О том, как горели дрова, Альбов Михаил Нилович, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

О ТОМЪ, КАКЪ ГОРЛИ ДРОВА.

(Посвящается Зинаид Ивановн Комаровой).

На свт счастья нтъ, а есть поко воля.
А. Пушкинъ.

I.

Стояла поздняя осень. Сырая, холодная темень ненастнаго вечера окутывала N—скій полустанокъ одной изъ нашихъ южныхъ желзныхъ дорогъ, и съ нею, этою теменью, совершенно сливались очертанія вокзала. Въ сморон, красною звздочкой, брежжился въ воздух сигнальный фонарь, да мерцали тусклыми пятнами два фонаря подъ навсомъ вокзала, бросая свтлыя полосы на мокрыя доски платформы. Вокругъ шумли деревья, простирая изъ мрака свои оголенные сучья, какъ руки. Было пустынно и тихо. Только бренчали шпоры жандарма, одиноко шагавшаго взадъ и впередъ по платформ, такъ какъ оставалось лишь нсколько секундъ до прибытія позда.

Откуда-то издали донесся, заглушаемый втромъ, слабый звукъ, похожій на свистъ. Въ ту же минуту бренчаніе шпоръ прекратилось. Звукъ слышался явственне. Это былъ, дйствительно, свистъ — и не могло оставаться сомннія, что поздъ уже близко, хотя въ густой темени, попрежнему, не было видно ни эти.

Но вотъ вдали тускло забрежжилась красная точка. Она росла, приближаясь, и вскор распалась на два огненныхъ круга, подобныхъ глазамъ мчавшагося съ гуломъ изъ мрака чудовища. Поздъ гремлъ все ближе и ближе, бросая впередъ, на свой путь, два снопа багровыхъ лучей, и вотъ, окутанный облакомъ дыма и пара, подлетлъ къ полустанку.

Замедляя, движеніе, онъ замелькалъ мимо платформы вереницeй своихъ освщенныхъ, съ запотлыми стеклами, оконъ и остановился тамъ.

Колоколъ подъ навсомъ платформы издалъ нсколько обычныхъ ударовъ — монотонно, лниво, какъ бы исключительно ради исполненія формальности, такъ какъ съ N—скаго полустанка не садилось ни одного пассажира.

— Станція N! Поздъ стоитъ дв минуты!

Раздалось нсколько звуковъ изъ растворенной и снова захлопнутой двери, промелькнули дв-три фигуры изъ поздной прислуги — и только. На платформ все было спокойно.

Продребезжалъ серебристою трелью свистокъ оберъ-кондуктора.

Поздъ охнулъ, громыхнулъ цпями, задвигался окнами,— причемъ нсколько разъ озарились во тьм и опять въ ней пропали усатая рожа жандарма, малиновая фуражка начальника станціи, уголъ навса, столбъ, другой, третій, четвертый,— и, бросая во тьму два снопа багровыхъ лучей, помчался дальше будить своимъ гуломъ и грохотомъ вечернюю тишь.

Въ наставшемъ снова безмолвіи вокругъ полустанка лишь шумли, попрежнему, колыхаясь, деревья. Но теперь на платформ мелькала какая-то тнь. Это былъ человкъ, а у ногъ его лежалъ чемоданъ, почему въ этомъ лиц слдовало признать пассажира — единственнаго, оставленнаго на N—скомъ полустанк прохавшимъ поздомъ.

— Эй, послушайте! Кто тутъ есть? Эй!— взывалъ пассажиръ, безпомощно обводя глазами окружающій мракъ.

— Свезти, что ли, требуется?— откликнулся тотчасъ же голосъ, принадлежавшій низенькому мужичонк, словно изъ-подъ земли выросшему передъ прізжимъ и тотчасъ же овладвшему его чемоданомъ.

— Въ гостиницу. Какая у васъ тутъ получше гостиница?

— Въ гостиницу… Хм… Гостиницъ-то нтъ у насъ, баринъ… Вотъ на постоялый дворъ если, можно!

— Это, значитъ, грязь, гадость?

— Нтъ, почему же, баринъ, позвольте! Къ Дымову вотъ, напримръ, а не то къ Лупалих можно… У Лупалихи завсегда господа останавливаются.

— Ну, вези куда знаешь!

— Къ Лупалих, значитъ?— радостно воскликнулъ мужикъ.

— Все равно, говорю! Только живе, пожалуйста.

— Въ минуту. Пожалуйте, баринъ!… Вотъ сюда-съ, къ этой телжечк… Эка темень-то, Господи, эка темень! Ну, ужь и погодку Богъ далъ!… Извольте садиться, чемоданчикъ-то я вашъ въ ножки поставлю… Вотъ такъ, хорошо будетъ! А къ Лупалих я васъ живою рукой предоставлю. Лупалихой останетесь много довольны, у Лупалихи завсегда господа останавливаются!— лопоталъ во мрак возница, копошась около своей телжонки, въ которой сидлъ уже прізжій.

Затмъ онъ взгромоздился на облучокъ, цнокнулъ и крикнулъ:

— Н-но, думай!

Колеса зашуршали по грязи.

— Изъ Москвы будете, баринъ?— словоохотливо запыталъ мужичонко. Подождавъ отвта и не получивъ его, онъ хотлъ было предложить новый вопросъ, какъ сдокъ отозвался отрывисто:

— Нтъ, не изъ Москвы.

— Такъ-съ… Изъ Питера, значитъ?

— Вотъ что, любезный, прибавь-ка ходу, пожалуйста, а то ты словно съ мертвымъ плетешься!— оборвалъ его холоднымъ тономъ прізжій.

Возница замолкъ, какъ бы оскорбленный въ своей добродушной провинціальной любознательности, считающейся совершенно законной по отношенію къ дламъ ближняго, тмъ паче, если этотъ ближній — совсмъ новое лицо, и во всю остальную дорогу не раскрывалъ уже рта.

Лошадь, затрусившая было слабою рысцой, поплелась опять шагомъ. Дорога, надо полагать, была отвратительная, судя по тому, что телжка напоминала движеніемъ застигнутый бурею челнъ, и прізжій былъ принужденъ безпрестанно хвататься то за правый, то за лвый бокъ своего утлаго экипажа, чтобы не вывалиться. Мракъ былъ кромшный. Въ воздух сялась мокрая пыль и по временамъ налетающій вихрь обдавалъ все тло пронзительнымъ холодомъ. Оріентироваться относительно мстности — была ли то улица, площадь или поле — не представлялось ни малйшей возможности. Только въ одномъ мст загремли и запрыгали подъ колесами доски, изъ чего можно было заключить, что телжка прозжала по мосту. Затмъ она покатилась ровне. Кое-гд замелькали освщенныя окна. Путешественникъ понялъ, что онъ теперь находится въ обитаемомъ мст.

Наконецъ, телжка остановилась, и прізжій услышалъ, какъ шлепнулись спрыгнувшія на земь ноги возницы.

Прямо передъ путниками темнлось какое-то низенькое строеніе, врод забора, въ которомъ оказались ворота. Сбоку мерцали, бросая лучи на поверхность огромнйшей лужи, два освщенныхъ окна.

За воротами раздался лай собаки.

Мужичонко покопошился у лошади и затмъ фигура его мелькнула мимо одного изъ оконъ, посл чего ярко рванулся во мракъ потокъ свта, вмст съ гуломъ людскихъ голосовъ, изъ широко распахнутой двери, которая тотчасъ же снова захлопнулась, поглотивъ мужичонку.

Немного погодя, дверь опять отворилась, выпустивъ спшношагавшаго человка, который держалъ въ рук зажженный фонарь, и слдовавшаго за нимъ по пятамъ возницу прізжаго. Оба промелькнули мимо него и скрылись въ калитк, рядомъ съ воротами, которыя тотчасъ же, протяжно скрипя, растворились. Телжка, со своимъ сдокомъ, вкатилась во дворъ. Выскочившій откуда-то изъ темноты большой рыжій песъ бросился къ лошадямъ и залаялъ.

— Но-о, Волчокъ, цыцъ! Дуракъ, своихъ не узналъ? Вотъ, едоръ, барину хорошую комнату нужно,— говорилъ мужичонко, выволакивая изъ телжки чемоданъ, между тмъ какъ человкъ съ фонаремъ, стоя по-одаль, свтилъ.— Безпремнно хорошую, едоръ, съ тмъ и везъ, понимаешь?

— Понимаемъ, какъ не понять!— мрачнымъ голосомъ отвчалъ человкъ съ фонаремъ, рзая свободною рукою за пазухой темной жилетки, поверхъ розовой ситцевой рубахи, что въ совокупности съ легкими брюками составляло костюмъ его.

— Баринъ въ гостиницу думалъ,— взваливая на плечо чемоданъ, сообщалъ мужичонко, отъ котораго, къ удивленію, несло уже водкой,— да гд у насъ тутъ гостиницы?

— Какія у насъ тутъ гостиницы!— подтвердилъ человкъ съ фонаремъ и мрачно прибавилъ:— Пожалуйте, господинъ!

Слдуя путеводнымъ лучамъ фонаря, прізжій прошелъ мимо навса, подъ которымъ виднлась группа распряженныхъ телгъ съ закинутыми кверху оглоблями, пахло навозомъ и сномъ и слышалось чавканье и храпъ лошадей, затмъ поднялся, держась за перила, по утлой деревянной лстниц, укрпленной на тонкихъ столбахъ снаружи стны, прошелъ сни и очутился посреди большой темной комнаты.

Оставивъ фонарь, человкъ въ жилетк исчезъ и скоро вернулей съ старомодною керосиновою лампой, которую поставилъ на столъ.

— Самоваръ!— лаконически распорядился прізжій.

Человкъ въ жилетк тотчасъ же скрылся, унеся съ собою фонарь.

Сваливъ въ уголъ багажъ, извощикъ стоялъ безъ шапки передъ прізжимъ и кланялся.

— Прибавить бы слдовало… Старался!

И, получивъ, возгласилъ:

— Добраго здоровья вашей милости, съ пріздомъ честь имю проздравить!

Затмъ тоже скрылся.

Путешественникъ остался одинъ.

Бросивъ на столъ дорожную сумку и освободившись отъ верхняго платья, онъ сдлалъ нсколько машинальныхъ движеній по комнат, потомъ остановился и бглымъ взглядомъ окинулъ ея обстановку.

Комната была въ два окна, съ вымазанными блою краской стнами, на которыхъ квадратными пятнами темнлись картинки. Въ углу вислъ образъ. У дверей стояла большая изразцовая печь. Вдоль одной стны тянулся диванъ краснаго дерева съ овальнымъ столомъ передъ нимъ, а у противуположной стны помщалась желзная кровать на тоненькихъ ножкахъ, съ ситцевою подушкой и срымъ, жиденькимъ одяломъ. Нсколько стульевъ дополняли убранство.

Прізжій пощупалъ диванъ и постель, затмъ приложилъ ладонь къ печк. Недовольное выраженіе лица его сдлалось еще боле кислымъ и онъ сказалъ вслухъ, по привычк людей, проводящихъ жизнь въ одиночеств:

— Чортъ знаетъ! Безобразіе!

Потомъ онъ обратилъ вниманіе на висвшія на стнахъ картинки. Дв оказались портретами высочайшихъ особъ, третья — подъ ними — изображала Скобелева на бломъ кон, съ поднятою саблей, среди клубовъ дыма и массы солдатъ, вс три были лубочнаго происхожденія, съ сильнымъ преобладаніемъ краснаго и голубого цвтовъ. Въ вид шедвра, красовалась надъ диваномъ премія Нивы, съ висвшими надъ нею, въ рамк и за стекломъ, ‘полицейскими правилами’.

Затмъ прізжій подошелъ къ окну и уставился въ него, заложивъ руки за спину. На улиц было темно, какъ въ труб, и только дв золотистыя полосы падали черезъ дорогу, отражаясь на поверхности лужи. Онъ стоялъ какъ разъ надъ тмъ помщеніемъ, куда давеча скрылся извощикъ. И опять, какъ и давеча, вырвался въ темень потокъ яркаго свта, въ которомъ на этотъ разъ вырисовывались колыхавшіяся тни двухъ человкъ, и звуки сиплыхъ ихъ голосовъ нарушили безмолвіе улицы. Свтъ тотчасъ же потухъ, но пьяные продолжали колыхаться передъ захлопнутою дверью. Одинъ въ чемъ-то убждалъ другого, а тотъ упирался.

— Нтъ, еще это онъ погоди-итъ… Постой, кумъ ты мн, али нтъ?

— Пойдемъ! Ла-адно!

— Нтъ, ты постой!… Кумъ ты, аль нтъ?

— Ладно-жь, пойдемъ! Эхъ, пойдемъ!

— Еще онъ у меня погоди-итъ! Еще онъ у меня… Кумъ, а кумъ! Такъ, али нтъ?

— Пойдемъ, чего тутъ, пойдемъ!

— Погоди-итъ!

Голоса затихли въ отдаленіи.

Протекло минутъ съ десять, а прізжій все продолжалъ стоять у окна, не перемняя своего положенія, какъ бы застывъ. Онъ не обернулся и въ то время, когда человкъ въ жилетк внесъ въ комнату подносъ съ чайнымъ приборомъ. Поставивъ его на столъ рядомъ съ лампой, человкъ въ жилетк исчезъ и опять скоро вернулся съ клокотавшимъ во вс пары самоваромъ.

Теперь путешественникъ стоялъ, обернувшись лицомъ, во все не отходя отъ окна и устремивъ разсянный взглядъ по направленію къ столу.

— Чай у васъ свой, господинъ, или заварить прикажете?

— А? Что?— встрепенулся тотъ, какъ бы выходя изъ оцпеннія,— да… нтъ,— заварите!

Человкъ въ жилетк устремился было къ дверямъ, но его остановилъ медленный голосъ прізжаго:

— Что я хотлъ?… Да!… У васъ что тутъ внизу? Шинокъ?

— Харчевня-съ!

— Харчевня?

— Такъ точно.

Человкъ въ жилетк помолчалъ, ожидая дальнйшихъ вопросовъ, но прізжій медленно повернулся къ окну и снова уставился въ темень. Человкъ въ жилетк вышелъ изъ комнаты.

Когда онъ вернулся, неся чай для заварки, прізжій опять стоялъ обернувшись лицомъ и, не отходя отъ окна, тмъ же разсяннымъ взоромъ созерцалъ самоваръ.

— Прикажете заварить?

— Какъ?— опять встрепенулся прізжій,— а, да! Заварите!

Человкъ въ жилетк привычнымъ движеніемъ всполоснулъ чайникъ кипяткомъ изъ-подъ крана, выплеснулъ въ чашку, насыпалъ чаю, залилъ его и, отойдя въ уголъ, сказалъ:

— Теперича позвольте васъ попросить… Насчетъ, значитъ, вашего вида…

И такъ какъ прізжій продолжалъ молча смотрть на него разсяннымъ взглядомъ, то человкъ въ жилетк прибавилъ, качнувъ головой по направленію къ преміи Нивы:

— Требовается… Строго нынче-съ, сами изволите знать!

Тотъ медленно досталъ изъ бокового кармана бумажникъ, вынулъ оттуда сложенный вчетверо листъ и, подойдя къ столу, молча положилъ его на подносъ.

— Прикажете завтра васъ разбудить?— спросилъ человкъ въ жилетк, вертя въ рукахъ документъ прізжаго.

— Нтъ… не нужно… я самъ… Постойте!— быстро вернулъ онъ устремившагося было къ дверямъ человка въ жилетк.— Что я хотлъ?…

Лицо прізжаго выражало трудныя потуги мышленія. Онъ даже приложилъ руку ко лбу, какъ бы силясь выдлить главный вопросъ изъ хаоса угнетающихъ его постороннихъ мыслей. Постоявъ такъ нсколько времени, онъ, очевидно, вдругъ вспомнилъ, что ему нужно, и торопливо воскликнулъ, словно боясь опять упустить тотъ вопросъ, который такъ долго ему не давался:

— Завтра приведите мн лошадей! Пару Къ двнадцати!

— Куда нанимать прикажете?

— Въ Мокрый Хуторъ. Знаете Мокрый Хуторъ?

— Еще бы, помилуйте съ! Это господина Вырезубова? Какже-съ! И самого Андрея Иваныча, и Павла Андреича, и Дарью Андреевну очень хорошо даже знаемъ… Еще-бы-съ!

При перечисленіи этихъ именъ угрюмое лицо человка въ жилетк какъ бы преобразилось. Онъ даже осклабился и самый тонъ его изъ недоврчиваго и даже какъ будто враждебнаго, съ которымъ онъ раньше все время обращался къ прізжему, превратился въ почтительный. Онъ спросилъ:

— Къ самимъ господамъ изволите хать?

— Къ самимъ господамъ. Далеко это будетъ отсюда?

Человкъ въ жилетк отставилъ впередъ правую ногу, вытянулъ руку и, устремивъ глаза въ потолокъ, нершительно началъ:

— Да какъ вамъ сказать, господинъ… Чтобы, значитъ, вамъ не соврать… Верстъ пятнадцать будетъ до Мокраго. Нтъ, больше пятнадцати! Верстъ восемнадцать… Да, такъ точно, верстъ восемнадцать всхъ наберется!— успокоительно тряхнулъ головой человкъ въ жилетк.

Помолчавъ, онъ прибавилъ:

— Андрей Иванычъ завсегда у васъ останавливаются. Лтомъ какъ-то здсь были-съ, проздомъ въ губернію, такъ тоже стояли у насъ… Это они завсегда-съ… Вмст съ барышней, Дарьей Андреевной… Не ночевали, а такъ только, чаю откушали. Вотъ въ этой самой комнат. Да-съ!

И, пятясь къ дверямъ, человкъ въ жилетк еще разъ спросилъ:

— Лошадей ровно къ двнадцати-съ?

— Ровно къ двнадцати,— подтвердилъ прізжій, смотря на него своимъ прежнимъ разсяннымъ взглядомъ, и вдругъ сказалъ неожиданно, какъ бы повинуясь припадку словоохотливости:

— Такъ вы, значитъ, хорошо знаете Андрея Иваныча… Гм… Я какъ-то былъ здсь давно… Жилъ даже цлое лто… Но вотъ этого мста совершенно не помню. Правда, кажется, здсь еще не было тогда желзной дороги… Вдь N — это мстечко?

— Мстечко-съ.

— И, должно быть, прескверное! Не правда ли, да?— прибавилъ съ какою-то блдною усмшкой прізжій.

Человкъ въ жилетк тоже осклабился и, полуобернувшись къ стн, медленно ее погладилъ ладонью.

— Какъ вамъ сказать-съ… Мсто, положимъ, не то чтобы очень… Натурально, не Петербургъ, али Харьковъ тамъ, напримръ… Ну, а, все-таки, што-жь? Тоже люди живутъ-съ!

— Грязь, темень ужасная!— съ приливомъ какого-то неожиданнаго негодованія воскликнулъ прізжій, какъ бы даже волнуясь,— совершенно помойная яма! И холодъ! Вотъ здсь, напримръ, ужасъ какъ холодно! Я не знаю, какъ спать даже буду!

Онъ передернулъ плечами, охваченный нервическою дрожью, и круто закончилъ:

— Вотъ что, затопите-ка печку!

— Печку? что-жь… Затопить печку можно-съ… Почему-жь? Это можно даже сейчасъ…

— Да, да, да, пожалуйста! Сейчасъ же, сейчасъ же и затопите.

— Сею минутою-съ!— подтвердилъ человкъ въ жилетк, исчезая за дверью.

Прізжій казался теперь охваченнымъ какимъ-то необычайнымъ волненіемъ. Онъ быстро шагалъ взадъ и впередъ, потирая руки и бросая нетерпливые взгляды на дверь. Когда появялись дрова, онъ воскликнулъ:

— Ну, вотъ, слава Богу!

Съ грохотомъ сбросивъ передъ печкой охапку полньевъ, человкъ въ жилетк, сидя на корточкахъ, принялся ихъ методически складывать, одно за другимъ, въ вид клтки, затмъ чиркнулъ спичкой, зажегъ вытащенный изъ-за пазухи ворохъ разной удобосгораемой дряни, который долженъ былъ имть значеніе растопки, и подложилъ подъ дрова. Прізжій слдилъ за всмъ этимъ съ самымъ живымъ интересомъ.

Когда, наконецъ, человкъ въ жилетк, исполнивъ свое дло, ушелъ, онъ перенесъ отъ стны стулъ, поставилъ его въ близкомъ разстояніи отъ печки, слъ и устремилъ глаза на огонь.

II.

Теперь его охватило полное и глубокое чувство покоя, котораго онъ не зналъ уже нсколько дней, начиная съ момента сборовъ въ дорогу, и дальше, во вс перипетіи этого послдняго времени, особенно въ эти три докучные дня, проведенные въ вагон, съ суетою на станціяхъ, тревожнымъ полусномъ, полубдніемъ, безпрестанною смной лицъ и монотоннымъ стукомъ колесъ неустанно бгущаго позда.

И вотъ теперь, наконецъ, онъ одинъ и можетъ о многомъ подумать, что мелькало пока въ голов въ вид безсвязныхъ клочковъ, онъ чувствуетъ, что вполн собою владетъ, такъ какъ съ тхъ поръ, когда еще только впервые въ немъ зародилась мысль объ этой поздк, онъ прошелъ цлый рядъ колебаній, сомнній и даже, минутами, припадковъ отчаянія, пока не остановился на этой мысли уже безповоротно… Онъ ршилъ тогда, что нужно порвать съ своимъ прошлымъ, совсмъ, совершенно порвать, чтобы не возвращаться боле къ нему никогда.

Бывало, давно еще, трясясь на извощик или подвигаясь въ толп уличнаго пестраго люда, онъ видлъ себя далеко, въ какомъ-то особомъ краю, гд нтъ этого вчно-хмураго неба, нависшаго надъ холодными стнами петербургскихъ домовъ, облпленныхъ вывсками, ни этой вчной сутолоки блдныхъ, озлобленныхъ или измученныхъ лицъ, мелькающихъ въ грохот неустанно кипящей уличной жизни… Какой это былъ край?… Представленія были неуловимы и смутны, но внутреннимъ своимъ существомъ онъ сжился съ нимъ, сроднился, въ то время какъ тлесная оболочка принадлежала еще постылому окружающему. Это было что-то волшебное, яркихъ красокъ и очертаній, мощно зовущее лучезарнымъ своимъ обаяніемъ неизвданной области, въ которой все другое — и небо, и люди, и чувства ихъ, и понятія,— гд нтъ ничего, ничего, что здсь такъ надоло, измучило… Это была та ‘блаженная страна’, о которой поется въ псн, гд

Не темнютъ неба своды,

Не проходятъ тишина…

Люди тамъ просты, безхитростны. Несложны ихъ интересы и безмятежны ихъ радости, какъ и самая жизнь, что струится неторопливымъ теченіемъ подъ низкими кровлями домиковъ, которые дремлютъ въ чащ душистыхъ садовъ, шепчущихъ, какъ-бы баюкая, тихія рчи: ‘Придите къ намъ вы, вс, скорбящіе и озлобленные, и мы дадимъ вамъ покой и забвенье’… И мнилось еще ему, будто лежитъ онъ въ высокой трав и надъ нимъ качаютъ своими головками полевые цвты, а онъ весь замираетъ въ сладкой истом, какъ бы колышась въ волнахъ птичьихъ звуковъ и степныхъ ароматовъ…

Онъ тихо снялся со стула и сдлалъ нсколько медленныхъ шаговъ взадъ и впередъ, съ глазами, устремленными куда-то, въ неопредленную даль, и застывшими въ выраженіи мечтательной нги.

Огонь въ печк, между тмъ, разгорался. Внизу, подъ дровами, пламя мелькало короткими язычками, какъ бы робко пробуя силы съ окутывавшею ихъ густою массой бло-сизаго дыма. Тамъ и сямъ прорываясь настойчиво, они лизали кору нижнихъ полньевъ, а дымъ бжалъ выше, къ верху всей груды, словно сосредоточивая тамъ свою силу, чтобы воспрепятствовать огню разгуляться. Но смле и упорне огонь простиралъ свою власть, и внизу, подъ дровами, онъ уже стойко хозяйничалъ, а два ближайшихъ полна сбоку обуглились и уже горли, тихо шипя и потрескивая.

Прізжій стоялъ, устремивъ глаза на огонь. Глаза эти неподвижно покоились на одной точк, и въ нихъ яркими искорками переливалось пламя печи. Но не это, не картину горнія дровъ созерцали они, а что-то другое, совсмъ постороннее, какія-то дальнія, видимыя имъ однимъ перспективы, а на лиц оставалось выраженіе прежней мечтательной думы.

Онъ сдлалъ опять нсколько шаговъ взадъ и впередъ, потомъ повернулся къ дивану, слъ на него и снялъ со стола большую дорожную сумку. Она была тяжела и набита биткомъ. Онъ раскрылъ ее и вынулъ по порядку нсколько вещицъ, пріобртенныхъ имъ передъ самымъ отъздомъ, безсмысленныхъ и безполезныхъ, но считаемыхъ необходимыми въ дорог: были тутъ, между прочимъ, маленькій складной фонарикъ, величиной съ портсигаръ, зажигательница, сама собой вспыхивавшая, и проч. Онъ разложилъ все это на столъ, рядомъ съ лампой, потомъ вскрылъ другое отдленіе сумки. Тамъ лежалъ старый сафьяный портфель, который онъ вынулъ, а сумку бросилъ затмъ на диванъ. Портфель былъ наполненъ пачкой бумагъ, похожихъ на письма. Это были, дйствительно, письма, за періодъ пятнадцати лтъ, замчательныя по тмъ или другимъ обстоятельствамъ, сопряженнымъ съ ихъ полученіемъ, и потому удостоившіяся быть сохраненными. Изъ пачки ихъ онъ выбралъ одно, а прочія оставилъ лежать на стол.

Это былъ конвертъ большого формата, а въ немъ оказался исписанный кругомъ листъ почтовой бумаги, въ который былъ вложенъ кабинетный портретъ. Письмо онъ отбросилъ въ сторону, а портретъ положилъ передъ собою на столъ, подвинулъ лампу поближе и, спрятавъ голову въ руки, замеръ въ одномъ сосредоточенномъ созерцаніи.

Это былъ портретъ молодой двушки, южнаго типа. Оригиналъ его непремнно долженъ былъ быть красавицей — несомннной, неоспоримой, хотя, вмст съ тмъ, съ точки зрнія строгой эстетики, онъ не выдержалъ бы самой снисходительной критики. Въ немъ не было и слда той античной гармоніи линій, которая присутствуетъ въ древнихъ статуяхъ, возбуждающихъ, какъ увряютъ, въ душ чистаго художника благоговйный восторгъ. Нтъ, тутъ было совершенно другое. Это была красота не холодной статуи, окаменвшаго символа чистой, отвлеченной мечты, а наша, земная, плотская, способная пробудить лишь земныя и гршныя мысли.

Портретъ былъ поясной. Пышный бюстъ южной красавицы облегалъ пестро-вышитый станъ малороссійской рубашки. Руки были сложены на-крестъ. На блой, словно точеной ше, съ обвивавшею ее цлою пасмой тяжелыхъ ‘намистъ’, сидла задорно головка, съ буйною волной черныхъ волосъ, спадавшихъ на плечи двумя толстыми змями. Верхняя губка была чуть-чуть приподнята кверху, обнажая полоску мелкихъ зубовъ. Изъ-подъ длинныхъ рсницъ глядли темные, безъ блеску, глаза, если бы нужно было имъ дать какой-либо эпитетъ, то названіе ‘бархатныхъ’ глазъ шло къ нимъ лучше всего. Лнивою нгой и спокойною, замкнутою силой и страстью дышало лицо на портрет…

III.

Вдругъ одно изъ полньевъ щелкнуло точно изъ пистолета, и нсколько искръ вылетло чуть не на самую середину комнаты.

Онъ какъ бы опомнился, провелъ рукой по лицу и откинулся на спинку дивана.

Медленнымъ взоромъ онъ обвелъ самоваръ, стаканъ съ недопитымъ и простынувшимъ чаемъ, стны комнаты, съ виднвшимися на нихъ, въ вид темныхъ квадратовъ, картинками… При тускломъ мерцаніи лампы, тамъ, ближе къ окнамъ, контуры предметовъ сливались съ срымъ сумракомъ, между тмъ какъ другая часть комнаты была залита розовымъ заревомъ печки, гд дрова горли теперь уже ровно и дружно.

Съ тмъ тупымъ, сосредоточеннымъ, такъ сказать, внутрь себя взглядомъ, какой бываетъ у человка, занятаго одною, одолвающею все постороннее, мыслью, онъ протянулъ руку къ письму и принялся его перечитывать.

На конверт былъ штемпель почтоваго отдленія въ N, а судя по довольно истрепанному виду письма, можно было думать, что оно многократно уже имъ перечитано. Дйствительно, онъ зналъ его буквально наизусть. Несмотря на то, онъ каждый разъ съ новымъ наслажденіемъ углублялся въ его изученіе, смакуя, можно сказать, каждую букву его, каждый знакъ препинанія, какъ юноша, получившій посланіе отъ предмета своей первой любви.

А, между тмъ, въ этихъ мелкихъ, съ завитушками, строчкахъ письма, которыми онъ теперь, въ безчисленный разъ, упивался, не было ничего похожаго на бурныя изліянія страсти или нжный лепетъ стыдливой любви. Писано оно было мужскимъ, некрасивымъ и старательнымъ почеркомъ, изобличавшимъ руку, не привыкшую къ частому обращенію съ перомъ, и начиналось укорами въ долгомъ забвеніи, посл чего слдовали сообщенія о жить-быть пишущаго, жалобы на нездоровье и проч. Затмъ шли таковыя строки:

‘И опять повторяю теб: прізжай-ка къ намъ, въ самомъ дл! Ну его къ бсу, вашъ Питеръ! Говорю, какъ честной человкъ. Я все читаю въ послднее время столичныя ваши газеты. Цлыхъ дв штуки ихъ, братъ, выписываю. Вижу изъ нихъ, что у васъ стало теперь поспокойне. Такъ ли? Вдь, тоже и имъ нельзя часто врить. Мы хотя и въ провинціи, а тоже кое-что иногда и смекаемъ. Конечно, я отсталой человкъ, иногое иной разъ и въ толкъ не возьму, что касательно современной политики и всхъ этихъ вопросовъ, но подоплекой-то, братъ, очень основательно чувствую. Что это ныньче за люди пошли и чего хотятъ они, спрашивается? Раздумаешься иной разъ на эту матерію и даже одурь возьметъ. Не то сумасшедшіе, не то зври какіе-то! Иной разъ думается: ужь не болзнь ли это какая особенная, а то, можетъ, переучились ужь слишкомъ, умъ-то вотъ и заходитъ за разумъ, какъ говоритъ поговорка. А все Питеръ вашъ подлый, онъ-то все это и длаетъ! Ужь ты это какъ знаешь, хочешь спорь со мной или нтъ, а я твердо на этомъ стою и буду повторять до послдняго своего издыханія!’

Затмъ слдовали еще нсколько разсужденій на ту же тему, обильно уснащенныхъ восклицательными знаками. Письмо заканчивалось такъ:

‘Ей-ей, прізжай, братъ! Напиши только заране, а еще лучше телеграфируй, когда именно думаешь,— я на станцію къ твоему прізду лошадей бы послалъ. А ужь какъ радъ-то буду теб, ты и представить не можешь! Ручаюсь, что теб будетъ у меня хорошо. Вс тебя ждутъ и очень интересуются. А погода стоитъ у насъ на рдкость, торопись, пока не испортилась.

Кавуны ныньче у насъ уродились божественные, вотъ самъ отвдаешь. Спать ты будешь у меня въ курен, на бакш. Помнишь курень, что за прудомъ? Собственно, это мое любимое мсто, ну, да ужь теб уступаю. Какъ это утречкомъ проснешься, а солнце-то вокругъ тебя въ зелени и раннимъ холодкомъ на тебя повваетъ. Отдай все, да и мало! Дорочка ждетъ тебя тоже и поклонъ посылаетъ. Какъ-то недавно были мы въ Харьков и она тамъ снималась. Посылаю теб одну фотографію. Ни за что не хотла давать, я уже чуть не силой взялъ и вотъ при семъ прилагаю. Узнаешь ли? Совсмъ дивчина дебелая. А Павелъ, ученикъ твой бывшій, коли помнишь его, теперь вдвое толще меня. Получилъ недавно письмо отъ него. Полкъ его стоитъ теперь, пишетъ, въ Моршанск. Однако, прощай, утомился дюже и даже въ глазахъ зарябило. Обнимаю тебя крпко и остаюсь

душевно твой
Андрей Вырезубовъ’.

Мокрой Хуторъ.

20 августа 188* года.

Прошло почти два уже мсяца, какъ онъ получилъ это письмо. Онъ прочиталъ тогда его наскоро. Лишь только дошелъ онъ до подписи, какъ тотчасъ же изъ ‘Андрея Вырезубова’, украшеннаго фантастическимъ росчеркомъ, воскресъ живьемъ въ его памяти этотъ полузабытый чудакъ, и упомянутый въ дат письма ‘Мокрый Хуторъ’, и много-много другого изъ прежней полосы его жизни, что казалось навки уже похороненнымъ подъ слоемъ другихъ, позднйшихъ его впечатлній…

Тогда онъ только что окончилъ гимназію и собирался въ университетъ. Стояла весна. Семейство, въ которомъ онъ жилъ репетиторомъ, покидало Петербургъ, собираясь узжать въ одну изъ внутреннихъ губерній. Онъ напечаталъ въ газетахъ объявленіе, въ томъ, приблизительно, род, что, дескать, ‘молодой человкъ, окончившій съ успхомъ гимназію, предлагаетъ уроки по древнимъ языкамъ’, причемъ было прибавлено: согласенъ въ отъздъ. Спустя два дня, къ нему явился пожилой господинъ, съ краснымъ лицомъ и сдыми усами, который съ первыхъ же словъ разразился проклятіями Петербургу, по поводу только что выдержанной имъ, по какой-то причин, баталіи съ дворникомъ, а затмъ заявилъ, что онъ — полковникъ въ отставк, Андрей Ивановичъ Вырезубовъ, проживаетъ безвыздно въ своемъ родовомъ хутор, называемомъ ‘Мокрымъ’, въ Харьковской губерніи, N-скомъ узд, пріхалъ въ Петербургъ по дламъ и вотъ теперь задержался по причин отыскиванія учителя для своего ‘сорванца’, котораго нужно приготовить къ осени для поступленія въ гимназію. Затмъ послдовалъ обмнъ взаимныхъ условій, дло было тотчасъ же покончено, и на другой уже день новонанятый преподаватель катилъ со своимъ принципаломъ, оказавшимся однимъ изъ милйшихъ и добродушно болтливйшихъ въ мір людей, по николаевской желзной дорог.

Въ тотъ годъ стояло чудное лто. Онъ не зналъ никогда больше такого… Это была совершенно особая полоса его жизни, и больше она не повторялась уже никогда. Два мсяца протекли, какъ два дня, и еще долго спустя потомъ въ Петербург, зимнею порой, при свт своей одинокой керосиновой лампы, озарявшей углы его студенческой комнаты, онъ вспоминалъ, какъ детали какого-то свтлаго, полузабытаго сна, и безмятежное небо, повисшее опрокинутою чашей надъ сбгающею по склону холма вереницей блыхъ мазанокъ, и полускрытый деревьями домикъ съ красною крышей, и сонный прудъ, съ плавающими на немъ чашечками желтой кувшинки и блдно-зеленою ряской, сидя надъ которыми, бывало, онъ, вмст со своимъ ученикомъ, пучеглазымъ, желтоволосымъ Павлушей, удилъ карасей… Вотъ они, вкуп и влюб, бокъ-о-бокъ, а заходящее солнце, склоняясь за вершину холма, гретъ своими косыми лучами ихъ спины и отражаетъ на безмятежной поверхности пруда длинныя тни обоихъ прилежныхъ удильщиковъ… А на другомъ берегу расположился самъ Вырезубовъ и, легонько попыхивая изъ торчащей въ его сивыхъ усахъ носогрйки, тоже не сводить глазъ съ поплавка своей удочки… Вс трое не шелохнутся, какъ каменные, не издавая ни слова, ни звука… ‘Папаша! Павлуша! Алексй Иванычъ!— пвуче окликаетъ ихъ издали чей-то дтскій голосокъ,— идите вече-ерять!— И на румяномъ фон заката обозначается вдругъ маленькая фигурка, въ свтленькомъ платьиц, Даши, называемой всми домашними Дорочкой.

Детали тускнли, подъ наплывомъ новыхъ лицъ и событій, въ сумятиц пестрой, лихорадочной жизни, среди новыхъ чувствъ, новыхъ мыслей, порывовъ молодого задора, свтлыхъ иллюзій, тяжелыхъ щелчковъ, утхъ самолюбія, паденій, раскаянія… Прочь, прочь! Зачмъ, вспоминать?

И вотъ опять эпизодъ — опять въ Петербург, въ одно зимнее, туманное утро. Это было три года назадъ, но помнится ему, будто случилось только вчера.

— Фу-у, чтобы чортъ побралъ ваши лстницы! Насилу нашелъ, братъ, тебя! Ну, и забрался же ты на экую вышку! Да что глаза-то таращишь? Иль не узнаешь Вырезубова?

Да, это онъ, это его коренастая фигура, съ краснымъ, добродушнымъ лицомъ и сдыми усами. Онъ стиснулъ въ своихъ мощныхъ объятіяхъ хозяина, вглядлся въ него и воскликнулъ:

— Э-ге-ге! Да какъ же ты постар-лъ!… Ну, да и то сказать, шутка ли? Десять, вдь, лтъ не видались!

Затмъ онъ слъ и принялся разсказывать. Въ Петербург онъ третій день, вмст съ дочерью. Пріхалъ сюда по дламъ. Пробудетъ еще нсколько дней, а затмъ опять въ Мокрый Хуторъ.

— Надоло, ажъ тошно! Дорочка проситъ остаться подольше, ну да нтъ, покорный слуга! И то деньжищъ просадилъ цлую кучу… Сколько бабьихъ тряпокъ однхъ накупилъ, хоть магазинъ открывай!… Да, братъ, Дорочка-то теперь ужь невста! Не узнаешь, наврно! А Павлушку-то, ученика своего бывшаго, помнишь? По военной пошелъ! Изъ гимназіи взялъ: латынь одолла, чортъ бы побралъ ее!… Теперь офицеръ. Выше меня на цлую голову… Вотъ какъ, братъ, время идетъ!

Хозяинъ слушалъ молча, разсянно, и такія мысли проносились въ его голов:

‘Чудаки, этотъ провинціальный народъ! Ну, что я ему? А, вдь, вотъ отыскалъ! О своихъ домашнихъ длахъ мн докладываетъ… Удивительная живучесть привязанностей!’

Уходя и прощаясь, старикъ вручилъ ему адресъ, прибавивъ, что ждетъ его завтра къ обду.

Молодой человкъ общалъ, но, оставшись одинъ и раздумавшись, ршилъ: ‘Не пойду! Чего ради мн слушать его болтовню?’

Однако, судьба распорядилась иначе и уклониться отъ посщенія ему не пришлось.

На другой день, лишь только онъ собрался было, по обычаю, уйти обдать въ свой ресторанъ, какъ на порог появился вдругъ Вырезубовъ, который воскликнулъ:

— А, ужь готовъ? Ну, вотъ, и отлично! А я нарочно захалъ!

Волей-неволей пришлось покориться, и, спустя нсколько времени, онъ уже сидлъ въ довольно грязненькомъ номер ‘меблированныхъ комнатъ’, на Невскомъ, въ обществ Андрея Иваныча и его Дорочки.

Послднюю онъ, дйствительно, не узналъ бы, если бы встртилъ на улиц. Вмсто маленькой двочки, звавшей его когда-то ‘вечерять’, онъ увидлъ передъ собою взрослую шестнадцатилтнюю барышню, которую слдовало уже называть Дарьей Андреевной, причемъ ощутилось то состояніе легкой натянутости, которое неизбжно бываетъ при представленіи молодаго человка двиц. Впрочемъ, оно очень скоро исчезло, и оба вошли въ свои роли, одинъ — стараго пріятеля и своего человка, другая — хозяйки. Обдъ Вырезубовы брали изъ ресторана, но на этотъ разъ старикъ захотлъ, во что бы то ни стало, придать трапез домашній оттнокъ, что, вслдствіе ихъ положенія жильцовъ меблированныхъ комнатъ, вызвало рядъ затрудненій, придавшихъ обду комически-оживленный характеръ. Молодой человкъ невольно упрекнулъ себя за то враждебное чувство, съ которымъ онъ было отнесся къ радушному приглашенію Андрея Иваныча.

Онъ почувствовалъ, какъ сразу слетло съ него то выраженіе замкнутой сдержанности, съ которымъ онъ велъ себя со старикомъ наканун, и онъ сдлался веселъ, болтливъ, откровененъ, какъ будто т добрыя и свжія чувства, которыя лежали въ природ его, вдругъ освободились отъ какой-то наносной коры, и ему стало легко и свободно. Вспоминались старое время и знакомыя лица. Вмст съ тмъ, все его вниманіе было приковано къ Дорочк, такъ какъ въ ней-то и былъ главный фокусъ лучей, освтившихъ его угрюмую петербургскую душу.

На первый взглядъ она ничмъ не поражала вниманія. Она была въ томъ переходномъ період, когда недавній ребенокъ формируется въ женщину, лицо еще не пріобрло опредленности линій, за то чмъ-то яснымъ и чистымъ вяло отъ всей ея полудтской фигуры, съ недоразвившимся бюстомъ и тонкими, красноватыми ручками, тою здоровою свжестью, которая носятся въ дыханіи весенняго утра, общающаго погожій солнечный день.

Когда онъ, позднимъ уже вечеромъ, вернулся къ себ, въ свою холостую, угрюмую комнату, ему показалось, что онъ принесъ вмст съ собою что-то доброе, свтлое, озарившее ея молчаливыя стны.

На другой день онъ съ утра пошелъ къ Вырезубовымъ.

Во вс эти нсколько дней пребыванія ихъ въ Петербург онъ былъ съ нимъ почти неразлученъ. Онъ сопровождалъ ихъ повсюду: въ театръ, въ эрмитажъ, по музеямъ. Старикъ показывалъ дочери все, что въ нашей столиц можно было найти замчательнаго. Видли они и торжественную архіерейскую службу въ Исакіевскомъ собор, ходили и къ Палкину слушать органъ.

— Пользуйся, матушка, пока случай есть,— говорилъ Вырезубовъ,— по крайней мр, когда прідемъ домой, будетъ что вспомнить!

Самъ онъ относился ко всмъ этимъ осмотрамъ петербургскихъ диковинокъ какъ къ нкоторой отцовской повинности, вытекающей изъ желанія сдлать пріятное дтищу. Самъ по себ, онъ тяготился столичною жизнью, возвращался часто мыслями къ своему Мокрому Хутору, который онъ предпочиталъ всему остальному на свт, и, врный своей исконной ненависти ко всему петербургскому, не пропускалъ каждый разъ случая укорить нашу столицу въ какой-нибудь несимпатичной черт, обращаясь съ комичнымъ злорадствомъ въ сопровождавшему повсюду ихъ врному спутнику, въ которомъ онъ, въ данный моментъ, олицетворялъ весь ненавистный ему Петербургъ.

— Вотъ, братъ, этого ужь у насъ не найдешь,— н-тъ, извини!

— Гд у васъ? Въ Мокромъ Хутор?— со смхомъ спрашивалъ тотъ.

— Ну, да, въ Мокромъ Хутор!— кипятился старикъ.— Не о Мокромъ Хутор рчь! Возьмемъ хоть бы Харьковъ… Вотъ о чемъ я говорю!

— Въ вашемъ Харьков только грязь да жиды!— поддразнивалъ спутникъ.

И, обращаясь къ Дорочк, спрашивалъ:

— Ну, а вамъ, Дарья Андреевна, нравится въ Питер?

— Нравится,— отзывалась спокойнымъ голосомъ двушка.

— И по Мокромъ Хутор вы не скучаете?

— За Мокрымъ?— спрашивала задумчиво Дорочка, и, потомъ, какъ бы провривъ свои ощущенія, прибавляла ршительно:— ‘нтъ, за Мокрымъ я пока не скучаю!

Въ ея рчи, какъ и въ рчи отца ея, безпрестанно встрчались т уклоненія въ оборотахъ и выраженіяхъ, которыя составляютъ характерную принадлежность южанъ. Самъ Вырезубовъ говорилъ, напримръ: ‘Вс, братъ, въ Питер у васъ фастуны! Это хвактъ!’ Но то, что у старика выходило комичнымъ, въ устахъ его дочери звучало какою то своеобразною граціей, и молодой человкъ иногда даже нарочно подыскивалъ случаи, чтобы она могла согршить противъ чистоты языка.

— Посмотрите, Дарья Андреевна,— кивалъ онъ, напримръ, на противуположную сторону улицы, гд виднлись идущіе, по окончаніи классовъ, рзвою гурьбой, гимназисты, и прибавлялъ съ обезпокоеннымъ видомъ:— что, кажется, эти мальчуганы дерутся?

Дорочка, не подозрвая коварства, прищуривала свои бархатные каріе глазки и, взглянувъ въ указанномъ ей направленіи, произносила спокойно:

— Нтъ… просто играются…

Это ‘играются’ приводило его въ настоящій восторгъ.

Особенно ему нравилось въ ней выраженіе какой-то спокойной, сосредоточенной сдержанности, съ которой она относилась ко всему окружающему. Она ни передъ чмъ не восхищалась, не ахала, какъ это часто бываетъ съ молодыми двицами. Она только смотрла — молча и пристально. И это отнюдь не было признакомъ холодной натуры или недостаточно развитой способности воспринимать впечатлнія. Напротивъ, она всецло отдалась своимъ ощущеніямъ, и это можно было подмтить, наблюдая ее въ т минуты.

Разъ онъ имлъ случай особенно хорошо ее наблюдать, когда они были вмст, вс трое, въ театр, на Риголетто.

Они пріхали передъ самымъ началомъ спектакля, и первые звуки увертюры раздались какъ разъ въ ту минуту, когда вошли они въ ложу.

Театръ былъ полнхонекъ, партеръ представлялъ сплошную массу головъ, въ ложахъ было множество хорошенькихъ женщинъ. Не беря въ руки бинокля, Дорочка осмотрлась вокругъ разсяннымъ взглядомъ и устремила глаза на опущенный занавсъ, какъ будто за нимъ скрывалось самое главное, а все остальное было излишне и, пожалуй, даже мшало. Но вотъ занавсъ зашумлъ и взвился, и Дорочка приковалась взорами къ сцен.

По окончаніи акта, молодой человкъ обратился къ ней съ предложеніемъ пройтись по фойе, но она отказалась. Отвчая ему, Дорочка на минуту повернула лицо свое, и тутъ онъ замтилъ на немъ выраженіе, которое впервые его поразило. Смуглое личико двушки все пылало румянцемъ и глаза свтились особенно. Они, эти глаза, не сверкали, не искрились, а именно какъ-то свтились, ровнымъ и тихимъ огнемъ, какъ бываетъ въ горніи лампы, и ему показалось въ эту минуту, что и сама она вся тоже тихо горитъ и свтится спокойнымъ внутреннимъ пламенемъ, разливающимся по всему ея существу.

Она не покинула ложи до самаго окончанія спектакля.

Затмъ случилось одно происшествіе, довольно обыкновенное во время театральныхъ разъздовъ, при особенно обильномъ скопленіи публики.

Сжатые въ плотной толп хлынувшей по корридорамъ и лстницамъ публики и стараясь не раздлиться, они, вс трое, медленно двигались къ выходу. До самаго подъзда все шло благополучно. Но въ самыхъ дверяхъ, напираемые сзади толпою, они уже не могли удержать за собою позицію и очутились вс въ разсыпную. На площади, у театральнаго портика, шла настоящая давка людей, конныхъ жандармовъ, каретъ и извощичьихъ санокъ. Молодой человкъ усплъ во-время подхватить подъ руку Дорочку, но старикъ Вырезубовъ исчезъ.

Посл нсколькихъ безъуспшныхъ попытокъ его отыскать, имъ пришлось отказаться отъ этого. Молодому человку удалось убдить свою спутницу, что съ отцомъ ея ничего не случилось, и что, по всей вроятности, пріхавъ домой, она тамъ его встртитъ.

Была прелестная ночь. Чуть морозило. На неб горлъ полный мсяцъ.

На углу они взяли извощика.

Дорогою оба молчали. Снгъ звонко хрустлъ подъ санями. Придерживая за талію двушку, спутникъ ея видлъ весь ея профиль, неподвижно вырзывавшійся на фон голубовато-прозрачнаго воздуха. Морозъ опушилъ блымъ инеемъ ея рсницы и кончикъ пряди волосъ, выбившейся изъ-подъ барашковой шапочки… Онъ, искоса, долго смотрлъ на нее — и вдругъ ему захотлось увидть глаза ея, услыхать звукъ ея голоса.

— Чудная ночь!— сказалъ молодой человкъ.

Какъ онъ ожидалъ, она медленно повернула къ нему свое личико, и ея бархатные каріе глазки, казавшіеся теперь, отъ сосдства посеребренныхъ морозомъ рсницъ, совершенно черными, съ ихъ обычно спокойнымъ и вдумчивымъ выраженіемъ, остановились на лиц ея спутника.

— Да… Чудная ночь…— тихо уронила она.

Она больше не сказала ни слова, только двственныя губки ея раскрылись и снова сомкнулись, а грудь поднялась волнообразнымъ движеніемъ, какъ бы впивая въ себя свжесть и тишь этой безмятежной мсячной ночи. Затмъ взглядъ ея устремился опять въ голубовато-прозрачную даль, и передъ молодымъ человкомъ былъ одинъ только профиль ея.

Только и словъ было произнесено между ними во всю дорогу до дому. Да и слова не шли съ языка… Теперь, когда онъ такъ близко сидлъ къ этой двушк, охвативъ ее рукою за талію, ему казалось, что онъ совсмъ-совсмъ близко къ ней, знаетъ давно и не разставался съ ней никогда, что все уже извстно и переговорено между ними, они давно уже знаютъ и понимаютъ другъ друга, и ничего уже больше не нужно, какъ сидть вотъ такъ, близко другъ къ другу, отдаваясь всмъ своимъ существомъ этому глубокому чувству покоя и свтлаго, безгршнаго счастья, которымъ поетъ твое сердце, и знать, что вотъ тутъ, рядомъ съ тобою, звучитъ тмъ же самымъ въ отвтъ теб близкое сердце…

Онъ вдругъ опомнился. Санки стояли уже у подъзда… Неужели они уже успли пріхать?… Онъ словно упалъ съ облаковъ.

Онъ машинально вылзъ, помогъ выйти Дорочк, расплатился съ извощикомъ и позвонилъ къ швейцару.

За дверью послышался старческій кашель, стукъ ключа, попадающаго въ замочную скважину, затмъ звякнула ручка и дверь отворилась.

Лунный свтъ стоялъ по всей лстниц. Чмъ-то таинственнымъ и даже мистическимъ вяло отъ этого ряда ступеней, облитыхъ луннымъ сіяніемъ, съ падавшими на нихъ узорчатыми тнями ршетки перилъ, и терявшихся во мрак площадокъ, словно въ какой-то невдомой глубин катакомбъ.

Они были уже передъ дверью меблированныхъ комнатъ — и ему вдругъ подумалось, какъ пойдетъ одинъ онъ домой, вспомнилась его холостая одинокая комната, мракъ и безмолвіе ночи…

Она была тутъ, въ двухъ шагахъ отъ него, стоя невидимкой во мрак, и ему показалось, что она уходитъ куда-то далеко-далеко отъ него, и сладкое обаяніе близости исчезаетъ какъ сонъ, и вотъ все сейчасъ кончится… А внутри что-то томило, нудило и просилось наружу…

— Дарья Андреевна,— сказалъ онъ вдругъ, прерывая молчаніе, и страненъ ему самому показался звукъ его голоса: онъ былъ словно чужой, не его, да и то, что хотлъ сказать онъ сейчасъ, вырывалось помимо воли его.— Послушайте… Я хочу вамъ сказать… Я сейчасъ вотъ уйду, и Богъ знаетъ, когда повторится еще эта минута… Вы удете опять въ Мокрый Хуторъ, а я опять останусь одинъ… Вы, конечно, забудете и меня, и эту самую ночь, въ которую мы сейчасъ хали вмст… Можетъ быть, когда опять мы встртимся съ вами, и вы, и я уже будемъ не т… Но я просилъ бы васъ помнить всегда эти минуты… Можетъ быть, вамъ не совсмъ понятно, что я вамъ говорю, не понятно и то, зачмъ я это вамъ говорю… Все равно! Помните только, что я сейчасъ вамъ скажу. Эти минуты были самыми счастливйшими въ жизни моей. Почему? Слишкомъ долго, да и не нужно вамъ знать!… Все, что есть во мн чистаго, добраго, воскресила во мн эта ночь, когда я такъ близко былъ съ вами… Ну, а затмъ… Вотъ и все! Только это я и хотлъ вамъ сказать! А теперь вы исполните одну мою просьбу. Дайте мн пожать и поцловать вашу ручку.

Онъ протянулъ впередъ свои руки — и въ нихъ очутились ея трепещущіе, горячіе пальцы. Онъ прильнулъ къ нимъ губами и въ ту же минуту почувствовалъ… что это, неужели ему померещилось?— нтъ, нтъ, онъ ясно почувствовалъ ея жаркое дыханіе у себя на лиц и тихій, прерывистый шепотъ:

— Я тоже… никогда… Я сама… Я всегда, всегда буду…

Въ эту минуту дверь распахнулась и свтъ изъ прихожей облилъ ихъ обоихъ.

— А вотъ и папаша!

Это сказала она, это былъ ея голосъ — обыкновенный, которымъ она всегда говорила, и ему показалось, что то, что было сейчасъ, случилось во сн.

Она была уже въ дверяхъ. Онъ стоялъ на площадк и не трогался съ мста.

— Что же вы не входите?— обернулась Дорочка.— Сейчасъ будемъ чай пить.

— Я не войду,— угрюмо и холодно отвтилъ онъ ей, — я усталъ, хочу спать! До свиданія!

Онъ круто повернулся и сталъ спускаться по лстниц.

На улиц была та же прелестная ночь… Онъ снялъ шапку и шелъ такъ, не покрытый, освжая пылающій лобъ.

‘Вотъ оно — счастье!— шепнулъ онъ, подымая вверхъ свою обнаженную голову.— Неужели, неужели это была одна только минута и ничто другое для меня невозможно?’

И вдругъ, словно въ насмшку, ему вспомнилось полученное сегодня утромъ письмо молоденькой жены одного пріятеля, въ которомъ она, въ безцеремонныхъ выраженіяхъ любовницы, требовала отчета, гд онъ скрывается, такъ какъ она который уже разъ не можетъ застать его дома.

Да, это былъ только сонъ!

И потомъ, спустя сутки посл той ночи, когда онъ стоялъ на платформ николаевской желзной дороги и провожалъ отъзжающихъ къ себ домой Вырезубовыхъ, ему вспомнилась освщенная луннымъ сіяніемъ лстница, тогдашнее его состояніе, пожатіе горячей женской руки и прерывистый шепотъ… Онъ взглянулъ на Дорочку. Она, улыбаясь, кивала ему изъ окошка вагона.

‘Что я имъ и что они мн!’ — подумалось ему въ это время.

Поздъ свиснулъ, охнулъ и тронулся. Онъ стоялъ и смотрлъ, какъ двигались по порядку вагоны.

Онъ остался одинъ на опуствшей платформ и дождался, пока поздъ совсмъ не скрылся изъ глазъ.

‘Что я имъ и что они мн?’ — повторилъ онъ еще разъ про себя.

Онъ двинулся съ мста и побрелъ во-свояси къ своему одиночеству.

IV.

Полная тишина царствовала въ комнат, нарушаясь лишь извн порывами втра, который буйствовалъ въ уличномъ мрак, стуча по временамъ дождевыми каплями въ оконныя стекла. Самоваръ давно уже потухъ и прізжій, должно быть, совсмъ забылъ о немъ, судя по тому, что, наливъ стаканъ чаю и сдлавъ нсколько глотковъ, онъ больше къ нему не притрогивался. Онъ продолжалъ сидть на диван, оставивъ лежать на стол письмо и портретъ, но мысли его теперь, очевидно, обратились къ другому. Облокотившись одною рукой о колно и присловивши къ ней голову, онъ другою, свободною рукой придвинулъ къ себ пачку писемъ и сталъ медленно ихъ перебирать по порядку.

Дрова теперь совсмъ прогорли и раскаленныя головни рдли пурпуромъ и золотомъ, уподобляясь руинамъ какого-то волшебнаго замка, готоваго съ минуты на минуту разсыпаться.

Пусть ихъ горятъ! Мы ни на самое малйшее время не можемъ оставлять безъ вниманія человка за столомъ на диван, погруженнаго теперь въ старыя письма. Ихъ много, за періодъ пятнадцати лтъ, и вс они — пестрая лтопись разныхъ событій, свтлыхъ и горестныхъ, рядъ отрывочныхъ чертъ разныхъ лицъ, живыхъ и умершихъ, присныхъ и знаемыхъ, и ушедшихъ далече… Теперь со всмъ этимъ покончено разъ навсегда, и весь этотъ ворохъ старыхъ, пожелтлыхъ листковъ почтовой бумаги подымаетъ въ его голов рой представленій, блдныхъ, безформенныхъ, какъ бываетъ при возбужденіи въ памяти нкогда видннаго, безсвязнаго сна.

Пусть онъ ихъ перечитываетъ! Мы не можемъ, не въ нашихъ слабыхъ авторскихъ силахъ разбираться въ калейдоскопической путаниц неуловимыхъ образовъ и отрывочныхъ сценъ. Нтъ, мы отказываемся отъ этой задачи и, слдуя устарлому, но — увы!— неизбжному пріему разскащиковъ, предпочитаемъ употребить это время на то, чтобы коснуться подробне тхъ обстоятельствъ, благодаря которымъ вечерній поздъ курско-харьковской желзной дороги примчалъ и высадилъ здсь этого одинокаго путника, который сидитъ теперь на этомъ постояломъ двор и, вмсто того, чтобы спать, развлекаетъ себя самымъ неподходящимъ въ дорог занятіемъ.

Съ этою цлью мы должны вернуться немного назадъ, къ минувшему лту.

Это лто онъ провелъ въ Петербург. Большинство его знакомыхъ разъхалось и онъ чувствовалъ себя вполн одинокимъ. Выпадали дни, когда ему приходилось ни съ кмъ не перемолвиться словомъ. Это состояніе онъ испытывалъ еще первый разъ въ своей жизни и находилъ въ немъ какую-то особую прелесть. Онъ даже намренно избгалъ всякихъ встрчъ съ знакомыми лицами. День его проходилъ по опредленной программ, которую онъ самъ составилъ себ и неуклонно держался ея. Вставалъ онъ поздно и, проглотивъ стаканъ чаю, не одтый, не мытый, тотчасъ же принимался за работу. Это была одна научная компиляція, которую слдовало непремнно кончить до осени. Такъ проходило время до обда. Затмъ онъ совершалъ свой туалетъ и отправлялся въ ‘Москву’, что на углу Невскаго и Владимірской улицы, гд было у него одно опредленное мсто за столикомъ, между окномъ и дверью въ буфетную комнату. Здсь онъ обдалъ и затмъ погружался въ газеты. Въ этомъ послобденномъ кейф проходило часовъ около двухъ, посл чего онъ вставалъ и отправлялся на улицу. Если позволяла погода, все остальное время до полночи посвящалось фланированью. Плетясь медленнымъ шагомъ по тротуару, безцльно глазя по сторонамъ на магазинныя окна, на лица прохожихъ, онъ чувствовалъ въ себ состояніе благодушной апатіи вмст съ сознаніемъ, что вотъ онъ — одинъ, ни отъ кого не зависитъ и вполн располагаетъ какъ своимъ временемъ, такъ и расположеніемъ духа. Онъ чувствовалъ въ эти минуты, что попадись ему на встрчу какой либо знакомый, это разстроило бы его на весь остатокъ этого дня. И такъ, онъ бродилъ, поворачивая изъ улицы въ улицу, переходя перекрестки. Затмъ являлось ощущеніе усталости и скуки. Онъ тотчасъ же вскакивалъ въ конку или кликалъ извощика, а затмъ, спустя нсколько времени, его можно было увидть въ толп, наполняющей садъ какого-либо изъ увеселительныхъ мстъ. Часа въ два пополуночи онъ появлялся въ стнахъ своего обиталища, усталый, съ пустотой въ голов (что только и требовалось), бросался въ постель и тотчасъ же засыпалъ глубокимъ, похожимъ на оцпенніе, сномъ.

А, между тмъ, то, что испытывалъ онъ въ добровольномъ своемъ одиночеств, что заставляло его искать толпы и движенія и что сперва мимолетнымъ мотивомъ мелькало среди тогдашнихъ его впечатлній, съ нкоторыхъ поръ стало выступать все сильне и настойчиве и разъ заполонило его окончательно. Онъ почувствовалъ это въ тотъ памятный вечеръ, къ двадцатыхъ числахъ августа мсяца, когда онъ въ обычномъ порядк короталъ свое время.

На этотъ разъ попалъ онъ въ ‘Аркадію’. Погода выдалась срая, нсколько разъ принимался накрапывать дождь, но садъ былъ наполненъ обычною публикой. Давно легли уже сумерки. Горли бломолочные шары электричества, и въ его синеватомъ, какъ бы лунномъ сіяніи, высоко въ воздух, надъ протянутою между высокихъ столбовъ съ тихо вявшими на верхушкахъ ихъ флагами сткой, держась носкомъ ноги за трапецію, ряла тнь иностранной двицы въ трико. Она висла внизъ годовой и плавно покачивалась, вмст съ трапеціей, подъ медленный темпъ музыки игравшаго на эстрад оркестра, а снизу смотрла на нее плотная масса мужскихъ и женскихъ головъ. Выраженіе равнодушной апатіи и глубокой, хронической скуки виднлось на всхъ этихъ лицахъ, однообразно-приличныхъ мужскихъ и раскрашенныхъ женскихъ, съ тмъ безжизненнымъ, трупнымъ оттнкомъ, который придаетъ чертамъ человка холодный электрическій свтъ. Но вотъ висвшая внизъ головой акробатка взмахнула руками, тло ея изогнулось дугой, разставшись съ своею точкой опоры,— и въ тотъ же моментъ она стояла уже на трапеціи, улыбаясь, раскланиваясь и посылая внизъ поцлуи… И вся эта масса людей, что слдила за нею съ выраженіемъ апатіи и скуки на лицахъ, грянула ‘браво’ и забила въ ладоши. Но въ то, же самое время, какъ рты развались и хлопали руки, выраженіе апатіи и скуки продолжало оставаться на лицахъ.

Онъ тоже стоялъ и смотрлъ, и въ то самое время, когда вокругъ него затрещали апплодисменты, взглядъ его ненарокомъ упалъ на лицо одного господина, отдленнаго отъ него фигурами двухъ человкъ. Поднявъ вверхъ, какъ и вс, свою голову въ модной фетровой шляп, онъ апплодировадъ вмст съ другими, и пожилое, интеллигентное, съ золотыми очками, лицо еге улыбалось, обнажая крпкіе и ровные зубы. Этотъ господинъ былъ знакомъ ему, но только онъ думалъ, что его еще нтъ въ Петербург. ‘Встрча!’ — мелькнуло въ мозгу его, и уже не враждебное чувство, какое въ послднее время испытывалъ онъ при вид знакомыхъ, а нчто другое, боле сильное, что-то врод тревоги и страха, сжало его сердце, словно тисками, и онъ, пугливо, какъ воръ, увидвшій вдругъ полицейскаго, замшался въ толпу и, очищая локтями дорогу, выбрался на просторное мсто.

Антрактъ представленія, назначеннаго въ тотъ день въ театр, окончился, и толпа валила къ деревянному зданію, съ горвшими на фронтон фонариками и пестрвшими на стнахъ афишами.

‘Смотрите здсь, глядите тамъ,

Нравится-ль все это вамъ?…’

прозвучалъ вдругъ въ ушахъ его фальшиво напваемый кмъ-то, среди дефилировавшей мимо него пестрой толпы, популярный мотивъ оперетки, и въ ту же минуту глаза его наткнулись на фигуру молодого человка въ пенснэ. Съ тмъ же ощущеніемъ тревоги и страха, онъ сдлалъ движеніе уклониться отъ встрчи, такъ какъ это былъ тоже знакомый, котораго онъ считалъ тоже отсутствующимъ. И этотъ, какъ первый изъ виднныхъ, тоже его не замтилъ.

‘Съзжаются вс, чортъ бы побралъ ихъ!’ — пробормоталъ въ почти вслухъ, устремляясь впередъ по темной алле. У него былъ тоже билетъ въ театръ, но мысль о томъ, что тамъ, среди публики, онъ можетъ опять наткнуться на этихъ господъ, измнила его намреніе досмотрть до конца оперетку. Постоявъ въ нершимости, онъ слъ на оказавшуюся близко скамейку, потомъ, спустя нсколько времени, всталъ и направился къ выходу.

На встрчу ему валила новоприбывшая публика,— та характерная, грязноватая публика, которая всегда является къ концу каждаго гулянья. Было немало и пьяныхъ. У подъзда, съ сіявшимъ въ круглыхъ фонаряхъ электричествомъ, бсновался на полчище тснившихся со своими пролетками у тротуара извощиковъ, осипшій отъ крика, жандармъ. Гремя, подъзжали другія пролетки, а съ нихъ соскакивали франты въ лтнихъ костюмахъ и накрашенныя веселыя двы въ необъятныхъ турнюрахъ и умопомрачающихъ шляпахъ.

Онъ не взялъ извощика, не слъ даже въ конку, а пшкомъ, медленнымъ шагомъ, направился въ городъ.

То глубокое, щемящее чувство тоски, которое испытывалъ онъ въ теченіе цлаго вечера, охватило теперь все его существо. Съ этою тоской онъ познакомился въ продолженіе этого лта, особенно въ послдніе дни. Она появлялась всегда съ наступленіемъ сумерокъ, и онъ искалъ отъ нея спасенія въ толп. Тамъ, среди мельканья людей, обрывковъ рчей, звуковъ музыки, мысли его принимали безразличный, хаотическій видъ, мшая одной какой-либо взять перевсъ, а особенно — той, самой главной, отъ которой онъ старался избавить себя всми силами. Но сегодня попытки его остались напрасными. Отъ всего, что онъ видлъ, получилось одно впечатлніе отвращенія и скуки. Но все же онъ думалъ, что ему, какъ всегда, удастся убить этотъ вечеръ, глубокою ночью вернуться домой и заснуть мертвымъ сномъ, въ обычномъ порядк. Однако, вышло не такъ, и вотъ онъ бредетъ, не дождавшись конца, словно кто его выгналъ. Да и состояніе его было такое, точно его, дйствительно, выгнали… Что, въ самомъ дл, заставило его устремиться изъ сада? Вздоръ, глупость, и онъ самъ теперь, разбирая, дивился тому ощущенію, которое имъ овладло при вид господина въ очкахъ и молодого человка, напвавшаго мотивъ изъ оперетки.

Онъ зналъ хорошо, что то былъ испугъ — испугъ при мысли о возможности увидться, вступить въ разговоръ, а затмъ, можетъ быть, провести съ тмъ или другимъ цлый вечеръ. Одна перспектива этой возможности заставила его искать спасенія въ бгств. А, между тмъ, и тотъ, и другой изъ этихъ господъ принадлежали къ числу его хорошихъ знакомыхъ, онъ противъ нихъ ничего не имлъ, равно какъ и они противъ него тоже ничего не имли, даже, вроятно, обрадовались бы, встртившись съ нимъ въ первый разъ со времени послдняго свиданія зимою, но онъ тогда же, въ ту же минуту, почувствовалъ, что не можетъ заставить себя къ нимъ подойти, словно между ними и имъ, за время этихъ нсколькихъ мсяцевъ, успла возникнуть стна, которую ничто не можетъ разрушить.

‘Собрались!… Съзжаются!’ — шепталъ онъ, направляясь черезъ Строгановъ мостъ, и одна эта мысль повела въ его воображеніи цлый рядъ другихъ лицъ, о которыхъ онъ забылъ уже думать и которыя теперь тоже ‘съзжаются’… И тоже самое чувство тревоги и страха вдругъ овладло имъ, когда онъ подумалъ, что вотъ, можетъ быть, не дальше, какъ завтра, ему суждено столкнуться на Невскомъ съ тмъ или другимъ изъ этихъ забытыхъ знакомыхъ…

И вотъ опять начинается то, отъ чего онъ усплъ уже отвыкнуть, даже забыть о томъ,— все та же, проклятая, постылая канитель, которая такъ терзала его еще въ прошлую зиму… Никогда еще не былъ такъ радъ онъ наступленію лта, какъ ныньче! Оно сулило ему покой и свободу. Онъ ждалъ и томился съ момента перваго дыханія весны, когда по улицамъ побжали ручьи и въ первый разъ ворвался въ его комнату, сквозь распахнутое настежь окно, грохотъ и гулъ уличной жизни. Онъ не собирался никуда узжать, онъ зналъ, что и потомъ, какъ и раньше, глаза его будутъ видть стны этой самой меблированной комнаты, въ которой онъ живетъ уже два года, онъ просто ждалъ лта, ради этого самаго лта, называемаго петербуржцами мертвымъ сезономъ, потому что на время его замираетъ та сутолока, которую величаютъ общественною жизнью, въ вид спектаклей, журфиксовъ, болтовни и волненій по поводу всякаго газетнаго вздора, перемалыванья разныхъ ‘вопросовъ’, сплетень про ближняго, отъ нечего длать, и пакостей этому ближнему, ради ‘куска’. Каждый разъ, видя на улиц тяжело ползущій возъ съ мебелью, онъ испытывалъ въ сердц волненіе. И когда, наконецъ, онъ впервые прошелся по опуствшему Невскому, онъ почувствовалъ себя легко и свободно, такъ какъ тогда могъ сказать себ съ полнымъ правомъ, что остался одинъ. И вотъ эти дв встрчи сейчасъ словно повяли на него чмъ-то зловщимъ. А, между тмъ, эти два человка, которыхъ онъ увидлъ въ ‘Аркадіи’, не имли ничего общаго между собою. Пожилой господинъ интеллигентнаго вида былъ чиновникъ средняго ранга, либералъ, изъ солидныхъ, слдящій по вопросамъ экономическаго положенія отечества и самъ кое-что въ этомъ род пописывающій. Юноша, напвавшій каскадный мотивъ, былъ студентъ, кончающій курсъ въ одномъ изъ спеціальныхъ заведеній столицы и въ часы досуга прожигающій жизнь… А тамъ съдутся еще и еще, господа, состоящіе на государственной служб, господа либеральныхъ профессій, дамы, двицы разнаго сорта: и просто двицы-невсты, и двицы-курсистки — и завертится опять колесо въ обычномъ порядк.

Теперь, только теперь онъ подумалъ объ этомъ, и въ ту же минуту передъ нимъ ярко, отчетливо стали замтны симптомы пробуждающейся жизни столицы, необычайное движеніе людей, экипажей и конокъ, наполненныхъ публикой, которое становилось, чмъ дальше, тмъ ощутительне… А тамъ, впереди, на беззвздномъ, заволоченномъ тучами неб, какъ отблескъ пожара, свтилось надъ городомъ мутное зарево, которое раньше чмъ что-либо другое обращаетъ на себя вниманіе прізжаго, когда онъ, изъ окошка вагона подходящаго вечеромъ позда, съ волненіемъ вперяетъ свой взоръ въ окрестную тьму, при магическомъ возглас, произносимомъ кондукторомъ: ‘Петербургъ!’ Онъ подвигался все дальше и дальше въ область этого мутнаго зарева, подъ вліяніемъ думъ оставивъ за собой острова, незамтно пройдя весь Каменно-островскій проспектъ, съ неподвижно-застывшимъ, какъ у лунатика, взоромъ, машинально переходя перекрестки и давая дорогу извощикамъ, и, незамтно для себя самого, очутился на Невскомъ.

Двигался потокъ пшеходовъ. Гремли кареты и дрожки. Мчались, звоня оглушительно, конки. Сверкалъ газъ въ магазинахъ, отбрасывая тусклыя полосы свта на сырыя тротуарныя плиты, съ мелькающими на нихъ тнями прохожихъ. Въ мглистомъ, безвтренномъ воздух сіяли, какъ звзды, огни электричества, проливая на все окружающее свой холодный, мистическій свтъ.

Онъ какъ бы пришелъ въ себя, оглушенный, растерянный. Онъ такъ ужь отвыкъ отъ всей этой сутолоки, что его поразило нчто подобное тому ощущенію, которое долженъ испытать человкъ, заснувшій въ темнот и спокойствіи и вдругъ открывшій глаза при свт и шум. Ощущеніе это было совсмъ неожиданное. Въ послднее время, если онъ не проводилъ вечеръ дома за книгой, въ тишин своей комнаты, передъ ночующимъ въ ней на стол до утра самоваромъ, ему приходилось всегда возвращаться къ себ лишь глубокою ночью, по пустымъ и безмолвнымъ улицамъ города. И вотъ теперь, въ первый разъ, онъ вдругъ очутился въ самомъ развал.

Въ немъ сильне, чмъ давеча, когда бродилъ онъ въ ‘Аркадіи’, заныло то самое, что во все это послднее время, каждый разъ, съ захожденіемъ солнца, словно откуда-то извн, какъ нкое холодное, незримое чудище, неотвратимо вползало въ душу его, овладвая всмъ его существомъ… Оно ощущалось даже физически. Холодли руки и ноги. Мозгъ словно стынулъ, работая медленно, вяло и какъ бы даже утрачивая способность отражать впечатлнія. Исчезало сознаніе послдовательности и связи между явленіями, какъ это бываетъ во сн. Предметы и лица словно тускнли, принимая значеніе какихъ-то фантомовъ или существъ посторонняго міра,— и ощущеніе глубокой и безъисходной пустоты одиночества облегало всю его душу.

Безсознательно отдавшись теченію двигавшагося по тротуару народа, онъ дошелъ до Знаменской площади. Мельканье и шумъ раздражали и угнетали его… Вернуться назадъ — нехватало ршимости. Онъ свернулъ въ сторону, къ Лиговк, и устремился по набережной, мимо вокзала николаевской желзной дороги.

Здсь было пустынно и мрачно. Онъ шелъ безцльно и машинально, безъ размышленія, куда и зачмъ, весь охваченный тою же невыносимою пустотой одиночества, отъ которой нельзя было ни уйти, ни забыться. Одно представленіе возможности быть теперь дома, въ стнахъ своей комнаты, ужасало его.

Онъ шелъ, удаляясь все больше отъ Невскаго, шумъ котораго становился все глуше и глуше, и, вмст съ тмъ, съ каждымъ шагомъ впередъ, ощутительне выступалъ особый характеръ, свойственный этимъ мстамъ, похожимъ на какое-нибудь провинціальное захолустье, съ унылыми, грязными домишками, зловщими трактирами и портерными, съ визжащими на блок дверями, куда нырялъ убогій, обтерханный людъ, между тмъ какъ оттуда, изъ спертаго, туманнаго воздуха вырывались въ уличный мракъ гомонъ хмльныхъ голосовъ и сиплая псня.

Онъ рдко бывалъ въ этихъ мстахъ, и теперь ему вдругъ показалось, что онъ не въ Петербург, а гд-то далеко отъ него, бездомный, одинокій скиталецъ, никому неизвстный, ненужный, который не знаетъ, куда и зачмъ онъ бредетъ, не знаетъ даже, куда можетъ приклонить свою голову.

Онъ все шелъ и шелъ, медленнымъ, плетущимся шагомъ, въ сторон отъ построекъ, держась неуклонно перилъ и съ понуренною, внизъ головой. Вдругъ кто-то, сбоку толкнулъ его. Онъ машинально попятился и только въ эту минуту увидлъ загораживавшую ему дорогу какую-то тнь. При тускломъ отблеск мигавшаго вдали фонаря онъ разсмотрлъ убогую женскую фигуру въ платочк. Она шла на встрчу ему и теперь поровнялась. Онъ хорошо разглядлъ немолодое лицо, съ грубыми, испитыми чертами.

— Мужчина, пойдемте ко мн…— хриплымъ басомъ фельдфебеля произнесла фигура въ платочк.

Онъ тупо взглянулъ на нее, посторонился и тронулся дальше. Образъ захолустной прелестницы мелькнулъ и исчезъ, не оставивъ въ немъ впечатлнія ни отвращенія, ни жалости, какъ все, что проходило передъ его глазами въ теченіе этого вечера. Все это были фантомы, выступавшіе и тотчасъ же исчезавшіе опять въ пустот. Но оно, это зрлище жалкой фигуры съ вызывающею фразой уличной Фрины, въ этой темной глуши, въ виду этихъ убогихъ домишекъ и грязной канавы, въ своемъ трагическомъ сочетаніи контрастовъ, представлялось послднимъ звеномъ, которымъ должна была для него заключиться вся цпь явленій этого дня.

Въ то время, когда стоялъ онъ въ толп, созерцавшей эквилибристическія упражненія иностранной двицы въ ‘Аркадіи’, затмъ шелъ по Невскому, въ шум и грохот его лихорадочной жизни,— въ немъ неотступно сидло сознаніе своей отдленности отъ всего окружающаго, потому что везд, и тамъ, въ неподвижной, праздной толп, и въ сумятиц, блеск и шум уличной жизни, и здсь, на набережной грязной канавы, въ несущихся изъ мрачныхъ трактировъ звукахъ пьянаго гомона, и даже вотъ въ этой несчастной прелестниц,— повсюду, во всемъ чуялось присутствіе того могучаго пульса, который бьется о всей масс живыхъ индивидовъ и въ каждомъ изъ послднихъ въ отдльности, соединяя въ одну неразрывную цпь, посредствомъ интересовъ добра, или зла, или эгоистическаго удовлетворенія потребностей настоящей минуты, во имя чего бы то ни было, свойственнаго существу человческому, во что оно иметъ надежду и вру, что знаетъ, желаетъ и любитъ.

И вдругъ, въ эту минуту, съ нимъ произошло нчто особенное.

Онъ увидлъ себя плотно прижавшимся къ периламъ канала. Онъ стоялъ неподвижно, судорожно сцпивъ похолодвшія руки, навалившись всмъ тломъ на переплетъ желзной ршетки и смотрлъ пристально внизъ. Тамъ были холодъ и мракъ, и лишь одинокою звздочкой дрожалъ отблескъ огня отъ стоявшаго на противуположной сторон фонаря, пуская вокругъ золотистыя змйки… Онъ былъ совершенно одинъ-одинхонекъ и нигд вокругъ ни души не виднлось…

Онъ стоялъ, цпеня и ощущая, какъ мозгъ въ его череп словно стынетъ и каменетъ, а въ костяхъ распространяется холодъ. Его совершенно покинуло сознаніе пространства и времени. Онъ чувствовалъ только нчто, вн его находящееся, неизъяснимое и неотвратимо-могучее, зовущее внизъ, въ холодъ и мракъ, что какъ бы простираютъ къ нему любовно объятія, проникая собою его душу и тло, приглашая исчезнуть и все позабыть…

Онъ все стоялъ, устремивъ глаза на блестящую звздочку съ игравшими вокругъ нея золотистыми змйками. Вдругъ все тло его затряслось мелкою, лихорадочною дрожью и челюсти застучали одна о другую. Болзненное ощущеніе какой-то острой и липнущей сырости охватило его спину и грудь. И въ ту же минуту въ его представленіи возстали стны его теплой комнаты, озаренныя лампой, и кипящій на стол самоваръ…

Онъ отшатнулся прочь отъ перилъ, весь охваченный ужасомъ и пережитыхъ моментовъ, и своей позы надъ перилами набережной, и тишины, и безлюдія этого мста, и своего одиночества…

Гд-то, по мостовой, стучали колеса.

Онъ бросился прочь съ тротуара и дикимъ и радостнымъ голосомъ крикнулъ:

— Извощикъ!

И устремившись впередъ, на встрчу раздававшемуся все ближе во мрак стуку колесъ, онъ завопилъ еще громче:

— Извощикъ!

Сдлавъ еще нсколько быстрыхъ шаговъ, онъ увидлъ тащившагося порожнемъ на пролетк извощика, мирно клевавшаго носомъ подъ лнивое переступанье копытъ блой клячи.

Онъ растолкалъ его, вскочилъ, не торгуясь, и голосомъ человка, спасающагося отъ погони, воскликнулъ:

— Живе!

Блая кляча затрусила слабою рысцой.

Онъ глубоко засунулъ руки въ карманы и съжился, притянувъ къ груди подбородокъ. Вся его фигура имла теперь видъ человка, охваченнаго жестокимъ ознобомъ. Онъ, дйствительно, зябъ, стискивая челюсти, чтобы он не стучали, и прижимая другъ къ дружк колни. Онъ чувствовалъ теперь изнеможеніе во всемъ организм и настоятельную потребность согрться. Отъ времени до времени онъ понукалъ извощика хать скоре, и тогда блая кляча пускалась въ галопъ, вскидывая свои худые бока. Перездъ казался ему безконечнымъ.

Наконецъ, очутился онъ у себя.

Было уже поздно, и отворившая ему дверь горничная, въ юбк и накинутомъ на голыя плечи платк, имла озлобленно-заспанный видъ. Рдкую ночь не приходилось ему подымать ее со сна своимъ позднимъ возвращеніемъ домой, но почему-то только теперь обратилъ онъ вниманіе на ея сморщившееся въ кислую гримасу лицо, въ отблеск стеариноваго огарка, который она держала въ рук, и, почувствовавъ неловкость и угрызеніе, онъ сказалъ про себя:

‘Баста, съ завтрашняго же дня надо прекратить эти поздніе приходы домой!’

— Письмо къ вамъ тамъ есть, вечоръ принесли!— буркнула горничная, исчезая въ своей каморк направо.

Онъ прошелъ въ свою комнату, зажегъ лампу и тотчасъ же взглядъ его упалъ на лежавшее на видномъ мст письмо.

Почеркъ не напомнилъ ему ничего, и адресъ былъ на редакцію того изданія, въ которомъ онъ работалъ, изъ чего вытекало то заключеніе, что писавшее лицо должно быть для него совсмъ неизвстно. На-ощупь, пакетъ, кром письма, сулилъ еще что-то. Все это должно было быть интереснымъ, и, дйствительно, его вдругъ охватило волненіе, какое бываетъ въ предчувствіи чего-то, совсмъ неожиданнаго. Въ немъ даже сердце забилось.

Дрожащими пальцами вскрылъ онъ конвертъ. Въ немъ лежалъ мелко-исписанный листъ почтовой бумаги, въ который былъ завернутъ кабинетный женскій портретъ. На послдній посмотрлъ онъ мелькомъ, весь пожираемый нетерпніемъ взглянуть поскоре на подпись и узнать, что общаетъ ему это письмо. Если бы въ т минуты онъ былъ въ состояніи отдавать отчетъ въ своихъ ощущеніяхъ, то онъ бы нашелъ, что состояніе его походитъ на то, какое бываетъ въ тхъ случаяхъ, когда обстоятельства открываютъ вдругъ передъ нами нчто роковое, внезапное, производящее переворотъ во всей нашей дальнйшей судьб.

Онъ отыскалъ послдній уголъ листа, разобралъ подпись ‘Андрей Вырезубовъ’ — и тотчасъ же показалось ему удивительно, что раньше онъ не могъ догадаться, кто долженъ былъ быть этотъ писавшій.

Онъ прочиталъ письмо разъ, другой и третій. Дойдя до конца, онъ начиналъ опять съ середины, шелъ опять вверхъ, перечитывалъ по нскольку разъ отдльную фразу, одно выраженіе. По временамъ онъ чувствовалъ, какъ что-то застилаетъ, словно туманомъ глаза его, причемъ рютъ и расплываются ряды строкъ мелкаго, курчаваго почерка, и какъ что-то щемитъ и саднитъ въ груди. И когда, наконецъ, онъ почувствовалъ, что не можетъ больше читать, отодвинулъ письмо, облокотился на столъ и провелъ рукой по лицу, то замтилъ, что оно все облито слезами.

Онъ не стыдился этихъ слезъ и не старался удерживать ихъ, потому что это были тихія и отрадныя слезы, которыя проливаются въ состояніи чистаго, умиленнаго чувства. Лишь одной молодости свойственно плакать такими слезами,— и вотъ теперь, въ ночной тишин, сидя одинъ-одинхонекъ за этимъ письмомъ, онъ ощутилъ себя юношей былаго періода и вспомнилъ то время. Онъ вспомнилъ южное лто, степь, Мокрый Хуторъ, старика съ сдыми усами, маленькую, черноглазую, съ звонкимъ голосомъ, двочку, озаренную свтомъ заходящаго солнца…

‘Дорочка, Дорочка’,— прошепталъ онъ среди безмолвія ночи и тотчасъ же всталъ передъ нимъ новый образъ, этой же Дорочки, преображенной десяткомъ лтъ жизни въ стройную двушку, а затмъ потянулась вереница другихъ впечатлній: и театральный спектакль, и Риголетто, и морозная, лунная петербургская ночь, и прерывистый, многозначительный шепотъ, и судорожное пожатіе горячей женской руки. А тамъ — платформа вокзала николаевской желзной дороги, усянная группами дущихъ и провожающихъ, и свистъ паровоза, и мелькнувшее въ послдній разъ въ окошк вагона блдное личико, и снжная даль съ исчезающею точкой уходящаго позда, а потомъ — срый день, пустота, одиночество.

И онъ все сидлъ, облокотившись на столъ, бодрствуя одинъ-одинхонекъ среди всхъ обитателей, погруженныхъ въ крпкій полуночный сонъ ‘меблированныхъ комнатъ’, а на него смотрлъ со стола, въ тихомъ мерцаніи лампы, портретъ южной красавицы въ малороссійскомъ костюм. Время текло, и минутная стрлка часовъ, висвшихъ на стн въ корридор, успла не разъ уже обойти вокругъ циферблата, но онъ все сидлъ, какъ прикованный, безъ сознанія мста и времени, весь во власти очаровательныхъ грезъ, которыя вились надъ его головой, а въ сердц звучали давно замолкшія струны, въ отвтъ на слова бодрой надежды и общанія счастья, что шептало, казалось, ему это, дышавшее жизнью и нгой, лицо на портрет.

Въ комнат давно стоялъ уже полный разсвтъ, и лампа тускло горла, бросая красноватый отблескъ на стны. Тогда онъ пришелъ въ себя и, восклонясь отъ стола, оглядлся по комнат. Предметы слабо очерчивались въ сумрак ненастнаго осенняго утра, а часы въ корридор гулко и медленно пробили пять. Загасивъ лампу, онъ всталъ и побрелъ къ своей одинокой постели. И только когда онъ раздлся, легъ и натянулъ на себя одяло, онъ почувствовалъ усталость и тупую истому во всемъ организм. Въ мысляхъ стояли старикъ съ сдыми усами и высокая, стройная двушка въ малороссійскомъ костюм, а сердце щемило какою-то глухою и сладкою болью. А затмъ незамтно подкрался и сонъ и разомъ спуталъ вс впечатлнія этого дня въ одинъ безразличный хаосъ.

Съ этой-то именно памятной ночи и началась его новая жизнь.

Въ сущности, все вокругъ оставалось по-старому и ничего новаго не вошло въ его обиходъ, а, между тмъ, каждый, кто захотлъ бы сравнить его, теперешняго, съ тмъ человкомъ, какого онъ представлялъ изъ себя этимъ лтомъ, замтилъ бы существенную въ немъ перемну. Начать съ самаго главнаго: онъ выглядлъ гораздо свже, бодре. Онъ выглядлъ человкомъ, выздороввшимъ отъ какой-то, вдомой ему одному и постоянно его угнетавшей болзни. Это сказывалось и въ походк его, и въ звук голоса, и въ выраженіи глазъ. ‘А знаете, вы этимъ лтомъ отлично поправились’,— слышалъ онъ каждый разъ при встрчахъ съ знакомыми,— и онъ молчалъ и улыбался, таинственно смясь про себя надъ ихъ близорукостью. Каждый разъ въ этихъ случаяхъ онъ испытывалъ глубокое наслажденіе отъ сознанія того, что вотъ вс они смотрятъ и видятъ его, и никто, никто положительно не знаетъ, въ чемъ дло, и это — тайна его, которую онъ носитъ въ себ и бережетъ про себя. Иногда, среди разговора, онъ, незамтно для себя самого, переставалъ слушать своего собесдника, мысль его улетала совсмъ далеко-далеко, взглядъ останавливался въ неопредленномъ пространств и на лиц выступало выраженіе мечтательной думы… И когда, въ вдругъ наставшемъ молчаніи, онъ замчалъ на себ устремленный съ недоумніемъ взглядъ собесдника, онъ произносилъ съ торопливымъ смущеніемъ: ‘Да, да, да, я совершенно съ вами согласенъ!’ — и думалъ про себя въ то же самое время: ‘Ахъ, какъ все это надоло и скучно!’ Въ эти минуты онъ ощущалъ въ себ нчто похожее на то состояніе, въ которомъ долженъ находиться человкъ, который открылъ золотоносную жилу, но не говоритъ про нее никому, никто про это не знаетъ, и въ то время, какъ мысли его витаютъ вокругъ того укромнаго мста, гд скрыто его дорогое сокровище, вс окружающіе смотрятъ на него по-старому, просто, не подозрвая въ немъ богача, а онъ про себя наслаждается мыслью: ‘Эхъ вы, простаки! Погодите, я васъ всхъ удивлю!’

Въ томъ-то и была вся сила и все обаяніе того, что онъ зналъ про себя, что это была его личная тайна, которую онъ холилъ и нжилъ своими сокровенными мыслями и чувствами, и если бы онъ кому-нибудь себя выдалъ, хотя бы даже намекомъ, то разомъ бы долженъ былъ потускнть тотъ свтлый внутренній храмъ, который онъ самъ себ создалъ и который только дотол и могъ быть чистъ и святъ для него, пока оставался въ своей недоступности для постороннихъ, равнодушныхъ очей. Онъ былъ самъ единственный его архитекторъ, хозяинъ и критикъ — и всякое чужое вторженіе въ эту, ему одному доступную, область равнялось бы полному ея разрушенію.

V.

Въ комнат раздалось чье-то покашливанье и затмъ послышался скрипъ половицы.

Онъ вздрогнулъ всмъ тломъ, восклонился отъ разбросанныхъ по столу писемъ и стремительно воззрился.

Слабо очерчиваясь въ сумрак растворенной двери, виднлась фигура, въ которой онъ узналъ человка въ жилетк, державшаго въ рук зажженный фонарь.

— Чего вамъ?— рзко окликнулъ его прізжій.

Человкъ въ жилетк, поставивъ въ уголъ фонарь, сдлалъ шагъ въ комнату.

— Я насчетъ печки-съ… Думалъ, значитъ, не пора ли закрыть.

Въ рукахъ его была кочерга, съ которою онъ и прошелъ въ уголъ комнаты, наклонился къ устью печи и затмъ раздались оттуда трескъ и шипнье разворошенныхъ головней.

Прізжій слдилъ за всмъ этимъ съ нетерпливымъ вниманіемъ, и когда человкъ въ жилетк кончилъ свое дло и выпрямился, онъ отчеканилъ, сдерживая свое раздраженіе:

— Вотъ о чемъ я васъ попрошу… Не хлопочите, пожалуйста, о печк и успокойтесь! Я самъ пригляжу за ней и закрою трубу, когда будетъ нужно. Ложитесь спать, а завтра приведите лошадей, какъ я сказалъ, въ двнадцать часовъ… Спокойной ночи!

И, желая показать, что дальнйшее присутствіе въ комнат человка въ жилетк мшаетъ ему, прізжій тотчасъ же погрузился опять въ свои письма. Черезъ минуту онъ оторвался отъ нихъ, чтобы взглянуть, исполнилъ ли тотъ его приказаніе. Человка въ жилетк уже не было въ комнат. Онъ грузно и медленно спускался по лстниц внизъ, держась одной рукой за перила, а въ другой неся фонарь и стараясь защититъ его отъ втра, который порывисто несся изъ мрака, вмст съ косымъ и крупнымъ дождемъ.

Спустившись во дворъ, гд подъ защитой строенія было значительно тише, человкъ въ жилетк обошелъ его со всхъ сторонъ, направляя повсюду свтъ фонаря. Откуда-то вылзъ Волчокъ и подошелъ, махая хвостомъ и ласкаясь. Человкъ въ жилетк заглянулъ подъ навсъ, гд стояли повозки и были привязаны лошади, и, выйдя оттуда, толкнулъ какую-то дверь. Она открыла темное помщеніе, гд пахло жильемъ и слышался храпъ. Онъ направилъ во внутрь свтъ фонаря, который пробжалъ по нсколькимъ бородамъ и носамъ спавшихъ въ повалку людей. Повидимому, удовлетворенный осмотромъ, человкъ въ жилетк приперъ опять дверь и замелькалъ со своимъ фонаремъ по направленію къ воротамъ. Онъ открылъ калитку и вышелъ на улицу. Въ ту же минуту порывомъ втра загасило фонарь. Человкъ въ жилетк ругнулся и сталъ запирать ставни у оконъ харчевни, гд еще свтился огонь. Покончивъ съ этимъ дломъ, онъ опять вернулся во дворъ, задвинулъ засовъ у калитки и скрылся подъ лстницей въ дверь, которая вела въ харчевню со двора.

Тамъ теперь не было уже ни одного постителя. При свт маленькой керосиновой лампы съ закоптлымъ стекломъ, сама хозяйка, Лупалиха, пожилая толстая женщина, одтая по-городски, но съ платочкомъ на голов, устанавливала на полку посуду. Въ углу медленно чикалъ маятникъ старинныхъ часовъ съ большимъ блымъ циферблатомъ съ изображеніемъ розы.

— едоръ?— вопросительно окликнула Лупалиха.

— Я!— отозвался человкъ въ жилетк, переступая порогъ. Онъ поставилъ въ уголъ фонарь, почесался подъ мышками и звнулъ во весь ротъ.

— Былъ во двор?

— Везд обошелъ… Погода… ажъ съ ногъ бьетъ!

— Ау верхняго барина былъ?

— Бы-ылъ…— протянулъ медленно едоръ и съ задумчивымъ видомъ почесалъ въ затылк.

— Спитъ, иль сидитъ еще?.. Ты бы вотъ насчетъ печки…

— Да ужь знаю, чего тутъ… И печку смотрлъ… И барина видлъ: сидитъ еще… Только вотъ этотъ самый баринъ… гм!

едоръ сжалъ губы съ значительнымъ видомъ и покрутилъ головой.

— А что?— тревожно раскрыла глаза Лупалиха и впилась ими въ лицо человка въ жилетк.

— А то вотъ, Макаровна, что какъ бы намъ съ нимъ бды не навить…

Лупалиха попятилась, не спуская глазъ съ едора, и только воскликнула упавшимъ отъ испуга до шепота голосомъ:

— Бреши!

— Брешу или нтъ, а только думать слдоваетъ!— мрачно настаивалъ едоръ.

— Бове милый! Да что-жь ты… Съ чего… Самъ не ты говорилъ, что детъ онъ въ Мокрый.

— Ну, да, потому онъ туда лошадей заказалъ, да мало ли что…

едоръ погрузился въ молчаніе и устремилъ задумчивый взоръ въ неопредленную точку, какъ бы комбинируя и приводя въ порядокъ свои подозрнія. Лупалиха тоже безмолвствовала и только смотрла на него во вс глаза, поравенная таинственнымъ страхомъ. Наконецъ, она воскликнула, не будучи дольше ужь въ силахъ сдерживать своего нетерпнія:

— Да что онъ, говорилъ, что ли, что?

— Ничего не говорилъ… Прогналъ только меня, когда я былъ, насчетъ печки… ‘Уходите, говоритъ, оставьте въ поко!’… Посмотрлъ такъ на меня, будто вотъ състъ сейчасъ… Извстно, что мн было съ нимъ разговаривать?.. Ушелъ… Уйти-то ушелъ, да только, не будь дуракъ, кое-что замтилъ… Еще давеча онъ мн какимъ-то дурнымъ показался. Самоваръ спросилъ, а чаю не пьетъ… Говорю ему что-то, а онъ и въ толкъ не беретъ: смотритъ, вылупилъ глаза, какъ баранъ на воду… Ну, братъ, думаю, знать, у тебя не вс дома… Только потомъ ужь, признаться, когда онъ о Мокромъ сталъ говорить, я втупикъ всталъ и на себя еще попенялъ, что о человк неладно подумалъ… А вотъ теперь, какъ вошелъ, такъ и опять мн въ мысли вступило, что вретъ это онъ… Въ Мокрый-то онъ, можетъ, и детъ, да только не въ этомъ тутъ штука… Что-нибудь у него да есть на ум!… Давеча это разсказываю ему я про Андрея Иваныча да про Дарью Андреевну,— онъ ничего, какъ будто и слушаетъ,— а только я по глазамъ его вижу, что у него все не то на ум… Вотъ и сейчасъ, когда былъ — зврь-звремъ на меня посмотрлъ! Что за диво опять съ тобой, думаю… Поглядлъ на столъ то — эге-ге, голубчикъ, вотъ оно штука-то въ чемъ! Мокрый Хуторъ!… Ха-ха! Какой тутъ Мокрый Хуторъ!… На дурака тове напалъ!

Человкъ въ жилетк подмигнулъ однимъ глазомъ и презрительно хмыкнулъ.

Лупалиха не спускала глазъ съ едора и слушала его изъ всхъ силъ. Она ничего не понимала.

— Ну, а на стол-то, на стол-то что ты увидлъ?— спросила она, наконецъ.

— На стол-то что?— переспросилъ человкъ въ жилетк.— На стол-то бумаги… Цлая куча бумагъ!

— Бумаги! Какія бумаги?

— А бсъ ихъ знаетъ, какія! Можетъ, письма, а можетъ — другое что… Я почемъ знаю! Только штука-то въ томъ, зачмъ онъ такъ меня испугался, когда я пришелъ? Вотъ и надо теперь разсудить…

— Что разсудить?… Господи! едоръ! Я ничего въ толкъ не возьму!

— А вотъ то разсудить, что дло тутъ не спроста! Да! Какія теперь времена, а? Что въ Питер-то длается — слыхали?… То-то вотъ и оно! А баринъ этотъ изъ Питера, да, по документу-то евоному, еще и не служитъ нигд… Да что ужь тутъ говорить, онъ меня съ самаго начала въ сумлніе ввелъ… Вонъ оно что!

— Что же ты думаешь, едоръ?

— А то думаю, что завтра, чмъ свтъ, шепнуть надо въ полиціи… Какъ тамъ хотятъ, такъ и длаютъ… Ну, да и теперь все же еще не мшаетъ присматривать… Такъ, однимъ глазомъ, а я еще за нимъ посмотрю…

Оба собесдника на время погрузились въ молчаніе. Вокругъ нихъ было тихо. Только маятникъ на стн усыпительно чикалъ.

Вдругъ оба подняли головы и взглянули другъ на друга въ одно и то же мгновеніе. Надъ ними теперь раздался глухой и мрный стукъ въ потолокъ.

— Ишь, неймется ему!— пробормоталъ человкъ въ жилетк, поднимая вверхъ голову.— Опять заходилъ!

— Опять заходилъ?— переспросила Лукалиха.

— Опять заходилъ!

И оба, въ молчаніи, стали прислушиваться.

Онъ ходилъ теперь нервически быстрыми шагами по комнат.

Вс эти листки почтовой бумаги — всевозможныхъ сортовъ, отъ атласистыхъ, тонко прозрачныхъ, до толстыхъ и грубыхъ, какъ лубъ, исписанныхъ разными почерками, иные — запачканные и побурвшіе отъ долгаго времени, другіе — сохранившіе вполн свою свжесть, — вс они, эти листки, недавно еще бывшіе сложенными въ аккуратную пачку, теперь валялись разбросанными въ самомъ хаотическомъ вид на всемъ пространств стола. Нсколько писемъ попало и на диванъ… Два или три валялось даже и на полу.

Онъ шагалъ взадъ и впередъ, отъ стны до стны, съ блднымъ лицомъ, съ неподвижнымъ, остановившимся взглядомъ. Затмъ мало-по-малу шаги его стали длаться боле спокойными, ровными, и, наконецъ, онъ остановился вдругъ среди комнаты, медленно приблизился снова къ дивану и тихо на него опустился.

Онъ былъ блденъ попрежнему и взглядъ его сохранялъ остановившееся свое выраженіе. Онъ сидлъ неподвижно, какъ изваяніе, и словно прислушиваясь.

Онъ слушалъ теперь, какъ втеръ тянулъ за окномъ свою заунывную псню. Этотъ втеръ преслдовалъ его еще давеча, но почему-то только теперь онъ сталъ къ нему вдругъ прислушиваться, ловя въ его звукахъ каждую отдльную ноту, вникая во вс переливы тоновъ, гд слышались и мольбы, и стенанія, и гнвъ, и угрозы, а въ то же самое время передъ нимъ цились и сплетались, какъ въ хоровод, снова возникшіе призраки прошлаго.

Ему вспомнился одинъ, подобный же вечеръ… Это было давно, въ Петербург. Точно вотъ такъ, какъ теперь, сидлъ онъ одинъ, за столомъ, въ свой комнат. Также, какъ и теперь, на стол лампа горла, а за окномъ плакалъ втеръ. Передъ нимъ лежало письмо, которое онъ пробжалъ уже нсколько разъ и весь былъ подавленъ впечатлніемъ прочитаннаго. Это было письмо издалека, и онъ думалъ о немъ, въ то самое время, какъ слухъ его былъ прикованъ въ заунывному пнію втра. И казалось ему, что въ тотъ поздній часъ, когда весь огромный городъ заснулъ, и затихъ дневной гулъ его улицъ, ожилъ міръ иныхъ звуковъ, которые пропадаютъ безслдно въ волнахъ лихорадочной жизни, при солнечномъ свт, и только теперь, во мрак безмолвной ночи, полились они вс во мглу холоднаго петербургскаго неба и скорбною пснью тоски и проклятія гуляютъ по поднебесью.

И вотъ опять, въ эту минуту, спустя нсколько лтъ посл той ночи, снова передъ нимъ это письмо… Вонъ оно, на синеватой бумаг, написанное крупнымъ, размашистымъ почеркомъ, рядомъ съ глазированнымъ миніатюрнымъ листкомъ, украшеннымъ щегольскою монограммой изъ имени той пикантной бабнки, съ которой онъ вмст ставилъ рога ея мужу… Давно уже вс отношенія къ ней замнились однимъ холоднымъ презрніемъ, а, вдь, было время, когда онъ передъ ней замиралъ и терзался… Письмо на синеватой бумаг выглядываетъ однимъ уголкомъ изъ-подъ любовной записки, и какимъ суровымъ укоромъ звучитъ начертанная на страницахъ его эта фраза: ‘…Да не будутъ теб эти слова гласомъ вопіющимъ въ пустын! Дло не въ крупныхъ силахъ, не въ подвигахъ. Мы вс строители одного великаго зданія и несемъ каждый свой камень для общаго дла. Пусть мы не увидимъ конца нашей работы, пусть многіе изъ насъ упадутъ при начал, изнемогшіе или раздавленные,— наши мста заступятъ другіе, и зданіе будетъ окончено! Врь въ себя, вруй въ дло и не давайся въ обманъ людской пошлости и своему эгоизму, и если захочешь, то сдлаешь, потому что кто хочетъ, тотъ можетъ…’

Проклятіе! Именно теперь, въ эту ночь, когда онъ такъ полно и глубоко ощущаетъ въ себ свое отршеніе отъ старыхъ химеръ и иллюзій и готовъ вступить въ новую жизнь по единымъ разумнымъ и вчнымъ законамъ природы,— опять звучатъ голоса изъ навки похороненнаго прошлаго!… Замолчите, проклятые! Онъ не хочетъ васъ слушать!

Онъ самъ въ себ растеребилъ снова то, что, какъ онъ полагалъ, давно уже въ немъ улеглось и затихло. И все это сдлалъ съ нимъ старый хламъ, который, Богъ знаетъ зачмъ, онъ бережетъ, словно какое сокровище, и повсюду съ собою таскаетъ!…

Онъ вдругъ вскочилъ съ мста и принялся торопливо, порывисто собирать старыя письма, комкая ихъ въ одинъ безпорядочный ворохъ. И когда на стол оказалось одно только письмо Вырезубова, съ лежавшимъ, попрежнему, сверху него женскимъ портретомъ, онъ сгребъ этотъ ворохъ въ об руки, подошелъ быстро къ печк и, размахнувшись, бросилъ въ огонь…

VI.

Старыя письма затллись и вспыхнули. Онъ смотрлъ, какъ горли они, и когда, вмсто бумаги, осталась лишь кучка чернаго пепла, разметалъ его кочергой во вс стороны, потомъ опустился на стулъ противъ печки и устремилъ глаза на раскаленные уголья.

Они сверкали и рдлись, подобно растопленной масс червоннаго золота. Прозрачный голубой огонекъ легкими струйками пробгалъ по всей ихъ поверхности, и они тихо шуршали и шевелились, словно дыша и изнемогая въ жаркой истом.

Онъ размшалъ кочергой всю эту золотистую массу. Кое-гд она вспыхнула яркимъ огнемъ. Но это было уже послднимъ дыханіемъ его исчезающей жизни. Сдлавъ свое дло и пожравши весь матеріалъ, который былъ ему предоставленъ, онъ самъ умиралъ, не находя себ пищи… Только вонъ тамъ, въ уголку, онъ еще слабо возился съ одною головешкой… Вроятно, это было какое-нибудь сырое полно, которое долго не поддавалось огню, упорно дымя и треща, и вотъ даже теперь, когда вс дрова уже сгорли, оно упрямо не хотло сдаваться.

Онъ ударилъ по головешк нсколько разъ кочергой. Она испустила цлый снопъ искръ, вспыхнула было и тотчасъ погасла… Нтъ, она ршительно заявляла протестъ, эта упрямая одна головешка!

На нсколько минутъ его развлекло это занятіе, и онъ вспомнилъ, какъ въ дтств, бывало, онъ любилъ сидть, вотъ точно также, какъ и теперь, передъ топящеюся печкой и слдить за постепеннымъ исчезаніемъ дровъ. Первая топка печей посл лта была всегда для него врод какого-то праздника. Вс въ дом потакали этой его ребяческой слабости и давали ему полную волю хозяйничать съ печкой, онъ видлъ въ этомъ занятіи свою спеціальность и немало ею гордился.

Особенно въ густыя зимнія сумерки, когда черный мракъ вислъ въ комнат, стушевывая предметы въ одну безразличную темень, онъ любилъ смотрть на огонь пылающихъ дровъ.

И какія только мысли ни роились тогда въ его дтскомъ мозгу!… Образы изъ прочитанныхъ книжекъ и собственныя созданія фантазіи возникали и путались въ прихотливой игр яркаго пламени, а онъ, сидя во мрак, воображалъ себя въ какомъ-то сказочномъ царств… Даже потомъ уже, взрослымъ, когда случалось наблюдать горніе дровъ, онъ чувствовалъ всегда надъ собой эту власть фантастическихъ образовъ, неуловимыхъ чувствъ и безплодныхъ мечтаній, посл чего онъ всегда неохотно возвращался въ міръ обыденной дйствительности…

‘Странное явленіе… Да!— медленно плелась теперь мысль въ его голов.— Удивительно это вліяніе, которое производитъ на человка зрлище горнія дровъ… Я увренъ, что это долженъ испытывать каждый… Вотъ и теперь я положительно чувствую, что не могу, не могу освободиться отъ этого… Фу, какое состояніе проклятое!… Лечь разв спать?…’

Онъ оглядлся по комнат, какъ бы ища въ ней предмета, который бы могъ приковать къ себ его мысль, дать его думамъ другое теченіе. Даже будетъ достаточно, если онъ просто, сейчасъ вотъ, сію минуту, встанетъ, отойдетъ отъ этого мста и обратить свое вниманіе на что-либо другое, но онъ такъ и остался сидть, и глаза его были, попрежнему, прикованы къ печк, словно тамъ было что-то притягивающее.

Уголья теперь, потухали, покрывшись мстами легкимъ сизымъ налтомъ. Одна головешка, съ которой огонь уже покончилъ, наконецъ, свое дло, перегорала и тлла, слабо хрустя. Онъ не сводилъ съ нея глазъ, сидя истуканомъ на стул и цпеня въ томъ состояніи, отъ котораго онъ хотлъ и не имлъ силъ избавиться.

Что-то особенное съ нимъ совершалось. Онъ чувствовалъ это всмъ своимъ существомъ, безотчетно и непреодолимо, какъ нчто вн его находящееся, съ чмъ невозможно бороться. Оно овладло имъ съ той самой минуты, какъ только онъ сжегъ здсь, въ этой печк, старыя письма…

Странное дло! То, отъ чего онъ считалъ себя навсегда отршившимся и что онъ снова растеребилъ въ душ своей чтеніемъ бумажнаго хлама, неотступно гнздилось въ ней. Онъ сжегъ эти проклятыя письма и самый ихъ пепелъ развялъ, но это оказалось совсмъ безполезнымъ, даже напротивъ: теперь оно еще сильне и настойчиве мучило. Сгорлъ старый хламъ, этотъ ворохъ ненужной бумаги, но то, что въ немъ заключалось, оказалось живуче. Этотъ ворохъ представлялъ собою реликвіи, лтопись цлой полосы его жизни,— не даромъ же берегъ онъ его и не разставался съ нимъ никогда. Повинуясь порыву, онъ сжегъ его и испытывалъ теперь негодованіе и злость на себя. Словно онъ самъ оплевалъ все свое прошлое и поглумился надъ нимъ, надъ молодостью, надъ тмъ, во что нкогда врилось, что заставляло биться сильне его сердце… И вотъ теперь еще громче, болзненне звучали въ немъ старыя струны, которыя, казалось ему, навсегда уже порвались и замолкли.

О, какъ было бы теперь хорошо заснуть и забыться! Но не было мира въ душ его, а въ голов, словно влекомые вихремъ осенніе листья, въ безпорядк кружились и путались мысли.

Онъ съ отчаяніемъ осмотрлся по комнат. Молчаливо и равнодушно глядли на него блыя стны, съ преміей Нивы, Скобелевымъ на бломъ кон и ‘полицейскими правилами’. На стол подслповато мерцала лампа.

Онъ провелъ рукой по своему горячему лбу, силясь уловить и связать въ одну нить мятущійся хаосъ мыслей, что-то преодолть и ршить, и въ то же самое время онъ чувствовалъ, что изнемогаетъ въ безплодныхъ усиліяхъ, словно что-то невидимое и непонятное стоитъ передъ нимъ, и туманитъ разсудокъ, и парализируетъ его силы и волю, и смется, и дразнитъ…

Вдругъ его взглядъ обратился на головешку, которая все еще продолжала медленно тлть въ упрямомъ своемъ одиночеств между горячими угольями,— и въ ту же минуту все существо его охватилось приливомъ какой-то безотчетной и неистовой злобы. Онъ схватилъ кочергу и принялся колотить изъ всхъ силъ головешку, словно она-то и была тмъ самымъ предметомъ. который все время дразнилъ и смялся надъ нимъ, и мшалъ ему думать спокойно.

Когда съ нею было покончено, онъ всталъ и прошелся по комнат.

Случайно взглянулъ онъ на столъ и тотчасъ же увидлъ на немъ письмо Вырезубова, съ лежавшею на немъ фотографіей… Онъ совсмъ позабылъ о нихъ, своихъ старыхъ друзьяхъ, раздлявшихъ въ послднее время его одиночество, и ему показалось, что они смотрятъ на него съ укоризной. Не они ли одни во все это время давали ему силу и бодрость, не они ли вдохнули въ него упованія и вру, преобразивъ въ того человка, котораго но узнавали при встрчахъ знакомые?

Онъ придвинулъ къ себ письмо и портретъ и взглянулъ на то и другое… Странное дло! Онъ не испытывалъ теперь тхъ ощущеній, которыя были для него въ послднее время обычнымъ явленіемъ и для возбужденія которыхъ служили они талисманомъ… Или съ нимъ произошло что-то особенное, или талисманъ потерялъ свою силу.

Онъ взялъ въ об руки портретъ и поднесъ его близко къ лицу… Онъ ждалъ, что по-старому на него взглянутъ съ привтомъ темные, бархатные глазки красивой ‘дивчины’ и изъ полураскрытыхъ губокъ ея онъ услышитъ опять прерывистый шепотъ, который потрясъ его въ ту незабвенную ночь посл театра, когда они оба стояли въ безмолвіи озаренной луннымъ сіяніемъ лстницы, когда трепещущіе, горячіе пальцы очутились въ рук его и страстное дыханіе неожиданно скользнула у него по лицу…

Да, это была все та же, прежняя Дорочка, и т же глаза ея, и т же полураскрытыя губки, но только теперь лишь, въ эту минуту, онъ уловилъ вдругъ въ лиц ея совсмъ новое, не замченное прежде имъ выраженіе… Выраженіе тупой, лнивой апатіи стояло во взор портрета и слова холодной насмшки звучали въ устахъ его:

‘Смшной ты, нелпый мечтатель! Съ чего вообразилъ ты себ, что я тебя помню и жду? Мн тебя и не нужно совсмъ… И я, и вс т, къ которымъ ты такъ ретиво стремишься, принадлежимъ къ самой простой пород людей… чего ты хочешь, чего ты ожидаешь отъ насъ? Ты ищешь простоты и поэзіи? Ну, да, наши интересы не сложны, мы живемъ просто, безъ хитростей, какъ слдуетъ людямъ, чувствующимъ вокругъ себя дыханіе природы, и намъ неизвстно, что вы тамъ выдумываете въ своихъ каменныхъ стнахъ городовъ, съ чмъ носитесь и сами себя попусту мучите… Вотъ, вдь, и ты чмъ только себя не калчилъ! Ну, а для меня все это вздоръ и ничего мн не нужно, кром здороваго мужа, которому я буду рожать ребятишекъ, варить борщъ и исполнять всю программу семейнаго счастія, для котораго ты уже не годенъ!’

Онъ тихо положилъ портретъ Дорочки на прежнее мсто, отошелъ отъ стола, сдлалъ нсколько шаговъ взадъ и впередъ и снова опустился на стулъ противъ печки, словно она влекла его къ себ какимъ-то невдомымъ ему обаяніемъ.

Уголья совсмъ уже подернулись пепломъ, только кое-гд еще тлясь тусклыми искорками… И вотъ, когда пройдетъ еще полчаса,— послдняя искра погаснетъ, а тамъ, гд горли дрова, опять займутъ свое мсто холодъ и мракъ.

Холодъ и мракъ! Онъ чувствовалъ, какъ вползли они теперь въ душу его, и не было боле въ ней ничего: ни грзъ о неизвданномъ счасть, ни воспоминанія о призракахъ погребеннаго прошлаго… Все, все исчезло, и вмсто того тамъ были теперь только холодъ и мракъ. Голова работала спокойно и холодно, и вс нестройныя мысли улеглись и затихли. Изъ всего, что онъ передумалъ и перечувствовалъ за эти часы своего одиночества, созрло и ясно стояло теперь передъ нимъ одно положеніе — неожиданное и даже внезапное, изъ котораго вытекало ршеніе твердое и безповоротное, какъ логическій выводъ: то, о чемъ онъ мечталъ въ эти послдніе мсяцы, что наполняло собою все его существо, повлекло и примчало сюда,— было лишь фикція, призракъ, больная мечта, и хать ему было совсмъ не куда, не зачмъ — и дальше онъ никуда не подетъ!

Онъ все сидлъ на своемъ стул у печки, сцпивъ кисти рукъ, съ тусклымъ, остановившимся взглядомъ, устремленнымъ за потухшіе уголья. Да, они уже потухли совсмъ, и тамъ, гд назадъ тому часа полтора пылали дрова, были теперь холодъ и мракъ. И повсюду они — холодъ и мракъ… И тамъ, позади, и вокругъ, и дальше, въ невдомомъ, безконечномъ пространств грядущаго — холодъ и мракъ. И какъ это странно, что никому не приходитъ такая простая мысль въ голову! Смняются одно за другимъ поколнія, создаютъ идеалы они въ безплодныхъ усиліяхъ разгадать тайну и цль бытія, страдаютъ и борются, заливаютъ землю потоками крови, а дло такъ просто, какъ то, что произошло въ этой печк. Были дрова — и сгорли. Росло гд-то дерево, ель, сосна или береза, но явился топоръ и порубилъ его на дрова, потомъ сложили дрова эти въ печку, зажгли — и вотъ они горятъ и пылаютъ ровно и дружно, исполняя свое назначеніе безотчетно, безсмысленно, не зная почему и зачмъ это съ ними творится. А потомъ сгорли дрова и нтъ уже ихъ, а въ печк осталась одна лишь зола… Ну, а если предположить вдругъ, что природа дала бы имъ сознаніе и способность предвиднія будущаго, — спрашивается, не возмутились ли бы они тогда противъ своего положенія, какъ та головешка?

Онъ сидлъ и ршалъ эти вопросы, все не сводя глазъ съ темнаго отверстія печки, съ блднымъ, окаменлымъ лицомъ, которое какъ-то вдругъ похудло, осунулось. Богъ всть, сколько времени просидлъ онъ такимъ образомъ. Можетъ быть, пролетло лишь съ десятокъ минутъ, а, можетъ быть, прошелъ цлый часъ. Наконецъ, онъ тихо пошевелился, какъ просыпающійся, встрепенулся и всталъ.

Онъ медленно осмотрлся по комнат. Не то онъ въ ней что-то отыскивалъ, не то хотлъ что-то сдлать. Движенія его были размренны, медленны, потому что онъ теперь ощущалъ въ себ какое-то необычайно-глубокое и тупое спокойствіе.

Онъ зналъ уже, что не подетъ въ Мокрый Хуторъ, и ему теперь думалось, что тамъ знаютъ вс, что онъ уже въ дорог, и ждутъ.

Написать, извстить о перемн ршенія?

Письменныхъ принадлежностей на стол не оказывалось. Позвать человка, потребовать чернилъ и бумаги?

Поздно, вроятно, вс теперь уже спятъ.

Вдругъ его взглядъ упалъ на листокъ синеватой почтовой бумаги, который лежалъ между краемъ подноса и блюдечкомъ. Вроятно, давеча, когда онъ хваталъ и жегъ старыя письма, оно туда завалилось и онъ его впопыхахъ не замтилъ. Онъ взялъ въ руки листокъ и увидлъ, что послдняя страница была совершенно пустая. На ней можно было написать нсколько строкъ.

Онъ слъ на диванъ, досталъ изъ кармана бумажникъ, въ которомъ была записная книжка, вытащилъ тоненькій записной карандашикъ и придвинулъ къ себ письмо на синеватой бумаг.

VII.

Втеръ утихъ, но дождь еще лилъ, хотя уже слабе. Въ воздух начинало яснть, но срая мгла продолжала окутывать все густою пеленой. Была та пора среди ночи, когда все живое не можетъ противиться владычеству сна. Спали вс люди на постояломъ двор, спалъ Волчокъ въ своей будк, спали лошади, между телгъ, подъ навсомъ.

Одинъ только маятникъ стукалъ мрно и неустанно. Эти удары особенно рзко и отчетливо раздавались въ ночной тишин, и въ ладъ этимъ звукамъ, тоже мрно и неустанно, раздавалось откуда-то чье-то дыханіе съ носовымъ присвистомъ и сапомъ. Эти звуки издавалъ спящій едоръ, вкушая сладкіе маки на своемъ импровизированномъ лож, въ обычномъ порядк устроенномъ на полу, за прилавкомъ харчевни. За стной, въ спальн хозяйки, тоже царили сонные звуки, но это былъ уже цлый оркестръ, въ который входили и глухой контрабасъ, и нжная флейта.

Здсь сонъ властвовалъ въ полной сил своей.

едоръ спалъ всегда крпкимъ сномъ, не смущаемымъ, при томъ, никогда сновидніями. Хозяйка его тоже никогда не имла основаній пожаловаться на то, что люди съ слабыми нервами называютъ безсонницей, за то очень часто, посл особенно плотнаго ужина, видла длинные и даже страшные сны, во время которыхъ она стонала и бредила.

И такъ, оба они спали крпкимъ, предъутреннимъ сномъ и вдругъ оба проснулись сразу, почти одновременно.

едоръ, какъ всегда, ничего не видлъ во сн и, между тмъ, пробудился такъ, ни съ того, ни съ сего, словно отъ одного толчка. Онъ открылъ во мрак глаза и, ощущая въ себ жакое-то странное безпокойство, спросилъ соннымъ голосомъ:

— Кто тутъ?

Никто ему не отвтилъ. Онъ былъ совершенно одинъ. Сердцевидныя отверстія въ ставняхъ слабо срли во мрак, означая настающее утро. Маятникъ стучалъ на стн.

— Ай-яй-яй! Убилъ, убилъ!— дико крикнула вдругъ за стнной Лупалиха.

Затмъ раздался тяжкій стонъ ея и, прежде чмъ испуганный едоръ усплъ вскочить на ноги, она произнесла соннымъ голосомъ:

— Фу-у, Господи!… Навожденіе!

— Что вы, Макаровна?— спросилъ ее едоръ, догадавшійся, что она видла сонъ и теперь пробудилась.

— Ты не спишь, едоръ?— слабо подала голосъ Лупалиха.

— Нтъ… Чего вы кричали?

— Охъ, Боже мой, Боже мой! Фу-у!

— Сонъ, что ли, видли?

— Сонъ… Барина видла…

— Какого барина?

— Верхняго барина… Рыжій будто, страшный такой…

— Да онъ и не рыжій совсмъ, Богъ съ вами!

— Ну, а я рыжаго видла… Лицо, будто, блое, блое, а глаза какъ угли горятъ… Влзъ, будто, въ окошко и идетъ, и идетъ на меня, а глаза-то страшные, страшные!… Хочу я крикнуть, а голоса нтъ… Раньше-то видла все бумаги какія-то. Много бумагъ… То-есть, нтъ, погоди… Сперва были все раки…

— Раки?

— Ну, да, печеные раки… Будто вокругъ-то меня все раки, все раки… Много такъ раковъ! А потомъ будто бумаги, а потомъ и онъ въ окн появился… Господи, думаю, что ему нужно? А онъ все подходитъ, подходитъ — да потомъ, какъ вдругъ изъ ружья въ меня — бацъ!

— Изъ ружья? Съ ружьемъ, значитъ, былъ?

— Богъ его знаетъ, откуда-то ружье вдругъ взялось у него… Да громко такъ, явственно, словно и теперь даже слышу… Тутъ я и проснулась.

— Гм… Ставнемъ стукнуло, врно…— проговорилъ, сквозь звоту, соннымъ голосомъ едоръ, умостившись опять на своемъ лож, — ишь, бсъ возьми его душу, и во сн даже снится!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ранній свтъ засталъ едора уже на ногахъ. Первымъ дломъ, онъ устремился въ полицію, чтобы сообщить кому слдуетъ свои подозрнія насчетъ прізжаго, но тамъ сказали ему ‘дурака’, и онъ, очень недовольный результатомъ своего путешествія, возвращался домой.

Дождь давно пересталъ. Дулъ легкій втеръ. Воздухъ былъ ясенъ и чистъ. Солнце еще не показывалось, но края облаковъ на восточной сторон горизонта, неподвижною громадой застывшихъ въ синев безмятежнаго неба, все ярче алли и золотились, и казалось, что вотъ-вотъ, съ минуты на минуту, брызнутъ лучи и засіяетъ прелестное утро.

Задумчивымъ, разочарованнымъ шагомъ возвращался едоръ домой. Медленно переступилъ онъ порогъ двери, ведущей въ харчевню… Онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ.

Въ харчевн онъ разсчитывалъ встртить Лупалиху и приготовился было принять свой обычный сурово назидающій видъ, но тамъ ея не было. Онъ заглянулъ черезъ дверь въ сосднюю комнату — и тамъ ея не было тоже. Онъ вышелъ во дворъ — и тутъ вдругъ поразило его одно обстоятельство.

Весь дворъ былъ заставленъ выкаченными изъ-подъ навса повозками, частью уже совершенно запряженными и готовыми тронуться въ путь, но никого изъ ихъ хозяевъ ночлежниковъ налицо не оказывалось. Только Волчокъ, съ хозяйственнымъ видомъ, да птухъ, въ сопровожденіи своего гарема, бродили между ногъ лошадей и колесъ.

Въ ту же минуту кто-то крикнулъ ему, тревожнымъ голосомъ, сверху:

— Иды швидче! Бачь, отъ ее таке?!

едоръ тотчасъ же понялъ, что весь народъ наверху, у прізжаго, и что тамъ что-то случилось.

Онъ быстро взбжалъ по лстниц вверхъ. Дверь, ведущая изъ комнаты въ сни, была растворена настежь, и въ нее виднлась группа молча стоявшихъ людей. Между ними была и Лупалиха.

Вся эта группа стояла плотною стной, повернувшись въ дивану. Вс смотрли на что-то.

едоръ торопливо протискался — и вдругъ, передъ самыми двоими глазами, увидвъ то самое, на что смотрли другіе.

Во-первыхъ, онъ увидлъ сидвшаго неподвижно на диван прізжаго. Онъ сидлъ, грузно отвалившись на спинку дивана и склонившись всмъ корпусомъ на правую сторону. Сперва онъ производилъ впечатлніе спящаго, но тусклый взглядъ широко-раскрытыхъ и остановившихся глазъ говорилъ про другое. У края одного изъ вкъ виднлась какая-то жалкая, одинокая муха, которая, можетъ быть, раньше коченла гд-нибудь въ теиномъ углу, и вотъ только теперь, оживленная за ночь топившеюся печкой, устремилась къ мсту общей сенсаціи. Она тихо бродила, взлетала и опять опускалась на прежнее мсто, а тусклый взглядъ человка оставался все также неподвижно-спокойнымъ.

Онъ былъ мертвъ. На правомъ виск его зіяла темная рана, откуда тянулась внизъ, по-плечу и груди, захватывая часть крахмальной сорочки, струя запекшейся крови. Небольшой револьверъ валялся на диван возл прізжаго.

Далеко, на восток, поднявшись изъ за гряды облаковъ, вдругъ вспыхнуло и заиграло своими лучами яркое солнце. Золотистый столбъ свта перерзалъ наискось комнату, озаривъ безмолвную группу людей, диванъ съ сидящимъ покойникомъ, столъ съ простывшимъ на немъ давно самоваромъ и лежащими рядомъ съ нимъ фотографическимъ женскимъ портретомъ, какимъ-то письмомъ и клочкомъ синеватой почтовой бумаги, на которомъ было криво написано карандашомъ нсколько словъ…

И въ ту же минуту равнодушно бродившая по лицу покойника муха вдругъ зажужжала, взлетла и весело закружилась въ лучахъ яркаго солнца…

Мих. Альбовъ.

‘Русская Мысль’, кн. XII, 1887

О ТОМЪ, КАКЪ ГОРЛИ ДРОВА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

Читайте также: