О том, какие были последние приготовления у Елпидифора Перфильевича и как собрались к нему гости, Мельников-Печерский Павел Иванович, Год: 1840 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Мельников П. И. (Андрей Печерский) Бабушкины россказни. Повести и рассказы

М., ‘Правда’, 1989.

О том, какие были последние приготовления у Елпидифора Перфильевича и как собрались к нему гости

а стенных часах, что стояли в зале у Елпидифора Перфильевича, из-за дверцы выскочила кукушка и прокуковала пять раз. Вместе с тем, как она куковала, часы в колокольчик тоже пять раз прозвонили. А как и кукушка откуковала, часы, отзвонив, заиграли репетицию. Вот, господа, так уж репетиция! Что это, подумаешь, человек-то? На какие уж он хитрости ни поднимается в нынешние годы? Ну кому бы, позвольте вас спросить, в старинные времена пришла такая блажь в голову, чтобы часы со всякими концертами построить? Нет, что ни говорите, а мудрены нынче стали люди — такие штуки выкидывают, что и ума не приложишь. Вон в ‘Московских Ведомостях’ хоть, что ли, чего там нет? Господи боже мой! Вот пишут, что люди, заместо того, чтобы на паре лошадей разъезжать, катаются себе на паре, вот что с кипятку бывает. Да еще из чугуна дороги делают. Вот так премудрости. А это еще — ухитрился же какой-то немец, должно быть, из сала воск делать. Что же? Ведь сделал, да еще как-с — побелее воску-то. Не верите, господа? Да я сам видел прошлого года у прокурора, как в Троеславль по старым делам ездил. Хитры, хитры люди стали, а немцы еще хитрее. Да-с, а я об часах ведь говорил, так славные часы эти были — Елпидифор Перфильевич их на ярмарке достал. Купил ли он их, так ли где ему бог послал — дело закрытое. Уж куда же, чай, купить ему — известное дело, исправник, а у исправника, сами знаете: всякое деяние благо и всякое имение благо — приобретено полюбными сделками. А уж такие часы, что просто-напросто мое почтение. Со всего Чернограда, бывало, все благородные приходили по ним свои поверять. Оно, конечно, кто их знает, может быть, и так приходили, не для того, чтобы часы поправить, а просто позакусить да исправничьей водочки пропустить. А водки славные у Елпидифора Перфильевича водились, каких не было: и донная, и трифольная, и мятная, и всякая другая, ну чудо что за водки. Подойдешь к столу, так глаза и разбегаются, из которого бы графина выпить. Городничий, что в походах в немецких землях бывал, говорит, что и во Франции и в Париже таких водок нет, а про Туречину и говорить нечего — там хмельного не употребляют.

Ну-с, вот прокуковала кукушка. Что же? — из кабинета вышел сам Елпидифор Перфильевич, красный такой, и сам глаза бумажным платком протирает. А за ним шел Петр и подал ему трубку саратовки… А из гостиной вышла Матрена Елистратовна, да такая расфранченная, распомаженная, что точно как губернская барыня в Христов праздник до обедни.

— Уф! знатно соснул! Петрушка, приготовь умыться. Матрена Елистратовна, все ли готово по вашей части?

— Все готово, батюшка Елпидифор Перфильевич, все приготовлено как ни на есть лучше.

— И закуска?

— И закуска, и все, все, что называется.

— То-то, то-то, смотрите у меня, чтобы все было у меня отличительно. Сами знаете, майор с офицерами приедет. Я к нему нарочно в Воронцово заезжал.

— Уж не беспокойтесь, все будет в самой модной пропорции и в политической полированности. Я вот недавно на крестинах в Троеславле была, ну там, знаете, губернские люди, так с них я возьму пример и поставлю все в бонтонности. Я ведь не судейша какая-нибудь — она вот намедни свои именины справляла, да и справила так, что и курам на смех… Что вы думаете? Ведь барыням малиновки по третьей недостало. А еще приглашают тоже. Уж звали бы свою братью — необразованных, а то зовут и нас, полированных. Уж не срамились бы лучше.

— Да что судейша, да что она, судейша? Так, прости господи, судейша так судейша и есть, и слов-то она не стоит, чтобы говорить об ней.

— А ведь тоже в барыни таращится.

— Нет, вот этого не хочет ли?

При этих словах Елпидифор Перфильевич взял свой палец в рот и потом поднес его к самому носу Матрены Елистратовны, а сам прищурил левый глаз и губу нижнюю надул, как купчиха за обедом. Это было прикрасою к остроте его, которую он любил употреблять при всяком удобном случае.

— Петрушка, узнай от сотского, посланы ли лошади за майором.

Петрушка пошел, пришел и сказал:

— Никак нет-с.

— Ах, он, разбойник муромский, отъявленный мошенник, да как же он смел не послать. Не я ли ему вчера говорил? Вот держи этаких людей в земском суде, так-то они службу исправляют, так-то они заботятся о казенном интересе… Ну, добро уж, сегодня для именин не трону его, а завтра уж дам себя знать. Поди, скажи ему, чтобы сейчас взял у ямщиков две тройки и скакал бы во весь опор в Воронцово — хоть и заморит лошадей — черт с ними. У Митьки подрядчика много денег — новых купит. Ступай!

Елпидифор Перфильевич крупными шагами заходил по зале, и все, что находилось в ней, затряслось на местах своих. Насилу-то уж он уходился. А то так и застучал ногами.

— А из кушанья-то у вас что есть, Матрена Елистратовна?

— Всего вдоволь, батюшка Елпидифор Перфильевич, всего вдоволь. Уж истинно во всяком довольствии, и пирог из той муки, что с ильинской мельницы в среду привезли, и жаркое из гусей, что Митька которыми покланялся, и холодное из ямских окороков…

Матрена Елистратовна долго перечисляла все кушанья с указанием на источники, из которых они заимствованы были. Как домоправительница, она хорошо знала все источники исправничьих доходов, остававшиеся непроницаемой тайной даже для Пятачкова, вот что приказным в суде служил и с Елпидифором Перфильевичем заместо письмоводителя ездил. Он тоже имел свои доходы, но не постигал финансовых тайн своего патрона. Да куда же ему, в самом деле? Елпидифор Перфильевич исправник, набольший, а вы ведь знаете, что большому кораблю большое и плавание. Ну и Пятачкову нечего бога гневить, сыт был, ведь он как курочка, так себе, по зернышку поклевывал да домик о пяти окошках и наклевал в три года с половиной.

— Одеваться! — крикнул Елпидифор Перфильевич.— Серый фрак, да манишку белую, да галстук… Какой бы галстук надеть, Матрена Елистратовна, для ради такого торжественного случая?

— А, да пестрый, по-моему. Вот что с ярмарки-то привезли — он ведь нарядный такой.

— А политично ли это будет?

— Во всякой моде и политике.

— Белый бы надо.

— Белый? А зачем белый? Как бы вот из Троеславля кто был, ну, оно так белый бы.

— А майор-то будет?

— Эка — майор, ну что он за важная птица, прости господи, ведь не генерал же какой. Для майора и то фрак надеваете, для своих-то так и сюртук бы ничего.

— Ну, ин пестрый… Да еще позови Гришку сотского, чтобы свечи зажигал. Да что это долго Кисточкин нейдет? Уж не нарезался ли опять! Беда, коли нарезался, кому на музыке-то играть будет?

Елпидифор Перфильевич пошел одеваться, Матрена Елистратовна пошла детей одевать. Минут десять в зале Гришка расставлял свечки по ранжиру, обернутые в бумажки, а уж как обернуты свечки-то были: бумажки и синие, и красные, и всякие, и надрезаны так же, как на конфетах, вот что по восьми гривен фунт которые продают. Это смастерила Матрена Елистратовна, а у нее, нечего сказать, вкус полированный был, как сама она говорила.

Было глубокое безмолвие в зале. Только раздавался скрип и стук маятника на стенных часах, да еще по временам слышалась брань густым басом Елпидифора Перфильевича, сыпавшаяся на его камердинера. Порой звуки, похожие на звук биения по ланитам, аккомпанировали этой брани.

Вывела Матрена Елистратовна детей Елпидифора Перфильевича. Мальчики (одного Митрошей, а другого Савинькой звали) были одеты в сюртуки табачного цвета с медными пуговицами. На обоих были превысокие галстуки, перешедшие к ним в наследство от их родителя. На Митроше красный, а на Савиньке зеленый, с желтыми цветочками, славный галстук — точно яичница с луком. Сапоги — известно, как у баричей, со скрипом, деготьком смазаны, а головы у них, то есть не у сапогов, а у баричей — деревянным маслом помаслены.

Посадила Матрена Елистратовна своих внучков в углу залы под образами и примолвила им:

— А будут гости приходить, вы встаньте да поклонитесь, да опять сядьте, а коли кто с вами заговорит — отвечайте стоя, да ты, Савинька, смотри, не усни опять, а то ведь смотри — завтра добром не разделаешься.

Потом с подобными наставлениями посадила она Феничку да Лушеньку в гостиной. На Феничке было красное платье, все в черных мушках, и зеленый передничек, и сама при гребенке, ну, ведь уж двенадцать лет было ей, коли не больше, в невесты смотрит — нельзя без гребенки. А Лушенька была поменьше, так на той было зеленое ситцевое платье, персидский платочек и белый передничек, а волосы в две косы заплетены и спереди красной лентой связаны.

В исходе шестого часа стали и гости приезжать и приходить. Сам Елпидифор Перфильевич стал у печки, что подле прихожей двери стоит, и принимал гостей, смотря по их качеству и достоинству кармана. Кому кивал головой — значило, неважная птица, кому говорил: ‘А-а, здорово’, тот подавал хорошие надежды на будущее благосостояние, а кому подавал руку и провожал до гостиной, тот был сам немножко похуже Елпидифора Перфильевича.

Федор Дмитриевич Кисточкин первый прибыл на вечер. Он был одет художнически: известное дело — сам художник был. Фрак у него был цвета лица казначейши, которое, как всякому черноградцу известно, большое сходство имеет с печеным яблоком. На нем, на фраке то есть, были насажены металлические пуговицы, фалды были длинные-длинные, ну просто ‘по сие время’, как говорят семинаристы. Но так как вы, конечно, в бурсаках не бывали, ‘вселенную’ не певали и Бургия не проходили — и следовательно не знаете языка ‘оных вельми ученых отраслей сего вертограда наук’, то я скажу вам, что ‘по сие время’ значит то же самое, что и ‘дондеже можаху’, то есть до пят. Федор Дмитриевич распомадился так, что чудо-помада так и течет по лбу, аршина на полтора от него гвоздикой, так и не дохнешь. А жилет на нем был красный, а брюки бланжевые, три цепочки, четыре печатки и луковка заместо часов в кармане, а через плечо лента новая, а на той ленте гитара, которую он нес под мышкой. А уж и гитара! Что твои гусли, что у попа Дмитрия стоят, и всякие инструменты мусикийские? Бывало, поведет игру Федор Дмитриевич на своей гитаре — просто заслушаешься, такие финтифанты выделывает, что просто всем на удивление, а Елпидифору Перфильевичу на потеху. Да чего? И стряпчий — уж на что поляк, да и тот говорит, что ни один жид на цимбале так не сыграет, как Федор Дмитриевич на своей гитаре, слыхал я в Троеславле барышень, как они играют на фортопьянах, да нет, куда им до Кисточкина! Бренчат себе, бог знает что такое выходит, а Федор Дмитриевич — что хотите: трепака, так ноги сами и заходят, а как заведет ‘Усы’ с прищелькиваньицем, так просто до смерти запляшешься. Нет, его музыка уж именно российская, так вот и дергает все суставченки, а что те с фортопьянами-то? Вот хоть Сомина дочь, Катерина: говорят, что она уж что ни на есть первая музыкантщица, а начнет играть — и не знаю, что выведет! То зазвонит, как пономарь в Христов праздник — громко, с выдержкой, то начнет тоненькие струнки перебирать, словно как в чистый понедельник на колокольне пономарь с похмелья. Нет, куда ей до Федора Дмитриевича! Далека песня!

Расшаркался, припрыгивая, Федор Дмитриевич перед Елпидифором Перфильевичем, который с надлежащею барскою знатностью кивнул ему головою и потом отвернулся, услыша в прихожей шум приехавшего на одной лошади семейства казначея, которое состояло из шести персон. Федор Дмитриевич положит гитару на орган, а ленту нет, не снял с себя: ‘Пускай,— думает себе:— Настенька городническая посмотрит’. Бедный учитель! У него сердце так и стучит, дожидаясь у окошка Настеньки. Господи боже мой, как он любил ее — уж поистине скажу вам, больше, нежели лесничий того мужичка, что попенные деньги сбирал который. Ну просто так любил, что вот как в книгах романических пишут.

Вошел казначей — мужчина лысый, высокий, толстый, в коричневом фраке и в брюках цвета чернильных орешков. Человек был с брюшком, как всякому казначею подобает, ручки у него были коротенькие, но не так же коротки, чтобы не достать из казенного сундука копеечку на черный день. А звали его Сидор Михайлович Дудин. Хороший был человек, но все не такой хороший, как Елпидифор Перфильевич, он всегда слыл человеком ученым—и, надо правду сказать, в самом деле человек с наукой был: в гимназии учился. Большой знаток в наливках, то есть вот какой знаток, что только возьмет в рот капельку да чуть-чуть посмакует — и без ошибки скажет, когда именно налита была наливка. С казначеем вошла его супруга Анна Сергеевна — морщина на морщине, да такая, как бы это сказать, дрожащая старушка, голова у нее так ходенем и ходит, словно с морозу. А куда тебе! Еще на молодежь посматривает… да как посматривает-то — глаза-то хоть и слезятся уж со старости, а тоже как будто маковым маслом покрыты. За нею вошли три дочери и один сын. Одна дочь девица переспелая, уж со лба-то кирпичного цвета стала, а другие две еще свежи: можно еще этак, для препровождения времени, полюбоваться на них. А жениться не советую — лучше и не думайте: я знаю кое-что про них, романическое этакое. Знаете? Поддели было они городничего письмоводителя, да благо вывернулся, а то бы пришлось ему горевать жизнь свою. Сын казначейский лет двадцати из троеславской гимназии был исключен, да не унялся от ребяческих шалостей, и теперь, чуть что плохо лежит, непременно стянет. Оно так и должно быть — сын казначея, а казначей ведь есть хранитель общественного имения. Так Петр Сидорович тихонько брал все, что ни попадало, под сохранение. А ловок же был молодец — танцевать какой бойкий, так у него ноги точно на веревках кто передергивает. Талантлив на все, таки нечего сказать.

Как взошел казначей с фамилией своей и с семейством, Елпидифор Перфильевич чин чином: ему руку пожал, к казначейше и к барышням к ручке подошел, а сына, который с ловкостью перепрыгнул с ноги на ногу, по плечу ударил. Э, да что и говорить! Уж Елпидифор Перфильевич знает, как с кем политику держать — уж, небось, ко всему дамскому полу к ручке подходит. Да ведь и то правда — жили-то тогда в Чернограде по старине, запросто, не то что нынче, нынче подойти к ручке и в заводе нет, просто кивнет головой да и пошел прочь. К хозяйке-то не подходят, не говорю уж об гостях-то. А все отчего? С губернии понаехали — так они и зачали чужестранную политику держать. А что же уже это за политика такая? Истинно скажу, что все это от французов или от турков переняли — антихристовский обычай, прости господи, последние времена! Именно! Не смотрел бы с горя на нынешний свет!

— Здравствуйте, Сидор Михайлович, как живете-можете? — возгласил Елпидифор Перфильевич.

— Живу-таки помаленьку. Спал после обеда.

— Со днем вашего тезоименитого ангела имею честь поздравить! — такую речь проговорила Анна Сергеевна, возведя свои слезливо-масляные глаза на Елпидифора Перфильевича.

А этот с ужимкой сказал ей:

— Благодарствую с почтением — и вас равным образом, очень-с одолжен!

Приехал тот, приехал другой, кто с фамилией одной, кто с семейством со всем — набралось гостей, дожидались только майора с офицерами. Ах, кстати, понимаете ли вы, господа, что значит фамилия и что значит семейство? Уж, конечно, не понимаете. Извольте, я уж, так и быть, скажу вам — фамилия значит то же самое, что жена, сожительница, супруга, а семейство — так и значит, что есть семейство. А жену называют у нас фамилиею так, ради деликатства, знаете, сказать жена — по-мужицки будет, сожительница — по-купечески, а супруга — слишком высоко, куда уж нам, михрюткам этаким, супруг иметь? Так вот и зовется фамилиею — это, знаете, по-модному.

Все уселись по местам. В гостиной на диване сидела Матрена Елистратовна с городничихой. Ну уж эта городничиха! Самой лет под сорок, а все еще молоденькой прикидывается и на Карлу Карлыча так посматривает, что ни на что непохоже. Такая бесстыдница, а ведь у самой дочь, Настенька, невеста, вот что Федор-то Дмитрич влюбился в которую. А Карла Карлыч уж тут, ох, уж этот немецкий шмерц, так и юлит перед нею, так и рассыпается мелким бесом и что-то говорит по-своему, да так говорит, что и казначей и смотритель училища, уж на что ученые люди, и те ничего не понимают. А она? Что же? Ведь отвечает. Ну, ведь известное дело — у мадамы смолоду-то училась, а мадамы эти уж, небось, всякому немецкому художеству научат. Была в гостиной и судейша: то-то трещотка-то, как говорит Елпидифор Перфильевич, как это у нее язык-то не порвется с болтанья-то. Говорит-говорит, как ханжа балахонская, а сама не знает об чем. Была и казначейша, и стряпчиха — тоненькая, как спичка, а врать здоровее Елпидифора Перфильевича. А была тоже и Вера Осиповна Поддергаева, жена депутата удельного — по отце-то была княжна — только из простых княжен, из бедных, а гордая такая, что и не приведи бог. Тотчас и губу нахмурит, как ее сиятельством не назовешь. Ну, все тут дамы были, даже и Афросинья Федоровна, что по домам ходит сахарцу поколоть, лоскуточков пособрать, да еще так кое-чего по мелочи исправить — и та была.

И барышень было-таки довольно: две Елпидифоровны, три казначейских, Настенька городническая, судейских с полдюжины, две одного заседателя, две другого, одна третьего, да там еще, знаете, этаких секретарских, повытчичьих, а всего-навсего было двадцать две, в том числе пять старых уродов, а остальные так просто милашечки. А как разряжены — хоть в рамочки вставить. Иная такая полненькая, как наливное яблочко, да румяная, да пышная этакая, ну вот точно как сдобная лепешка, когда немножко в печке в вольном духе подгорит. А ручки мягкие. Как поцелуешь, так губы-то и потонут в них. Премилейшие барышни. И все почти невесты. Можно бы было, так просто зажмуря глаза выбрал которую-нибудь себе в фамилию.

А в зале сидели мужчины. Судья Петр Алексеевич говорил с городничим о новом способе откармливать гусей толченым кирпичом. Петр Алексеевич сидел на стуле, а низенький, тощенький городничий так и прыгал перед ним с чашкою пунша в руке и пискливо кричал от всего усердия. И прочие все шумели на порядках. Шум, гам такой, точно как на мосту в Макарьевской ярмарке. Уж на что Пятачков — и тот кричал, споря с казначейским сыном о том, что пользительнее: ром или кизлярка. Безмолвствовали только Федор Дмитрич да Николай Максимыч, из которых первый стоял перед дверьми гостиной, а другой в переднем углу. Известно, как влюбленный и стихотвор. Влюбленные всегда смотрят на то место, на котором сидит она, а стихотворы тоже, известное дело, помещаются в углу — от толпы, знаете, подальше.

Зашумели в прихожей, приехал майор с офицерами…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПРИМЕЧАНИЯ

О ТОМ, КТО ТАКОЙ БЫЛ ЕЛПИДИФОР ПЕРФИЛЬЕВИЧ И КАКИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ ДЕЛАЛИСЬ В ЧЕРНОГРАДЕ К ЕГО ИМЕНИНАМ

О ТОМ, КАКИЕ БЫЛИ ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ У ЕЛПИДИФОРА ПЕРФИЛЬЕВИЧА И КАК СОБРАЛИСЬ К НЕМУ ГОСТИ

Эти рассказы были впервые опубликованы в ‘Литературной газете’ за 1840 год (No 52, 80) и по сути дела представляли отрывки из задуманного П. М. Мельниковым романа ‘Торин’, состоящего из пяти глав (‘Звезда Троеславля’, ‘Новый исправник’, ‘Ивановская красавица’, ‘Заочная любовь’ и ‘Он ли?’). Главу ‘Звезда Троеславля’ П. Мельников закончил и отправил в ‘Отечественные записки’ А. Краевскому. Не получив одобрительного отзыва, он прекратил дальнейшую работу над романом.

Читайте также: