Время на прочтение: 15 минут(ы)
<О творчестве Маяковского>
В. В. Маяковский: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. В. Н. Дядичева. — СПб.: РХГА, 2006. (Русский Путь).
Литературные тени. В. Маяковский — ‘Я!’ Изд. ‘Кузьмина и Долинского’. 50 к.
Литературные тени. ‘Требник троих’. Стихи и рисунки. Москва. 1913. 1 р. 25 к.
О книгах. Владимир Маяковский. Облако в штанах. Тетраптих. Петроград. Ц. 1 р.
Поэзия 1918 года
У края ‘прелестной бездны’
В. Маяковский — ‘Я!’ Изд. ‘Кузьмина и Долинского’. 50 к.
Первая книга кубофутуристов, о которой стоит писать. Среди стихов Хлебникова — воскресшего троглодита, Крученых — истеричного дикаря Маяковский выгодно выделяется серьезностью своих намерений. Он действительно ищет и, хотя достижений можно ждать, — но ведь суметь заставить поверить в себя — это не малая заслуга. Пока Маяковский, как поэт, еще весь в будущем. Он пишет так, как никто не пишет, но у него еще нет своего стиля. Его стих еще весь построен на отрицании плохого чужого, но своего хорошего еще нет. Его занимают пустяки. Радуется, если может срифмовать ‘города выи — городовые’. Свободный стих не избавил поэта от тяжелой группировки слов (‘хитона край’). Есть образы до того избитые, что смешно, как трибун кубофутуристов рискует их писать (‘Янтарной скрипкой пели бедра’, ‘Заиграет вечер на гобоях’). Рифмы скучны, ассонансов почти нет. Несмотря на все, в стихах Маяковского есть что-то новое, обещающее. Но это новое тонет в куче нелепостей, порожденных незнанием истории нашей поэзии.
Книга издана грубо и вульгарно. Совершенно непонятны орфографические ошибки в литографированных стихах (повешены, несколько, городовой). Кажется, период эпатажа кончился, и теперь Маяковский должен доказать, что он может творить. Отвергнуть гораздо легче, чем создать. Но только вторым оправдывается первое.
‘Требник Троих’. Стихи и рисунки. Москва. 1913. 1 р. 25 к.
Если бы было можно отметить только хорошее — я сказал бы только о Маяковском. Его поэзы стали неожиданно сильны, интересны, образы помимо новизны отличаются меткостью, ритм интересен и своеобразен, сюжет всюду подходит под форму. Не желая быть голословным, укажу отдельные места, которые кажутся мне наиболее значительными. ‘А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейтах водосточных труб?’ ‘Автомобиль подкрасил губы у блеклой женщины Карьера, а с пролетавших рвали шубы два огневые фокстерьера’. Хорошо сравнение небоскребов с каменными сосками, воткнутыми в свисающие губы неба. Несколько меньше удовлетворили меня рифмы, можно отметить удивительно полную (афиш — графишь), но нет ассонансов, нет диссонансов. Судя по этим пьесам, эпатаж не интересует больше сильного, хотя не выработавшегося поэта, это обстоятельство позволяет надеяться на будущее Маяковского, особенно, если он обратит все внимание на форму.
О Хлебникове и Д. Бурлюке говорить не хочется. Первый скучен и бесцветен, второй просто бездарен. С Н. Бурлюком не считаются даже участники сборника, судя по тому, что его соавторство не изменило заглавия: ‘Требник Троих’.
В книге масса опечаток.
Владимир Маяковский. Облако в штанах.
Тетраптих. Петроград. Ц. 1 р.
Стихи Маяковского заслужили гораздо меньшую известность, чем само имя поэта. Так, первая книга стихов и первая трагедия, произведение во всяком случае очень интересное, прошли без отзывов, незаметно.
Ныне Маяковский выступает с новой трагедий, это новое произведение заслуживает того, чтобы быть отмеченным. Правда, этот тетраптих с эпатирующим названием значительно слабее первой трагедии и по замыслу и по выполнению, но, несмотря на главный дефект (обилие строчек, написанных только для спайки предыдущего с последующим), он все же интересен.
Конечно, от трагедии в истинном значении этого слова здесь нет ничего, это просто длинное лирическое произведение, в котором слегка использована драматическая форма. Говорить о содержании поэтому не приходится, так как какое же содержание в лирике?!.
В несомненную заслугу автору надо поставить тщательную заботу о рифме, что же касается свободного стиха, то нам кажется, что поэт слишком неоправданно относится к длине строки, разбивая ее без всякой надобности. Маяковский — имажинист и говорить о нем значит говорить об его образах. С этой точки зрения тетраптих и представляется нам наиболее значительным. Образов много и много хороших (‘И вот огромный горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное’, ‘так страх схватиться за небо высил горящие руки Лузитании’, ‘солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз’), но у всех образов есть один недостаток: они не до конца точны. Так, напр<имер>, после взываний к Марии поэт пишет: ‘Значит опять темно и понуро
сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу’. Образ хорош и убедителен, но поезд отрежет, оторвет лапу, а никак не переедет, — и образ меркнет. Очень много образов слишком импрессионистических, внешних, неприятно частое упоминание имен собственных и совершенно нелепо уничтожение запятых и точек, тем более, что кое-где они встречаются.
Маяковский — романтик, искренний и нежный романтик, и сколько он ни рисует себя ‘здоровенным’ и ‘шулером’, это у него наносное, из строк нет-нет да и брызнет такая ласковость, такая внимательная нежность, что и былым романтикам впору. Впрочем, это, конечно, не недостаток, гораздо хуже то, что поэт до сих пор не отделался от влияния Хлебникова и еще некоторых друзей по футуризму.
Несомненно, что у Маяковского большие данные для творчества, но у него очень мало вкуса и чутья, что, с одной стороны, может быть объяснено молодостью поэта, а с другой, как нам кажется, недостатком поэтического образования, а оно и для новатора обязательно. Впрочем, еще раз повторяем, что, несмотря на все недочеты, тетраптих очень интересен, и чтение его может доставить много приятного. Тетраптих этот — почти произведение искусства, что по нынешним временам большая редкость.
Прошло уже почти полгода, и никогда, даже в годы войны, оторвавшей поэтов от кабинета, книжный рынок не был так беден в поэтическом отношении. Книг стихов почти нет. Причины этому следующие: во-первых, чисто внешняя, техническая сторона — отсутствие бумаги и небывалая дороговизна печатания, но это еще победимое горе. Вторая причина — гораздо более трагична и угрюма: я говорю об увлечении поэтов политикой. Быть может, ‘писатель, если только он — волна, а океан — Россия, не может быть не потрясен, когда потрясена стихия’, но, с другой стороны, никакое увлечение политикой и общественной работой не должно отрывать поэта от рифмических строк, потому что писать стихи для поэта — его гражданский долг, его общественная работа. И не мешает поэтам помнить слова М. Горького: ‘коль ты пожарный, лезь, сукин сын, на каланчу’. Наши поэты — да простят мне они неловкость цитаты — не захотели быть ‘сукиным сыном’, но, обуреваемые гражданской доблестью, полезли в комиссары, в члены всяких комитетов и советов, сменив рифму на ‘пролетоманию’. Часть, не ограничившись работой в жизни, занялась версификаторством политических стишков, причем, право, трудно решить: что хуже? — гимны в честь пролетария или сетования по адресу ‘бедной родины’.
Поэтому я совершенно сознательно в этом моем обзоре не касаюсь стихов гражданско-политических сборников и замалчиваю газетные стихи к случаю (на восшествие на престол Керенского или на его падение, на войну или на революцию). Эта именинная поэзия останется в утешение критикам, игнорирующим дух творчества и базирующимся при оценке произведения на догматах Эрфуртской программы.
До разбора отдельных книг я хочу сказать несколько слов об отдельных стихах в журналах, газетах, альманахах. К глубокому нашему сожалению, почти все стихи этого года, подписанные именами Бальмонта, Иванова, Блока, поразительно анемичны и ‘шепелявы’. Трудно отличить Эренбурга или Инбер от Ходасевича или какого-нибудь Бальтрушайтиса. Северянин, эта Вербицкая в поэзии, ослабел до жалости. Из новых имен не выдвинулось ни одного, но среди наших старых знакомцев нам не приходилось совершенно читать подписи К. Большакова, Н. Асеева, С. Третьякова и др., несомненно самых талантливых в настоящее время. Многое сделал за время войны С. Спасский, обещающий выработаться в крупную величину. Потускнел и без того безнадежный Д. Бур люк.
Замолкли и петроградцы. Не видно подписей Рюрика Ивне-ва, В. Курдюмова, О. Мандельштама: впрочем, те их стихи, которые нам приходилось слышать, доказывают, что талант их, особенно Рюрика Ивнева, крепнет.
Переходя к отдельным книгам, я на первое место поставлю ‘Гаврилиаду’ Пушкина, уже по одному тому, что это первое полное издание одной из лучших поэм Пушкина. Разбирать эту книгу вряд ли нужно, но думаю, что ценителям поэзии эта книга доставит много удовольствия, а поверхностным профанам — огорчений: поэма вовсе не так ‘неприлична’, как думали те, кто, не зная текста, похотливо пытался разгадать многоточия, проставленные цензурой.
Игорь Северянин выпустил книгу избранных поэз ‘За струнной изгородью лиры’. Не знаю, намеренно ли это сделал Северянин, но в книге нет его лучших поэм и очень подробно представлены лирические подражания Апухтину — с одной стороны и военно-политические вирши — с другой. Издана книга аляповато и по своему подбору, несомненно, очень удобна для артистов, выбирающих, как известно, всегда самые слабые произведения, потому что они доступнее для публики.
Книга Льва Никулина ‘Стихи Анжелики Сафьяновой’, если откинуть подражания Саше Черному, обнаружили в авторе несомненное умение владеть четким и ясным стихом, с приличными рифмами и строфами и с колоссальной, трогательной любовью к эклектике, изжитой и бесполезной. Однако эта коричневая книжка читается легко и не без интереса.
Совершенно недопустима книга Эренбурга ‘Молитва о России’. Это сборник до тошноты истерических, я бы сказал, бабьих причитаний, причем многое — просто протокольный пересказ газетных передовиц — конспект событий. Тут и псевдо-народный стиль с декадентщиной и наигранные сцены о православных церквах, словом, ‘стихи на торжественный случай’. Тут самое прелюбопытное комбинирование Маяковского с Некрасовым. Обращается Эренбург с формой стиха невероятно фамильярно, ‘по супружески’ рифмует, что попало, с чем попало и, если нет созвучий, вроде ‘немытый — парикмахер’, то ‘всех — крест’ одна из лучших рифм. Впечатление от книжки таково, что Эренбург ужасно боится: ‘Революция — а я не откликнулся’. Впрочем, перечитывая с трудом и отвращением эту книжонку, вспоминаешь, что во времена оны пел Эренбург католических аббатов и средневековье, затем славил ‘греческого бога Диониса’, потом пустился в интимизм. Будем надеяться, что и это стадия не последняя для переимчивого поэта, потому что все-таки маленькие способности у Эренбурга есть и жалко будет, если он так и погибнет в псевдореволюционном (или псевдоконтрреволюционном) патриотическом кликушестве.
Полную противоположность растерзанным неряшливым строкам Эренбурга представляют ‘Сады Дофина’ Влад. Королевича. Тут все очень жеманно и красиво. Самэн и Кузмин выучили молодого поэта писать стихи, и по некоторым строкам надо полагать, что Королевичу есть о ‘чем’ писать и ‘как’ писать, но, к сожалению, до сих пор молодой поэт гонится за стремительным успехом у невзыскательной публики, любящей не красоту, а красивость, и слишком мало делает для того, чтоб развить свой талант. Впрочем, кой в чем намечается уже собственное и довольно интересное лицо Королевича, и нам хочется верить, что не даром он выбрал своей темой ‘дешевку’ города, это новая и неиспользованная область. Однако боимся, что Королевич не встанет на подлинный путь и, вместо того, чтоб писать о дешевом, будет дешево писать.
От маленькой и изящной книжки в парчовом переплете Льва Моносзона ‘Последняя нежность’ веет подлинным аристократизмом, очень хорошо гармонирующим с короткой надписью ‘издание в продажу не поступает’. В коротких, нерифмованных строках молодого поэта есть редкая в наши дни сдержанность и, хотя зачастую эти строки не проникают в сознание широкого читателя, мы думаем, что эта беда поправится и что замкнутый темперамент прорвется наружу. Отсутствие темперамента несколько расхолаживают такие отрывки, как:
Но жестокое время
Еще не успевает состарить нас
На секунду,
Как вы опускаете устало ресницы,
И слабым жестом
Приглашаете меня войти.
Я — мертвенно — спокоен.
Тихо вхожу. Целую руку.
Мне кажется,
Я даже не забываю спросить Вас
О здоровье.
Этот отрывок проникнут тем настроением, которое лучше всего выражается словами того же поэта:
Громадная сила рождается во мне
В ответ мягкости вашей,
И я забываю
Свою любовь к аристократизму слабости,
И я знаю,
Что подлинная стыдливость дикаря
Толкает меня кинуть Вам
‘Завтра?
Завтра я занят’.
Сравнивая стихи ‘Последней нежности’ с прежними стихами Л. Моносзона, мы видим большое движение вперед, неустанную работу, и помимо того, что справедливость требует отметить, что автору этой статьи известны позднейшие еще более сильные стихи Моносзона — я должен определенно сказать, что талант Моносзона не подлежит сомнению так же, как и его оригинальность. Единственным неприятным диссонансом в книжке звучит послесловие, где поэт называет свою книгу ‘интимной церковкой души’. После сдержанных стихов, после благородства строк эта ‘церковка’ звучит ненужной рыночностью.
Вл. Маяковский издал вторым изданием свое великолепное ‘Облако в штанах’ и первым изданием ‘Человек’. ‘Облако’, вышедшее без цензуры, в глазах публики должно выиграть, но нам, признаться, больше нравилось первое. За невольной недоговоренностью многоточий угадывалась мощь богохульства. Ныне оказалось, что там было больше богоругания. Но это не меняет нашего мнения об этой поэме, как об лучшей книге Маяковского и как об одной из лучших книг этих лет, особенно если сопоставить с ‘Человеком’, звучащим слабо, перепевчато и надуманно. В ‘Человеке’ очень много наивных рассуждений и открытий Америк, и нам хочется, чтоб поэт понял, наконец, что ему не хватает знания и перестал угадывать там, где надо просто знать.
Роскошно изданный ‘Салон поэтов’ собрал стихи более 50 поэтов. В нем и перепечатки и новые стихотворения. Что касается редакции, то нам неясно: как можно было помещать десяток никому неизвестных и безнадежных поэтов и пропускать К. Большакова, Н. Асеева, Л. Никулина и др. Из представленных нам больше всего понравились стихи Н. Гумилева, О. Мандельштама, Рюрика Ивнева и Б. Пастернака. Очень плохи ‘метры’ и особенно Бальмонт, не говоря уж об Иванове (и Георгии и Вячеславе) или о каком-нибудь Лозинском или Ахматовой. ‘Альманах Муз’, выпустивший книгу I под названием ‘Песни Любви’, включил в себя очень тихие стихи Канигос Респея и Бальмонта, посредственные стихи Вяч. Иванова и Н. Павлович, недурные стихи (особенно второе) Королевича и превосходные стихи С. Спасского, вроде:
По руслам встреч и будто два крыла
Я, словно лебедь, взмывшийся к закатам.
И скрипки глаз и дней колокола
Куют весну серебряным набатом.
Хрустален март! О, солнце, не пролей
Янтарный кубок золотого меда.
И вот сердца, как двое кораблей,
По руслам встреч размерно пенят воды.
Но, в общем, от сборника en masse {в целом (фр.). — Ред.} веет бесконечным провинциализмом.
Самой интересной и значительной книгой стихов за 1918 г. является сборник Вас. Каменского ‘Звучаль Веснеянки’, где есть подлинный пафос поволжанина и удаль и буйство. Так писал бы, если бы он жил в наши дни, Н. Языков. Не хочется цитировать отдельных строк и стихотворений, так едина эта кричащая и поющая книга, в которой строки льют через край, как пена хмеля. Правда, Каменский не умеет писать стихов, многое еще слабо со стороны технической, но важно ли это? У нас так много поэтов, владеющих техникой стиха и не владеющих техникой поэзии. Во всяком случае, ‘Звучал Веснеянки’ лучшая книга стихов последнего трехлетия, сравниться с которой могло только ‘Облако в штанах’ Маяковского и лучше которой только ‘Солнце на излете’ К. Большакова. Суммируя все вышесказанное, мы принуждены повторить, что только внешние события так повлияли на поэтическую жизнь, что у нас нет интересных сборников, потому что наши дни богаче поэтическими талантами, чем период символизма, и мне кажется, что многие из молодых поэтов, имена которых сейчас так чужды, очень скоро затмят имена Бальмонта и Блока, и из всей накипи символизма останется для истории только имя Брюсова, как подлинного поэта, но и он уже пленник истории. Перефразируя Северянина, можно сказать:
Для нас Державиным стал Брюсов,
Нам надо новых голосов.
И хор этих ‘новых голосов’ запоет ярко и выразительно, как только пройдет гроза революционной суматохи, и хор этот будет настолько оглушительно-ослепителен, что и глухие к стихам услышат его.
Георгий ГАЕР <В. Г. ШЕРШЕНЕВИЧ>
У края ‘прелестной бездны’
Когда критики сравнивали футуризм с декадентством, они были не правы, и не правы потому, что почитали футуризм эпигонством декадентства. Но могли быть правы, ибо футуризм, как и декадентство, были ударными батальонами новых течений. Декадентство только разрушило, и в этом была его автосмерть, хотя в природе своей декаданс нес все данные созидания, и в первую очередь символ. Но все заметили только внешнюю хрипоту формы да туман смыслового профиля и сколько появилось друзей и врагов. Какую же старую глупость надо написать для того, чтобы не появилось ни врагов, ни поклонников.
Когда тараном ‘бледных ног’ и ‘фиолетовых звуков’ были пробиты стены ноющего реализма, более мудрые, несшие не только кулаки разрушения, но и кирпичи для неоздания, отошли от декадентства. Увенчался ‘Венком’ ‘всех напевов’ Брюсов, познал ‘Нечаянную радость’ Блок и др., ибо из всей суматохи декадентства вынесли они самое главное, — то, что было для искусства, символ, предоставив ‘обозной сволочи’ (научный термин Белого) громить завоеванный город.
К чему скрывать искренним?! Футуризм умер! Не война его сгубила, п<отому> ч<то> сама война была вызвана футуризмом, кричавшим: война — единственная гигиена мира! И война не оказалась для футуризма Газурмахом, сыном, рожденным из мысли отца и этим убившим Мафарку. Футуризм умер естественной смертью, он был рожден для разрушения и блестяще выполнил свою задачу. Ныне гунновский голос футуризма превращен в теорию благого мата. И то, что прежде было ослепительной бездной и надъ-аэров лет, нынче, говоря словами Маяковского: ‘Прелестная бездна, бездна — восторг’. Калоши от Проводника у края благоустроенной бездны, вымеренного омута, прелестной пропастиньки!
Что же нес в себе Троянский конь, приветливо введенный Брюсовым в Трою символизма? Слово как таковое и неологизирование. Урбанизм. Ерунда. Слово, как таковое в чистом виде абсурд, неразменная монета, негодная к употреблению. Слово, как таковое, познаваемое, как слово — образ — вечно в поэзии. Неологизирование, неоритмирование, — но это поступь формы, а не почерк ее. И это все? — Нет, это еще ‘ничего’! Это все для толпы и ноль в ладонях искусства.
Благерство и кукольная комедия петрушек, поза и брань для ‘заметьте’, для ‘Обратите внимание, Христа ради!’, — а где около футуризма Лифшиц? Куда смолкли Асеев, Пастернак? Неужели кто-нибудь самый безумный и наглый будет так глуп, что назовет футуристическим ‘Облако в штанах’? Футуризм, где ваши псы сторожевые — Большаков, Шершеневич, Третьяков, Ивнев, ваши первые футурохранители? Остались только Бурлюк да Каменский, с завидным постоянством повторяющие изо дня в день футуросказки про белого бычка, истории такие старые, что их даже в скрижали неловко!
Прелестная бездна — это уже для раскаивающихся символистов. Это только для дам. Футуризм таил в себе еще одну возможность. И эта возможность давала жить тому, кто хотел и умел только убивать. Саломея футуризма, танцевавшая вокруг литературного Иоканаана, вы хотели целовать эти губы реализма?! Так целуйте, п<отому> ч<то> вы были молоды. Нынче, еще танцуя, вы принуждены уж опираться на костыли программы и гипнотического рассудка. А голова седая! Но, когда отплясывали танец семи камаринских — билось босокрылое, кудластое сердце. И все видали только живот, но не видали сердца, ибо хотели до неприличного оприличить бездну, окомфортабелить ее! А футуризм уже со дня рождения был беременен образами и это спасало его! П<отому> ч<то> спасают не тема, не темперамент, не звук, не мертвые строки, ибо строки всегда рождаться обречены мертвыми. Нельзя родить необъятное, а слово огромно и не поддается рождению. Саломея попробовала родить слово, как таковое, и поседела в бесполезных родах. Но образ, понимаемый в самом узком смысле и в самых разнообразные видах, это то чудо, которое кормит пятью сардинками все годы, сбежавшиеся, чтобы мудростью своей пошалить в квартире двадцатого века.
Вся история поэзии — история развития образа. От самого примитивного и благодарного образа (эпитета) (ударит жезл эпитета и гранит понятия расцвел) до самого широкого и неблагодарного (параллелизма) через как и словно, по метафорам и противоположениям — вот рукописность духа поэзии.
Вечно для всего только на образе консервировались произведения. ‘Словно полоска дамасской стали’ — помню, ‘Зелено-кудрые леса’ — помню, помню, ‘Мать, провожающая и руки ломающая’ — помню и забыл, что ‘не шелохнет, глядишь и не знаешь’. Только образ, только сравнение убеждает. Вы произнесли Маяковский — и ‘лебеди шей колокольных гнитесь в силках проводов’. А рядом ‘мама! ваш сын прекрасно болен’ — это для Шурочки Вертинского. Прошли все войны, Пелопонес, Троя! отгуживает и наша война, забудут матери сыновей, невесты другим заневестятся, будут учить карту Припинских болот гимназисты с перечерниленными пальцами, вся громыхавшая Европа, запыхавшаяся от истерии быть исторической — все это умрет, ибо все это только легкий вздох дамочки рядом с вставшей на дыбы образа фразой Большакова: ‘Ах, не обрызгивать, не обрызгивать тротуары, как росой, хрустальным звяканьем шпор’.
Но до футуризма образ — от эпитета до аналогии — был счастливым исключением. Но до футуризма были образы допустимые и недопустимые. Образы — сволочи и образы — пай. Поэтому умный Пушкин — это только учебник поэзии для начальных школ, поэтому ‘стррррашный’ Лермонтов — милая красавица с Абрикосовской коробки. Как много говорили и как мало сказали!
Образ прежде всего.
Первый возвестил эту магию образа самый пламенный декадент футуризма, ученый мальчик, небрежный отец футуризма, столько раз ударявший своего сына тем ударом, который был приготовлен для врага, Фат. Маринетти: ‘образы не цветы, которые можно срывать и выбирать с мелочной бережливостью: они составляют самую сущность поэзии. Поэзия должна быть непрерывающимся рядом новых образов, иначе она только анемия и бледная немочь’.
Ибо образы — это безграничная любовь к отдаленным, часто враждующим вещам, ибо образы — это ощупывание мира! Образы воспринимаются… чем?.. лиризмом слушателя, а у интуиции нет умысла и предпочитаний, для нее нет образов высоких и низменных, правильных и не точных, есть только убедительные и старые. Лиризм требует беспрерывья аналогий, эпитетов, ‘каков’. Сетями образов выловить из мира всю его сущность. Понять — определить.
Определить — заставить жить.
Почему неинтересны десять заповедей? Потому, что нет одиннадцатой, говорящей о поэзии, а следовательно, нет ничего,
п<отому> ч<то> и жизнь, и религия, и будущее существуют только от существования поэзии, и строка рождает век.
Дайте лиризму сгущенные метафоры, образы, ибо только они окрашивают стихи, а густота краски равносильна ее убедительности. Дайте краткость образов, ибо все длинное — лишнее. Одноактная пьеса лучше трехактной уже меньшинством, а меньшинство всегда право, даже когда оно заблуждается. Дайте топоры аналогий, чтоб было чем уронить столбы аналитического рассудка. Поэту не нужны столбы, п<отому> ч<то> проволока его строк беспроволочна. Нельзя пускать в ход образ изредка, только когда душно от рассуждений и описаний, ибо образы не веер, которым обмахивает услужливый поэт дамочку публики. Выкачайте поршнем сравнений пустоты из строк, и туда вольется лиризм, ибо поэзия боится пустоты.
И один раз сказал правду Бурлюк, когда, неудачно переводя Римбо и выдавая римбовские строки за свои, писал (ведь об образах): ‘И все, что встретим на пути, может в пищу нам идти’. Этот максимум лирических образов правильно, но неясно окрещенный Вад. Шершеневичем в ‘Зеленой Улице’ политематизмом и есть сущность поэзии. Образ в слове, образ в форме, образ в ритме, но не ритм образов — и снова пошла плясать Саломея поэзии.
Инструментовка, но ведь одно одие звуков есть аналогия их природ. ‘Тяжеломедное скаканье по потрясенной мостовой’ (Пушкин), это шесть раз повторенный один корень, сравненный и противоположенный в шести лицах слова.
Футуризм умер! Да будет ему земля клоунадой!
Он должен быть проклинаем за одно то, что у постели своей дряхлости был понят всегда неискренним Белым, спекулянтом разума — Брюсовым, даже птичкой на тропинке бедствий — Бальмонтом.
Он должен быть благословляем уже за то, что нес в себе имажионизм и так бережно нес, что не обнаружил даже слепым, а слепые всегда видят лучше зрячих.
Футуризм умер для того, чтобы дать место строителю и созидателю. Ибо был он средством, а не целью.
Футуризм умер потому, что таил в себе нечто более обширное, чем он сам, а именно имажионизм.
Февраль, 1918 г.
Киев
В. Маяковский — ‘Я!’ Изд. ‘Кузьмина и Долинского’. 50 к.
Впервые: Нижегородец. 1913. No 246. 14 (27) авг. Печатается по этому изданию.
Шершеневич Вадим Габриэлевич (1893—1942) — поэт, переводчик, критик, литературовед и театровед, мемуарист. Ранние стихотворные сборники ‘Весенние проталинки’ (1911), ‘Carmina’ (1913, январь) тради-ционны, отмечены влиянием символизма, в последующих — ‘Романтическая пудра’ (1913, сентябрь), ‘Экстравагантные флаконы’ (1913, октябрь), ‘Автомобилья поступь. Лирика’ (1916), ‘Быстрь. Монологическая драма’ (1916) заметно влияние поэтики И. Северянина, футуристов. Во второй половине 1913 возглавил одно из направлений русского умеренного футуризма — ‘Мезонин поэзии’, выступал с критикой крайностей ‘заумного’ словотворчества кубофутуристов. В критико-теоретических книгах ‘Футуризм без маски’ (1913, ноябрь), ‘Зеленая улица’ (1916), критикуя крайности, обосновывал необходимость осмысленных футуристических поисков. В начале 1914 сближается с кубофутуристами и участвует вместе с группой Маяковского в издании ПЖРФ. Сохранился экземпляр сборника ‘Carmina’ с дарственной надписью Шершеневича Маяковскому (ГММ). Шершеневич перевел на русский язык основные манифесты и произведения европейского футуризма: ‘Манифесты итальянского футуризма’ (1914), Маринетти Ф. Т. 1) Битва при Триполи (1915), 2) Футурист Мафарка (1916). В начале 1920-х Шершеневич — один из главных представителей и теоретиков имажинизма. Активно участвовал в литературной борьбе, публиковал также и стиховедческие работы. В своих мемуарах (‘Великолепный очевидец’) немало страниц уделил Маяковскому, с которым был хорошо знаком лично, хотя их отношения знали как периоды схождения, так и известного охлаждения. Со второй половины 1920-х выступал в основном как театровед.
С. 168. …’города выи — городовые’. — Из первого стихотворения цикла Маяковского ‘Я’.
…’хитона край’… — из четвертого стихотворения ‘Теперь про меня’ цикла ‘Я’. (У Маяковского: ‘Хитона оветренный край’).
‘Янтарной скрипкой пели бедра’ — из второго стихотворения ‘Несколько слов о моей жене’ цикла ‘Я’.
‘Заиграет вечер на гобоях’ — из третьего стихотворения ‘О моей маме’ цикла ‘Я’.
‘Требник троих’. Стихи и рисунки. Москва. 1913. 1 р. 25 к.
Впервые: Нижегородец. 1913. No 273. 20 дек. Печатается по этому изданию.
С. 169. А вы ноктюрн сыграть могли бы… — из стихотворения ‘А вы могли бы?’.
Автомобиль подкрасил губы… — из стихотворения ‘Театры’.
…сравнение небоскребов с каменными сосками… — образ из стихотворения ‘Кое-что про Петербург’.
…рифмы… (афиш — графишь) — из стихотворения ‘Театры’.
Владимир Маяковский. Облако в штанах. Тетраптих. Петроград. Ц. 1 р.
Впервые: Свободный журнал (М.). 1916. No 3. Февр. С. 22. Печатается по этому изданию.
С. 312. …первая книга стихов и первая трагедия… — имеются в виду сборник ‘Я!’ (1913) и ВМТ (постановка — декабрь 1913, отдельное издание— 1914).
Ныне Маяковский выступает с новой трагедией… — имеется в виду ОВШ, которая первоначально самим автором определялась как ‘трагедия’.
Маяковский — имажинист — от англ. и фр. image, лат. imago — образ, применительно к русской поэзии XX в. это понятие введено Шершеневичем.
И вот огромный горблюсь в окне… — здесь и далее приводятся строки, образы из ОВШ.
Впервые: Альманах ‘Без муз. Художественное периодическое издание’ Н. Новгород, 1918. С. 39—41. Печатается по этому изданию.
С. 387. …писатель, если только он — волна, а океан — Россия… — из стихотворения Я. П. Полонского ‘В альбом К. М.’ (1871).
С. 388. Апухтин Алексей Николаевич (1840—1893) — поэт, прозаик.
Никулин (наст, фамилия Ольконицкий) Лев Владимирович (1891— 1967) — прозаик, драматург, поэт.
С. 389. Королевич (наст, фамилия Королев) Владимир Владимирович (1894—1969) — поэт, прозаик, драматург, театральный деятель.
Моносзон Лев Исаакович (1886—1938) — поэт, автор сборников ‘Стихи о войне’ (1914), ‘Сердце пудреное’ (М., 1917), ‘Эти дни’ (М., 1917), ‘Последняя нежность’ (М., 1918), в дальнейшем — киноработник.
С. 390. Роскошно изданный ‘Салон поэтов’… — имеется в виду альманах ‘Весенний салон поэтов’ (М.: Зерна, 1918).
С. 391. Распей Канигос — поэт, ранее участвовал в альманахе ‘Новая жизнь’ (М., 1916).
Спасский Сергей Дмитриевич (1898—1956) — поэт, прозаик, мемуарист.
У края ‘прелестной бездны’
Впервые: Альманах ‘Без муз. Художественное периодическое издание’. Н. Новгород, 1918. С. 41—43. Подпись: Георгий Гаер. Февраль, 1918 г. Киев. Печатается по этому изданию.
Георгий Гаер — один из псевдонимов В. Г. Шершеневича.
С. 393. …’бледных ног’ и ‘фиолетовых звуков’… — образы поэзии раннего Брюсова.
Увенчался ‘Венком’ ‘всех напевов’ Брюсов, познал ‘Нечаянную радость’ Блок… — обыгрываются названия поэтических сборников Брюсова, Блока.
‘Прелестная бездна, бездна — восторг’… — образ из ЧВ (строки 502—503).
С. 394. Саломея футуризма, танцевавшая вокруг литературного Иоканаана… — обыгрывается образ из ОВШ (строки 653—655).
С. 395. …лебеди шей колокольных… — образ из стихотворения Маяковского ‘Из улицы в улицу’ (1913).
…мама! Ваш сын прекрасно болен… — строки 165—166 из ОВШ.
…Шурочки Вертинского. — Вертинский Александр Николаевич (1889— 1957) — поэт, композитор, артист эстрады и кино.
Ах, не обрызгивать, не обрызгивать тротуары… — из ‘Поэмы событий’ К. Большакова.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
