М. Горький
О женщине
ПРИМЕЧАНИЯ
О ЖЕНЩИНЕ
О женщине, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 28 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
В Союзе Социалистических Советов научная мысль оживлена и заострена революционной энергией эпохи, а также вторжением в область научной работы юной энергии пролетариата-диктатора.
Опираясь на вековой опыт буржуазной науки и отходя от него, наша молодая наука не должна забывать, что в число ее задач включается задача проверить доброкачественность унаследованного опыта. Не может быть познания, которое голословно отрицало бы предшествовавшее ему знание, но наука — это область, в которой не должно быть места доверию и верованию. Истина — орудие познания, и придавать временной истине значение ‘вечной’ значит — превращать орудие познания в оковы критической творческой мысли. Нет утверждения, которое не подлежало бы критическому изучению революционизированной, социалистической мысли пролетариата.
Сквозь всю историю культуры проходит постыдный факт, который до сего дня не получил должного критического изучения и утверждается в качестве незыблемой ‘истины’ и ‘закономерности’. Факт этот — отношение к женщине как к существу низшего — сравнительно с мужчиной — типа,— существу, якобы органически не способному развиваться до высоты интеллектуального роста мужчины. По рассказам истории культуры, основанным на изучении данных археологии, а главное — бытовых условий и верований культурно отсталых племен, ‘дикарей’ XVIII—XIX веков, отношение к женщине как к низшему типу человека было известно уже ‘доисторическому’ самцу. Но гораздо более наглядно красноречивое, презрительное и даже враждебное отношение к половине населения земного шара выражено в исторические времена в религиозном, церковном взгляде на женщин, а особенно резко враждебно — у жрецов христианской церкви. Религия всех времен и народов внушала мужчине право считать женщину ‘собакой его хозяйства’. Ее основным достоинством признавалось деторождение и безусловное подчинение воле мужа. ‘Рабу божию’ доказывалась необходимость относиться к жене как к рабе его. Христианская церковь наименовала акт оплодотворения женщины ‘блудодеянием’, грехом. Женщина считалась опоганенной актом деторождения, и в течение сорока дней после родов ее не пускали в церковь, войти в нее она могла только после того, как поп прочитает над нею ‘очистительную’ молитву. И, чтоб устранить противоречие в догмате — рождение Христа от женщины, — церковники выдумали сказку о ‘непорочном зачатии’, о возможности оплодотворения женщины не семенем мужчины, а ‘духом божиим’.
Один из наиболее знаменитых отцов церкви, Афанасий Великий, считал женщину противнее козла и опаснее дьявола. Философы древности, например, Сократ, Платон, в оценке общественного значения женщины не отличались от жрецов религиозных культов. Аристотель определил женщину как ‘ошибку природы’ и социально ставил ее на одну ступень с рабом.
Враждебное отношение к женщине философов легко можно проследить от Аристотеля до Шопенгауэра, Ницше и далее, вплоть до наших дней. Весьма часто различные ‘мыслители’ пытались оправдать это отношение ‘научно’, исходя от физиологических особенностей женщины. В конце XIX века этим делом занимался швейцарский физиолог, кажется, Вернер, по его пути пошел некто Вейнингер, автор озлобленной и пошлой, но очень популярной книги ‘Пол и характер’. И вообще ученых-женоненавистников было много.
От жрецов церкви, от эксплуататорской философии и науки презрительное и враждебное отношение к женщине перешло в словесное, народное творчество — в ‘фольклор’, ярко отразилось в сказках, легендах, пословицах, свадебных обрядах, в быте всех стран и народов. В конце концов сложился как бы международный и мировой образ женщины: это очень мало человек, это — существо суетное, лживое, глупое, злое и способное, преимущественно, к жизни чувственной. Конечно, признаются исключения, но — в качестве фактов, подтверждающих правило, санкционированное церковью и философией господствующих классов. Это отношение к женщине глубоко вошло в жизнь, окрасило отношение полов грязно, пошло, унизительно для обеих сторон, создало и создает бесконечное количество глупейших, но жестоких и позорных драм, которыми — кстати сказать — мы, восхищаясь в театрах и романах, возмущаемся до озверения, когда они разыгрываются в наших семьях.
Вся эта дымная, угарная, книжная драматизация быта, основанная на чудовищной действительности, продолжает и в наши дни служить отравой людям обоего пола. Но — ‘нет дыма без огня’. Поэтому нам, строителям нового общества, новой культуры, неизбежно следует вскрыть, изучить основные причины этой древнейшей отравы. Необходимо понять, почему на протяжении всей истории старой культуры классового общества умственное развитие женщины искусственно задерживалось, почему особенно умело и усердно питали вражду к половине населения земли именно служители религиозных культов, какова мотивация этой их вражды. Нельзя отрицать, что в этом направлении церковники достигли значительных успехов: только в XIX столетии и только в Европе женщины начали чувствовать сами себя социально равноправными и равносильными мужчине во всех областях его деятельности. Но это можно сказать о женщинах командующих классов, а крестьянка, работница буржуазных государств повсюду остаются далеко сзади мужчин, даже в наши дни, когда уже исторически явно необходима совместная и дружная борьба рабочих масс обоего пола за свою свободу, за власть над миром.
Из всего вышесказанного явствует, что наша молодая советская наука должна включить в число своих задач просмотр и всестороннее критическое изучение всех данных истории культуры, освещающих историю женщины, то есть половины населения земного шара, половины людей, которые так или иначе участвовали рядом с мужчиной в строительстве культуры, но вызвали к себе пренебрежительное, презрительное, даже враждебное, а в общем отрицательное отношение, существующее в разной степени у всех народов, а также как будто и в каждом из нас.
Мне лично кажется, что необходимо написать ‘Историю женщины’ и что план истории этой должен быть приблизительно таков.
Мужчина — охотник. Едва вышедший из зоологического состояния, в котором безраздельно господствовали животные инстинкты, физическая сила, подавление и устранение слабых, он нуждается в самых сильных и жестоких мерах, чтобы предотвратить возрождение в коллективе охотников грубой животной борьбы самцов, угрожающей распадом и гибелью человеческому коллективу. Отсюда все суровые испытания и ‘табу’ — запреты — для молодежи, и отсюда у некоторых племен особые меры для сохранения жизни и опыта стариков. Отсюда же и начало отношения к женщине как к возможной нарушительнице социальных отношений среди мужчин, ограничения сношений с женщинами, предписания потреблять определенные виды пищи и т. п.
Труд мужчины-охотника носит еще, по существу, животный характер: выслеживание, преследование, окружение добычи, огромное напряжение сил и затем длительный полный отдых, беспечность и праздность. Между тем труд женщины развивается как человеческий: регулярный, систематический, дисциплинирующий сознание и воспитывающий трезвое, разумное отношение к жизни.
Беременность и роды останавливают женщину, заставляют ее ограждать себя и детеныша от зверей, дождя, ветра, зноя. Она прячется в пещеру, сплетает шалаш из ветвей кустарника. Открывает съедобные корни, злаки, семена трав, ягоды, употребляет в пищу яйца птиц. Замечает, что кислые травы имеют свойство останавливать кровь ран, находит целебные травы. Вполне допустимо, что это она освоила огонь, собирая угли лесных пожаров, а в дальнейшем научилась постоянно поддерживать и, возможно, добывать огонь, наблюдая образование теплоты при трении дерева о дерево и явление искр при ударах камня о камень. Этнография не приписывает женщине эту заслугу, но логика позволяет думать, что огонь освоен именно женщиной. Следует помнить, что этнография не может быть поставлена в ряд наук особенно ‘точных’. Именно женщина пользуется огнем для приготовления пищи и других нужд, огонь — единственная сила природы, которую подчинил себе в те времена первобытный коллектив. Женщина приручает детенышей животных и птенцов птиц, надламывая им ноги и крылья. Ее вкусовые ощущения должны были развиться быстрее и острее, чем эти ощущения мужчины: употребляя в пищу семена, травы и ягоды, она раньше его ознакомилась с кислым, горьким, сладким и с влиянием растительной пищи на процессы пищеварения.
Исходя из этих данных, можно думать, что путь к оседлой жизни был указан мужчине женщиной. Разнообразная и полезная деятельность женщины приобрела* решающее значение в жизни человеческого общества с переходом к оседлости, особенно в тех случаях, когда вместе с домашним хозяйством развивалось примитивное, но еще уцелевшее до наших дней, так называемое ‘мотыжное’ земледелие, находившееся в руках женщин. Создается основанный на кровном родстве материнский род, где женщина занимает господствующее положение, оказывая влияние даже на военные дела мужчин. Все, что связывалось с мудростью и знанием, с представлением о естественных законах и господстве над природой, относилось к женщине. В этот период развития человеческого общества уважение к женщине и авторитет ее в общественных делах, переходящий нередко в страх перед женщиной, были настолько велики, что и до сих пор не только среди малокультурных племен, но и в быту Европы сохранились образы матери-земли, ‘судьбы’, ‘доли’ и т. п. Отсюда же идут представления, изуродованные последующим ходом событий, — о волшебницах, ‘вещих девах’, ‘добрых феях’ и т. п., превратившихся в образы ‘бабы-яги’, ведьмы и пр.
Первобытного человека устрашали не только знания женщины, но и некоторые физиологические ее особенности, например, роды. Особенно поражало, когда женщина рожала двойни или тройни или когда происходили случаи рождения детенышей-уродов: хвостатых, собакоголовых, покрытых шерстью или девочек со многими сосцами на груди. Эти уроды внушали мысль о сожительстве женщин со зверями. На основе этой же легенды о способности женщины сожительствовать с козлами и другими домашними животными церковь обвинит женщин в сожительстве с дьяволом и тысячи их сожжет живыми на кострах, и в форме легенды мысль эта удержалась до наших дней. В девяностых годах XIX века полицейский чиновник Якутии доносил губернатору о тунгуске, которая родила ребенка от сожительства с медведем.
В общем оседлая женщина-мать раньше мужчины имела условия для более быстрого развития разума ее, причем эти условия созданы были ее же трудом.
Показание ‘доисторической археологии’ еще в эпоху палеолита: когда люди еще не умели делать посуду и работали орудиями из нешлифованного камня, они уже резали из кости и камня различные украшения. В эпоху неолита, отделенную от палеолита, вероятно, тысячелетиями, орудия труда из шлифованного камня украшались рисунками, а количество украшений: бус, пряжек, ожерелий из раковин — значительно возросло. Обе эти эпохи не дали археологии никаких предметов, которые намекали бы на существование религиозных культов. Отсюда позволительно сделать заключение, что художественное мастерство, то есть эстетическая эмоция, явилось намного раньше ‘эмоции религиозной’ и что возбудителем этой эстетической эмоции был труд.
Если допустить, что ‘на утренней заре культуры’ трудовой опыт женщины был разнообразнее опыта мужчины и что она была не только социально равноценна сотруднику своему, но интеллектуально стояла впереди его, следует признать, что некоторое, неопределенное время власть в семье, роде и даже в племени принадлежала женщине. Древние греческие писатели говорят о женских общинах среди скифских и славянских племен, — общинах, самостоятельно владеющих землей и другим имуществом. Нет сомнения, что в подобных случаях речь идет о сохранившемся у ‘варваров’ материнском роде, кое-где уцелевшем до XIX века, например, у ‘гиляков’ Верхоянска. Намек на существование таких общин у славян есть в русской былине о встрече Ильи Муромца с Нахвальщиком, который оказался сыном Ильи, опознавшим отца по примете, указанной матерью, когда она снаряжала Нахвальщика ‘в поле’, так же как мать снаряжала Добрыню. Существуют легенды об ‘амазонках’: в старинной сербской повести ‘Александрия’ рассказывается, что среди войск Александра Македонского был отряд амазонок. Есть чешское предание о женщинах, которые в VIII веке нашей эры, истребив своих мужей, укрепились в Вышгороде и семь лет вели войну с мужчинами. Русские былины рассказывают о ‘поленицах’-богатыршах, которые несли сторожевую службу. Фольклор почти всех народов говорит о мудрости женщин, о их власти над силами природы, о сказочных мастерицах, каковы Василиса Премудрая и подобные ей. Сюда же следует отнести легенды о ‘пророчицах’, ‘сибиллах’ и, как сказано, о ‘добрых волшебницах’, о ‘вещих девах’ норманнов и т. д. Все это убедительно говорит о том, что, кроме естественного удивления и страха перед исключительными способностями женщины, мужчина когда-то подчинялся ее власти и что существовали самостоятельные женские общины или же общины, в коих женщина главенствовала. Возможно, что некоторые ‘табу’ были установлены именно женщинами в целях самозащиты от сексуальных посягательств самца в последние месяцы ее беременности и что был еще ряд трудовых причин, которые ограничивали свободу действий ‘сильного пола’.
Больше всего сохранилось сказок, легенд и преданий о женщинах как о ведьмах, чародейках, колдуньях, как о служанках и рабынях злой силы дьявола. Все эти сказки, начиная с библейской об Адаме и Еве, единогласно утверждают, что женщины работали на дьявола ‘не за страх, а за совесть’, не из какой-либо корыстной цели, а из голого стремления делать зло людям. Фауст продал душу чорту за возвращение молодости, но ведьмы о возвращении им молодости и красоты не заботились. Исследователи ведовства и чародейства почему-то не обратили внимания на это странное и подозрительное бескорыстие, хотя к числу пороков женщин обычно присоединяется именно стремление их быть молодыми, здоровыми, красивыми как можно более долгий срок, — стремление, кстати сказать, вполне естественное.
Борьба мужчин против господства женщин в домашнем хозяйстве и быту возникла вместе с началом распадения рода, вместе с противопоставлением семьи роду и развитием частной собственности. Мужчина, воспитанный тысячелетиями господства женщин, стал, наконец, не только и не столько охотником, но и работником — сначала лишь помощником в работе женщины, затем равным участником и позже — главной рабочей силой в земледелии и обработке материалов, особенно в тех случаях, когда им начал применяться для транспорта и обработки земли прирученный и охранявшийся им скот. Положение его в своем собственном роде, где он не мог брать жены, и в роде своей жены, где он не был полноправным членом общества, переставало соответствовать той роли, которую он начал занимать в хозяйстве. И вот на протяжении новых тысячелетий мужчина ведет упорную борьбу за главенство свое в семье, за признание детей его детьми, а не детьми родившей их матери, за принадлежность этих детей к роду отца, а не к роду матери, за признание собственности его собственностью и собственностью его рода, а не собственностью жены и ее рода. Эта борьба была тем тяжелее, что по мере развития труда женщина не отставала от мужчины, а становилась все более искусной, опытной, работоспособной. На стороне мужчины была только сила, и его борьба была борьбой за власть, ставила целью своей экспроприацию житейского опыта женщины и цели этой достигла, поработив женщину, сделав ее ‘собакой моего хозяйства’, как определил ее роль некий орочанин.
Даже очаг, огонь мужчина сделал своим очагом, очагом собственного рода. Миф о Прометее, похитителе огня с неба, вначале был, вероятно, жреческим мифом, он отнимал у женщины ее первенство в деле освоения огня, богоборческим этот миф стал много позднее.
Невозможно ничего создать, вообразить, не опираясь на реальности, на факты. Легендарные битвы с амазонками могли и не быть в тех формах, как повествует предание, но, очевидно, они были в каких-то формах. ‘Похищение сабинянок’ можно объяснить недостатком количества женщин у римлян, но также и необходимостью похитить женщин не только ‘как таковых’, но как искусных мастериц: прях, ткачих и т. д. Возможно, что и ‘умыкание’ девиц во многих случаях объяснялось стремлением выкрасть у соседей хороших работниц в рабыни.
Видеть — не всегда значит ведать, познавать, основа познания — трудовой опыт, а не ‘умозрение’. Допустимо, что мужчина видел больше, чем женщина, но его познание ограничивалось узким ремеслом охотника, который узнает для того, чтобы убить.
У оседлой женщины процесс накопления знаний должен был развиваться по линии охраны жизни, здоровья, расширения средств питания, облегчения условий труда. Крайне значителен тот факт, что историки религии почти ничего не говорят о том, какова была роль женщины в процессе организации религиозных культов.
Весьма вероятно, что основоположниками религиозного мышления явились хранители очага и что это были старики, уже нетрудоспособные, но обладающие широким опытом зверобоев и знанием общественных норм поведения и поэтому авторитетные для племени охотников.
Здесь уместно указать, что роль огня и воды как возбудителей способности воображения недостаточно оценена исследователями религии. Грозная, но и благотворная сила огня, его жизненность и неукротимая жажда пожирать, истреблять, его ослепительная красота и хитрость действий, его веселая игра, которая придает мясу зверя приятный вкус, превращает дерево в дым и пепел, заставляет рассыпаться камень, а иногда плавит его в жидкость, уничтожает воду и, уничтожаясь ею, гневно шипит и обращается в подобие дыма, — эта разнообразная, чудодейственная сила неоспоримо и мощно должна была действовать на развитие воображения первобытного человека. Приблизительно так же действовала и вода, — человек видел ее всюду в мире, знакомом ему: вода была и в его теле, она сочилась из сырого дерева, положенного в огонь, человек видел свое отражение в непрерывно текущем ручье, в реке, течет вода, но не смывает, не уносит с собой его образ, а соединяясь с огнем, она или губит его или же исчезает, вздымается в небо вместе с дымом, как дым, и затем так же, как огонь звезд и молнии, падает с неба дождем. Все это человек видел. Но, как сказано уже, между ведением и видением, пассивным созерцанием явлений, есть существенное различие. В. Соловьев, один из религиозных мыслителей, определяет способность видения как такую, которая возникает якобы независимо от разума человека, не подчиняясь явлениям реального мира, и создает образы и картины инобытия, в коем действуют таинственные ‘высшие силы’.
Приписать эту способность первобытному человеку значило бы — поставить его рядом со Сведенборгом и другими визионистами. Первобытный рядовой человек был антропоморфистом, в начале сознательного отношения своего к явлениям природы он искал в ней сходства с самим собой. Для своей борьбы с природой он не нуждался в метафизике. Он не обоготворял, а только ‘одухотворял природу’ ‘по образу и подобию своему’. Именно поэтому он считал себя способным бороться с природой посредством магии и чародейства, в которых не было тогда ничего нарочито ‘духовного’, то есть метафизического. Сознание силы своего слова, молитвы — как магия заклинания, а не как прошения.
Буржуазные историки культуры заботились не о разоблачении смысла фактов, а о подборе материала для заранее предусмотренных выводов: они искали в доисторическом прошлом не древнего рабочего человека, основоположника культуры, о котором говорят археология и этнография, а ‘компаньонов’ этого человека — богов, без которых он якобы не мог жить.
Метафизика необходима не для борьбы с природой, а для борьбы против человека. Боготворчество возникало не по мотивам, излюбленным историками древних религий, а из стремления жрецов к самоутверждению, к оправданию своей власти над людьми. Разумеется, крайне трудно проследить рост реалистической мысли, возбужденной процессами труда и борьбы человека за жизнь. Но изучение первобытной культуры началось в XVIII веке, а материал изучения претерпел за тысячелетия бесчисленные и существенные изменения путем скрещивания и слияния разнородных племенных и расовых воззрений.
Допустимо, что у человека уже на основе примитивной практики явилось своего рода ‘предчувствие’ возможности преодолевать природу и он начал представлять себе себя же самого героем, чудотворцем, даже богом, но это все-таки не значит — метафизическим, сверхреальным существом, потому что боги Олимпа — вполне реальные ‘аристократы’, а боги Эдды — типичные норвежские крестьяне. И вообще языческие боги в большинстве своем — искуснейшие мастера различных ремесел, к чему и сводится все ‘идеальное’ в их образах.
Анимизм, который приписывается первобытному человеку, — это уже весьма крупный шаг к ‘идеям’ Платона и обличает идеализм жрецов, а также историков культуры, но никак не идеализм первобытного работника земли, который имел все основания быть антропоморфистом и — никаких для того, чтобы мыслить идеалистически.
Фетишизм можно понять как явление регрессивное, каким он наблюдается в наши дни. Первоначально фетиши могли быть целебными средствами, и если они ‘обоготворялись’ — что не очень прочно установлено, — то обоготворялись после утраты представления о первоначальной их значимости, как это можно видеть в медицине Востока, на тысячелетия древнейшей, чем европейская. Фетишей, утративших свое практическое значение, но сохранивших память о таковом, весьма много сохранилось в обиходе знахарей и знахарок. Таков ‘Пантелеймонов корешок’, его хранят в ‘божнице’, вместе с иконами, и дают носить на гайтане тельного креста через день, он будто бы помогает против всех недугов. Это корень майской полыни, всего за сотню лет до наших дней его варили и давали в тесте только больным лихорадкой. Моя бабушка лечила фурункулы куском окисленной меди, нагревая ее на березовых углях и прикладывая к чирью. Она хранила эту медь тоже в киоте иконы, вынимая ‘фетиш’, крестилась и утверждала, что этот зеленый металл — ‘змеиная кость’, окаменевшая кость змеи. У цыган-‘коновалов’ есть особо чтимые ими таинственные инструменты и куски кожи, которые никогда не употребляются при лечении лошадей, — наверное, это тоже ‘фетиш’, первоначальное значение коего забыто.
Известно, что фетишизируются инструменты и материалы, здесь фетишизм тоже сливается с древним началом своим — антропоморфизмом, то есть наделением вещей человеческими качествами.
Один из историков культуры сообщает такой факт: негр, выходя из своей хижины, запнулся за камень и, сказав: ‘Ага, это ты’, ‘сделал камень своим фетишем’. Это типичный случай быстроты умозаключения, но — не со стороны негра. В этом случае, как и в большинстве подобных, не объясняется, что же именно сделал негр? Вкрепил камень в одну из щелей своего жилища, втоптал его в землю перед порогом хижины или что еще?
В рукописном ‘Житии присноблаженных Петра и Февронии, князей Муромских, к чему присовокуплена история града Мурома до воцарения дома Романовых’ рассказывается, что после ‘Смутного времени’ крестьянам запрещено было иметь боевое оружие: рогатины для охоты на медведей и даже топоры хранились во дворе воеводы, он их выдавал ‘по нужде’. Но крестьяне ‘злокозненно’ прятали ‘оружие’ под порогом избы, с внутренней стороны двери. В 90 или в 91 году около Елатьмы, ломая с товарищем старую избу на дрова, мы нашли под порогом обломок железа, и, когда товарищ швырнул его .прочь, собственник избы поднял железо, бережно вытер его полой армяка и объявил нам, что железо кладут под порог ‘для храбрости’ и во славу Георгия Победоносца, который ‘храбер был, змея одолел’. ‘Раньше попы тихонько святили железо, но теперь запрещено’.
Это гораздо более ‘фетиш’, чем камень негра, и, на мой взгляд, этот факт рассказывает о том, откуда и как иногда являются фетиши.
Когда ребенок ударится об угол стола или другую мебель, матери и няньки советуют ребенку отвечать на удар ударом, внушая ему, что дерево или камень могут чувствовать боль и обиду боли.
Известно, что культурные люди наших дней ругают предметы, причинившие им боль или сопротивляющиеся их силе, ругают как существа, способные слышать и чувствовать гнев человека, — этим люди обнаруживают унаследованный из древности бытовой антропоморфизм. Антропоморфизм этого типа возник из процессов работы и выражает вполне естественное стремление человека наделять предметы реального мира — материалы и орудия труда — человеческими свойствами, для того чтобы понять и освоить их.
В то же время человек наименовал качествами материалов и орудий труда наиболее характерные особенности своей психики, ее твердость или мягкость, остроту зрения и ума, гибкость мышц, быстроту своего передвижения в пространстве сравнительно со скоростями течения воздуха и воды.
Это отсутствие склонности к созданию идеалистических фантасмагорий, к религиозному ‘творчеству’ у женщины вовсе не было только результатом ее пассивности, подчинения и т. д. Мужчины в своем охотничьем коллективе больше нуждались в грубом воздействии на полузвериное сознание, в испытаниях, внедрении правил поведения посредством общественных церемоний, чем женщины, выраставшие в атмосфере дисциплинирующего и воспитывающего человека постоянного и упорного труда. Особенно важную роль фантастика должна была играть в период борьбы патриархальной семьи против рода, патриархальной семейной собственности против коммунистических родовых пережитков, — в период, когда мужчина налагал оковы на женщину. Но и в сознании мужчины вместе с ростом и развитием труда должны были возрастать не столько фантастические, сколько рациональные материалистические элементы.
Процессы труда не могли внушить человеку тяготения к метафизике, не могли возбудить в нем поисков ‘первопричины причин’ всех явлений природы, сновидений, ‘смысла жизни’, ‘тайны смерти’ и прочих домыслов, кои приписываются ему историками первобытной культуры.
Хотя его трудовая техника развивалась медленно и на протяжении многих веков результаты его деятельности были ничтожны, но все-таки он не мог не видеть, что его труд изменяет мир, утверждает его хозяином на земле. Эта деятельность должна бы отразиться в древнем устном творчестве людей труда — в фольклоре. Но, изучая фольклор, мы почти не находим в нем сказок и преданий, которые говорили бы о том, как были приручены собака, лошадь, корова, птицы, как построено первобытное судно, введены в пищу соль, сахар, уксус, освоены медь, олово, железо, изобретено чудесно прозрачное стекло, как научился человек рисовать и как вообще торжествовала его воля к творчеству, вызванная стремлением к самозащите и облегчению условий труда.
От всей этой разнообразнейшей и успешной деятельности остался только миф о Геркулесе, а все остальное, что должно бы отразиться в словесном творчестве, как будто вычеркнуто из истории материальной культуры каким-то враждебным и хитроумным цензором. Допустимо думать, что это тот самый цензор, который в исторические времена, например в IV веке, заставлял монахов уничтожать памятники языческой культуры Греции и Рима, в XV — вынудил Савонаролу жечь на кострах картины, книги, предметы искусства, в XVII — волею патриарха Никона объявил войну ‘скоморохам’ и ‘каликам перехожим’, сжигал музыкальные инструменты, запретил публичные театральные представления на ярмарках и площадях городов. В результате этой войны церкви против народного искусства из памяти народа вычеркнут был весь фольклор ‘Смутного времени’, все песни об Иване Болотникове и Степане Разине. Такие ‘очищения’ исторической народной памяти, вероятно, предпринимались всегда и всюду в эпоху торжества христианской церкви, они ‘вызывались’ государственной необходимостью борьбы с остатками язычества в народе.
‘Язычество’ церковь Христова понимала как материалистическую свободу мышления, — свободу, которая наделяла богов всеми пороками людей командующего класса и, в их числе, церковников, последние издавна возбуждали в народе особенно острое критическое и саркастическое отношение к ним, об этом говорят сотни сказок и легенд.
Возвращаясь к теме фетишизма, как его изображают историки культуры, необходимо отметить сходство фетишизма с ‘чародейством и магией’, а это позволяет допустить, что бытовому антропоморфическому фетишизму религиозное значение придавалось жрецами, за коими и следуют историки культуры.
Библейская, то есть жреческая, легенда о ‘грехопадении’ говорит, что женщина первая сорвала плод ‘с древа познания добра и зла’. Смыслом этой глубоко пессимистической легенды утверждается, что способность наблюдения и сравнения явилась у женщины раньше, чем у ее сотрудника, но еще не властелина: мужчины-пастуха, охотника. Хозяйственная деятельность воспитывала женщину материалисткой. Она видела, как семя превращается в стебель, колос, цветок и снова родит семя, она узнала, что, если сорвать бутон, завязь цветка, семя не родится. Она чувствовала, как в ее теле возникает новая жизнь, а это — чувство глубочайшего значения, чувство, незнакомое мужчине, о чем можно бы пожалеть, если бы жалость не была смешна и бесполезна в данном случае, как и во многих других. Ее право признавать себя родоначальницей было более ясно, чем право мужчины считать себя главою рода.
С того времени, как мужчина занял господствующее положение в семье и роде, как шаманы, волхвы, жрецы стали идеологами возникающего частнособственнического общества, их отношения к женщинам должны были принять характер борьбы профессионального фокусничества против практического опыта, борьбы фантазии против фактов.
Повторю еще раз: метафизическая окраска реального мира потребовалась человеку не ради удовлетворения его ‘любознательности’, которой он еще едва ли обладал, не ради объяснения природы и смысла жизни, а исключительно для оправдания власти человека над человеком, одного над многими. В ‘Русской истории’ Бестужева-Рюмина рассказывается, что племя, избирая ‘князя’ на определенный срок, ставило перед ним условие: по истечении срока он будет уничтожен, и действительно уничтожало его. Отсюда следует, что тяжелое значение власти ‘одного’ уже было испытано племенем, и естественно, что ‘князь’ вынужден был искать опоры для своей власти и охраны жизни своей не в ‘гласе народа’, а за пределами разума, в ‘гласе божием’.
Наверное, и женщина принимала участие в процессе ‘боготворчества’, доказательством этого можно принять такие факты: чем дальше в ‘глубину веков’, тем больше богинь и тем более боги человекоподобны, более похожи на идеальных людей труда, мастеров различных искусств и ремесел. В идеализации труда женщина-‘хозяйка’ была заинтересована более мужчины-рабовладельца, ибо патриархальная семья означает также нередко и полигамию и патриархальное рабство. Очень характерно, что по мере развития власти мужчин падает поклонение богиням и что епископы христианской церкви долго спорили по вопросу о богопочитании Марии, матери Христа, не признавая ее чистой от ‘первородного греха’, ибо, по словам апостола Матвея, она имела детей от Иосифа, мужа ее. Догмат ‘непорочного зачатия’ был установлен лишь в 1854 году папой Пием IX.
В историю женщина вошла рабой своего отца, мужа, свекра, старшего брата и сына. История рассказывает нам о ‘храмовой проституции’, оставшейся пережитком группового брака, пережитком, с которым женщина еще не справилась в эпоху родовой организации общества. Поучителен в этом смысле и культ фаллоса. Из того, что когда-то люди благодарно поклонялись плодотворной земле и оплодотворяющему ее солнцу, логически следовало бы, чтобы так же равномерно благодарно оценены были животворящие органы обоего пола, и тогда можно допустить, что инициатива такого культа исходила от женщин. Но ‘обоготворялся’ только мужской орган, и поэтому трудно думать, что оплодотворяемая и ‘рождающая в муках’ приняла культ фаллоса без боя с нею жрецов и без насилия над нею.
Здесь еще раз необходимо вспомнить злостную церковную легенду об ‘изгнании’ людей из рая неведения к познанию и освоению реального мира, — легенду, которая так непримиримо противоречит языческому, биологическому культу фаллоса, в котором, хотя и грубо, но ярко выражена победоносная сила инстинкта рода и размножения людей. В легенде этой, как известно, принимал весьма существенное участие дьявол, по мысли церкви христианской ‘бог материи’, псевдоним разума. Страшная роль этой церковной легенды выяснится в средние века, когда десятки тысяч женщин будут сожжены живыми на кострах за сожительство с дьяволом. Эта же легенда придала труду, преобразующему мир, значение ‘божьей кары’ за грех размножения рода человеческого.
Вполне допустимо, что именно на основе храмовой проституции возрос и широко распространился обычай отцов торговать телом дочерей. Римляне приписывали обычай этот этрускам, которые заставляли дочерей с двенадцатилетнего возраста зарабатывать проституцией приданое. Венецианец Марко Поло рассказывает, что, путешествуя по Востоку, он наблюдал, как родители посылали дочерей за ворота города, тоже на заработки для приданого, навстречу караванам купцов. Обычай этот сохранился до наших дней у некоторых ‘диких’ племен, сохранился и в культурной Японии, где отец имеет право продать свою дочь на завод, в полное рабство фабриканту, а также в публичный дом. Было бы несправедливо умолчать о том, что у нас в девяностых годах XIX века на ярмарке в Нижнем-Новгороде можно было встретить девиц — русских и немок из Риги, из Восточной Пруссии, приезжавших на заработки с благословения папаш и мамаш. Иногда родители сами приводили девиц в комендатуру ярмарки с просьбой выдать их дочерям ‘желтые билеты’, в чем полиция за небольшую взятку и ‘в целях охраны здоровья населения’ не считала возможным отказывать. Был случай, когда полицейский чиновник предложил одному именитому промышленнику двух сестер, ‘еще не тронутых’, в возрасте шестнадцати и восемнадцати лет, по 300 рублей за штуку. Возбужденное промышленником дело против полицейского было прекращено после его беседы с губернатором Барановым. В год Всероссийской выставки девиц на ярмарку было привезено особенно много. Три из них совместно решили кончить самоубийством: отравились чем-то. Одна из трех умерла. Одна выбросилась из окна второго этажа на улицу, сломала ногу и руку. Еще одна, схватив нож с прилавка торговца, перерезала себе горло. Газетам запрещено было публиковать такие факты в хронике ярмарочной жизни, но полицейские чиновники говорили, что за лето 1896 года количество самоубийств и покушений на самоубийство девиц исчисляется не одним десятком. Современные труппы ‘герлс’, как объяснила недавно одна из английских организаторов таких трупп, тоже с благословения родителей путешествуют по ‘мюзик-холлам’ в поисках приданого. Возвращаясь от недалекого ‘доброго и милого’ прошлого в древние времена, мы видим, что римляне почитали женщину лишь тогда, когда сын ее был заметным общественным деятелем, что в Греции женщины, за исключением ‘гетер’, тоже не пользовались почетом и уважением со стороны мужчин. Лучшим качеством женщины считалось молчание. Выше указано, как оценивали женщин греческие философы, Демосфен разделял женщин на три группы: проституток — для грубых удовольствий, женщин для деторождения и забот о хозяйстве и ‘гетер’ — для духовных наслаждений.
Из этой оценки ясно, что женщина доведена была отношением к ней мужчины до такой степени интеллектуальной бесцветности и забитости, что сам же мужчина был принужден выделить часть женщин для своих ‘духовных’ забав. ‘Гетеры’ в лице знаменитой гречанки Аспазии и подобных ей доказали, что они могут быть не только забавницами, но вдохновлять Периклов, товарищески сотрудничать с ‘вождями народов’. Однако хотя и нет такой эпохи, которая не выдвигала бы талантливых женщин, эти женщины признавались женофобами как ‘исключение из правила’. ‘Гетеры’ в виде японских ‘гейш’ сохранились до наших дней, а в виде куртизанок, кокоток, ‘фавориток’ — наложниц королей — дали и дают себя знать в буржуазном обществе как сила паразитивная и разлагающая семью, его основу. Униженные мстят за унижение фактом своего бытия, фактом, который всегда играл роль возбудителя критической мысли, обнажавшей под внешним блеском буржуазной культуры ее позорные противоречия. Появлялись Ювеналы, Свифты, Вольтеры, в праздничную жизнь врывался злой смех, сеял мрачные мысли и догадки о бессмысленности жизни в ее данных социальных формах. Женщина должна была ‘развлекать’ и т. д. Сатира — верный признак болезни общества: в обществе здоровом, внутренне целостном, построенном на единой, научно обоснованной и жизненно гибкой идеологии, сатира не может найти пищи себе. Появлялись ‘реформаторы’ типа Мальтуса, который находил, что рабочие люди излишне склонны к делу размножения рода человеческого, и рекомендовал сугубую умеренность в этом деле. Лавочники, которым все равно чем торговать, вскоре выпустили в продажу известный колпачок, предохраняющий женщин от беременности и в свое время весьма одобренный вождями немецкой социал-демократии для употребления рабочими.
Появлялись гуманисты, примирители непримиримостей. Одной из наиболее серьезных попыток примирения раба с властелином было христианство. Оно убеждало рабов готовиться к загробному блаженству в небесах, не обращая внимания на унизительную и каторжную для них земную жизнь, рабовладельцам оно советовало считать себя тоже ‘рабами божьими’, тем и другим вместе воздавать ‘кесарево — кесарю, богово — богу’. Эта проповедь быстро превратилась в страстное стремление ‘наместников Христа на земле’ укрепить за собой власть над миром, из этой гуманной проповеди возникла идея ‘цезарепапизма’, то есть идея соединения в лице папы римского и духовной и светской власти.
Христианство учило, что ‘мир — царство греха и дьявола’, уже во втором веке своего бытия оно признало дьявола ‘богом материи’, существом ‘злым и вечным’. Так как уже язычеством было установлено, что женщина — личность по преимуществу злокозненная, и так как ‘семейная’ экономика была в ее руках, то христианство учило: ‘Помышления плотские суть смерть’, ‘Живущие во плоти богу угодить не могут’ — и призывало к умерщвлению плоти, а это отразилось, разумеется, очень тяжело на положении женщины. В некотором и весьма серьезном противоречии с учением апостола Павла находится известная легенда о ‘либеральном’ отношении Христа к евангельской грешнице, но либерализм этот можно рассматривать как оправдание проституции.
Муза буржуазной истории — женщина, и тоже приучена к молчанию. Молчит она о многом, неугодном и враждебном владыкам жизни, в частности, молчит и об участии женщин в яростной внутрицерковной борьбе Востока и Запада, о влиянии женщины на ‘еретическую мысль’, о ее вражде против аскетизма церковников. Благосклонно упоминая о заслугах немногих римских ‘матрон’ в процессе пропаганды христианства, даже наградив их чином ‘святых’ и ‘преподобных’, история церкви ни слова не говорит о женщине — активном враге своем, а такой враг должен был существовать.
Историки рассказывают о распрях, убийствах и кулачных боях епископов на вселенских соборах как о метафизических поисках ‘правоверия’, но само собой разумеется, что подлинный смысл четырехвековой драки правоверных с ‘еретиками’ может быть понят только как столкновение интересов Рима с интересами его восточных колоний. В числе обвинений, выдвинутых против ‘отца правоверия’, епископа Александрии Афанасия, было обвинение в том, что, когда Рим встал на сторону еретика Ария, Афанасий запретил снабжать Рим пшеницей. Как бы ни была забита женщина, но, будучи ‘хозяйкой’, она не могла равнодушно относиться к вопросу о ‘хлебе насущном’. Изредка о бунте женщин против церковников рассказывают ‘светские’ писатели, например Амедей Тьерри о борьбе императрицы Евдоксии против аскетизма Иоанна Златоуста. Известно, что Византия в VI веке ‘подчинилась вредоносному влиянию женщин’, из них весьма значительной фигурой является жена императора Юстиниана Великого, Феодора. Дочь сторожа в амфитеатре Константинополя, с малых лет актриса и проститутка, она, став императрицей, заботилась об улучшении быта женщин, устраивала школы для девушек, издала законы, коими расширялись гражданские права женщины, ограничивался произвол мужа, наказывались соблазнители девиц. Но фактов такого значения немного сохранилось в ‘памяти истории’. Причина ее забывчивости очень проста: немедленно после того, как религия христиан была признана государственной, церковники, благодарно наградив жуликоватого императора Рима чином ‘равноапостольного’, начали истреблять храмы и — особенно усердно — литературу язычников. Этот способ борьбы против враждебной мысли стал привычкой церкви Христовой, он был применен и к борьбе с еретиками. ‘Еретики’ написали немало книг, но все эти книги истреблены, и потому, что они остались известными почти только по сочинению ‘святого’ Иринея, епископа Лионского, из его озлобленного рассказа о ересях трудно уловить общие социальные причины ересей и общий — политический — их смысл.
Женщины Византии, вероятно, не писали еретических книг. Но очень трудно допустить, чтоб язычницы колоний Рима на Востоке и Западе приняли христианство с его проповедью ‘умерщвления плоти’ без борьбы, без вполне естественного и активного сопротивления изуверству секты, которая убеждала бросать мужей, жен и бежать в пустыню для уединенных молитв о спасении души и о прощении миру грехов его. Не следует забывать, что основой борьбы язычников и христиан, еретиков и правоверных были классовые противоречия и вырастающая из них национальная и бытовая вражда и что, повторяю, церковь, признав союзниц своих ‘преподобными’, ‘святыми’, должна была иметь и врагов среди женщин. В частности, она, вероятно, имела врагов среди иконопоклонниц. В VIII веке часть церковников утверждала, что почитание икон — возврат к идолопоклонству, и на протяжении более столетия иконоборцы жестоко, до драк, спорили с иконопоклонниками. Когда Лев Исавр, император, запретил украшение церквей и домов иконами, драки на улицах и в церквах приняли уже форму вооруженной борьбы, и в ней ‘особо яростно, по природе своей злобные, участвовали во множестве женщины’. Это участие гораздо проще, естественнее объяснить не ‘природной злобностью’, не ‘чувством веры’ в икону, а интересами ремесла, широко распространенного и, наверное, хорошо оплачиваемого. Иконы писали монахи, но писали и миряне: мужья, отцы, братья женщин, могли писать и сами женщины.
О том, что сопротивление женщин церкви было оказано в каких-то формах, свидетельствует обильная литература Византии, посвященная изображению женщины как источника всех дьявольских соблазнов, грехов и несчастий мира. Монахами в уединении монастырей, в каменной тишине пустынной Фиваиды, монахами, которые веровали во Христа, рожденного женщиной, составлялись сборники пошловатых и грязнейших библейских анекдотов, изречений, не брезговали авторы сборников и злыми выпадами против женщин со стороны греко-римских языческих писателей. А на одном из соборов епископы даже поставили вопрос: человек ли женщина? И только после длительных, горячих споров должны были признать: человек, ибо Христос, сын Марии, назван в евангелии ‘сыном человеческим’. Церковная женоненавистническая литература Византии в дальнейшем послужит почвой, на которой с позорной пышностью разрастается такая же литература в Европе средних веков.
На развитие болезненно враждебного отношения к женщине особенно сильное и глубокое влияние оказало установление церковью монашества. Греческое слово ‘монос’ значит один, ‘монастирион’ — уединенное жилище. Идея обособления от мира, уединения человека для служения богам — идея, свойственная всем религиям. Принято думать, что в христианстве эта идея возникла из подражания апостолам Христа, людям, которые отрекались от мира для пропаганды учения, принятого ими как ‘вера’. Проще и понятнее объяснить возникновение монашества из необходимости для церкви, для общин освободить себя от излишнего человеческого балласта, от людей неработоспособных, вздорных, слабоумных, ограниченных по природе своей. Уже в начале развития монашества епископы и пресвитеры поняли его экономическую выгодность для ‘общин верующих’. Обязательное безбрачие монахов значительно сокращало расходы общины на помощь маломощным христианам. Вначале церковь требовала от посвящаемого в монахи двухлетнего ‘испытания поведения’, но требование это вскоре было отменено, и чин монаха давали всякому, кто не заслуживал ничего лучшего. Это мнение подтверждается строгостью монастырских ‘уставов’, коими запрещалось монахам лгать, обманывать друг друга, ссориться, а в уставе Пахомия Великого говорится о телесных наказаниях за воровство и бегство из монастыря. С каким трудом давалось монахам Фиваиды воздержание от ‘блуда’ с женщиной, об этом говорит строгое запрещение держать в монастырях самок животных: ослиц, коз, собак и даже кур. Отсюда ясно, какое гнусное, уродующее человека значение должен иметь аскетизм христианских монахов в развитии ненависти к женщине как ‘сосуду скверны’, ‘соблазну мира и пагубе его’.
Учреждение монашества внушило епископам идею запретить браки и для ‘белого’ духовенства, этим запрещением церковь окончательно уничтожила общность церковного имущества, оно переходило в руки епископов и пап, безответственных пред мирянами, усиливало светскую власть церкви, делало ее ростовщиком феодалов, покупало их, стравливало друг с другом, обессиливало, а ‘князьям церкви’, ‘наместникам Христа’, предоставляло полную свободу наслаждаться всеми радостями жизни.
Снова, так же как в Византии VI столетия, в Риме X века христианства появляются женщины в тех ролях, которые оставлены за ними церковью, — X век назван ‘веком правления блудниц’. Куртизанки, ‘распутные’ женщины, преимущественно из среды дворянства, разоренного ‘заимодавцами Христа ради’, возводили на престол ‘сына божия’ своих любовников. Занимая ‘средину между богом и дьяволом’, папа Иоанн XII, не стесняясь, устроил у себя гарем, исполнял церковные службы в конюшне, пил вино ‘за здоровье дьявола’. Венедикта IX в возрасте двенадцати лет посадили на престол, подкупив епископов. Юношей он занимался вооруженными грабежами, был изгнан ‘за развратную жизнь’, но снова, тоже путем подкупа, возведен на престол, затем он продал сан свой одному из епископов. Некоторые из пап были отравлены своими конкурентами, и все ‘в печальный сей век диавольского наваждения повинны были во многих позорных делах, особенно же в прелюбодеянии’. Лев X назвал христианство ‘сказкой’, весьма выгодной духовенству. С этого века ‘народ’ начинает понимать, чем были в существе своем ‘пастыри’ его души, его ‘духовные вожди’. Глубоко невежественный, безграмотный ‘народ’ — ремесленник, крестьяне — смутно усвоив из евангелия его практические идеи примитивного коммунизма, видел в религии Рима социально организующее начало и видел, что безответственность власти совершенно развратила римскую церковь. Он знал, что чин и место епископа продаются и что епископом может быть любой богатый и честолюбивый дворянин, не имеющий специального богословского образования. Знал, что между покупателями происходят соревнования в повышении цен за наиболее выгодное место ‘духовного вождя’. Ему известно было, как глубоко отравила духовенство эта наглая торговля ‘благодатью божией’: ‘богобоязненный’ епископ города Ареццо Теобальд публично сказал, что он ‘заплатил бы тысячу фунтов серебра, только бы искоренить проклятых торговцев местами’. Вместе с этим народ помнил, что церковные ‘каноны’ первых веков считали церковное имущество ‘достоянием неимущих’ и назначали его ‘в помощь бедным’, и очень хорошо знал, что это имущество вырастает из налогов, которые он же платит в пользу церкви. Фра Дольчино с женой и товарищами уже поднял против церкви вооруженную руку. Как и в первых веках, епископы, скрыв социальные основания ‘еретичества’ начала эпохи средневековья, придали ему характер метафизический, объяснили внушением дьявола, врага Христовой церкви. Дьявол по своей весьма похвальной привычке рассуждал правильно: в начале XI века он внушил южнофранцузской секте ‘альбигойцев’, что ‘собственность — зло’, ибо ‘мир принадлежит всем людям, а частная собственность нарушает равенство людей’. За это еретическое верование папа Иннокентий III организовал ‘крестовый поход’ против ‘альбигойцев’: свыше 20 тысяч жителей города Тулузы были убиты, и посол папы, наблюдая истребление людей, кричал: ‘Убивайте всех, всех! Бог найдет своих!’ Это не излечило еретиков, папе пришлось организовать второй поход против них, и граф Симон Монфор, командир войск церкви Христовой, перебил тысячи мужчин, женщин, не щадя и детей, разорил всю провинцию Прованс и получил ее в собственность от благодарной и победоносной церкви. Победа сия относится уже к началу XIII века, накануне эпохи Возрождения в Италии, — эпохи, когда итальянская буржуазия, разбогатев, начала бороться против власти пап и аскетизма церкви, среди крестьянства и ремесленников стало разгораться революционное движение, особенно ярко выразившееся ‘крестьянскими войнами’ в Германии и Богемии, В этом революционном движении снова воскресли идеи ‘альбигойцев’, а это не могло не испугать буржуазию: опираясь на феодальное дворянство, она разбила крестьян, а церковь сожгла на костре Яна Гуса, одного из вождей крестьянства. Не прекращая политико-экономической борьбы против власти пап, буржуазия выдвинула в лице Мартина Лютера религиозного реформатора, который против евангельского лозунга ‘вера без дел мертва есть’ выдвинул гораздо более удобный и легкий — ‘вера сама по себе так могущественна, что никакие добрые дела не могут с нею сравняться’. Итак, достаточно христианину одной веры, не нужны ему дела, чтобы оправдаться. Раз не нужны ему дела, раз он безусловно освобожден от всех предписаний и велений, то он и безусловно свободен. Вот что является ‘христианской свободой’. Учение — чрезвычайно удобное для грабительской деятельности буржуазии, весьма похоже, что идея буржуазных экономистов о свободе торговли и полном невмешательстве власти в экономические отношения людей подсказана Лютером.
Крестьянам и ремесленникам Лютер говорил в 1529 году: ‘Я страшно разгневан на крестьян, которые вздумали сами править, не сознавая, не ценя своего великого богатства и спокойного житья своего. Бессильные, глупые, грубые люди, разумейте же, наконец: у вас лучшая доля, вы услаждаетесь соком винограда, князьям же достаются лишь кожица и кости’.
Это, наверное, самая наглая и наиболее очевидная ложь из всей массы лжи, посеянной в мире церковниками.
Невозможно признать случайным тот факт, что нет ни одного общественного движения, которое не заключалось бы взрывом женоненавистничества. Выше было сказано, как отнеслась церковь Византии к ‘засилию женщин’, составив в поношение им ряд сборников, вроде ‘Златоструя’ и других. По типу этих сочинений у нас, в Москве XVI века, поп Сильвестр написал ‘Домострой’, сборник советов отцам, как надо воспитывать девиц, мужьям — как, за что и чем надобно бить жен. У нас в XI столетии, во время драк удельных князьков, какие-то ‘волхвы’ в земле Суздальской и Ростовской тоже возбуждали народ против женщин, будто бы вызывавших голод, и многие женщины были убиты. После восстания Степана Разина в Москве зарывали живыми в землю каких-то колдуний.
Но в общем наша антиженская церковная литература неоригинальна и свидетельствует о влиянии культурного Запада. Там после ‘века правления блудниц’ было твердо установлено, что женщины — ‘ведьмы’, и с этого времени до конца XVII века не один десяток тысяч был утоплен, погиб в тюрьмах, сожжен на кострах инквизиции. Появилась книга ‘Молот ведьм’, самая позорная из всех гнусных книг, когда-либо написанных хладнокровными фанатиками. Естественно думать, что озлобление церкви против женщин в эту эпоху вызвано было фактом ее освобождения из плена церкви. Она уже не уступала мужчине в общем образовании, цеха не ограничивали ее трудовую деятельность, она уже завоевала право быть мастером цеха, положила основание производству гобеленов, кружев, но через некоторое время цеховые права были отняты у нее. Во Франкфурте-на-Майне в XVII веке вышла книга под кратким, но красноречивым титулом ‘Женщина — не человек’, а в Лейпциге в 1750 году издали сочинение, озаглавленное ‘Любопытные доказательства, что женщина не принадлежит к человеческому роду’. Можно назвать не один десяток книг такого типа. Мы знаем, что эта изуверская и подлая работа продолжается в Европе и до сего дня. Поток злой глупости и пошлости, направленный против женщины, столь же обилен и широк, как и грязен. Доказательства, что истоком его является церковь, неисчерпаемо обильны и неоспоримы.
Начиная с глубокой древности, повсюду жрецы, волхвы, пророки, маги, епископы, патриархи, попы стремились к власти над миром трудового народа. Из всех сект христианской церкви наиболее бесстыдно, упорно и успешно добивалась власти римско-католическая секта, старейшая и наиболее умело организованная, она в конце XIX века насчитывала в мире свыше 200 миллионов католиков. Путем пропаганды терпения на земле ради блаженства за гробом, в холодной пустыне над землею, она почти 500 лет паразитивно врастала в массы рабов, язычников и, показав теснимому ‘варварами’ императору Константину свое организационное уменье, заставила его признать христианство государственной религией, то есть уступить епископам половину светской — политической власти.
На протяжении 1500 лет история римско-католической церкви — это история грабежа и разбоя, распутства, предательства и наглейшей открытой торговли кровью народа, организации междоусобных войн и жесточайшей борьбы против науки — против идеологии, основанной на процессах труда, единственно необходимой и спасительной для народов. ‘Крестовые походы’ на Восток якобы для освобождения несуществующего ‘гроба господня’, а в сущности для расширения власти своей, инквизиция как средство борьбы против мысли, враждебной церкви, — вот главнейшие исторические подвиги церкви. Об ее культурном варварстве сказано выше.
Она не только орудие буржуазии, она естественный орган буржуазной плоти, правая рука, которая назначена держать за горло трудовой народ, отравлять и гасить его разум. Левая рука церкви служит для укрощения роста ‘вольномыслия’ в среде самой буржуазии. Всматриваясь в современную работу католической церкви, ясно видишь, что ее успехи в громадной степени могут быть объяснены тонко разработанной ею системой возбуждения вражды полов и порабощения женщин. В крестьянской и рабочей массе католических стран поп — соглядатай, шпион, судья, законоучитель, он действительно ‘пастырь душ’ и враг разума. Он вхож в каждую семью, каждая женщина рассказывает ему на обязательной исповеди все, что он хочет знать о жизни ее семьи, о мыслях и делах ее отца, мужа, брата. Именно этой шпионской деятельностью попов объясняется поразительное невежество и отсталость женщин католических стран от общественной жизни, от участия в политической работе отцов, мужей, братьев, да и медленный рост политического сознания мужчин можно частично объяснить влиянием церкви.
Все намеченное выше — только примерная схема плана ‘Истории женщины’, и, разумеется, схема эта должна быть всесторонне критически проверена, дополнена, разработана.
Конечно, нельзя ограничиваться изображением влияния только одной религиозной идеологии на судьбы женщины, но следует помнить, как огромно и страшно было это влияние, и не следует забывать, что церковная философия наиболее четко и ярко изображает гнуснейшее, классовое лицемерие лавочников всех стран и веков, лавочников в тогах римлян, в железных доспехах рыцарей, в парчовых ризах, в сюртуках тончайшего английского сукна, — лавочников, которые вновь грозят миру трудового народа грабежом и кровопролитием.
Необходимо ознакомиться с законодательством о гражданских правах женщин Европы, необходимо вскрыть, не влияла ли колониальная политика буржуазии, ее знакомство с положением женщин Востока на законодательство о женщинах. Какую роль в этом направлении могли играть арабы в Испании, турки на Балканах?
Показать положение женщины в России до ‘монгольского ига’, чтобы убедиться, влияло ли это иго на женщин и как влияло. Осветить роль женщин-пленниц в процессе ассимиляции племен, смешения кровей, роль ‘кормилиц’ и влияние нянек — вот два ‘ремесла’, значение которых никем не оценено, хотя Пушкин и многие из ‘мастеров культуры’ высоко ценили нянек. Это мелочь? Это факт. Мы все воспитываемся на ‘мелочах’, и не должно быть фактов, ускользающих от нашего внимания к трудовому человеку, к его заслугам перед нами — строителями социалистического общества.
Надо показать, что мужчина в процессе классовой борьбы и борьбы за кусок хлеба иногда относился к женщине как к ближайшему своему конкуренту и врагу, в обвинительном акте истории не отмечено это преступление антагонистического классового общества. И еще многое должно быть выяснено, ибо история развития буржуазной культуры без освещения быта семьи не дает достаточно яркой картины поразительного соединения вещной, материальной культуры с глубоким консерватизмом разума, воспитанного веками рабовладельчества и унижения человека, а также не показывает страшную работу церкви по порабощению людей.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано в журнале ‘Большевик’, 1934, No 7, 15 апреля.
Значительная часть этой статьи почти без изменений включена в статью ‘О женщине’, опубликованную в специальном номере журнала ‘Колхозник’, 1936, No 3.
В авторизованные сборники статья не включалась.
Печатается по тексту находящегося в личной библиотеке М. Горького контрольного экземпляра журнала ‘Большевик’ с пометками, исправлениями и дополнениями, сделанными автором после выхода в свет этого номера журнала. Текст сверен с авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).
В ‘Русской истории’ Бестужева-Рюмина рассказывается, что племя, избирая ‘князя’ на определенный срок, ставило перед ним условие: по истечении срока он будет уничтожен… — См. Бестужев-Рюмин К., Русская история, издание Д. Е. Кожанчикова, СПб. 1872, т. I, гл. I, стр. 81. — 191.