней мр, есть чему посмяться и надъ чмъ поплакать, а тамъ — чему смяться и надъ чмъ плакать?..
Сочиненія Жоржа Занда, отъ ‘Розы и Бланки’, перваго ея дебюта на литературномъ поприщ, до ‘Графини Рудольштадтъ’, послдняго, еще неконченнаго романа, длятся на два разряда, замтно — различаемые особеннымъ направленіемъ, которое принялъ авторъ во второмъ період своей умственной дятельности: стремленіемъ выразить нкоторыя философскія идеи точкою воззрнія, съ которой философъ-поэтъ смотритъ на міръ и ршаетъ то, что прежде только полагалъ. Событіе, важное для автора, лежитъ между этими двумя рядами твореній, не просто изящныхъ, но многознаменательныхъ по цли, съ которой они писаны: поворотъ мысли на иную, боле расчищенную дорогу, или, точне, возвышеніе мысли просвтленной, ея ршимость, убжденіе, купленное долговременной работой дятельнаго ума и опытомъ страдальческой жизни.
Первый отдлъ романовъ, замыкаемый ‘Леліею’, не по времени ея выхода, а но сильнйшему проявленію души автора, по сосредоточенности тхъ идей, которыя разсянно лежатъ въ основаніи прочихъ романовъ, есть рядъ вопросовъ, порожденныхъ наблюденіемъ общественной жизни и задаваемыхъ обществу на разршеніе. Читатель видитъ особый міръ, отъ котораго удаляли его преданія отцовъ, заблужденія современниковъ, иногда, можетъ быть, собственная недальновидность. Передъ нимъ, за нимъ, по об его стороны, тамъ и здсь, везд — зрлище страданій, незамтныхъ темной голов, чуждыхъ эгоистическому сердцу. Темная голова не можетъ ихъ видть, скрываясь за счастливую идиллію, смотря на міръ сквозь понятія мадамъ Дезульеръ и господина Геснера: ей то и дло грезится ‘злато’ полей, ‘бархатъ’ луговъ, домашнее ‘блаженство’ за столомъ, у очага, на постели. Эгоистическое сердце не хочетъ ихъ видть: оно строго бережетъ покой души своей и постоянно закрываетъ глаза на кровоточащее сердце, на раны, переполненныя гноемъ: ‘пусть лижутъ собаки!’ говорятъ эти Лазари, богатые невозмущаемымъ спокойствіемъ жизни: ‘дло каждаго человка заботиться о собственной кож’.
Но они есть — эти страданія человческой жизни, не смотря на счастіе счастливыхъ, на равнодушіе равнодушныхъ. Напрасно люди,— боле спокойные, чмъ добрые,— увряютъ страдальца, что все къ лучшему, когда онъ кулакомъ утираетъ слезы. Увренія оптимизма — плохой бальзамъ уязвленному сердцу, которое знаетъ кмъ нанесена рана, но не знаетъ, чмъ лечить ее. Увы! возможность врачеванія пріобртается отреченіемъ самого себя, а самоотреченіе есть высочайшая, труднйшая добродтель не только цлаго общества, но и человка, отдльно взятаго.
Читатель видитъ, что мы говоримъ не о тхъ несчастіяхъ, которыя нисходятъ свыше, не о тхъ, которыя творитъ собственная вина несчастнаго, но о тхъ, которыя возникаютъ изъ среды людей и часто, миновавъ недостойныхъ, всею тяжестію своею рушатся на голову, достойную почтенія и любви. Въ изображеніи подобныхъ невзгодъ, Жоржъ-Зандъ — истинная артистка: она первенствуетъ и величіемъ таланта, и правомъ страданій, которыя, безъ сомннія, претерпла. Вс эти бдствія, одушевленнымъ изображеніемъ которыхъ читатель поражается, не вымышлены, а выстраданы. Въ злополучной судьб тхъ или другихъ лицъ чувствуешь горькую долю автора, видишь, что это кровь отъ крови ея, слезы отъ слезъ ея, желаешь, для блага человчества, чтобы произведенія поэта были произведеніемъ одной его праздной фантазіи, и, закрывая книгу, молиться: о, какъ бы мы были счастливы, если бъ это была — фантазія!…
Каждое твореніе Занда столько же истинно, сколько искренно и страстно. Откровенная исповдь автора, въ нкоторыхъ сочиненіяхъ высказанная, убждаетъ насъ, что грусть его — не на прокатъ взятая грусть, что состояніе духа его — не заимствованный покровъ, который легко сбросить при первой понадобившейся улыбк. Онъ не принадлежитъ къ числу тхъ мастеровъ, которые одною половиной лица плачутъ, а другою смются. Вотъ, что чувствовалъ онъ въ то время, когда писалъ ‘Лелію’: ‘Вися между небомъ и землею, жадно любя землю и любопытствуя узнать небо, презирая славу и страшась ничтожества, полный нершимости, страданій, и измнчивости, ты жилъ одиноко — посреди людей, ты избгалъ уединенія — и везд находилъ его. Тебя утомляла сила души твоей, твои мысли были необъятны, твои желанія неизмримы: слабое тло твое не выносило бремени духа. Ты искалъ въ земныхъ неполныхъ наслажденіяхъ забвенія недоступныхъ благъ, которыя усматривалъ вдали. Но когда утомлялось тло — душа пробуждалась съ новой дятельностью, съ жаждою еще боле томительною. Подобно горному потоку, котораго ревъ я слышу, ты вышелъ изъ источника своего чище и прозрачне хрусталя, твои первыя воды отражали въ ндрахъ своихъ только ничмъ незапятнанные снга. Но, вроятно, испуганные тишиной и уединеніемъ, ты пустился по крутому скату, ты бросился между ужасныхъ скалъ, и изъ глубины пропастей голосъ твой вознесся какъ ревъ существа исполненнаго свирпой, дикой радости. По временамъ ты укрывался, вливаясь въ воды прекраснаго озера, и былъ счастливъ, успокоенный въ его мирныхъ водахъ, отражая въ себ чистое неб. Ты влюблялся въ каждую звздочку, которая смотрлась въ тебя, ты трогательно прощался съ нею, когда она уходила за горизонтъ. Но вскор, утомясь недвижностью, ты продолжалъ торопливый, спшный бгъ свой между скалъ, ты тснился къ нимъ грудью, ты боролся съ ними и, опрокинувъ ихъ, убгалъ съ побдной пснью, не помышляя о томъ, что въ своемъ паденіи он заваливали твои же ндра и наносили теб же глубокія раны. Одно чувство переживало въ теб вс другія,— воля, но воля слпая, безпорядочная, стремящаяся какъ конь, который несется по пространству безъ узды и безъ цли. Тебя подстрекала пожирающая тревога, ты отвергалъ объятія друзей: ты хотлъ стремиться, нестись, тебя увлекала ужасающая внутренняя сила, ничмъ не воздержанная. Оставь меня на свобод!— кричалъ ты,— Дай мн нестись: разв ты не видишь, что я живу, что я молодъ? Куда-же ты спшилъ? Какія заоблачныя виднія манили тебя къ жизни лучшей? Какія тайны, неуловимыя для разсудка человческаго, подсмотрлъ ты въ изступленіи своего безумія? Знаешь-ли ты теперь что-нибудь? Скажи мн. Ты столько страдалъ, сколько достаточно было бы, чтобъ умереть, ты видлъ отверстую для тебя могилу, ты кричалъ: извлеките меня изъ сырой земли!’ (стран. VI, VII и VIII предисловія, написаннаго Жакобомъ Библіофиломъ и посвященнаго Жоржу-Занду).
Другія, не мене краснорчивыя строки, взятыя изъ того же сочиненія, изъ котораго переведены первыя — изъ Писемъ Путешественника, замчательнйшаго произведенія Жоржа-Занда,— изображаютъ отчаянную грусть автора, который доходитъ до того, что желаетъ смерти и даже прощается съ друзьями своими: ‘Посл двухлтняго отсутствія, я опять нашелъ всю эту старинную жизнь,— нашелъ съ удовольствіемъ ребенка, съ радостью старика. И что жь, мой бдный другъ! она цлый день упояла мое отчаянное, перегорвшее сердце, облила его радостью, но не вылечила,— не возвратила ему молодости. Сердце мое то же, что трупъ, который вздрогнулъ отъ дйствія гальванизма и опять упалъ еще мертве прежняго. У меня сплинъ, у меня отчаянье въ душ. Я говорилъ себ все, что могъ, что долженъ былъ говорить, я пытался ко всему снова привязаться: я не могу жить, не могу. Прощаюсь съ родиной своей и съ друзьями. Міръ не узнаетъ, что я перестрадалъ что переиспыталъ пока дошелъ до того состоянія, въ которомъ нахожусь… Можетъ быть, сердце мое утомлено, умъ сбитъ съ толку безпорядочной жизнью и ложными идеями, но видишь, я умираю, и тмъ, для кого я жилъ, остается только тихонько вести меня къ могил. Очистите послдніе терны съ пути, или, по крайней мр, насадите нсколько цвтовъ вокругъ моей могилы, дайте мн услышать сладостныя слова сожалнія и участія… Не знаю, что такое ужь десять лтъ происходитъ во мн, что значитъ это отвращеніе, отъ всего, эта пожирающая скука, которая слдуетъ за самыми живыми наслажденіями, и съ каждымъ днемъ боле и боле усиливается во мн, подавляетъ меня. Что это: болзнь-ли мозга, или слдствіе судьбы моей? Правъ-ли я, что ненавижу жизнь, или преступно виновенъ, что отвергаю ее?.. Есть минуты, когда я думаю, что я истощенъ трудомъ, любовью или горестью, что негоденъ ни къ чему на земл, но при малйшемъ случа замчаю, что я ошибался, что умираю въ цвт здравія, во всемъ могуществ души моей. Я не забочусь о томъ, что старю, однакожъ мн очень бы хотлось старть не одному, но я не встртилъ существа, съ которымъ желалъ бы жить и умереть, или, если встртилъ, то не умлъ удержать его при себ’ (стр. XIII и XIV предисловія).
Въ первомъ разряд романовъ ‘Роза и Бланка’, ‘Индіана’, ‘Валентина’, ‘Лелія’, ‘Домашній Секретарь’, ‘Лавинія’, ‘Метелла’, ‘Матея’, ‘Маркиза’, ‘ Леонъ-Леони’, ‘Письма Путешественника’, ‘Андре‘, ‘Жакъ’, ‘Симонъ’, ‘Monp’, ‘Послдняя Альдини’, ‘Братья Мозаисты’, ‘Ускокъ’), авторъ — поэтъ, артистъ, во второмъ, который начинается ‘Спиридіономъ’ и къ которому относятся еще ‘Семь струнъ лиры’, ‘Габріель’, ‘Товарищъ въ поздк по Франціи’, ‘Орасъ’, ‘Консуэло’ и ‘Графиня Рудольштадтъ’, онъ — философъ, размышляющій о несовершенствахъ современной жизни, врующій въ жизнь наступающую, боле совершенную, лучшую. Въ первомъ, авторъ иногда безотчетно смотритъ на страстныя тревоги ума и сердца: во второмъ видитъ, куда стремится жизнь въ своемъ вчномъ стремленіи, на что жалуется сердце своимъ трепетнымъ біеніемъ. Тамъ — голосъ безнадежности, здсь — убжденіе съ возвышенно-яснымъ челомъ, благоговніе съ тихой молитвой, надежда съ успокоеніемъ. Мятежъ усмиренъ, гордость склонила голову, наученную размышленіемъ, иронія смягчилась грустной улыбкой. Видишь, конечно, по временамъ, Мефистофеля, но врата неба растворены, и невидимо сладостный голосъ поетъ: она спасена!
Закройте же книгу, люди счастливые и самодовольные, гордые невозмущаемымъ спокойствіемъ жизни, — вы не поймете ея. Что общаго между вашимъ стоячимъ блаженствомъ и нетерпливымъ стремленіемъ автора къ новымъ благамъ. Вы любите уголъ, огражденный стнами, за порогъ, котораго не переступаетъ мысль, не сметъ выглянуть чувство. Стны ваши — для васъ геркулесовы столбы, конецъ земли, безъ Америки, лежащей за океаномъ, безъ Коломба, открывшаго Америку. Вы довольны тмъ солнцемъ, которое отражается въ луж подъ вашимъ окномъ, смотрите на небо только въ то время, когда оно грозитъ вамъ бурей или градомъ, вы и креститесь лишь тогда, когда гремитъ громъ. Спите же и почивайте, люди счастливые и спокойные, торжествуйте люди равнодушные, смотрите съ недоумніемъ на мои страданія, поматайте главою на мои раны… Страданіе — моя заслуга: оно привело меня къ занятіямъ ума, можетъ быть тревожнаго, но всегда дйствующаго, оно сказало мн: ‘Твое блаженство въ суровой строгости долга, въ нжномъ одобреніи совсти. Страшись безчувствія: оно — ничтожество для души. Какія бы средства ни извлекли тебя изъ неподвижности, прійми ихъ: все равно — воздвигнетъ-ли тебя радость, пробудитъ-ли печаль. Но, запасаясь дарами ума и сердца, страшись ложью помрачить образъ Божій: лучше не имть никакихъ чувствъ, нежели имть чувства ложныя. На пути къ самосовершенствованію, на пути непрерывномъ, гд нтъ ни ночлеговъ, ни полуденныхъ отдыховъ, приноси все, чуждое человчеству, въ жертву истинно-человческому. И если счастіе, возможное на земл человку, минуя тебя, до конца не измнившаго истин, внчаетъ недостойныхъ — они-ли правы? ты-ли виноватъ?..’