Николай Иванович Гнедич
О вольном переводе бюргеровой баллады ‘Ленора’
Источники текстов:
О вольном переводе бюргеровой баллады ‘Ленора’, Гнедич Николай Иванович, Год: 1816
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Под ред. Ю. Д. Левина и А. Ф. Федорова.
Л., ‘Советский писатель’, 1960.
Н. И. Гнедич — поэт, создатель первого полного перевода ‘Илиады’ Гомера на русский язык. Этот труд, занявший двадцать лет его жизни, представлял собою выдающееся явление русской национальной культуры и сохранил свое значение до наших дней. Гнедич переводил также с французского, немецкого и новогреческого языков.
В своем понимании общественной роли поэзии он примыкал к поэтам-декабристам, и это в известной мере определило выбор произведений для переводов. Разделяя сочувствие декабристов к войне греков против турецкого владычества, Гнедич перевел ‘Военный гимн’ (1825) Риги и ‘Простонародные песни нынешних греков’ (1825). Для постановки в театре он перевел трагедию Дюси ‘Абюфар, или Арабская семья’, ‘Танкред’ Вольтера, ‘Заговор Фиеско в Генуе’ Шиллера. Гнедич перевел с французского трагедию Шекспира ‘Король Лир’ (под названием ‘Леар’). С древнегреческого, кроме ‘Илиады’, им переведена идиллия Феокрита ‘Сиракузянки’.
Гнедич много занимался вопросами теории и практики перевода. Его взгляды на перевод изложены в полемических журнальных статьях, письмах и предисловии к переводу ‘Илиады’.
Илиада Гомера, переведенная Н. Гнедичем. СПб., 1829.
Переписка А. Н. Оленина с разными лицами по поводу предпринятого И. И. Гнедичем перевода Гомеровой Илиады. СПб., 1877. Археологические труды А. Н. Оленина, т. I, вып. I.
…Мне привезли из города журналы московские. Однако ж в этот день меня от них отвлекли гости, и я уже вспомнил об них, когда получил 24-ю книжку ‘Сына отечества’. Пробегая оглавления журналов и находя и в ‘Вестнике Европы’ стихотворение ‘Ольгу’ и в ‘Сыне отечества’ ‘Ольгу’, я спешил познакомиться вдруг с двумя ‘Ольгами’, но с первого взгляда увидел, что эти обе ‘Ольги’ одна и та же старая знакомка Бюргерова ‘Ленора’. Но с нею давно познакомил нас г. Жуковский? Как! и после ‘Людмилы’ эта балладная кокетка хочет еще нравиться под новым именем? и является вдруг в обеих столицах? и верно в новом наряде, с новыми прелестями? Должно думать, что так, ибо журналисты как будто наперерыв спешат представить ее читателям. Ба! да ‘Ольга’ еще и с вариантами: в московском журнале: что поете вы не к месту! а в петербургском: что вы воете не к месту? Это сделано верно для того, чтобы угодить вкусу обеих столиц. Но ‘Сын отечества’ вышел после, и так должно думать, что в нем последнее издание. Прочтем его. Прочел, положил книжку на стол, вздохнул — и взял в руки ‘Вестник Европы’. Прочел, положил на стол и ‘Вестник Европы’ — а на столе, как нарочно, лежали Стихотворения г. Жуковского. Раскрывать ли ‘Людмилу’? Сравнивать ли с нею ‘Ольгу’? Нужно ли это кому-нибудь? И выгодно ли это ‘Ольге’? ‘Людмила’ есть оригинальное русское прелестное стихотворение, для которого идея взята только из Бюргера. Стихотворец знал, что ‘Ленору’, народную немецкую балладу, можно сделать для русских читателей приятною не иначе, как в одном только подражании. Но его подражание не в том состояло, чтоб, вместо собственных немецких имен лиц и городов, поставить имена русские. Краски поэзии, тон выражений и чувств, составляющие характер и дающие физиогномию лицам, обороты, особенно принадлежащие простому наречию и отличающие дух народного языка русского,— вот чем ‘Ленора’ преображена в ‘Людмилу’. И поелику певец ее имеет дарование превосходное, то вот отчего его подражание (несмотря на немецкое: hurre, hurre, hop, hop, hop, ни на klinglingling) мне во многих местах нравится более, нежели самое сочинение Бюргера. Правда, что в ‘Людмиле’ находятся некоторые несообразности, например: мертвец говорит о себе Людмиле так открыто, что словами его она не могла быть введена в заблуждение, он ясно говорит, что дом его
Саван, крест и шесть досок,
что
Путь их к келье гробовой.
Это разрушает обман Людмилы и читателя, между тем как у Бюргера он ответами неопределенными держит ее в вероятии до самого конца, он даже старается обманывать ее:
Wir und die Todten reiten schnell.
‘Мы, говорит он, и мертвые ездим скоро’.
Выпуская также из Бюргера картины похорон мертвеца и проч., картины в самом деле странные и несообразные с вероятием нашего народа, и заменяя их своими, певец ‘Людмилы’ впал в маленькую погрешность:
Слышут шорох тихих теней:
В час полуночных видений,
В дыме облака толпой.
. . . . . . . . . . . . .
Легким, светлым хороводом
В цепь воздушную свились —
Вот за ними понеслись!
Эти тени прекрасны, но они совершенно оссиановские тени, и в русской балладе — залетные гостьи! Я сам бы не желал встречать в ‘Людмиле’ как сих, так и еще некоторых других погрешностей, но стоит только раскрыть книгу, чтоб забыть об них. Прелесть поэзии, жизнь, движение и сладость, волшебная сладость стихов — всё превозмогут. Так! ‘Людмила’, познакомившая русских читателей с родом баллад, всегда будет читана как оригинальное произведение отечественной музы! Следовательно ‘Ольгу’, по всей справедливости, должно уволить от сравнений с ‘Людмилою’ как с опасною соперницею, а если нужно, так сравнивать с ‘Ленорою’. Итак забудем, что ‘Людмила’ существует, и предадимся единственно впечатлениям красот Ольгиных.
‘Ольга. Вольный перевод из Бюргера’.— Вольный? В этом, однако ж, я попрошу позволения усомниться. Не смею решительно предполагать, какие побуждения заставили после ‘Людмилы’ переводить ‘Ленору’, но кажется, что если б Людмила не приобрела так много справедливых похвал, то ‘Ленора’ едва ли бы явилась под именем ‘Ольги’, и потому-то нам сдается, что этот новый перевод не есть в полном смысле вольный. Охота бывает пуще неволи. Но оставим это.
Ольгу сон встревожил слезный,
Встала рано поутру:
Изменил ли друг любезный?
Умер ли? ах! я умру.
Что касается до меня, то я, право, ничего бы не нашел сказать против этих стихов, кроме разве того, что они — так сказать — нейдут в душу, но прошу прислушать, что говорят злые читатели. Слезный сон — сухой эпитет, рано поутру — сухая проза. И те ли это стихи, что у Бюргера:
Lenore fuhr urn’s Morgenroth
Empor aus schweren Traumen? {*}
{* Т. е. Ленора на заре утренней воспрянула от тяжелых (или страшных) снов.}
Умер ли? ах! я умру.
Читатели говорят, что здесь это ах нехорошо так, что страх. Но послушайте, любезные читатели! в суждениях так же не надобно спешить, как и с сочинениях: первые впечатления иногда обманчивы. Уверены ли вы, например, что в этом ах нет никакого намерения поэта? Почему вы знаете, что поэт не хотел изобразить, например, как говорят люди спросонья — ведь Ольга только что проснулась. Для такого намерения — умер ли? ах… я умру — это ах прекрасно, этот стих совершенно зевает.
Турк без брани побежден,
И на родину с венками —
С песньми —
Турк, с песньми. Для легких стихотворений — тяжело, но это мелочь.
Рать под звон колоколов
Шла —
А вот это уж не мелочь. Тут бы, кажется, нужно было соединить поэзию с логикою, а слог с грамматикою, хотя это для поэтов довольно трудно. Но что будешь делать с читателями? — ‘Когда же это было,— спрашивает один,— чтоб войска входили у нас в города под звон колоколов?’ — ‘А если бы и было,— говорит другой,— то, верно, не под звон, а при звоне, ибо идти под звон или при звоне такая же разница, как идти при музыке или под музыкою’.— ‘Итак, рать маршировала под звон колоколов!’ — кричит, смеясь, третий.— Перестаньте, неугомонные читатели!.. что за великая беда! Маленькая ошибка против логики и грамматики! Однако ж я вижу, что если слушать мне суждения таких строгих читателей, то они едва ли не каждый куплет станут перерывать, крича за оскорбление грамматики или логики, вкуса или слуха. Я их не буду слушать — пусть говорят что хотят — стану читать один:
Жены, дети им в дорогу
Кличут: ‘Здравствуй! слава богу!’
Это, однако ж, правда, что в дорогу кличут — нехорошо, а кличут: ‘Здравствуй! слава богу!’ — не по-русски. ‘Создатель помощник ко всему’ — против грамматики.
Ах, родима, всё пропало!
. . . . . . . . . . . .
Ах, родима, всё пустое!
Это простота, но не поэтическая. Слушай, дочь! — выражение очень натуральное, но подумаешь, что мать хочет бить дочь.
…в Украине дальной
Если, клятв не чтя своих,
Обошел алтарь венчальной
Уж с другою твой жених.
. . . . . . . . . . . .
Здесь придется кинуть свет.
Такие стихи:
Хоть и варяго-росски,
Но истинно — немного жестки!3
Они оскорбляют слух, вкус и рассудок. В ‘Вестнике Европы’ жених, чтоб обвенчаться, обходит налой, а в ‘Сыне отечества’ — олтарь. Поэт из огня попадает в полымя. Налоя, имеющего эпитет венчального, у нас так же нет, как и погребального, а олтари у нас обходят только во время крестного ходу. Притом же, что говорит в устах простой женщины это затейливое выражение: жених обошел венчальной олтарь с другою? Неужели это так же и у Бюргера?
…Wie wenn der falsche Mann
Im fernen Ungerlande
Sich seines Glaubens abgethan
Zura neuen Ehebande {*}
{* Т. е.
Может быть, неверный
В чужой земле Венгерской
Отрекся от своей веры
Для нового брака.}
Но я только что выговорил имя Бюргера, а читатель и берет его в руки. Мало ли что, говорит он, у Бюргера — или проще, или приятнее, или сильнее. Например, где в пятом куплете эти сильные своею простотою стихи:
О Mutter! Mutter! hin ist hin!
Nun fahre Welt und alles hin!
Bey Gott ist kein Erbarmen! {*}
{* Т. е.
<О мать! мать!> всё погибло!
Теперь погибни свет и всё:
У бога нет милосердия!}
Неужели это те стихи?
Ах, родима! всё пропало,
Свету-радости не стало,
Бог меня обидел сам.
Verloren ist verloren, {*}
{* <Что потеряно, то потеряно (нем.).>}
Нет надежды, нет как нет!
Нет! не то, не то, не то! говорит читатель. А это что?
Разум, слову непричастный,
От греха ты отведи!
Посмотрим в подлиннике:
…Geh’ nichf ins Gericht
Mit deinem armen Kinde!
Sie weiss nicht was die
Zunge spricht,
Behalt ihr nicht die Sunde! {*}
{* Это мать говорит, обращаясь к богу:
…не входи в суд
С твоим бедным дитятею:
Она не знает, что говорит язык,
Прости ее грех.}
А отвесть от греха разум, непричастный слову, что значит? кричит злой читатель. Разве вольность перевода переводчик полагал в том, чтоб заменять смысл бессмыслием? Разве — но послушайте, любезные читатели! давно уже известно, что вы, господа судьи, слишком строги к другим. ‘Да, сударь, строги, и должно быть строгим к тем, которые имеют ум и дарование, но, не научась сперва употреблять их, берутся за все, пишут что вздумают, печатают что напишут’.— Но, помилуйте! легкое стихотворение, балладу — сверять вдруг с логикою, с грамматикою, со вкусом, и, наконец, вы еще хотите, куплет за куплетом, сверять перевод с оригиналом. Но разве вы не видели по первым куплетам, что переводчик в числе стихов не уступает подлиннику? Этого разве мало? А что он уступает в силе и приятности, так, может быть, за них он и не брал на себя ответственности. Будем снисходительны. Станем искать наслаждения в стихах перевода.
И в самом деле, некоторые куплеты были бы приятны, но эти безделицы: не боюсь смертей, и вдруг после этого: смерть одна, или:
И вдруг полем кто-то скачет,
Кличет ей: ‘Я здесь, мой друг!’
Эти беспрестанные ошибочки против логики или грамматики, против просодии…
Отворяй скорей без шуму,
Спишь ли, милая, в потьме?
Впотьмах, говорят. Но не об этом: тон стихов вообще немножко груб для любовника, следовательно и для читателя. Но что делать? Без шуму, в потьме — вырвалось для рифмы.
И я и мой поэт рифмуем наудачу!
Невеста, которая говорит о кровати и спрашивает:
В ней уляжется ль невеста?
есть такая невеста, которая не может иметь места ни в подлиннике, ни в переводе. Это чувствовал г. Жуковский.
Ольга встала и проч. прекрасно и стихи:
Мчатся всадник и девица,
Как стрела, как пращь, как птица!
Эти бы стихи летели, но — увы! — пращи не летают. Пращь есть веревка или ремень, которые всегда остаются в руках человека, мечущего ими камни. Разве смелости этой не позволить для чудес баллады? Но тогда надобно позволить, чтоб летали и пушки.
Конь бежит, земля дрожит,
Искры бьют из-под копыт.
Два прекрасные стиха, но их почти в этом же виде мы находим в Людмиле:
Пышет конь, земля дрожит,
Брызжут искры от копыт.
——
Я как мертвый еду скоро.
Страшно ль, светик, с мертвым спать?
Едет, а спрашивает, страшно ли спать?? — Слова: светик, вплоть, споро, сволочь и пр., без сомнения, дышат простотоюг но сия простота не поссорится ли со вкусом? Правда — вкусов много, а иные говорят, что его и вовсе нет:
Ну! к черту вкус и ум! пишите в добрый час!
——
Наскакал в стремленьи яром
Конь на каменный забор,
С двери вдруг хлыста ударом
Спали петли и запор.
Что такое? конь наскакал на забор, а с какой-то двери спали петли и запор? Ну нет! и мое смирение утомляется: что куплет, то распря с логикой. Г-н Бюргер! объясните, как конь мог наскакать на забор!
Rasch auf ein eisern Gitterthor
Ging’s mit verhangtem Zugel. {*}
{* Т. е.
Быстро на железную решетчатую дверь
Поскакал (седок), опустив узду.}
Вот теперь дело объясняется. Теперь я вижу, что это не конь, а наш поэт наскакал на забор, рифма туда занесла его: забор, запор. О рифма!
Светят камни в лучах месяца — противу грамматики, говорится: при лучах.
Голова, взгляд, руки, тело —
Всё на милом помертвело.
Взгляд и руки на милом. Опять против грамматики. О грамматика! и ты большая тиранка для поэтов!
На дыбы конь ворон взвился,
. . . . . . . . . . . . . .
Стукнул в землю. . . . . . .
И навеки с глаз пропал.
С чьих глаз? Рыцарь уже скелет, с глаз Ольги? Но —
Ольга, в страхе, без ума,
Неподвижна и нема.
Тут над мертвой заплясали…
Что такое? Опять непостижимость! Поэт любит мистифировать читателя. Ольга осталась неподвижною, и над нею над мертвою пляшут? Разве она превратилась в соляной столп, как жена Лотова? Г-н Бюргер, неужели это ваша выдумка?
Lenorens Herz mit Beben
Rang zwischen Tod und Leben.
——
Nun tanzten wohl bey Mondenglanz
Rundum….
Die Geister…. {*}
{* Т. е.
Леноры сердце с трепетом
Боролось между жизнию и смертью.
И заплясали при лунном свете
Вокруг нее………
Духи………..}
Ясно. Извините, г. Бюргер! Вы не виноваты. Ленора, умирая, не стоит столпом, борясь, как говорите вы, между жизнию и смертию, она, конечно, могла упасть и лежать.
Тут над мертвой заплясали
Адски духи при луне,
И протяжно припевали:
. . . . . . . . . . . . . .
С богом в суд нейди крамольно,
. . . . . . . . . . . . . .
Грешну душу бог прости!
И вот наконец истинные чудеса баллады!