М. Горький
О языке
ПРИМЕЧАНИЯ
О ЯЗЫКЕ
О языке, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 9 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
Известно, что все способности, отличающие человека от животного, развились и продолжают развиваться в процессах труда, способность членораздельной речи зародилась тоже на этой почве. В глубокой древности речь людей была, разумеется, крайне бедна, количество слов — ничтожно. Создавались и действовали только слова глагольных форм, соответствующие современным, рубить, тащить, поднимать и т. д., слова измерительные: тяжело, коротко, близко, длинно — далеко, горячо — холодно, больно и пр. Даже наименование орудий труда явилось гораздо позднее, уже в ту пору, когда человек нашел возможным командовать кому-то: подай, принеси, положи, отломи…
Речь обогащалась новыми словами в прямой зависимости от расширения трудовых приемов, вызванных возрастающим разнообразием целей труда и сообразно осложнению этих приемов. Легко понять, что эта речь совершенно исключала наличие в ней слов бессмысленных.
Тысячелетия тягчайшего труда привели к тому, что физическая энергия трудовых масс создала условия для роста энергии разума — интеллектуальной энергии. Разум человеческий возгорелся в работе по реорганизации грубо организованной материи и сам по себе является не чем иным, как тонко организованной и все более тончайше организуемой энергией, извлеченной из этой же энергии путем работы с нею и над ней, путем исследования и освоения ее сил и качеств. Классовая организация общества повела к тому, что право на пользование силою разума и на свободное развитие его было, вместе с другими правами, отнято у рабочих масс. Это повело к преступному искусственному замедлению роста культуры, к тому, что она сосредоточилась в обиходе меньшинства людей, и, наконец, к тому, что в наши дни обнаружилась поверхностность, непрочность этой культуры, — обнаружилась готовность эксплуататоров отказаться от интеллектуальных ценностей и как бы зачеркнуть многовековый труд масс — фундамент ‘культуры духа’, обладанием которой буржуазия еще недавно гордилась и хвасталась как ее собственностью, ее достижением.
В глубочайших социальных событиях, развивавшихся издревле и до наших дней, не должны бы иметь места слова, лишенные смысла, — все они осмыслены правдой или ложью. Ложь и правда развились из одного источника: из общественных отношений, в основе коих заложена эксплуатация труда большинства меньшинством и борьба трудящихся против эксплуататоров. Наиболее усердными и ловкими творцами лжи всегда были теологи, церковники и философы, которые, идя по путям, указанным всевластной в свое время церковью, употребляли гибкую силу иезуитски растленного разума на борьбу против всех ростков подлинной социальной правды. Но и среди этих людей были редкие случаи, когда порочный разум понимал трагедию трудового человечества и даже монахи начинали говорить о необходимости изменения тягостных и позорных условий жизни трудового народа.
Теологи насорили очень много слов, осмысленных ложью: бог, грех, блуд, ад, рай, геенна, смирение, кротость и т. д. Лживый смысл этих слов разоблачен, и хотя скорлупа некоторых — например, слова ад — осталась, но наполняется иным, уже не мистическим, а социальным смыслом. Остаются в силе такие церковные словечки, каковы: лицемерие, двоедушие, скудоумие, лихоимство и множество других словечек, коими, к сожалению, утверждается бытие фактов. Поэтому один из корреспондентов моих, утверждая ‘необходимость изгнать из языка церковнославянские слова’, стреляет мимо цели: изгонять нужно прежде всего постыдные факты из жизни, и тогда сами собою исчезнут из языка слова, определяющие эти факты. В старом славянском языке все-таки есть веские, добротные и образные слова, но необходимо различать язык церковной догматики и проповеди от языка поэзии. Язык, а также стиль писем протопопа Аввакума и ‘Жития’ его остается непревзойденным образцом пламенной и страстной речи бойца, и вообще в старинной литературе нашей есть чему поучиться.
Откуда и как являются в языке, основанном на процессах труда, на попытках разъяснения или затемнения все растущей сложности общественных отношений, слова паразитивные, лишенные смысла? Есть очень простой ответ: всякий паразитизм порождается паразитами. Но ответить так — слишком просто, а потому — вредно.
Не помню где, когда-то в юности, я прочитал такое объяснение слова ‘рококо’, которым наименован стиль внутреннего убранства жилищ: группа французских дворян, приглашенная буржуазией какого-то города на праздник, была поражена затейливостью и великолепием украшений мэрии — городской думы, среди этих украшений особенно выделялся галльский петух, сделанный из цветов. Один из вельмож, может быть, заика или же просто глупец, вскричал: ‘Ро-ро-ро’, а спутники его подхватили: ‘Ко-ко-ко’. И этого было достаточно, чтобы ‘отцы города’ приняли бессмысленное слово как наименование стиля украшений. Так как это — глупо, то можно думать: это — верно.
Но уже вполне бесспорно, что засорение языка бессмыслицами является отражением классовой вражды, поскольку она принимала формы презрения, пренебрежения, насмешливости, иронии. Феодальное дворянство Англии, Франции вышучивало и осмеивало речь буржуазии, когда буржуазия начала говорить языком своих — ‘светских’ — философов, своих литераторов и стала более грамотной, более ‘свободомыслящей’, чем дворяне, воспитанные попами. В свою очередь буржуазия издевалась над языком ремесленников, крестьян и обессмысливала его точно так же, как наши крестьяне осмеивали, искажали, обессмысливали слова помещиков, дачников и вообще горожан.
Разумеется, засорение языка паразитивными, обессмысленными словами шло не только по этой линии, — много вреда принесли и приносят в этот процесс бездельники. В поволжских городах засорение языка дрянными выдумками было одной из любимых забав гостинодворских купцов. Зима, жить — скучно, торговля идет тихо, редкие покупатели обслуживаются приказчиками, хозяева устали играть в шашки, устали чай пить, беседовать не о чем. Но дар слова еще не утрачен. И вот нижегородский купец Алябьев — ‘Торговля пенькой, лубком, рогожей’ — развлекает скучающих соседей, именуя игру в шашки ‘баботия’, дамку — ‘барерина’, нужник — ‘вытри козе’, то есть ватерклозет. Или брал две строки старинной ‘частушки’:
Мела баба сени,
Потеряла веник —
и прилаживал к ним собственные измышления:
Чорт веник нашел —
В баню париться пошел,
В бане мылась барыня,
Пудовые титьки…
Дальнейшее — неописуемо. Но было жутко смотреть, когда этот большой толстый человек, с маленькой головкой подростка, с желтым опухшим личиком скопца, с жиденькими усиками кота, зеленоглазый, мелкозубый, точно щука, впадал в ярость и, притопывая тяжелыми ногами, дергая руками подол лисьей шубы, жирно всхрапывал и сипел:
Пароходы — моровозы,
Гыр-гыр, гар-гар,
Гадят Волгу, портят воду,
Дым-дым, пар-пар.
Возят курв, халд, шлюх,
Возят всякую стерву,
Губят окуня, стерлядь,
Эх, чох, чих, чух…
Хотя купечество за спиною Алябьева посмеивалось над ним, — ‘паяц, кловун’, — но к ‘творческим’ его припадкам относилось весьма серьезно, чувствуя в них некий смысл, и очень побаивалось игры буйного его языка. ‘Мужик — вещий, понимает, чего нам не понять’, — говорил о нем Павел Морозов, торговец канатом и веревкой, увлекавшийся ‘от скуки жизни’ тем, что портил слова, переставляя в них слога: вместо ‘не хочу’ он говорил: ‘не чухо’, сахар называл ‘харса’, калач — ‘лачка’ и т. д. Но когда приказчик его Попов, прославленный обжора, назвал праздник ‘грязник’, Морозов дал ему пощечину: ‘Не передразнивай, дурак, хозяина!’
Новые слова купечество и мещанство по малограмотности своей выдумывало с трудом и незатейливо. Когда уральские заводы Яковлева унаследовал Стенбок-Фермор, гостинодворцы не могли правильно выговорить эту фамилию и произносили: Столбок-морковь. Словесным хламом обильно снабжали купцов и мещан паразиты: странники по святым местам, блаженные дурачки, юроды типа Якова Корейши, ‘студента холодных вод’, который говорил таким языком: ‘Не цацы, а бенды кололацы’. Огромную роль в деле порчи и засорения языка играл и продолжает играть тот факт, что мы стараемся говорить в Тифлисе фонетически применительно к языку грузин, в Казани — татар, во Владивостоке — китайцев и т. д. Это чисто механическое подражание, одинаково вредное для тех, кому подражают, и тех, кто подражает, давно стало чем-то вроде ‘традиции’, а некоторые традиции есть не что иное, как мозоли мозга, уродующие его познавательную работу. Есть у нас ‘одесский язык’, и не так давно раздавались легкомысленные голоса в защиту его ‘права гражданства’, но первый начал защищать право говорить ‘тудою’, ‘сюдою’ — еще до Октябрьской революции — сионист Жаботинский.
В числе грандиозных задач создания новой, социалистической культуры пред нами поставлена и задача организации языка, очищения его от паразитивного хлама. Именно к этому сводится одна из главнейших задач нашей советской литературы. Неоспоримая ценность дореволюционной литературы в том, что, начиная с Пушкина, наши классики отобрали из речевого хаоса наиболее точные, яркие, веские слова и создали тот ‘великий, прекрасный язык’, служить дальнейшему развитию которого Тургенев умолял Льва Толстого. Не надо забывать, что наша страна разноязычна неизмеримо более, чем любая из стран Европы, и что, разноязычная по языкам, она должна быть идеологически единой.
Здесь я снова вынужден сказать несколько слов о Ф. Панферове — человеке, который стоит во главе журнала и учит молодых писателей, сам будучи, видимо, не способен или не желая учиться. В предисловии к сборнику ‘Наше поколение’ он пишет о ‘нытиках к людях, рабски преданных классическому прошлому’, о людях, ‘готовых за пару неудачных фраз положить на костер любую современную книгу’. Он утверждает, что ‘после постановления ЦК писатели пошли, как плотва’, что ‘молодое поколение идет в литературу твердой поступью, песет в литературу плоть и кровь наших детей’. Какой смысл имеет фраза: ‘молодое поколение несет в литературу плоть и кровь наших детей’? Что значит ‘классическое прошлое’? Почему Панферов утверждает в предисловии к сборнику ‘Наше поколение’, что ‘марксизм — стена’? Я утверждаю, что эти слова сказаны человеком, который не отдает себе отчета в смысле того, что он говорит. ‘Плотва’ — рыбешка мелкая и невкусная, многие молодые люди идут в литературу, как в ‘отхожий промысел’, и смотрят на нее как на легкий труд. Такое отношение к литературе упрямо внушается молодым людям наставниками и ‘учителями жизни’ типа Панферова. Неосновательно захваливая, преждевременно печатая сочинения начинающих авторов, учителя наносят вред и литературе и авторам. В нашей стране каждый боец должен быть хорошо грамотным человеком, и ‘вожди’, которые создают себе армию из неучей, вождями не будут.
Борьба за очищение книг от ‘неудачных фраз’ так же необходима, как и борьба против речевой бессмыслицы. С величайшим огорчением приходится указать, что в стране, которая так успешно — в общем — восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками, как, например: ‘мура’, ‘буза’, ‘волынить’, ‘шамать’, ‘дай пять’, ‘на большой палец с присыпкой’, ‘на ять’ и т. д. и т. п.
Мура — это черствый хлеб, толченый в ступке или протертый сквозь тёрку, смешанный с луком, политый конопляным маслом и разбавленный квасом, буза — опьяняющий напиток, волынка — музыкальный инструмент, на котором можно играть и в быстром темпе, ять, как известно, — буква, вычеркнутая из алфавита. Зачем нужны эти словечки и поговорки?
Надобно помнить, что в словах заключены понятия, организованные долговечным трудовым опытом, и что одно дело — критическая проверка смысла слова, другое — искажение смысла, вызванное сознательным или бессознательным стремлением исказить смысл идеи, враждебность которой почувствована. Борьба за чистоту, за смысловую точность, за остроту языка есть борьба за орудие культуры. Чем острее это орудие, чем более точно направлено — тем оно победоносней. Именно поэтому одни всегда стремятся притуплять язык, другие — оттачивать его.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано в газете ‘Правда’, 1934, No 76, 18 марта, со следующим сообщением от редакции:
‘А. М. Горький в своих последних статьях вполне своевременно поднял вопросы исключительной важности — вопросы качества советской художественной литературы, в частности литературного языка. Партия и правительство, вся Советская страна ставят и решают сейчас все вопросы социалистического строительства под знаком борьбы за качество. В промышленности и в сельском хозяйстве, в области культуры и управления государством — повсюду мы ставим перед всеми участниками социалистической стройки требования высокого качества работы.
Эти требования должны быть предъявлены н к писателям, ко всей нашей художественной литературе — могучему орудию воспитания масс, одному из важнейших факторов советской культуры.
Вопросы чистоты языка со всей остротой стоят в нашей литературе: речь идет о качестве того языка, которым каждый день говорит наша литература, наша печать с миллионами трудящихся.
В одной из своих статей А. М. Горький особо подчеркивает стоящую перед писателями задачу овладения техникой литературной работы:
‘Техника эта сводится — прежде всего — к изучению языка, основного материала всякой книги, а особенно беллетристической… Подлинная красота языка, действующая как сила, создается точностью, ясностью, звучностью слов, которые оформляют картины, характеры, идеи книги. Для писателя-‘художника’ необходимо широкое знакомство со всем запасом слов богатейшего нашего словаря и необходимо умение выбирать из него наиболее точные, ясные, сильные слова. Только сочетание таких слов и правильная — по смыслу их — расстановка этих слов между точками могут образцово оформить мысли автора, создать яркие картины, вылепить живые фигуры людей настолько убедительно, что читатель увидит изображенное автором’.
И далее: ‘Кроме необходимости тщательно изучать язык, кроме развития умения отбирать из него наиболее простые, четкие и красочные слова отлично разработанного, но весьма усердно засоряемого пустыми и уродливыми словами литературного языка, — кроме этого писатель должен обладать хорошим знанием истории прошлого и знанием социальных явлений современности, в которой он призван исполнять одновременно две роли: роль акушерки и могильщика. Последнее слово звучит мрачно, однако оно вполне на своем месте. От воли, от умения молодых писателей зависит наполнить его смыслом бодрым и веселым, для этого следует только вспомнить, что наша молодая литература призвана историей добить и похоронить все враждебное людям, — враждебное даже тогда, когда они его любят’.
В этих словах А. М. Горького — программа учебы писателя и борьбы за качество литературы.
Насколько остро стоит вопрос о качестве литературного языка, видно хотя бы из того факта, что до сих пор никто из наших литераторов и критиков не ставил его так широко и всесторонне, как это сделал А. М. Горький. А ведь в очень многих произведениях советской литературы мы встречаемся с прямым пренебрежением к русскому языку, с засорением его ‘пустыми и уродливыми словами’. Неряшливость, небрежность, засоренность языка, являющиеся очень часто следствием ненужной спешки в работе, погони за быстрой литературной славой, — вреднейшее явление, грозящее нашей литературе многими опасностями.
Надо понять, что действительно значительные произведения не создаются наспех, что для создания их нужно время, нужен упорный и углубленный труд, а не поверхностная, непродуманная, легкомысленная и тусклая ‘скоропись’. Надо понять необходимость борьбы за очищение языка, за хороший, чистый, доступный миллионам, действительно народный язык литературных произведений. Надо ‘объявить войну коверканью русского языка’ (Ленин).
Некоторые советские писатели, в частности тов. Панферов, протаскивая в литературу бессмысленные и уродливые, засоряющие русский язык слова, пытаются прикрыться соображением о том, что величайшая революция в экономике и сознании людей не могла не обогатить языка. Не думают ли эти товарищи, что словечки, вроде ‘вычикурдывать’, ‘хардыбачить’, ‘базынить’, ‘шамать’ и т. п., есть именно те новые слова, которые обогащают русский литературный язык?
Неужели тов. Панферов думает, что его роман ‘Твердой поступью’ украшают такие выражения, как ‘подъялдыкивать’, ‘скукожился’, ‘леригия’, ‘могёт’, ‘тижело’, ‘взбулгачить’? Зачем понадобилось ему тащить в литературу исковерканные неграмотными людьми слова и десятки ‘областнических’ терминов, непонятных широкому читателю? Такая бесцеремонность в отношении литературной речи способствует только снижению качества художественного произведения, утверждает безграмотность и недопустима в советской литературе…
Нашим писателям, в частности тов. Панферову, нужно серьезно и тщательно работать над языком своих произведений, не спешить печатанием новых вещей, по-настоящему добиваться высокого качества своих книг. Место писателя в советской литературе определяется не количеством написанных книг, а их качеством, в том числе и качеством языка.
Факта торопливой, небрежной и неряшливой работы не следует прикрывать политически наивными разговорами о том, что ‘растрепанный’ язык наиболее подходящ для изображения ‘мужицкой стихии’.
Печатаемая нами сегодня статья А. М. Горького является продолжением и развитием его предыдущей статьи ‘О бойкости’ (см. ‘Правду’ от 28 февраля с. г.). Редакция ‘Правды’ целиком поддерживает А. М. Горького в его борьбе за качество литературной речи, за дальнейший подъем советской литературы.
Всему фронту советской литературы, наряду с борьбой за высокий идейный уровень художественных произведений, с борьбой против враждебной пролетариату идеологии, надо крепко взяться за решение проблем мастерства, проблемы овладения ярким, красочным и богатым языком’.
Выступая с приветствием от имени ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР на Первом съезде советских писателей, А. А. Жданов 17 августа 1934 года говорил:
‘Нам нужно высокое мастерство художественных произведений, и в этом отношении неоценима помощь Алексея Максимовича Горького, которую он оказывает партии и пролетариату в борьбе за качество литературы, за культурный язык’.
Статья ‘О языке’ включалась во второе и третье издания сборника статей М. Горького ‘О литературе’.
Печатается по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).
…тот ‘великий, прекрасный язык’, служить дальнейшему развитию которого Тургенев умолял Льва Толстого. — Вероятно, имеется в виду письмо И. С. Тургенева Л. Н. Толстому от 27 или 28 июня (9 или 10 июля) 1883 года. — 168—169.