О том, кто такой был Елпидифор Перфильевич и какие приготовления делались в Чернограде к его именинам, Мельников-Печерский Павел Иванович, Год: 1840

Время на прочтение: 11 минут(ы)
Мельников П. И. (Андрей Печерский) Бабушкины россказни. Повести и рассказы
М., ‘Правда’, 1989.

О том, кто такой был Елпидифор Перфильевич и какие приготовления делались в Чернограде к его именинам

(Начало повести,
которая, может быть, будет окончена,
а может быть, и не будет)

Какая суматоха была у Елпидифора Перфильевича, исправника в Черноградском уезде …ской губернии. Уж именно суета суетствий! Господи твоя воля! Чистят, моют, двор метут, крыльцо скоблят, ну, всякая суета да и только! Да как и не суетиться: ведь Елпидифор Перфильевич сегодня именинник! Шутка! Сам Елпидифор Перфильевич именинник, слышите ли? Сам исправник, не то чтобы теща его Матрена Елистратовна. Нет, тут будет пир на весь мир, да какой еще пир-то, вот увидите. Недаром же суета распространилась по всему Чернограду: вся уездная аристократия мылась, брилась, чистилась, причесывалась, а все это для чего? Для того, чтобы не зазорно было показаться к исправнику в гости, он ведь не свой брат — политику знает, всякие моды произошел и у губернатора раз обедал. Да! От этого-то в одном доме горничные девки хлопотали вокруг платьев и чепцов для барыни и барышень, в другом устарелый человек наводил ворсу на полинялый фрак своего холостяка-барина. Он, то есть не барин, а фрак его, был снова синий, сукно, знать, рублев десять за аршин плачено, коле не больше. Славное сукно было — нет, уж теперь такого не увидите, не делают, а в старину-то что это за сукна были?.. Ну, да что я? Заговорился, виноват! О чем, бишь, я говорил? Да, о фраке. Фрак, изволите видеть, снову-то был синий, а теперь цвета, как бы его назвать, ну, сомнительного цвета… Нет, все не о том я говорил,— да, о суете в городе. Так! Во всех домах, где только были горшки с розанелью и крашеные подставки на окнах, суматоха была непомерная. Да как и не быть суматохе: я уж сказал, что пир на славу, вина привезены из губернского города, из трактира взят на вечер орган, рисовальный учитель придет с гитарой. Это значит — будут танцы, но главное, главное то, что несколько офицеров Б…ского резервного батальона, стоявшего в уезде на зимних квартирах, приедут к исправнику. Военные офицеры! Да это чудо в уездном городе! Шутка! С эполетами! Как же, опять я скажу, не быть суматохе в Чернограде, в котором даже мундир инвалидного командира всем в диковинку. Да, в Чернограде вот еще какие оказии бывают: лет пятнадцать тому назад приходит в отпуск гвардейский солдат. Вот потеха-то! Все останавливаются перед ним на улицах, мальчишки так и бегут, а барыни с барышнями дальше пояса из окошек высовываются. Секретная летопись Чернограда прибавляет, что некоторые из них даже приглашали его к себе, так, запросто, чтобы полюбоваться на него, посмотреть на кивер, на мундир. Впрочем, ведь вы читали, я думаю, что никаким летописям нынче не верят, а тем больше секретным. Ах, уж мне эти секретные летописи! Если бы я писал законы, я бы строжайше их запретил. Что они? Только семейные тайны вслух рассказывают. А это разве хорошо? Сами вы посудите! Впрочем, нет худа без добра: если бы в Чернограде не велась секретная летопись, то не было бы и этой повести, а вы бы не знали, что 1829 года 2-го ноября у Елпидифора Перфильевича были именины.
Славный человек был этот Елпидифор Перфильевич! Ей-богу, ни в одном городе нет такого исправника! Толстый, высокий, говорит басом, богат, хлебосол, раз у губернатора обедал. Ну-ка, где вы найдете еще такого исправника? Что, степановский-то, что ли? Он все хвалится да кричит, как индейский петух: я, я, я! Куда ему с нашим тягаться? Рябой, длинный, поджарый, правителя губернаторской канцелярии хлебом надул. Нет, Елпидифор Перфильевич честно платится: сказано, чтобы правителю пятак с души в год, а он шесть копеек дает. За то его все и уважают. А уж в Чернограде какое ему почтение! Бывало, по улице идет, все от мала до велика перед ним шапки долой, и всегда уже скажут: ‘Мое почтение, батюшка Елпидифор Перфильевич!’ А он? Вот тут-то, бывало, посмотреть на него. Кивнет себе головой да сквозь зубы скажет: ‘А, здравствуй, любезный’, если же это поклонилась барыня, он скажет: ‘Здравствуйте, кумушка’, и козырек пальцем ковырнет. А кумушкой назовет не то чтобы для ради близира: нет, ив самом деле он у всех барынь детей крестил, начиная от протопопицы до магистратской повытчицы. Да чего и говорить… славный был человек Елпидифор Перфильевич.
Бывали, правда, такие люди, которые за глаза бранили Елпидифора Перфильевича за его гордости и важности, зато при нем помилуй бог и заикнуться. Боже сохрани! Да Елпидифор Перфильевич против такого дерзкого вооружит всю уездную аристократию, и тогда горе ему, бедному. Если бы Черноград был в Греции, его изгнали бы остракизмом.
Впрочем, Елпидифор Перфильевич не был злопамятен, дня через три он позвал бы обидевшего его к себе на водочку, позакусил бы с ним вместе и сказал бы: ну, брат, кто старое помянет, тому глаз вон. Вот какой был он, Елпидифор Перфильевич. Именно уж столбовой барин, не то что те, которые нынче в Черноград понаехали. Такая дрянь, 4о0 ни дай ни вынеси, кто из-под дубка, кто из-под сосенки.
— Да кто же был этот Елпидифор Перфильевич? — спросят меня: — ведь не был же он черноградским исправником с самого сотворения земской полиции? Как он попал в Черноград? Кто у него был отец? Где он прежде служил? Как…
Господа, господа, да вы столько мне надавали вопросов и исторических и генеалогических, что вдруг и с мыслями не соберешься. А главное дело вот в чем — отвечать-то на эти вопросы больно мудрено. Елпидифор Перфильевич формулярного списка своего мне не показывал, говорил, что чернилами залит, что я ничего не разберу. Старожилы говорят, что он лет через пять после француза приехал в Черноград, а где сперва служил — кто его знает? Городничиха говорит, что он прежде по питейной части служил, а правда ли это — дело закрытое, городничиха и соврет — не что возьмет. Уж натура ея такова, прости господи! Секретная летопись повествует, что он рождение получил в московском воспитательном доме. Впрочем, это ведь в летописи сказано, следовательно, по-нынешнему, это миф, на это должно смотреть тем же взглядом, как на Ромула, Девкалиона, Кая Юмерса, Рюрика и иже с ними, вот что нынешние историки уволили в бессрочный отпуск которых.
Елпидифор Перфильевич был женат, но сожительница его давно помре и оставила четверых детей, мал мала меньше, двух мальчиков да двух девочек. Сироточки! Живет Елпидифор Перфильевич так: дома не дома, в гостях не в гостях, две недели по округе ездит, потом денька на два домой завернет, потом опять в округу, потом опять домой. А уж как домой-то приедет — вот пиры-то! Господи твоя воля! Что за угостительная душа была! Бывало, приедет в город часу в третьем утра, а уж в седьмом весь Черноград об этом знает. Вот и пойдут все благородные мимо его окошек, будто так, для прогулки. Подойдут к окну, у которого сидит Матрена Елистратовна, теща и домоправительница Елпидифора Перфильевича. Пойдут, бывало, Петр Алексеевич Витушкин (судьей служил), Михаила Леонтьевич Постромкин (заседатель уездного суда), лекарь Карла Карлыч. Сперва чин чином шапки скинут, все разом. ‘Мое почтение’ скажут, потом Петр Алексеевич один о здоровье спроведает.
— Здоровеньки ли, Матрена Елистратовна? Как бог милует?
— Слава богу, батюшка Петр Алексеевич, живу вашими святыми молитвами. Здравствуйте, Михаила Леонтьевич, Карла Карлыч. Что Варвара Михайловна? Как ее бог носит? — прибавит, бывало, обратясь к Петру Алексеевичу, а о его здоровье не спросит — как это можно? Неполитично спросить мужчину о здоровье. Пожалуй, чего доброго, Карла Карлыч услышит, а городничиха сплетню сплетет.
— Благодарю бога! Что ей делается? Пеншит помаленьку! — отвечает Петр Алексеевич.
— Ну, слава богу, слава богу! Что, в суд, что ли, идете, батюшка Петр Алексеевич?
— Да, матушка, в суд, да голову что-то ломит, так я и думаю себе: похожу пока до суда-то по улицам, да вот и встретился с господами. Рано ведь, еще в присутствие-то успею.
— Рано, рано, батюшка, час восьмой еще — только!
— А что, не Елпидифор ли Перфильевич приехал сегодня?
— Приехал, приехал, Петр Алексеевич!
— То-то я сегодня на заре слышу колокольчик. Думаю себе, что бы это такое? Почте быть не надо, должно быть, Елпидифор Перфильевич приехал. Что, здоров ли он, матушка Матрена Елистратовна?
— Слава богу! Да зайдите к нам, он встал уж никак.
— Нет-с, покорно благодарю, Матрена Елистратовна, некогда, ей-богу, некогда — в суд пора.
— Э, полноте, еще успеете, зайдите, господа, на минуточку.
— Ну, разве на минуточку.
Вот и пойдет к Елпидифору Перфильевичу Петр Алексеевич, а за ним и Михаила Леонтьевич, и Карла Карлыч, и еще кто у окошка есть.
И вместо минуточки просидят, бывало, часика три-четыре.
— Знаете ли что, господа?— говорил всегда Елпидифор Перфильевич, провожая гостей:— приходите-ка ужо чай ко мне пить, да и жен-то тащите, а то вот Матрене Елистратовне скучно будет одной в мужской компании.
— Очень хорошо! — восклицали, кланяясь, гости.
И вечером собирались они. В зале садились мужчины, в гостиной барыни, пили чай со сливками, с лимоном, с морсом, с прибавленьицем, кому как хотелось, разумеется, на прибавленьице было больше всего охотников. Если это было летом, ходили гулять, за неимением бульвара, на мост, который был построен при въезде в город через болота, со всех сторон окружавшие Черноград. Если это было зимой, садились играть в бостон, а иногда потехи ради Елпидифора Перфильевича — в носки. Играли долго-долго, потом ужинали и все расходились, говоря про себя: ‘Славный человек Елпидифор Перфильевич!’
Но все эти собрания гостей у Елпидифора Перфильевича пред таким же собранием у него же, Елпидифора Перфильевича, бывшим 2-го ноября, просто ничего не значат. Нет, знаете ли, что такое было у него на именинах? Не знаете? Ну, да уж если вы незнакомы с ним и если вы у него не пировали на этих именинах, так уж, верно, не знаете. Вот я скажу сперва, какие приготовления у него были в этот знаменитый день.
Вот, изволите видеть? Дом у Елпидифора Перфильевича большой, деревянный (никак семь окошек по лицу), ставни зеленые, а крыша, ну что твой кумач, такая красная, что чудо. Если вы видели щеки у судейской дочери… Да нет,— это просто дрянь в сравнении с исправниковой крышей. Чудесная крыша, каждый год ее маляр из ближнего села подмалевывает. У другого кого-нибудь не увидите такой крыши. Выкрасить-то ее, чай, рублев двадцать с залишком хватит, а это карману счет, небось, и казначей подумает только, а маляра не позовет. Двадцать рублей не баранья шкура. Да. А исправнику, известно уж, даром окрасят: на то он исправник, чтобы земские повинности справлять. Ему, знаете, не житье, а просто масленица. Теперь не то! Э, да что теперь? И говорить не хочется. Да позвольте же, об чем я говорил? Об доме, так. Подле дома у Елпидифора Перфильевича флигель, двор большой и на нем зеленая трава муравчатая. Среди этой муравы идут в различные стороны тропинки, иная в кухню, другая в погреб, третья… Ну, во всякое хозяйственное заведение своя тропинка. В стороне стоят службы старые, едва держатся, но зато большие, огромные. За службами калитка в огород, который именовался садом. В этом саде кроме березы не было других деревьев, длинные гряды с картофелем и морковью шли через весь сад, в стороне две-три грядки с горохом и бобами, для забавы детей, рядом грядка с табаком, состоявшая под особенным покровительством Елпидифора Перфильевича, который, любя табак паче вина и всякия, сам засевал ее. Бывало, летом после обеда Елпидифор Перфильевич наденет свой бухарский халат, подпояшется полотенцем, с коротенькой солдатской трубочкой в зубах и с большой тавлинкой в руке, выйдет на грядку. Ляжет, бывало — его солнышко печет, а он ничего: лежит, то трубочку курнет, то щепотку розмаринного в нос пропустит, то оторвет листочек табачный, да посмакует, да скажет сам про себя: ‘Знатный табак будет, можно советнику послать’, да еще оторвет, да в тавлинку вместо лимонной корки положит. Вот уж рассудительный был человек, то-то бережливый исправник, сами видите: из тавлинки нюхает, а с дюжину серебряных табакерок в сундуке спрятано. Известно Дело, серебряную-то купи, или с богатого мужика сдери, а тавлинка просто даровая, не трудовая, по базару шел да из воза мимоходом взял.
Э, да все не об этом речь — я ведь хотел рассказать вам о приготовлениях к именинам Елпидифора Перфильевича. Извольте, теперь у меня не будет отступлений. В доме у Елпидифора Перфильевича было все убрано, окошки протерты, пыль сметена, стулья расставлены вдоль по стенам, в углу залы поставлен орган, под звуки которого вечером запляшет весь Черноград, синие и желтые обои с изображением аркадских пастушков, Павла и Виргинии и прочего тому подобного, были подклеены и уже не висели как расстегнутый ворот у волостного писаря. Славные картинки были на этих обоях, чудесные! Вы, я думаю, видали их на станциях. В прихожей у печки, как великан, стояла штука, на которой будут ужинать, в буфете все было вымыто, вычищено, поставлено в порядок, в кабинете на столе положен картуз рублевого табака и картуз табака-самодельщины, в другой комнате был готов чайный прибор, на блюдечках разложены пастилы, варенья, пряники вяземские и городецкие, грецкие орехи, изюм и финики. В кухне с раннего утра все было в движении, там две стряпухи и одна Матрена Елистратовна делали чудеса из теста. Матрена Елистратовна недавно была в губернском городе, там обедала на крестинах у повытчика уголовной палаты и имела таким образом случай видеть губернскую роскошь. Такой же точно стол она хотела приготовить и в Чернограде. И что же? Ведь приготовила! Да что тут говорить?.. Мастерица была покойница,— теперь она уже скончалась. Дай бог ей царство небесное, старушка была славная. Так вот Матрена Елистратовна день-деньской бегала то в кухню, то в кладовую, то в столовую, уже не знаю — как ее ноги-то носили. И правду сказать, несмотря на шестьдесят лет, она показала пример неимоверной деятельности и особенного рачения. Все занимало, все беспокоило ее: тут надобно посмотреть, не перешел ли пирог, там — не украла ли стряпуха масла,— она ведь на сторону любит припасы носить, здесь — много ли сахара положено в пирожное, не пережарилось ли жаркое. Господи боже мой! Да тут столько хлопот, что у всякого из нас на месте Матрены Елистратовны пошла бы голова кругом, зато ведь недаром и хлопотала она: на другой день весь Черноград заговорил о прекрасном ужине у Елпидифора Перфильевича и о высоком знании поваренного искусства Матрены Елистратовны.
В углу людской избы Петр, устарелый человек Елпидифора Перфильевича, натирал шандалы каким-то порошком, который странствующие иудеи выдают чуть-чуть не за философский камень. Всякий, кто даже и не слыхал о химии, тот час же догадался бы, что это ни больше ни меньше, как превращенная в порошок аспидная доска, но зато такого догадчика в Чернограде сочли бы просто волтерианцем и невеждою. Как не верить чудесной силе порошка заморского — ведь по два с полтиной за фунт его платили. Шутка? На дворе против окошек ставили транспарант, на котором было нарисовано вензелевое имя Елпидифора Перфильевича, внизу намалеваны слова: ‘Ноября 2-го 1829 года’, а кругом всякая всячина, презатейливые диковинки: и барашки с курочками, и поросятки, и уточки, и детки Елпидифора Перфильевича, и грядка с табаком, и всякие и всякие тому подобные хозяйственные заведения. Это работа не сельского маляра, что крышу красит, а рисовального учителя. Рисовальный учитель взял за это с Елпидифора Перфильевича лайковый кисет с изображением взятия Браилова и персидской войны. Славная вещь — с иголочки. Учитель хлопотал около своей работы и заранее был в восхищении. ‘Вот вечером,— думал он,— все пойдут смотреть на мою работу, и Настенька городническая пойдет, все будут хвалить меня, и Настенька будет хвалить. Еще улыбнется, может быть, а может быть, еще и скажет: ‘Это вы построили, Федор Дмитриевич?’ А я ей скажу: ‘Я-с, Настасья Михайловна’. А она — ох, ненаглядная! Она посмотрит на меня да и пойдет прочь’. Исполнились ли его ожидания — узнаете после. Теперь некогда рассказывать об этом, только вот что скажу вам: известно ведь всякому из книг, что художники всегда влюбляются в принцесс, в княгинь, в графинь, в городничих, в исправниц и тому подобное. Вот и черноградский художник врезался по уши, да в кого же? Сумасшедший! В Настеньку городническую — шутка? Нет, эта барышня-то бонтонная, полированная, шляпки из губернского носит, платья от мадамов выписывает, пышная-то какая,— ну, что твой пирог с малиной! А он, пачкун этакий, в нее и влюбился — благо, что городничий-то не знает, он бы его любезного в кутузку упрятал. Нет, городничий не свой брат, шутить не любит, раз как-то и судью на будку хотел посадить за ночное шатанье. Да, на то он городничий, да еще из военных, поручик, никак шляпу с пером носит. Федор Дмитриевич — важная штука! Да городничий-то заседателю послал отказ как шест, когда он к Настеньке присватался, а Федор Дмитриевич — эка выскочка!
Между тем, как все приводилось в доме Елпидифора Перфильевича в порядок, заблаговестили к обедне. Исправник пошел в церковь пешком,— недалеко ведь, в одной руке он нес свечу, а в другой на молебен. После обедни он принимал поздравления всех черноградцев высшего и низшего разбора, которые были в церкви. Елпидифор Перфильевич всех и каждого звал чай кушать, потом пошел в земский суд. Там при входе вся приказная братия поздравила его с высокоторжественным днем его ангела. А он кивнул головой и прошел мимо таким фоном — фу ты пропасть! В присутствии секретарь, два заседателя и стряпчий давно уже дожидались его прихода.
— Честь имею поздравить вас, Елпидифор Перфильевич…— проговорил, задыхаясь, один заседатель, Петр Петрович Выжимкин.
— Дай бог вам многия лета здравствовать,— прошипел другой — Васильем Васильевичем Постромкиным звали.
— Вам и деткам вашим…— сказал в свою очередь Михаил Венедиктович Прж… Прж… ей-богу, теперь не помню — польская фамилия, мудреная такая, да нужды нет — и стряпчий такой же был, так что-то вроде Пчихжицкого. Не припомню хорошенько.
— Покорно вас благодарю, господа,— возгласил исправник.— Приходите-ка ко мне вечером. Фу-ты, пропасть! Что это за гадкая дорога! Это все Митька Крашенинников не чинит. Уж я его, мошенника. Вчера так растрясло меня, что ужасть.
— А откуда прибыть изволили?— сказал безгласный до сих пор секретарь, в молчании дивившийся росту, дородству, уму-разуму, красоте Елпидифора Перфильевича, величественно развалившегося в креслах.
— Да из Кондратьихи, был на следствии. Да чего — лошади разбили было. Знаете, Петр Петрович, там за Ивановским-то околицу? Вот ехал я тут…
И свысока, басом, начал он внимательным слушателям рассказывать о своем несчастье. Разговор перешел к винам, потом к холере, о которой были уже кое-какие слухи, потом о протопопе черноградском, потом об лекаре Карле Карлыче, а тут об городничихе, о том, от какой болезни лечил ее Карла Карлыч, а там — бог знает к чему, а в заключение всего пошли все на закуску к Елпидифору Перфильевичу.
— Запишите что-нибудь в журнале-то, Николай Максимыч,— сказал плешивому секретарю Елпидифор Перфильевич.
— Слушаюсь,— сказал Николай Максимыч и задумался. Должно быть, стихи сочинял, также стихотвор был и писал следующие послания:
Ликуй, ликуй, ты наша мать!
Не знаю я, что бы тебе сказать…
Все ушли. Посидели у Елпидифора Перфильевича, поговорили о том, что губернатор собирается ревизовать Черноград и уезд его, пошли толки, предположения. Наконец заключили тем, что все пошли домой, а Елпидифор Перфильевич хотел было уже идти на табачную грядку, но вспомнил, что уже зима на дворе, и потому пошел спать.

ПРИМЕЧАНИЯ

О ТОМ, КТО ТАКОЙ БЫЛ ЕЛПИДИФОР ПЕРФИЛЬЕВИЧ И КАКИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ ДЕЛАЛИСЬ В ЧЕРНОГРАДЕ К ЕГО ИМЕНИНАМ

О ТОМ, КАКИЕ БЫЛИ ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ У ЕЛПИДИФОРА ПЕРФИЛЬЕВИЧА И КАК СОБРАЛИСЬ К НЕМУ ГОСТИ

Эти рассказы были впервые опубликованы в ‘Литературной газете’ за 1840 год (No 52, 80) и по сути дела представляли отрывки из задуманного П. М. Мельниковым романа ‘Торин’, состоящего из пяти глав (‘Звезда Троеславля’, ‘Новый исправник’, ‘Ивановская красавица’, ‘Заочная любовь’ и ‘Он ли?’). Главу ‘Звезда Троеславля’ П. Мельников закончил и отправил в ‘Отечественные записки’ А. Краевскому. Не получив одобрительного отзыва, он прекратил дальнейшую работу над романом.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека