H. А. Добролюбов
О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича
Сравнение с подлинником перевода первой книги
——
О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1854
Время на прочтение: 68 минут(ы)
H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857
М.,-Л., ГИХЛ, 1961
В конце 1851 года один из лучших наших журналов начал печатать русский перевод ‘Энеиды’ г. Шершеневича (‘Совр.’, 1851, No 11). В каждом No журнала помещалась песнь {В подлиннике, по лучшим изданиям, стоит везде liber (книга — лат. — Ред.), но переводчик разделил ‘Энеиду’ на песни.} поэмы, и к концу 1852 года мы имели на своем языке полный современный перевод этого классического произведения.
Г-н Шершеневич переводил стихами, размером подлинника. В одном из нумеров того же журнала, который печатал у себя этот перевод, сделан был о нем такой отзыв: ‘я должен обратить особенное внимание читателей (это говорит Новый поэт) на превосходный, истинно поэтический и необыкновенно верный подлиннику перевод Виргилиевой ‘Энеиды’, печатающийся в ‘Современнике’. {‘Совр.’, 1851, No 12, ‘Соврем, заметки’, стр. 151.} Немного после в ‘Москвитянине’ высказано было мнение, унижающее не столько перевод, сколько самую ‘Энеиду’. {Это мнение можно привести как образец наивности в суждениях ‘Москвитянина’. Вот оно: ‘Современник’ продолжает печатать перевод ‘Энеиды’. Престранно видеть в великосветском журнале перевод этого классического, или, лучше сказать, классного, произведения. Для чего его печатает ‘Совр.’? А вот для чего. ‘Совр.’ наконец услыхал, что литература дело серьезное, что не годится кормить публику одними лакомствами, при этом также заметил везде распространяющуюся любовь к классической древности, но так как он с ней незнаком и не знает толку в ее произведениях, а потребность напечатать что-нибудь в таком роде ому представлялась слишком настоятельною, то он стал думать, что бы напечатать такое, как говорится, классическое. За этим родился вопрос в голове ‘Совр.’: ‘да почему узнать, какое произведение классическое, какое нет? Никак не узнаешь’. Но скоро смышленый журнал догадался, в чем дело. ‘А! — смекнул он, — классическое то, что скучно. — ‘Энеида’ скучна, стало быть, она классическая, стало быть, и надо ее напечатать’. Но мы советовали бы ‘Совр.’ лучше печатать переводы биографий великих мужей, составленных Корнелием Непотом. Пускать бы по одной биографии в нумер’ (‘Москв.’, 1852 г., No 13. Журналистика, стр. 25—26).1* ‘Москвитянин’ — явно — глумится над ‘Энеидою’. Но этим способом он ничего не докажет…} В то же время в ‘Отечественных записках’ представлено было, по поводу перевода г. Шершеневича, несколько легких рассуждений о Виргилии и его ‘Энеиде’, а о самом переводе обещано было — сказать после, но после ничего не было… Затем переброшено было еще несколько журнальных слов, и тем кончилось все дело. Странно равнодушие, с которым встречен был у нас перевод произведения, которое в продолжение столетий гремело в Европе, которого имя долго повторялось наряду с именами ‘Илиады’ и ‘Одиссеи’… Неужели в самом деле справедлив строгий приговор ‘Москвитянина’? Неужели ‘princeps potarum’, {Первый среди поэтов, ‘князь поэтов’ (лат.). — Ред.} нежный, сладкозвучный Виргилий потерял для нас все свое очарование?.. Или, может быть, виною этому г. Шершеневич, под рукою которого погибли нежные цветы латинской поэзии, пересаженные на чуждую им почву Севера? Еще недавно очень много говорили у нас о трудности переводить классические произведения, особенно стихами… Толки эти были вызваны переводом ‘Одиссеи’ Жуковского. Маститый поэт представил русскому народу поэтическое великое произведение, но строгие эллинисты нашли, что это произведение принадлежит более Жуковскому, чем Гомеру. {‘Отеч. зап.’, 1849, No 11, также No 3, сравнение перевода ‘Одиссеи’ с подлинником.2*} При этом обратили внимание и на давний перевод ‘Илиады’ Гнедича и нашли его, разумеется, еще более недостаточным, чем перевод ‘Одиссеи’. Один из критиков, г. Ордынский, отличный знаток греческих древностей и греческой словесности, выразил даже мысль, что хорошо переводить великие произведения классической древности можно только прозою… {Вследствие такого убеждения г. Ордынский с начала 1853 года и начал печатать (в ‘Отеч. зап.’) свой, прозаический, перевод ‘Илиады’, но и его попытка оказалась, кажется, не совсем удачною.} Не вполне разделяя такое мнение, мы, однако же, думаем, что для воспроизведения в переводе всех красот высокопоэтического подлинника переводчику нужно соединять чрезвычайно много самых разнообразных условий. Прежде всего он должен быть сам поэт. Он должен иметь это особенное поэтическое чутье, которое помогло Жуковскому в его переводе, которое поможет и всякому другому заметить и понять красоты великого произведения, воспроизвести в воображении дивные картины, изображаемые поэтом, схватить его тайную, недоговоренную мысль, прочувствовать то, что он чувствовал в своем вдохновении, проникнуться его духом, жить тою жизнью, которая так занимала его и которую так хорошо изобразил он в бессмертных стихах своих… Вместе с тем переводчик классического произведения должен быть и ученый. Он близко должен быть знаком с древним бытом, с древними нравами, со всей словесностью древних. Язык, с которого переводит, разумеется, должен быть известен ему в совершенстве, со всеми малейшими оттенками в значении слов, в их размещении, в прибавлении какой-нибудь незначительной частицы и пр. т. п. Мало того — переводчик должен как нельзя лучше владеть тем языком, на который переводит. Он должен писать не только правильно и изящно, он должен писать легко и свободно, чтобы не было приметно ни малейшего усилия в этом труде, чтобы при переводе воспользоваться всем богатством языка, чтобы не допустить ни одного неправильного оборота, ни одного нечистого выражения для ближайшей передачи мысли, находящейся в подлиннике… Условия громадные, почти невыполнимые!.. Только с огромным поэтическим талантом и запасом сведений можно приниматься за такое дело с полною надеждою на успех… Но и тут даже может быть препятствие со стороны личности самого переводчика, который, как представитель новейшей эпохи, непременно оставит и на переводе печать своей личности. И — можно сказать — чем больше внутренней силы, собственного таланта в переводчике, тем эта печать будет приметнее… Здесь не место развивать все эти мысли, укажем только еще на ‘Илиаду’ Гнедича и ‘Одиссею’ Жуковского. Оба эти поэта явились с своими переводами, уже приобретши себе имя на литературном поприще, уже известные, как люди с талантом, с поэтическим настроением, с поэтическою душою. Жуковский — в недавнее время глава наших поэтов — возбудил огромные ожидания своим переводом… Гнедич, в свое время, также заставлял применить к себе слова Гомера о Несторе:
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися…3*
Но и эти поэты не заменили нам ‘отца поэтов’, не воплотили в своих переводах дивных, вдохновенных речей его. Не смутит читателя Гнедича грозный гнев Ахилла, не ужаснет его ярость владыки — Агамемнона, не перенесут его эти шероховатые, тяжелые стихи на прекрасные поля Илиона, на берега быстрого Оимоиса и многоводного Ксанфа, не представят они пред ним этих грозных битв, не воскресят воинственных теней полубожественцых героев, не растрогают его плачем Гекубы и мольбами старца Приама у ног убийцы сына его… Ни частные описания, ни общность поэмы в русском переводе не произведет на читателя такого впечатления, какое могут произвести дивные стихи Гомера, отразившие в себе все дивно-прекрасное, чем полон был этот младенческий период человечества, чем доселе еще дышит для нас одно воспоминание прекрасного мира Греции.
Много наслаждений, гораздо больше, чем у Гнедича, почерпнет читатель в звучных и стройных стихах Жуковского. В них увидит он пред собою хитроумного Одиссея, будет сочувствовать ему в бурных его странствиях, живо представит эти разнообразные картины природы, разбросанные по местам в ‘Одиссее’, будет с сердечным чувством следить за Улиссом в его стремлениях к сумрачной, но милой родине, к верной его Пенелопе, примет живое участие в юном Телемаке. Но не отразилась и в этом переводе вся глубина греческой жизни, не проникнут он ясным и спокойным миросозерцанием Гомера, не откроет он читателю сокровищницы греческого духа, греческого быта, не произведет вообще впечатления, равного тому, какое произведет возвышенная и простая, легкая и твердая, обильная и сильная, спокойная и текучая речь самого старца — Гомера… Мы не можем не восхищаться ‘Одиссеей’ Жуковского, но это восхищение не таково, каково могло бы быть при чтении ‘Одиссеи’ Гомеровой…
А между тем кто из современных поэтов мог объявить большие притязания на совершенную передачу нам произведений Гомера, как не Жуковский? Кто более его способен был проникнуться духом всемирной поэмы ‘великого старца’ и воплотить в русском слове гармонические звуки божественной эллинской речи?..4*
Говорим все это для того, чтобы показать, что мы сознаем, как трудно передать вполне верно и художественно такое произведение, которое проникнуто чуждым для нас миросозерцанием, служит отражением чуждой современному человеку жизни, написано на языке, навсегда умолкнувшем для нас и представляющем для непосвященных только мертвую букву, не проявляющуюся более в прежних, живых и гармонических, звуках.
Виргилиева ‘Энеида’ также принадлежит к этому разряду древних произведений, и потому г. Шершеневич — лицо, совершенно неизвестное — явившийся с новым переводом ‘Энеиды’, на первый раз должен был возбудить внимание. Но еще свежо было впечатление ‘Одиссеи’ Жуковского, еще не умолкли толки о ней, когда появился этот перевод… ‘Энеида’ осталась на втором плане, а потом, может быть, и самый перевод вышел такого рода, что нельзя было считать его большим приобретением для литературы русской. Во всяком случае, мы не можем приписать этого невнимания самой поэме Виргилия, как ни порочит ее ‘Москвитянин’. За ‘Энеиду’ — свидетельство столетий, за нее — удивление знатоков, за нее — она сама, с своим разнообразием, утонченностью, изяществом… Поэтому мы не сочли излишним и бесполезным трудом попробовать молодые силы над разбором перевода г. Шершеневича, следя за ним по стиху, по слову, замечая все отступления и неверности. Но, чтобы это сличение было не пустым пересмотром лексических и грамматических промахов переводчика, нужно установить его на каком-нибудь основании, дать ему какое-нибудь определенное начало, из которого бы проистекали все наши замечания, которое бы обусловливало собою наше воззрение на перевод в его общности и руководило бы нами в частных случаях.
Для этого, думаем мы, всего лучше — сначала изложить некоторые понятия о характере музы Виргилия вообще, в особенности о его ‘Энеиде’, ее содержании, достоинстве, отличительных чертах, ее значении в последующее время, потом — сделать несколько общих замечаний о разных переводах ‘Энеиды’ на русский язык, о переводе г. Шершеневича и его достоинстве, в отношении литературном, и наконец уже перейти к частному труду сравнения избранной нами первой книги перевода с подлинником.
Певец Энея не скрывается для нас в мифическом тумане доисторической дали, как славный слепец, воспевший гнев Ахиллов и хитрость Одиссееву. Жизнь Виргилия известна весьма достоверно. Он процветал в славную эпоху Августа, видел высшую степень величия Римской империи. За 70 лет до нашей эры, в октябрьские иды5* (т. е. 15 октября) произошел он на свет в местечке Андес, близ Мантуи, о чем свидетельствуют названия ‘Andinus’, ‘Mantuanus’, придаваемые ему последующими писателями. Родители его были незнатны и в спокойной безвестности проводили жизнь свою в провинции, в своем поместье. Голубые воды Минчио, цветущие поля мантуанские, простой сельский быт, мирные занятия земледельца — вот влияния, под которыми прошли первые года детства Виргилия, развился первоначальный его характер… Затем Кремона, Медиолан, Неаполь, наконец, Рим — быстро сменяются перед поэтом (58—52 г. до р. Хр.), напитывают ум его философские учения разных школ, наполняется впечатлительное сердце красотами греческой поэзии… Из столицы мира снова возвращается он в тихий уголок отеческого наследия и проводит здесь несколько лет в скромном уединении, пока наконец бурный вихрь политических междоусобий не исторгает его из этой мирной безвестности… Пользуясь происходившими смутами, один отряд кремонских солдат предался хищничеству в окрестностях Мантуи. Поместье Виргилия также было занято хищниками, и он сам был выгнан из него. В крайности он просил покровительства у М. Аз. Поллиона, управлявшего тогда Мантуанским округом, этот представил его Меценату, а чрез него Виргилий сделался известен и самому Октавию. Имение было ему возвращено, и хотя вскоре дерзость своевольных грабителей снова лишила его отцовского наследия, но уже Виргилий смелее действовал теперь… По его просьбе опять он введен был во владение своим имуществом, и во всем Мантуанском округе восстановлено было спокойствие… С этих пор начинается блестящий период жизни Виргилия… Он был принят ко двору, осыпан милостями Августа, нажил довольно большое состояние {Рассказывают, что, когда он читал во дворце Августа из 6-й книги ‘Энеиды’ пророчество Анхиза о Марцелле, незадолго пред тем умершем, племяннике и зяте Августа, то Октавия, мать Марцелла, упала в обморок и потом за каждый стих этой тирады велела выдать Виргилию по 10 больших сестерций… Это не единственный пример такой щедрой награды…6*} и еще при жизни почтен был громкою славою великого поэта… За 19 лет до р. Хр. он умер, завещавши друзьям своим еще не совершенно отделанную ‘Энеиду’ и прося, чтобы ничего в ней не прибавляли.
До нас дошли некоторые сведения о характере поэта. Впрочем, если бы и не было этих сведений, мы могли бы найти отражение характера Виргилиева в его бессмертных творениях. В них является его нежное, чувствительное сердце, добрый, кроткий нрав, мирные склонности… В самом деле, мы находим рассказы, что Виргилий, как человек низкого происхождения, проведший первые годы жизни в сельской простоте, и при блестящем дворе великого Августа навсегда сохранил прежнюю простоту, даже некоторую застенчивость и неразвязность, что он не блистал ловкостью и светскостью между патрициями римскими, что часто подвергался он за свою неловкость насмешкам остряков и не умел — или, по доброте души, не хотел — отражать эти остроты и отмалчивался. Он имел несколько близких друзей, и их общество, кажется, было ему приятнее шумного двора императора. И во дни своей славы любил он проводить время в своих виллах, вдали от городских забот, наслаждаясь простотою сельского быта… Сроднившись из-детства с деревенским воздухом, с простотою мирных селений и их обитателей, он чувствовал даже болезненное расстройство от городской жизни и иногда должен был отправляться в загородные виллы — только чтобы восстановить свое здоровье. Долго воспевал он pascua и rura {Пастбища и пашни7* (лат.). — Ред.} и уже под конец жизни, начавши петь ‘arma horrentia Martis’, {Ужасную брань (военные подвиги) Марса8* (лат.). — Ред.} все еще обращается часто к вдохновляющей природе и с любовию рисует грозные или нежные картины ее… Гораций характеристическою чертою Виргилия считает нежное и сладостное. Вот его слова, в переводе M. H. Муравьева:
Голос нежныя и сладостной свирели
Марону сельские дать музы захотели.
‘Сие должно разуметь о том времени, когда еще не писал Виргилий ‘Энеиды», — прибавляет почтенный автор. {Сочинения М. Н. Муравьева. Изд. 1830 г., часть 3, стр. 140.} Но, кажется, и в ‘Энеиде’ Виргилий не изменил своему характеру. Мы это можем рассмотреть подробнее.
Все содержание ‘Энеиды’ заключается в том, что по воле судьбы, несмотря ни на какие препятствия от богов (Юнона) и людей, Эней приходит в Италию и полагает там основание царства Латинского. Содержание это взято, конечно, из народных преданий, которые шли от весьма далекого времени. Еще в ‘Илиаде’ (I, 307—308) находим мы предсказание, что Эней будет царствовать над троянцами и над грядущими их поколениями. Потом греческие трагики, циклические поэты брали это сказание предметом своих творений, только они разногласили о месте, куда отправился Эней из Трои. Одни приводили его в Сицилию, другие заставляли селиться в Аркадии, иные утверждали, что он основал колонию во Фракии, но многие говорили, что он прибыл в Италию. Наш поэт взял последнее предание и прекрасно развил его в своей поэме. Лестно было для римлянина читать эту патриотическую повесть былого, излагающую начало великого народа и выводящую его от одного из лучших героев Илиона, прославленных Гомером, который был тогда па устах у всех и каждого, кто только имел какое-нибудь, хотя бы самое ничтожное, притязание на образованность. Лестно было для народа, все заимствовавшего от греков, связать начало своей истории с прекрасными мифами Греции и представить в своей литературе достойное дополнение к дивным творениям Гомера. Таким образом, ‘Энеида’ близка была к сердцу каждого римлянина уже по самому своему содержанию, если бы даже стих Виргилия и менее привлекал общее внимание.
Во всей поэме превосходно выдержано единство действии, нигде не теряется из виду цель, предположенная поэтом. Вот самое коротенькое изложение содержания поэмы: Эней застигается бурею на море, после того как оставил берега Сицилии, буря пригоняет корабли его к берегам Африки, и здесь царица карфагенская Дидона оказывает троянам гостеприимство и вскоре, по действию Венеры, влюбляется в Энея (кн. I). Здесь после пиршества Эней рассказывает Дидоне свои приключения, повествует о разрушении Трон, о своем бегстве оттуда (кн. II), о бедственных странствиях своих по морям и прибытии в Африку (кн. III). Проживши здесь несколько времени с Дидоною, Эней вдруг получает повеление Зевса стремиться в предназначенную ему землю и отправляется, оставив в отчаянии Дидону, которая не выносит его отъезда и лишает себя жизни (кн. IV). На пути из Карфагена снова встречает он бурю, которая пригоняет корабли его к берегу Сицилии, здесь отправляет он игры в память отца своего, снова отправляется в путь и достигает Италии (кн. V). Однажды во сне является ему отец и повелевает сойти в ад, где он увидит свое потомство. Эней отправляется туда с Кумейскою сивиллою и между прочим видит там души, которые должны некогда прославить римское имя (кн. VI). Потом Эней является в царстве Латина и избирается им в женихи его единственной дочери Лавинии. По внушению злобствующей Юноны — этому браку противится царица, и соперником Энея является дикий воитель Турн (кн. VII). Турн с латинцами и Эней готовятся к войне и ищут союзников. Эней получает от Венеры новое, божественное вооружение для предстоящей битвы (кн. VIII). Турн нападает на троян во время отсутствия Энея, трояне посылают за своим вождем Низа и Эвриала, которые погибают на пути. Турн вбегает в средину стана неприятельского, и, когда ему заградили обратный выход, пробегает насквозь вдоль стана и спасается через реку (кн. IX). Между тем Юпитер решает наконец — все предоставить судьбе и не вмешиваться в дела латинов и троянцев. Эней, возвратившись к своим кораблям, вступает в сражение с Турном и, особенно воспламененный мщением за убиение Палланта, сына Эвандрова, производит ужасное кровопролитие. Турна спасает Юнона хитростью: она представляет ему призрак бегущего Энея, Турн преследует его до самых кораблей и даже входит за ним в корабль, тогда Юнона отрубает канат, которым был он привязан к берегу, и Турн несется по волнам до самой своей столицы Ардеи (кн. X). Устрашенные латинцы хотят просить мира, но Турн снова желает сражаться, происходит битва, трояне побеждают и подходят под самые стены города (кн. XI). Тогда Турн решается на единоборство с Энеем. Между тем латинцы в противность договору стреляют в Энея, и одна стрела ранит его. Но он мгновенно исцеляется Венерою и вновь вызывает Турна. Турн бежит, наконец решается сразиться и — побежден Энеем… Последним его издыханием оканчивается поэма.
Это содержание доставляло поэту много случаев явиться достойным подражателем и даже соперником Гомера. В истории Энея соединяются и воинственный характер ‘Илиады’ и странствования Одиссея, и, по замечаниям комментаторов, очень многое в ‘Энеиде’ заимствовано из поэм Гомеровых. Даже кто не занимался сравнением, а только прочитал эти произведения, и тот найдет у Виргилия очень много сходного с Гомером… Энеевы странствия, описания бурь, все эти приключения с гарпиями, циклопами, Сциллою и Харибдою напоминают ‘Одиссею’. История с Дидоною очень похожа на историю Калипсо. Сошествие Энея в ад тоже приводит на мысль ‘Одиссею’, и в этом изображении Виргилий, по замечанию знатоков, превзошел Гомера. Описания сражений в ‘Энеиде’ взяты из ‘Илиады’, Паллант напоминает Патрокла, погоня Энея за Турном — погоню Ахиллеса за Гектором и пр. Таким образом, на поэме Виргилия отразилось влияние его века. Это не простое, близкое к природе произведение, совершенно самостоятельное и безыскусственное, как поэмы Гомера. Творение Виргилия обнаруживает тщательную обработку, отзывается изучением образцов, носит на себе печать утонченности и изысканности Августова времени. Оттого ‘Энеида’ не производит такого впечатления, как ‘Илиада’ и ‘Одиссея’, оттого она и ниже их… Там мы наслаждаемся младенческою простотою, безыскусственностью, свободною живостью этого первоначального эпоса, там мы видим первый период развития человечества, и потому красоты поэзии Гомера останутся вечно живыми, вечно юными, будут всегда занимать образованный ум и увлекать наше сердце. Эпос Гомера обнимает собою не группу частных лиц и характеров, а целый период в развитии человеческого духа, период, о котором ничто еще не свидетельствует нам, кроме поэм Гомеровых. Красота ‘Энеиды’, напротив, условна и относится к одной эпохе, к одному народу. Виргилий — то же для римлян, что Гомер для человечества. Народные предания переданы в ‘Энеиде’ не в первоначальной своей свежести, они дополнены и украшены, и для этого украшения употреблено все, что могла представить утонченная образованность золотого века Августова, что могли дать древние поэты и историки, что мог совершить гений Виргилия. Поэтому ‘Энеида’ имеет для нас совершенно другое значение, нежели поэмы Гомера. Мы смотрим на нее как на превосходное произведение великого таланта, но не признаем ее выражением народного эпоса, не находим в ней народного духа, народного стиха, как в поэмах Гомера, — один ли Гомер произвел их или несколько народных певцов, это все равно в настоящем случае.
Таким образом, не совсем основательно, кажется нам, поступают те, которые, сравнивая ‘Энеиду’ с ‘Илиадой’ и ‘Одиссеей’ и не находя в ней того же, что в этих поэмах, отказывают ей во всяком значении9* и указывают только, что это произведение не имеет правильного расположения и строгой связи, не выдерживает характера той эпохи, которую описывает, наполнено заимствованиями, не представляет таких ярко выказывающихся характеров, каких много у Гомера… Все это может быть некоторым образом справедливо и, однако же, может не мешать достоинству поэмы. Мы не будем требовать от нее достоинств, какие находим в произведениях доисторической эпохи. Мы будем смотреть на нее как на произведение Августова времени и будем судить о ней на основании тогдашних понятий, тогдашнего духа, будем искать того, что мог дать нам поэт, описывающий событие, случившееся за 1000 лет до него. Как живо воспроизвел он это событие, до какой степени приблизил к нам своего Энея, как отразился в его произведении общечеловеческий элемент истины и изящного, как выразил поэт свои думы и чувства, свою душу, свои убеждения — в этом создании, — вот на что должны мы обратить внимание при разборе и оценке ‘Энеиды’… И смотря с этой точки зрения, мы найдем в ‘Энеиде’ много достоинств, которые еще и до сих пор не потеряли цены своей, много красот, которые могут доставить наслаждение и чувству современного человека. С этой точки зрения мы поймем и то, почему ‘Энеида’ представляет нам другого рода характеры, нежели Гомеровы поэмы. Она писана была не во время безусловного поклонения физической силе и непреклонной храбрости. Другие, более мягкие и нежные чувства водили римлянином, вступившим на высшую ступень образованности и начавшим уже развивать в себе семейные, мирные чувствования и пристрастия, под кровом величественной империи Августа, при содействии всюду распространявшегося просвещения. Тем более Виргилий, в своей нежной, чувствительной душе, не мог не сочувствовать этому общему направлению эпохи, не мог не увлечься этими понятиями, которые так гармонировали с его собственною настроенностью. Этим объясняется для нас, почему сам герой Виргилиевой поэмы — Эней — отличается такими свойствами, каких мы никак не можем представить в каком-нибудь гомерическом герое… Остановимся несколько на этом характере.
Главная черта характера Энея отмечается самим поэтом в постоянном эпитете, которых вообще не любит употреблять Виргилий. Эпитет этот — pius. {Благочестивый, набожный, исполненный чувства долга, любящий (лат.). — Ред.} Он повторяется очень часто. Так в самом начале поэмы поэт называет Энея —
Insignem pietate virum (I, 10).1
1 Отмеченного благочестием мужа (лат.). — Ред.
В 220 стихе также повторяется:
…pius Aeneaa.
То же в стихе 305.
Немного ниже Юнона,10* говоря об Энее Юпитеру, восклицает:
… Hic pietatis honos?1 (стих 253).
1 Это ли награда благочестию? (лат.). — Ред.
В стихе 378 сам Эней объясняет Венере:
Sum pius Aeneas, raptos qui ex hoste penates
Classe veho mecum…1
1 Я — благочестивый Эней, везущий с собою на кораблях вырванных от врага пенатов (лат.). — Ред.
Товарищи Энея также рассказывают о нем:
Rex erat Aeneas nobis, quo justior alter
Nec pietate fuit, nec bello major et armis.1
1 Был у нас парем Эней, никого не было праведнее его в благочестии или мощнее — в бранных схватках (лат.). — Ред.
В других местах также находим такие выражения, например, во II книге:
…Si pietate meremur,
Da deinde auxilium…1
Trojus Aeneas pietate insignis et armis,
Venisti tandem, tuaque spectata parenti
Vicit iter durum pietas… (lib. VI).2
Ambo animis, ambo insignes praestantibus armis
Hic pietate prior (lib. XI).3
1 Если мы заслуживаем того своим благочестием, подай же нам помощь (лат.). — Ред.
2 Троянец Эней, отмеченный благочестием и бранной славой, ты пришел все-таки, и благочестие твое, проверенное твоим родителем, преодолело трудный путь (лат.). — Ред.
3 Оба (Гектор и Эней) выделялись мужеством и несравненным оружием, но он (Эней) превосходил того благочестием (лат.). — Ред.
Анхиз называется также:
Felix nati pietate1 и пр.
1 Счастливый благочестием сына (лат.). — Ред.
Везде на первом плане — благочестие Энея, и уже затем следует храбрость, мужество… Собственно, храбростью он и не выдается особенно. Но на каждом шагу видишь его благоговение к воле богов и немедленное повиновение ей, несколько даже суеверное внимание к предвещаниям и видениям, набожную мысль — все приписывать действию карающего или милующего божества. Этим духом проникнута вся поэма. Некоторые находят даже недостаток в этом, потому, что Эней, говорят, стремится в землю, ему неизвестную, не одушевляемый ни любовью к родине, ни собственною страстью, а единственно повинуясь велению богов, — и это обстоятельство придает всей поэме некоторую холодность. Но, кажется, это как нельзя более согласно с характером Энея, каким изобразил его поэт. Веление богов для его набожной, благочестивой души гораздо сильнее, нежели влечение какой-нибудь собственной страсти. Он доказал это в IV книге ‘Энеиды’, где не усомнился оставить Дидону, разорвать узы взаимной любви, чтобы повиноваться Юпитеру…
Вместе с тем Эней чувствителен и великодушен. Частик’ эта черта заключается уже в слове pius (которое, как известно, значит также — нежный), частию открывается из многочисленных случаев, описанных в ‘Энеиде’. Эней часто представляется у поэта стенящим и плачущим, он сожалеет, видя гибель других, и на поле битвы он разит не с жестокостью Диомеда или Аякса: человеколюбие и здесь в нем проглядывает, глубоко возмущена душа его против неистовств Пирра, и весь рассказ его о них проникнут горестью и даже отвращением… Даже над Турном сжалился Эней в последней, роковой битве, когда увидел его пред собою поверженного и умоляющего:
…Stetit acer in armis
Aeneas, volvens oculos, dextramque repressit,
Et jam jamque magis cunctantem flectere sermo
Coeperat…1
1 Остановился с оружием в руках ярый Эней, вращая очами, и удержал свою десницу, и все больше и больше начала убеждать его, пока он медлил, речь (лат.). — Ред.
И если бы не блеснул ему в глаза пояс убитого Турном Палланта, как бы напоминая о мщении, он, может быть, пощадил бы врага.
Другой характер в ‘Энеиде’ — это Дидона. В создании этой женщины Виргилий далеко опередил свой век: здесь он как бы положил начало развившемуся впоследствии романтизму. По силе, живости чувства это лучший характер, во всей поэме, она привлекает к себе своею энергией и стремительностью, которые в поэме Виргилия выдаются ярче и. обрисованы гораздо естественнее, нежели у всех его подражателей-трагиков, бравших Дидону за сюжет своих произведений.
Турн также замечателен как противоположность Энею, выдержанная превосходно до самого конца. Вообще его дикая суровость, простота, свирепая храбрость и непреклонная твердость, вместе с простотою и грубостью находящихся под его властью первоначальных обитателей Италии, прекрасно оттеняют чувствительность Энея и некоторых его спутников, живую страсть Дидоны, образованность троян, богатство и великолепие Карфагена. Может быть, поэт, соединяя в своей поэме эти противоположные картины, хотел изобразить и современный ему Рим и его властителя, и в то же время думал о безыменных древних холмах, получивших впоследствии такую громкую славу от построенного на них ‘вечного города’, и о безвестных мирных обитателях девственной страны, которых сельская простота так противоположна была пышному и гордому величию их потомков.
Много бы еще можно наговорить о славной поэме, но мы и то уже боимся, что вышли из пределов нашей задачи. Скажем еще немного о том значении, какое имела ‘Энеида’ в последующее время, и потом перейдем уже прямо к переводам Виргилия на русский язык.
Еще при жизни Виргилия слава его пронеслась далеко и все признали его украшением Августова века, князем поэтов. Овидий провозглашал, что нет у римлян произведения прекраснее ‘Энеиды’.11* Проперций, когда еще ‘Энеида’ не была окончена, писал:
Cedito, Romani scriptores, cedite, Graji,
Nescio quid majus nascitur Iliade!..1 12*
Отступите, римские писатели, отступите, греки! Возникает нечто большее, чем ‘Илиада’! (лат.). — Ред.
По распространении христианства, когда вся языческая литература была предана порицанию и забвению, когда пастыри церкви запрещали чтение языческих писателей, Виргилий, — и едва ли не он только один, — находил снисхождение, может быть за свою знаменитую четвертую эклогу, которую Константин Равноапостольный считал предсказанием о Спасителе, а может быть, и по тому уважению, каким он вообще пользовался в народе.13* Его считали полухристианином, и даже существовало предание, что учитель языков, апостол Павел, прибывши в Неаполь, где похоронен был Виргилий, пожалел, что не застал его в живых и не мог совершить полного обращения его на путь истинной веры…14* Виргилий в глазах потомства окружен был каким-то чудным, таинственным светом. Не все ощущали сияние его гения, не все проникали то влияние, какое имел он своими произведениями на своих сограждан, но колоссальный образ его поражал каким-то непонятным величием, и вот народ начал на свой лад развивать те понятия, которые остались ему от просвещенной древности. Виргилий превращен был в волшебника и пророка. Известные Sortes Virgilianae {Виргилиевские прорицания (лат.). — Ред.} были в величайшем употреблении в средние века, сказания о чудесах, произведенных Виргилием, и о его пророчествах ходили из уст в уста, из поколения в поколения.
Между тем его не забывали и изучать и изъяснять. С течением времени, когда свет просвещения разлился более, — это разумное свидетельство уважения к Виргилию осталось одно, и безотчетное благоговение к нему, как к колдуну, было вытеснено. Виргилия изучали и комментировали еще с V века (Donatus, M. Servais),15* и каждый стих его почитался, как драгоценность, как святыня, каждое трудное место волновало важные умы и возбуждало споры. Многие знали Виргилия наизусть. Ему отдавали предпочтение перед Гомером, говорили, что он в 12 книгах своей поэмы заключил и 24 книги ‘Илиады’ и столько же книг ‘Одиссеи’ {Via. Seb. Corr. Comment, in libr. prim. Aeneid. ad init. (См. Себастьян Коррадий. Комментарий к первой книге ‘Энеиды’, к первым строкам поэмы — лат. — Ред.)} и при всем этом представил много такого, чего у Гомера нельзя найти… Данте — великий творец ‘Божественной комедии’, выводит его путеводителем своим по аду, называет ‘великим мудрецом’, ‘божественным’, ‘учителем’, ‘морем знания’… Довольно вспомнить первую песнь ‘Ада’, в которой описано явление Виргилия Данту, чтобы понять, какое высокое благоговение возбуждал творец ‘Энеиды’ в самых великих умах средних веков…
Когда Данте спрашивает явившуюся ему тень: ‘Кто ты, человек иль дух?’ — и тень отвечает:
…Я дух, не человек я боле,
Родителей ломбардцев я имел,
Но в Мантуе рожденных, в бедной доле,
Sub Julio 1 я поздно свет узрел
И в Риме жил в век Августа счастливый,
Во дни богов в лжеверье я коснел.
Я был поэт, и мной воспет правдивый
Анхизов сын, воздвигший новый град,
Когда сожжен был Илион кичливый.—
1 При Юлии (лат.). — Ред.
Тогда Данте, пораженный удивлением, восклицает, ‘склонив стыдливо взоры’:
О, ты ль, Виргилий, тот поток, который
Рекой широкой катит волны слов?..
О дивный свет, о честь других певцов!
Будь благ ко мне за долгое ученье
И за любовь к красе твоих стихов.
Ты автор мой, наставник в песнопенье.
Ты был один, у коего я взял
Прекрасный слог, снискавший мне хваленье.1 16*
1 Мы привели эти стихи по переводу г. Мина, в ‘Москв.’ 1852 г.
Тот же Данте, в сочинении ‘De vulgari eloquio’, {‘О народной речи’ (лат.). — Ред.} ставит ‘Энеиду’ в образец возвышенного слога. Вообще — где дело шло о древних классиках, там во все время господствования классицизма в Европе мы находим на первом месте Виргилия с его ‘Энеидою’ и гораздо реже Гомера с его поэмами. Виргилия изучали, ему подражали, его считали совершеннейшим образцом в эпопее, по его творениям образовали свой вкус, направляли свои суждения многие ученые критики. Издания его сочинений считают сотнями. {Весьма подробное исчисление всех изданий Виргилия находится у Th. Chr. Harles в ‘Brevior notitia litteraturae Romanae’, 1789, pag. 232—256 и ‘Supplementa ad not. lit. Rom.’, 1817, t. I, p. 361—405, t. III, p. 182—192 (Теофила Кристофа Гарлеса в ‘Кратких сведениях о римской литературе’… и ‘Прибавлениях к сведениям о римской литературе’… — лат. — Ред.).}
Так много уважали творения Виргилия в продолжение восемнадцати веков! Так прочна была слава поэта, слава заслуженная!..
Мы не говорили о языке Виргилия. И что можем мы сказать об этом потоке, катящем широкою рекою волны слов, по выражению поэта? Мы не беремся за определение и описание красоты стихов ‘Энеиды’… Вот что сказал об этом знаменитый ученый наш, один из просвещеннейших знатоков классической древности, 17* в своих ‘Чтениях о словесности’: {Из которых мы осмелились заимствовать многие мысли, изложенные в этом сочинении.} ‘о сладости стихосложения Виргилиева умалчиваю: римские писатели говорят о нем как о высшем, изящном наслаждении’ (ч. III, стр. 237). Более этого мы ничего не можем и не должны говорить, потому что действительно для нас утрачена гармония стиха Виргилиева, для нас это, к несчастию, мертвый язык, и мы можем только основываться в этом делена свидетельстве римских писателей, и изучать язык великого поэта, чтобы хотя сколько-нибудь понимать наслаждение, которое он может доставить.
Многие переводили Виргилия. Нет ни одного языка европейского, сколько-нибудь образованного, на котором бы не было перевода ‘Энеиды’. {Подробное исчисление этих переводов находим у Harles, loc. citat. (Гарлес, указ. соч. — лат. — Ред.), и в статье Н. И. Надеждина ‘Виргилий’ — ‘Энц. лексикон’, т. X.} Переводили ее и размером подлинника и александрийскими стихами, на живые и мертвые языки (например, архиепископ Евгений Булгар перевел ‘Энеиду’ на древнегреческий язык стихами), буквально (особенно Фосс) и только подражательно (лучшее из подражаний, конечно, Шиллера),18* налицо и наизнанку (так, у французов есть пародии ‘Энеиды’ Скаррона и Моро,19* у немцев — Блюмауэра,20* у нас — Осипова и Котельницкого,21* да еще такая же пародия — ‘Энеида’ на малороссийском языке, Котляревского…22*).Все эти переводы разного достоинства доказывают, однако же, как много внимания оказывали ‘Энеиде’.
Разумеется, трудно было передать на европейских языках сильный, богатый, живописный язык Виргилия. Потому переводы вообще довольно много удаляются от подлинника, иные заменяют это литературным своим достоинством, есть такие, которые не дают и этого вознаграждения. Вообще же большая часть их довольно стара: иные относятся еще к XVII столетию, весьма многие — к половине прошедшего века.
Наш русский язык более всех новых, может быть, способен приблизиться к языкам классическим по своему богатству, силе, свободе расположения, обилию форм. Но чтобы воспользоваться всеми его сокровищами, нужно хорошо знать его, нужно уметь владеть им. А это дается немногим, и много, слишком много нужно труда, чтобы освоиться с языком Виргилия и найти соответственное ему выражение на своем отечественном языке. ‘Перевести достойным образом хотя несколько стихов Виргилия, — говорит проф.. С. П. Шевырев,23* — может служить верным залогом переводчику в том, что он овладел уже силою отечественного слова’. {‘Учен. зап. Моск. унив.’, 1835, No 5, стр. 298.}
Несколько раз брались у нас за перевод ‘Энеиды’. Еще в прошлом веке Петров перевел всю ‘Энеиду’ александрийскими стихами.24* В Своем посвящении вел. кн. Павлу Петровичу (1770) он говорит:
Маронова ума во веки хвальный плод,
Пречудный образец витийственных красот,
Во стих российского переложенный слова,
Прими, великий князь… и пр.
Но его переложение красот Виргилия во стих российского слова было не совсем удачно. Иной стих Виргилия переводим был несколькими стихами, а иной в двух словах, и редко попадаются места, в которых были бы выдержаны сила и выразительность подлинника, не говоря уже о красотах, которых нельзя находить в таком произведении, как перевод Петрова. Мы не можем теперь упрекать Петрова за его язык, но видно, что и современники были им недовольны. Известна эпиграмма, которая ходила на этот перевод:26*
Сколь сила велика российского языка:
Петров лишь захотел — Виргилий стал заика!
В настоящее же время этот перевод решительно неудобен для чтения, хотя, если разобрать обстоятельнее, найдешь, что Петров хорошо понимал Виргилия и редко изменял его мысль: он делал из одного стиха три, но этим только ослаблял, а не искажал Виргилия. Мы сличали с этим переводом несколько мест из перевода г. Шершеневича, где он переводит неверно, и нашли, что у Петрова была мысль правильнее, но выражена также дурно.
В то же время Санковский занимался переводом и вместе изъяснением ‘Энеиды’, но он перевел только три песни.26*
Несколько отрывков из ‘Энеиды’ переведено на русский язык Мерзляковым.27*
Вторая и четвертая песнь переведены были г. Деларю.28*
Первую книгу переводил Ветринский.29*
Вторая книга переведена Жуковским.30*
Две последние попытки более других замечательны. Г-н Ветринский издал перевод 1-й песни, вместе с подлинником, в 18<20>. Перевод его чрезвычайно близок к подлиннику. Почти каждое слово передает он соответственным словом на нашем языке. В этом отношении перевод г. Ветринского лучше всех других, но в нем есть важный недостаток, отнимающий у него половину достоинства. Для более верной передачи подлинника переводчик насилует русский язык: оттого у него неупотребительные слова, латинские обороты, латинская конструкция… Этот недостаток, соединяясь еще с тем обстоятельством, что перевод этот издан за тридцать лет назад, лишает его литературного значения в наше время.
Перевод Жуковского так же прелестен, как и все другие его переводы. Он даже удачнее других: у нашего поэта так много общего с Виргилием в душевной настроенности, и избранный Жуковским эпизод так был сроден его душе, так проникнут был именно тем духом, теми чувствами, которые особенно хорошо умел выражать Жуковский, что перевод его совершенно сохранил на себе общую печать подлинника… Но, рассматривая его по стиху, сличая с подлинником, найдем и в нем некоторые отступления, неточности, найдем, что в иных местах переводчик не возвысился до совершенного выражения мысли поэта, в иных местах он вставил свою мысль — поэтически прекрасную, но не находящуюся в подлиннике.
Но все это были отрывки. Полного перевода ‘Энеиды’ со времени Петрова не было. В 1851 году ‘Современник’ начал печатать полный перевод ‘Энеиды’, в гекзаметрах. Переводчик был г. Шершеневич. Нам не случалось прежде встречать его произведений в наших периодических изданиях, и имя его было нам известно только по отрывку из того же перевода ‘Энеиды’, напечатанного в ‘Библиотеке для чтения’, 1845 г., No 5, под названием: ‘Бой’. Как бы то ни было, это свидетельствует, что г. Шершеневич давно уже занимался своим переводом и имел время обделать его тщательно и добросовестно… Шесть или семь лет труда, при основательном знании обоих языков, при некотором поэтическом такте, много могли сделать. Но, к сожалению, перевод г. Шершеневича не удовлетворил нашим ожиданиям. Мы прочли его, сличали в разных местах с подлинником и нашли, что перевод и отступает от подлинника, и несравненно слабее выражает мысли, выраженные Виргилием, и очень небезукоризнен в литературном отношении. А достоинство перевода, по нашему мнению, находится в нераздельной связи с изяществом выражения. Как бы ни был верен перевод, но если он поражает неправильностью, тяжелыми и неловкими выражениями,— он не может служить верным отражением прекрасного подлинника… О неверностях с подлинником мы будем говорить особо, а теперь скажем несколько слов о языке перевода, без отношения к подлиннику. Чтобы не растянуть слишком своих замечаний и чтобы не ходить далеко за справками, мы берем только первые четыре книги и представим из них несколько образцов того, как выражается переводчик. Это не повредит делу, потому что язык перевода одинаков как в первой, так и в последней книге.
Начавши читать перевод г. Шершеневича, мы заметили, что язык в нем довольно легок и даже жив. Видно, что г. Шершеневич может писать хорошо по-русски, и если бы не стеснял его стих и подлинник, неправильностей в его языке нашлось бы не много. Но слова нелегко ложатся в стих под пером его, для выражения Виргилиева он не может приискать соответственной формы в русском языке и потому употребляет выражения обветшалые, соединяет со словами какое-то странное значение, сочиняет их как-то насильственно. Часто в живой речи, в прекрасной картине вдруг попадается такая фраза, которая решительно разрушает все благоприятное впечатление. Таких-то случайных неправильностей, неловкостей и т. п. можно найти по нескольку на каждой странице, и они-то вредят литературному достоинству перевода.
Мы разберем некоторые частности.
У г. Шершеневича очень часто встречаем дурное размещение слов: родительный падеж пред именительным, глагол — на конце или в средине между двумя словами в одном падеже, вообще — зависящее прежде того, от чего зависит.
Например, беспрестанно встречается: неба царица, неба владыко, ветров порывы (стр. 4), ветров владыко, Ахиллеса рукою, сильное вод колебанье (5, 6), косматого леса черный хребет (7), Тевкров судьба, Рутулов войско, Ассарака потомки (9), брани врата, легкой одежды волны (10), Агенора город (11), судьбы повеленье, судов возвращенье, матери образ (12), и пр. и пр. неисчислимое множество…
То же повторяется с прилагательными: без всякой нужды ставятся они позади существительных. Вот примеры: призраком ложным, фимиамом сабейским (12), битвы, молвой разнесенные далеко (13), в шлеме косматом, шатер белоснежный, Троил злополучный, длани могучей, песок бороздя копьем извращенным (?), жены троянские, со щитом полулунным, битвы кровавой, красоты несравненной (14)… Более приводить примеров — бесполезно: их каждый тотчас найдет на каждой странице… В некоторых местах это еще не так заметно, но в других прямо бросается в глаза, и стих г. Шершеневича напоминает стихотворения первых годов нынешнего столетия. Тогда возможны были такие вольности, но теперь мы имеем право быть взыскательными. После Пушкина и Лермонтова русский стих может избавляться от этой принужденной, неестественной расстановки, может идти легко и свободно…
Еще менее извинительны те выражения, в которых не на месте поставлен глагол. Это чрезвычайно много вредит силе, легкости и изяществу речи. Например:
Если людей презираете вы и оружие смертных… (15).
Так он едва произнес (16).
Горе сама испытав, учусь помогать я несчастным (17).
Лавром священным чело увенчав и святою повязкой (44).
Иногда от такой расстановки теряется даже настоящий смысл. Например:
Дланью кровавою девы святое чело осквернили… (26).
Сколько я помню, из этого острова наш прародитель
Тевкр был первый, приставший к ретейским долинам (44).
Но не прежде стеной окружите вы город заветный (?),
Как тогда, как голод жестокий, в отмщенье за битву
С нами, с пищею вместе столы пожрать вас принудит (49).
И такие неестественно-тяжелые, запутанно-темные обороты нередки…
Часто также находим в переводе прибавление некоторых слов для наполнения стиха: уж, вот, даже, и, он и пр. Вообще это нехорошо, а иногда вредит смыслу. Например:
Много продумал Эней, и в бдении ночь он проведши
…встает… и… сам рассмотреть он желает (10).
Мы не боимся, там есть города и в стране Сицилийской… (15).
Точно будто поток, возмутившийся пеной седою (34).
Сам Палинур не знал, иль день, иль ночь наступила_(47).
Если я могла ожидать такого несчастья,
Я и могу перенесть (73).
Иногда же переводчик пропускает связывающие частицы или ставит их очень непоследовательно, отчего также происходит недостаток смысла. Например:
Если ж так жадно хотите вы слышать мои приключенья
…Больно, как вспомню, что было… (23).
С умыслом ли, или так суждено уж нам было, не знаю (24).
Я, что без страха врагам так часто заглядывал в очи,
Видел и смерть, и полки презирал я данайцев, теперь же
Шелест малейший тревожит, шум ветра меня ужасает (39).
Я не приметил, как злая судьба унесла мне супругу,
Или, быть может, сбившись с пути, утомленная села (судьба?) (39).
Сколько раз на землю сойдут ночные туманы…
…Бледная тень Анхиза встает предо мною (41).
Не знаем, чему приписать еще то весьма странное обстоятельство, что у г. Шершеневича часто ставятся слова против ударения. Так, он пишет: было (11), были (31), понеслись (25), полчища (37), вторят (48), подплыли (49), подозвала (63), одобрит (66), мужей (68), начала (71), приняла (72), прервала (72), разлучит (75), чары (75), речный (78), сладка (79)… Все это очень неприятно поражает при чтении…
Некоторые глаголы сочиняются у г. Шершеневича очень странно. Например:
…плачут его невозвратную гибель (25).
Ты ль произнес преступленье? (37).
Маврское племя — ликует славу Юпитера (68).
Он ли Аскаыию сыну завидует Римское царство (68).
Подобные же грамматические промахи: стихнула буря сердец (24), двое драконов, которые схватывают двое детей (28), от великих Миценов (29) и пр…
Нужно также заметить и следующие формы: взлагать (8), взрыдать (29), воспомнить (31), соединяться (63) и др.
Все эти замечания касаются только грамматических неправильностей. Но у г. Шершеневича находятся погрешности гораздо важнейшие. У него находим слова в каком-то особенном значении, — большую неопределенность, неясность, странность выражений. Вот примеры:
Если вы дерзкой рукой нарушите жертву Паллады… (27).
Испускают вопли до сводов небесных (28).
Волосы с кровью застыли (29).
Тысячи острых мечей осадили дороги, проходы…
Жадный убийства, страшно сверкает лес копий булатных (29).
Тысячи образов смерти (31).
Всемогущий меня небесным пламенем тронул (37).
Во мраке звезда покатилась по своду…
И пламя в Индийском лесу погасила (38).
Анхиз — тихо молитву творит и священный огонь обожает (38).
Дидона — город ничтожный успела построить ценою металла (68).
Слуги подняли с земли ее (Дидоны) полумертвые члены (73).
Эней — разрывает сердце свое и любовью и верой (73).
Всех подобных неточностей, неисправностей невозможно исчислить, и потому мы прекращаем выписки…
Но это только неточности. У г. Шершеневича встречаются и такие выражения, которых невозможно понять без большого напряжения внимания — или по запутанности фразы, или по причине опущения связи, неверного сочетания слов, необыкновенного значения, придаваемого им. Вот, например, скоро ли поймешь такие выражения:
Вы, о мечи смертоносные, грозные жертвы орудья (26).
У статуи Паллады — потом холодным покрылось чело
И трижды чудесно к небу с земли подлетело (27).
Точно змей, когда на солнечный свет он выходит, —
Вскормленный черной отравой и вздувши кольчатое тело,
Зиму проводит в земле, и новой броней облеченный,
К солнцу он грудь приподнимет, свивая блестящие члены… (33).
Хлеба плодов не давали (46).
Если все это в нем жажды к славе не возбуждает,
Ни предстоящий подвиг, выше нынешней славы,
Он ли Асканию сыну завидует Римское царство? (68).
Он уперся в скалу, и сколько косматой главою
К небу несется, столько пятой досягает он ада (74).
У какой-то колдуньи — под ногами
Слышно, как стонет земля и с гор нисходят деревья (75).
Ищут и жеребят молодых, и во время рожденья
Всю любовь матерей у них от чела отнимают (75).
Можно ли восхищаться красотами произведения, когда в нем находятся такие строки? Можно ли быть довольну таким переводом? Прибавим еще, что в нем много таких фраз, которые построены хоть и верно, но так тяжело, что трудно даже прочесть несколько стихов: беспрестанное употребление так называемых деепричастий, нескольких сряду неопределенных наклонений, смешение торжественного тона с простонародным складом — все это как-то неприятно действует и совершенно затемняет и те немногие места, которые переведены действительно хорошо: верно и чисто.
Теперь, изложивши общий взгляд на ‘Энеиду’ и на перевод г. Шершеневича, показавши, чего мы требуем от него и в какой степени он удовлетворяет этим требованиям, переходим наконец к самому сличению перевода с подлинником в избранной нами первой книге. Это сличение будет служить подтверждением высказанного нами мнения о переводе г. Шершеневича и даст возможность проверить собственным наблюдением сделанные нами замечания… При сравнении, сообразно высказанному уже взгляду, мы будем отмечать не только неверности перевода с подлинником, но и ошибки против чистоты и правильности русской речи. {Потому-то, говоря выше об ошибках языка в переводе г. Шершеневича, мы почти не указывали их в 1-й песни.}
Arma virumque cano, Trojae qui primus ab oris
Italiam, fato profugus, Lavinia venit
Littora…
Подвиги мужа пою, он первый от берега Трои
Прибыл в Италию,