<,О ТУРГЕНЕВЕ>,
<,О ТУРГЕНЕВЕ>,
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
О Тургеневе, Зайцев Борис Константинович, Год: 1923
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Слава шумная пришла к нему в начале шестидесятых годов, после ‘Отцов и детей’. Пришла потому, что затронул он ‘общественное явление’, нигилизм. Я думаю, что Базарова Тургенев написал очень правдиво и верно. Радикалы, однако, были недовольны. Поднялись нападки. Они и дали славу.
Тургенев написал еще несколько романов о современности ‘Дым’, ‘Накануне’, ‘Новь’. Здесь, как и в ‘Отцах и детях’, умно, покойно, своим круглым, по-настоящему великорусским языком он говорил о делах и вещах ему не близких и художественно мелких. Все эти Базаровы, Инсаровы, Соломины, Кукшины и Машурины не имели зерна очарования. Поэту нечего было с ними делать. Нигилисты не могли остаться на полотне положительного, любовного художника, каким был Тургенев. Они хороши для сарказма, как для Достоевского компания из ‘Бесов’. Но сарказм не область Тургенева, полюбить же их не за что. И на них он терпел неудачи, при всем своем таланте, уме и наблюдательности. Его истинные удачи и настоящая прекрасная слава основаны на другом, что он изображал, — на том личном и вместе национальном, чем одухотворял он лучшие свои творения. Он написал Лаврецкого в ‘Дворянском гнезде’ и Лизу, Рудина, Зинаиду из ‘Первой любви’ и ряд меньших обликов, где выражено русское лицо, всегда близкое душе автора и близкое и всякому русскому, ибо сказаны в них наши родные черты: и прелестное, что есть в русском, и печальное, слабое и неустроенное, неприспособленное, непрактическое — вместе с милым и скромным, донкихотским, иногда благочестивым, часто незадачливым. Давно указано на тургеневских ‘лишних людей’ и на стихию женственного, разлитую в его творении. Правда, в Тургеневе эти свойства были, они очень сильны в русской природе, и оттого любимые его люди пассивны, мало кузнецы, но никогда и не наглецы. Они в стороне от жизненных большаков, где орудуют люди с волчьими зубами. Их любви, дела, радости и неудачи, меланхолическое раздумье, слова элегии, изящество, аристократизм образуют ту ‘категорию тургеневского’, о которой правильно заметил Ю. И. Айхенвальд, что она — главное в наследстве Тургенева. Действительно, ‘тургеневское’, некоторый тончайший эфир его души, пронизывает все написанное им, и сквозь недостатки, устарелость приемов, нередко — слабость архитектуры (в больших вещах), остается очаровательным и вечным. Это ‘тургеневское’, повторяю, вместе — и очень русское, сколь ни подчеркивал он своего западничества. Не напрасно он родом из Орловской губернии, писал ее, как и Калужскую, наверно — знал Тульскую, писал Москву, Кунцево, Нескучный сад. Говорят, он удивительно рассказывал. Но и в его литературе чувствуешь коренной великорусский говор, с мягкостью и круглотой, с великой подлинностью и тем удивительным равноденствием культуры и стихии, природы, какое редко встретишь. В его книгах говорит барин, взявший все теплое и живое у мужика, леса, зари. Его язык не столь великолепен и выделан, как у Флобера или Гоголя, не столь божественно легок, как у Пушкина. Он иногда по-старомодному важен, иногда (в лирике) словоохотлив и не сложно-музыкален, но его прелесть в естественности, в том неизменно приятном и радостном ощущении, какое от него остается.
Этими средствами души и языка Тургенев отлично писал кроме больших фигур разных простых орловских мужиков и баб, и детей, и егерей, и певцов, и старого итальянца Панталеоне, и луга, и леса Полесья, и зори, и тетеревов. Он создал ‘Первую любовь’, ‘Дворянское гнездо’, ‘Рудина’, он отлично дал любовное в ‘Дыме’, далее идут ‘Ася’ и ‘Вешние воды’ — вновь с любовью и старой Германией, Рейном и руинами, ‘Записки охотника’, ‘Фауст’ и другие и предсмертные горькие и мистические произведения ‘Клара Милич’. Каково его отношение к религии? В нем, думаю, были струи религиозности. Но и мешало что-то. Быть может — та же слабость, половинчатость. Его душа вряд ли была довольна здешним. Но до конца, Истину запредельную не возлюбила.
Тургенев остался и остается в первом ряду нашей литературы как образ спокойствия и меланхолии, созерцательного равновесия и меры, без сильных страстей, облик благосклонный и радующий изяществом, глубокой воспитанностью духовной, женственный и как бы туманный. Область влияния его — главнейше молодые годы. Чрез Тургенева каждому, кажется, надлежит проходить.
И писавший эти строки рад, что отрочество и юность (раннюю) освещал Тургенев. Ему обязан он первыми артистическими волнениями, первыми мечтами и томлениями, может быть, первыми ‘над вымыслом слезами обольюсь’. Это чувство к Тургеневу, как к ‘своему’, ‘родному’, не оставляло и впоследствии, выдержало Sturm und Drang {Бурю и натиск (нем.).} модернизма и спокойной любовью осталось в зрелые годы.
Коллективный сб. ‘Тургенев и его время’ (в подборке заметок ‘Художники слова о Тургеневе’). Вып. 1. M., Пг.: ГИЗ, 1923
С 30. …’категорию тургеневского’, о которой правильно заметил Ю. И. Айхенвальд). — Вот так передает ‘категорию тургеневского’ Айхенвальд. ‘Можно отвергнуть Тургенева, но остается именно тургеневское — та категория души, та пленительная камерная музыкальность, которой он сам вполне не достиг, но счастливая возможность которой явствует из его же творений Сладкий запах лип, и вообще эти любимые тургеневские липы, и старый сад, и старинный ланнеровский вальс в истоме ‘незаснувшей ночи’, и ‘особенный, томительный, свежий запах русской летней ночи’, и в ее тенях невидимый, но милый Антропка, которого тщетно кличет звонкий голос брата, и те жаворонки, что на крылья своих уносят росу и ею орошают свои ликующие песни, самый воздух утра пронзая музыкой, и все эти сирени и беседки, освещенные тургеневской любовью, и пруд из ‘Затишья’, и тихая Лиза в тишине монастыря, и усадьба, теперь испепеленное дворянское гнездо, над которым в наши дни грустно склоняется седая тень Тургенева, и, как душа всему этому, фея усадьбы, молодая девушка, та, которая некогда чаровала воображение русских юношей и под заветным именем все той же Лизы, или Елены, или Маши, или Наташи будила чистейшие видения идеализма, все это духовно не умирает, и с ними и постольку не умирает и Тургенев. Он уходит в прошлое, но прошлое не смерть Над ним реет благодарность за все, что он дал нашей молодости…’ (Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. Тургенев Вып. 2. Цит. по изд : М.: Республика, 1994. С. 262).
С. 31. …над вымыслом слезами обольюсь. — Из стихотворения Пушкина ‘Элегия’ (‘Безумных лет угасшее веселье…’, 1830).