О ТВОРЧЕСКОМ ИСТОРИЗМЕ
О ТВОРЧЕСКОМ ИСТОРИЗМЕ
I
II
III
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
О творческом историзме, Бердяев Николай Александрович, Год: 1917
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М., ‘Астрель’, 2007.
Наше время заслуживает название ‘исторического’ по преимуществу, — оно принудительно обращает к истории и к историческому. Даже люди глубоко ‘частные’ в своем взгляде на жизнь вовлечены в исторические интересы, признают существование исторических задач, читают исторические книги для установления поучительных аналогий. События приучают к мышлению над историей. Начинают признавать неприменимость к конкретной истории и конкретным историческим задачам привычных схем, отвлеченных социологических, моральных и религиозных доктрин. ‘История’ есть совершенно своеобразная духовная действительность, она обладает своими специфическими ценностями. Но могут быть большие недоразумения со словами ‘историзм’ и ‘исторический’ взгляд на жизнь. Необходимо оставить школьное словоупотребление. Как это ни парадоксально будет звучать, но следует сказать, что труднее всего встретить чувство истории и истинный историзм у профессиональных историков. Научные занятия историей, с одной стороны, много дают, но с другой стороны, портят, убивают интуитивное чувство совершающейся истории. Историзм историков обессиливает, подрезает крылья, ослабляет творческий исторический порыв. Слишком отягчен человек историческим прошлым, и отягченность эта все возрастает. Историки же хотят сделать эту тяжесть непосильной. Груз истории может стать так велик, что лишит человека всякой творческой исторической силы. На опасность историзма не раз уже указывали. Может явиться пессимистическая мысль: человек в прошлом творил историю потому, что не был отягчен историей, что не был так подавлен обращенным назад историзмом. Человек прошлых исторических эпох был молод и свеж в своем порыве к историческому творчеству, он был менее связан историческим знанием, грузом исторического прошлого, он творил историческую традицию, но не был ею подавлен. Память современного человека слишком перегружена, он привык слишком много думать об историческом прошлом, перекрещивающиеся наслоения разных исторических эпох сделали его скептиком, рефлектирующим над всяким стихийным порывом к историческому творчеству, он вообще слишком много ‘о’. Слишком много современный человек думает, пишет ‘о чем-то’, и само дело его есть дело ‘о чем-то’, он не дерзает думать и писать ‘что-то’, обнаруживать свой собственный творческий порыв. Это эпигонство чувствуется и в отягченном его действии. Память об историческом прошлом и знание исторического прошлого как бы мешает творить историю, лишает дерзновения. ‘Историзм’ ведет к скепсису и к ослаблению воли. Но возможен и совсем иной историзм.
В глубочайшем смысле слова история есть творимый миф. Миф есть существеннейшее и реальнейшее содержание истории, некое ее первичное событие, ее перво-жизнь. Историки же в массе только и делают, что убивают миф, и этим закрывают возможность постигнуть живой, внутренний мифотворческий процесс историй. Средневековая папская теократия, возрождение, реформация, великая французская революция — все эти яркие моменты исторического творчества имели в основе своей миф и в мифе этом черпали свою творческую энергию. И те, которые хотят окончательно прекратить процесс мифотворчества, — хотят окончательно прекратить историческое творчество. Миф есть великая динамическая сила истории, он есть не ‘о чем-то’, а ‘что- то’, не об истории, а сама история, ее внутренняя создающая энергия. Нельзя было бы сделать великой французской революции без мифа о свободе, равенстве и братстве, о правах человека и гражданина, о совершенном естественном состоянии. И невозможно было бы возрождение без гуманистического мифа. Пусть мифы эти разоблачены историей, пусть пафос их убит дальнейшим историческим процессом — они творили историю и без них история непонятна. В основе мифа лежит более глубокая реальность, чем в основе всех разоблачений историков,— реальность творящего человеческого духа. Реальны те мифы, на которых основана была средневековая история. Но не реально было бы строить нашу жизнь и творить грядущую историю на основе средневековых мифов. Реакционный традиционализм есть окостенение и омертвение старых мифов, прекращение мифотворческого процесса истории. И нужно всеми силами бороться с отождествлением историзма с таким традиционализмом. История — не то, что было, не те нити, которые тянутся от прошлого, и окутывают нас, история — то, что вечно есть, как динамика духа. Историзм должен быть применен к самым глубинам духовной жизни, а сама история понята, как динамика духа, как духовная жизнь, в творческом процессе.
Жить исключительно прошлым, былым творчеством, былыми мыслями, значит жить вампирической жизнью. Это — не верность творческому прошлому, а измена ему. Слишком большая охранительная, традиционалистическая верность средневековью него великим мифам есть измена самому творческому делу средневековья, самому живому мифотворческому процессу. Реставрация никогда не бывает верна духу того, что она реставрирует. Кто, напр[имер], будет лишь повторять старых отцов и учителей церкви и рабски следовать за ними, тот не будет верен их духу. Они ведь были модернистами, новаторами, творцами своего времени, а не реставраторами, не традиционалистами, не эпигонами. И это верно по отношению ко всякому творческому движению истории, и в области мысли, и в области действия. Лишь творческая динамика, лишь продолжение живого мифотворческого процесса означает верность творческому духу прошлого. Традиционализм реставраторов менее всего означает верность духу тех, которые творили в прошлом, которые были живым мифотворчеством. Каждая эпоха нуждается в своих живых мифах, творящих историю, она не может жить старыми мифами. И наша эпоха нуждается в новых мифах. Творческий историзм предполагает обращение к динамическим силам истории, к живым энергиям, а не к авторитетным традициям, не к окостеневшим мифам обращен творческий историзм, а к тайне исторического творчества, к живому мифотворчеству истории. Исторический человек тот, кто творил историю, кто остро чувствует и понимает тайну истории, как тайну созидания. Так, Наполеон был высочайшей степени историческим человеком. История не есть данность, история есть прежде всего великое задание. И понять прошлую историю — значит изнутри понять это творческое задание. Но история не есть tabula rasa1, и творить историю не значит начинать ее сначала, из ничего. Сама историческая преемственность, историческое предание и традиция могут быть поняты изнутри, как продолжающийся динамический процесс. Поистине существует священное предание истории, но опасно для творчества истории, когда она борется, как окостенелое извне навязанное, когда отношение к нему делается минералогическим, а не биологическим. Революционно-нигилистическое отрицание предания есть неспособность изнутри понять тайну истории. Историческое отношение к жизни есть в высшей степени активное, а не пассивное отношение. История есть продолжающееся творчество, не конец и не начало, а середина. В этой середине есть продолжающееся движение, импульсы, прорывающиеся из царства свободы, от творческого произвола человека. Лишь соединение преемственности и предания с творческим произволом человека создает историю. Творческий историзм предполагает дерзновенный почин, возложение на человека великой ответственности, свободу и произволение человека, которые получают санкцию и одобрение лишь впоследствии. Исторический деятель и совершенные им деяния лишь со временем признаются великими и ценными, начинается же с того, что они представляются случайными и произвольными. Элемент риска неустраним из исторического действия, без него невозможно никакое историческое движение и изменение, и тот, кто берет на себя ответственность инициативы, подвергается обвинению в действии случайном и произвольном. Но тут необходим свободный выбор пути, дерзновенная решимость, согласие подвергнуться обвинению в произвольности. Дарование исторического деятеля — в интуитивном угадывании того, что может стать творческой силой истории. Но то, что интуитивно угадывает исторический гений или талант, может показаться случайно-произвольным. Следует помнить только, что и освященное традицией и преданием в свое время было неким творческим произволом и казалось случайным. Существует особенный пафос истории, который влечет к историческому действию и историческому творчеству. И все, что творится с этим пафосом, сначала представляется сомнительным.
Совсем недавно, вчера еще в России традиционализм имел большую силу, старые мифы, выветрившиеся и омертвевшие, все еще правили жизнью. Но истинного, творческого историзма у нас почти не существовало. Русская душа жила или в глубине, от которой далеко до истории, или мечтательно обращалась к концу истории, или оставалась в частной бытовой жизни. Русский революционизм совершенно антиисторичен, враждебен творчеству истории. Русская душа как будто бы не решается принять истории, пораженная жестокостью и безнравственностью исторического процесса. Русские хотят не столько истории, исторической динамики, борьбы и драматизма, сколько совершенного состояния чудесного и катастрофического в царство Божье. На другом же полюсе русские любят покой или из лености готовы остаться в свинском состоянии. Русская идея праведного социального строя, религиозная и не религиозная, обычно идет мимо исторических задач. Нашей национальной эстетике был до сих пор чужд исторический жест. Не случайно толстовство оказалось столь характерным для русской души. И не связано ли это с тем, что мы все еще не вступали в период всемирно-исторического существования и не были призваны к историческому действию? В нашей государственной жизни неограниченно господствовала традиция прошлого. В обществе же нашем был очень легок радикальный разрыв со всякой традицией, и разрыв этот был безответствен, так как не подвергался испытанию исторической действенности. Это испытание настало сегодня.
Творческий историзм не есть ни традиционализм, ни революционизм, пафос его не есть пафос изобретения и открытия, ни пафос разрушения. Это — пафос творчества. Творческий историзм глубоко противоположен ‘частному’ взгляду на жизнь, всегда боязливому и робкому, всегда склонному к охранению благополучия, всегда расценивающему историю с точки зрения данного поколения, данного Петра и Ивана. Моральный пафос творческого историзма есть пафос любви к дальнему, а нелюбви к ближнему. Любовь к ближнему статична, любовь к дальнему — динамична. Дерзающего творить историю притягивает блеск молнии на вершинах гор. Этот пафос в высшем смысле аристократический. С творческим историзмом соединим индивидуализм ницшевского типа, но не соединим индивидуализм толстовского типа. В глубоко понятом прогрессивном империализме есть дух творческого историзма. Но духу этому неблагоприятно всякое народничество, обращенное к ближнему и страшащееся далекого. Когда Россия окончательно вступит на путь исторического созидания, она выйдет из периода народнических настроений и идеологий. В основе творческого историзма лежит мистическое начало, но это мистическое начало нужно искать в творческом ‘я’, в творческой исторической личности, в новом мифе об откровении самого человека, а не в исторически традиционных образованиях, не в старой власти и не в новой стихийной народной мудрости. В русском сознании должен совершиться поворот к такому историзму, и этот поворот совершается, хотя и неприметно. Прежде всего он должен проявиться в свободной и независимой мысли об истории и исторических задачах, мысли не раздавленной грузом старых предрассудков и доктрин. В нашей прогрессивной мысли было немало инертного консерватизма, и было слишком мало смелости. И историзм в русской мысли всегда скорее отягчал творческий исторический порыв, чем укреплял его. Традиционализм обращает назад, революционизм же влечет в сторону, в бок, к срыву от исторического движения и созидания. Но в глубине у нас начинается великий сдвиг, почин в творчестве истории, обращение к великой притягивающей дали. Мы должны стать историческими людьми, постигнуть тайну исторического созидания.
Ветвь. Сборник Клуба московских писателей. М., 1917.
1 Чистая доска (лат.).