О том, что называется действие драмы, Мерзляков Алексей Федорович, Год: 1817 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

А. Ф. МЕРЗЛЯКОВ

О том, что называется действие драмы
(Басня, содержание), и об его главных свойствах

Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.

В 2-х т. Т.

М., ‘Искусство’, 1974.

В прошедшее чтение имел я случай, почтеннейшие сочлены, объяснить предварительно, что такое драматическое действие, которое составляет душу драмы, и я сказал, что все внимание писателя, судей его и зрителей должно быть особенно обращено на сей предмет. Без сомнения, первый долг сочинителя есть выбор действия или происшествия, потом вероятность его, расположение и движение, наконец, то, что составляет его наружность или видимость,— слог, монолог и диалог. Слог есть действительно внешнее облечение драмы, это — полотно, на котором рисуется действие во всех своих переменах и подробностях.

Происшествие заимствуется из природы нравственной и физической, следовательно, все правила искусства подражательного должны быть из нее же ‘почерпнуты. Природа великие работы свои производит или в недрах подземных, в сердцах гор непроницаемых, или в пространствах воздуха непостижимых, но сии работы, созрев в ее таинственных чертогах, показываются нам посредством видимых явлений, изменений лица земли и окружающей нас атмосферы: они бывают или бури, или зной, или хлад, или землетрясения, или другие необыкновенные происшествия, поражающие дух наш. Не так же ли обнаруживается и таинственное царство нравственного мира, то есть мысли, чувства, характеры, намерения, посредством знаков, которые суть: слово, поступки, действия? Природа вещественная должна потерять свое равновесие, чтобы произошла буря, землетрясение, потоп, необычайный хлад, или необычайный зной, в глубине души нашей должно также сначала произойти великим переменам, издавна зреющим, великим намерениям, таящимся, ударам извне, весьма болезненным, а внутри сильным желаниям, страстям увлекающим, непреоборимым, дабы она, одолев правительство разума, преобратилась в бурю и мятеж и, наконец, не в силах удерживаться в самой себе, обнаружилась в буре слов, в предприятиях чрезвычайных, в решительности отчаянной. И что иное наши страсти, как не сии бури? Что такое драма, как не движение или некоторое частное поприще, взятое из пути нашей жизни, перелом состояния, судьбы нашей, низвергающий нас с высоты счастия в глубину бедствия или в самый гроб? Это истинно нравственное потрясение, долго зреющее скрытно и, наконец, явленное внезапно ударом быстрым и решительным! Вот нравственный потоп страстей и горестей, представляющий столь многие трагические сцены, потом увлекающий за собою все в океан неизмеримого ничтожества! Вот нравственный, необыкновенный хлад или ожесточение тиранов, заглушающих в себе природу человеческую! Вот нравственный зной, сия горячность и пылкость юных лет, слепо и опрометчиво устремляющихся на свою погибель! С чем сравнить сии явления воздушные, блистательные шары, змеи пламенные, сияния северные? Это в нравственном мире исчадия гордости, самолюбия, возвысившиеся от земли до неба и мгновенно исчезающие,— сии необычайные происшествия мрачные, часто кровавые, которыми наполнена история человечества, сии усилия добродетели, мужества, искусства, храбрости, столь разительно очаровавшие наше внимание, привлекшие наше удивление и перед глазами же нашими погибшие, будучи подчинены общему необходимому жребию! Были — и нет их! Итак, драмы, трагедии вещественного мира весьма сходны с драмами, трагедиями нравственного: сходны в действиях, сходны в самых своих явлениях! И что значили в самом деле несчастия и падения дому Эдипа, дому Атридов, послуживших столь обильным запасом для древнего театра! — Вещественному миру подражать мы не можем, — оставим браням, революциям, Неронам, Наполеонам, посредством адского искусства своего, подражать гневной природе и даже превосходить ее в гибельных действиях, когда она попущением Промысла непостижимого карает несчастное человечество, — оставим правосудию наказывать порок и злодейство. — Мы избрали предметом нравственный мир, и притом подражаем ему с тем, чтобы, изображая его потрясения, перемены, волнения, не вредишь, но услаждать, утешать страждущее действительно человечество картинами вымышленных, но знакомых ему бедствий, и примерами терпения, к которым человек по неволе привыкать должен, с тем чтобы приближать его, как говорит Аристотель, чрез очищение: страстей к той нравственной, небесной Природе, из которой он произшел, облекшись земною, и в которую опять должен возвратиться! — — Возвратиться!— мечта святая, утешительная, заключающая в себе всю цену смертного бытия нашего! — Скажут, что может быть, сладостнее, как окружать себя единственно предметами утешительными, приятными, окружать себя обворожающими прелестями добродетелей, счастия, свободы, обилия, спокойствия? К нему выводить на сцену сии ужасы, злодея-ния, пороки, вражды, кары, разрушения? — Ах! мы их знаем, мы чувствуем их. Мы окружены ими также! Нам должна быть представлена наша природа, а не чуждая, не то к чему мы стремимся, а то, посре-ди чего мы находимся: прочее все кажется вам ненатуральным, и не трогает нас, как неизвестное. — Что существует там, то не может быть понятна здесь! — Так сама собою определяется возможность действия или содержания комедий и трагедий, всегда представляющих слабости, предрассудки, пороки, злодеяния людей. — Из сде-ланного мною сравнения можно извлечь и все главные правила для драмы, изображающей
жизнь нашу. Первое правило из них вероятность, или правдоподобие драматиче-ское. — Великий Гений, при всех выспрен-них мечтаниях своих, должен ниспуститься на землю, в обыкновенный круг слабостей, мнений человеческих, и ограничиться теми пределами, которые назначены ему, для вас работающему и нам самим, как вре-менным странникам, стремящимся к сво-ей цели. — О вероятности, или правдопо-добии я уже имел честь несколько раз предлагать при различных случаях. — Но нигде не можно с большею подробностию говорить о сем предмете, как в настоящем случае, ибо сия вероятность строже требуется в драме, нежели во всех других родах Поэзии. — Действие должно быть выбрано вероятно, ведено вероятно и окон-чено вероятно.

Прежде всего сделаем вопрос: как представляются действия на театре в ко-медиях и трагедиях? — Иногда Природу счастливому любимцу своему гению открывает или в прошедшем, или настоящем времени такие происшествия, которые, будучи совершенно истинными, историческими, удовлетворяют всем требованиям вку-са, составляют обильной запас для всего сочинения, и сами в себе заключают все способы, посредством которых он может достигнуть цели, свойственной тому, или другому роду сочинений. — Такого рода происшествием можно почесть страдания Эдипа Царя, такова Есфирь низвергающая Амана у Расина, таково трагическое пред-ставление г-на Крюковского: Пожарский, ко-торое не могло однако само собою напол-нить пяти актов. — В подобных случаях писателю остается только отрезать сие происшествие от прочих приличным обра-зом, и расположишь его так, как требуют правила драмы. — Но сколь редко встречается самородное золото! Оно почти всегда смешано бывает с другими веществами. Так и сии драгоценные материалы из Истории, может быть, еще реже попадаются готовыми для гения. — Ему надобно работать, прибавлять, убавлять, перестанавливать, дабы действию дать истинный вид драматический.

Иногда действие и басня бывают только истинны в основе, и вымышлены в обстоятельствах. — Трагедии, из таковых происшествий составленные, весьма многочисленны между древними и новейшими народами. Основание в Димитрии Донском историческое, но все прочие обстоятельства, в которых заключается завязка, принадлежат автору. — Точно то же можно сказать о Димитрии самозванце Сумарокова, Освобожденной Москве Хераскова, о Демофонте Ломоносова, о Ярополке и Владимире Княжнина, и многих других. — Позволим себе сделать, касательно выбора такого рода содержаний, одно довольно важное замечание. — Молодые писатели часто, обольстясь какою-нибудь величественною чертою в характере героя, тотчас решаются составить полное действие, или Драму, не осмотря наперед, достаточно ли происшествие во всех обстоятельствах его и отношениях, для наполнения условных пяти актов. Неосторожная опрометчивость оказывается очень скоро: начав строить расположение пиесы, чувствуем пустоты, которых нечем заместить, начав писать, еще более скучаем, не находя материи для разговора действующих лиц, и принуждая себя, против собственного своего сердца, наполнять их чуждым главного предмета велеречием, и неприличными украшениями. — Две или три хорошие сцены не составляют хорошей драмы, надобно, чтобы избранное содержание не только для каждого действия, но для каждого явления давало действительное занятие, а не побочное, которое может приискать издалека воображение. Сей погрешности подвергались мужи с величайшими талантами, особенно в пылкие лета своей молодости.— Расин, обольстясь прекрасным и сильным ответом Индийского Царя Пора Александру Великому, решился написать из этого трагедию. — Что ж вышло? — Две, три сцены прекрасных, в которых заключено все действие, и к которым ни прибавить, ни убавить ничего не можно, — сии две сцены обставливаются многими насильственно приисканными обстоятельствами. Басня Дмитрия Донского, по моему мнению, есть более басня для поемы, нежели для драмы. — Отнимите сию, в противность нравам и обычаям времени приведенную любовь, отнимите неприличные обстоятельствам споры Князей, оттуда же происшедшие что останется истинно драматического? Очень мало. — Таково же тщетное покушение некоторых наших писателей вывести на трагическую сцену Пожарского. — Сие великое лице, разве не может быть славимо другими Музами, кроме Мельпомены? Знаменитые, незабвенные подвиги великодуший, мужества, подвиги торжествующего спасителя отечества достойны гласа Каллиопы. Часто нас увлекает самолюбие показаться в очаровательнейшем роде сочинений, и мы, не щадя себя, приносим в жертву этому самолюбию и наших героев. Г-н Крюковской, вместо трагедии Пожарского, дал нам семейственную картину томной разлуки, довольно трогательную, но нетрагическую. Г-н Державин из престарелого уже, твердого, мужественного, хлад-ного в переменах счастия Пожарского сделал Тассова пылкого Роланда, и кто же Армида для сего Роланда? Марина, или, как называют наши Историки, Маринка, женщи-на, которой терпеть не можно бы было и в самой простонародной неопрятной комедии! — Был один затейник из русских, который вывел на сцену и незабвенного Гермогена в святительской его одежде. Какой же лукавый соблазнил этого человека представить владыку на трагической сцене? — Одно страстное желание изобразить живописно, как страдалец умирал с голоду, закладенный в простенке.— Эта занимательная сцена особливо ему нравилась, и в ней одной заключалась вся драма! Но на что приводить более таких примеров? Довольно, что мы знаем и понимаем правила для выбора содержания. Повторю, оно должно быть таково, что будучи осмотрено проницательным гением со всех сторон, могло бы доставить ему обильной запас для всей драмы, чтобы все обстоятельства, отношения и самые эпизодические действия из него же проистекали, как из главного источника, или от него зависели, и наконец дабы все способы действия в ходе своем заимствованы были из него же и с ним соображались.— Пойдем далее.—

Иногда действие, взятые из истории изменяются не только в основании, но и в обстоятельствах: существенностию историческою остаются только одни имена героев и героинь.— Таковы пиесы: Хорев Сумарокова, Синав и Трувор его же, Селим Ломоносова, и проч. Здесь потребна та предосторожность, чтобы выбирать содержания из времен довольно отдаленных, мрачных, и отнюдь не из близких, или слишком известных.— За глубоким туманом прошедшего мелькающие тени видимы нам столько, сколько угодно осветишь их гению, в его воле открыть нам более, или менее, между ими отношений подлинных, или заменишь их другими, которые кажутся для него выгоднее.— В его воле изобрести для них побудительные причины действования: предмет, цель, способы, мы не спорим, ибо не имеем вообще известного предания об жизни героев.— Довольно, если соблюдены будут. 1-е. некоторые главные приличия,- относящиеся к тому веку и народу, из которого они взяты, 2-е. соблюдены характеры, если они известны. На Александра Великого можно налгать много, но представить его трусом не возможно.— Из наших Киев, Щеков, Лыбедей и Хоревов стихотворец делает то, что угодно. Но и сие требует некоторого ограничения, о котором скажем мы в последствии.

Наконец, часто в трагедии героической бывает все вымышлено, имена, действия, обстоятельства, место и время.— Обширное поле для воображения! Какой более свободы, кажется, требовать стихотворцу? … Но сию свободу можно сравнить только с свободою гражданскою частного человека: он свободен, потому что по своей воле и собственному произволению свободно покоряется установленным от общества законам и обязанностям. Такова Заира Вольтерова, таков Владисан Княжнина, комедия Бригадир Фонвизина и почти все известные комедии. Еще более должно быть осторожну при вымысле места и времени. Агриппа, трагедии Василия Майкова, происходит в каком-то городе Теуфрании: но многих трагедиях Сумарокова и совсем неозначено места, и времени!.. С какими же преданиями осмелимся мы поверять сих героев?…

И так стихотворец выбирает вообще или истинные происшествия, или вымышленные. Еще повторю: счастлив тот, которому встретится происшествие истинное, во всех отношениях удовлетворяющее требованиям драматическим: ибо оно заключает в самом себе вероятность и убедительность достаточную, писателю осталось только следовать естественному его ходу, которой верно доведен к концу.— Сие-то может быть причиною того, что Димитрий-самозванец, будучи одною из посредственных трагедий Сумарокова, так долго и даже с похвалою держался на театре.— О Гришке-расстриге твердят и старой и малой. Происшествие сие всем известно и близко всякой идет в театр поверишь предания общие с тем, что представляется на сцене, сходны ли они, или нет. Вся пиеса равно занимательна, в ней любопытны для нас все предметы от Димитрия до набатного колокола, не смотря на то, что не имеет она занимательности, проистекающей из искусства и от красоты Поэзии.— Так действовали на Греков трагедии, взятые из домов их Царей-прародителей, Царей-тиранов, защитников отечества. Мы напрасно удивляемся особенной простоте в ходе и расположении сих древних трагедий, на что было выдумывать трагикам Греческим предметы и расположение их представления были для Греков подлинными, истинными, в них они видели оживленную историю своего племени, подвигов и славы! Им довольно было назвать имена предков, и восторг был уже всеобщий.— У нас много таковых же происшествий, но те, кажется, лучше, которые не слишком отдалены: они могут действовать на театре собственным своим влиянием. Щеки, Кии, Хоревы, и многие Князья не имеют и не могут иметь по крайней мере для нас достаточной занимательности, ибо за совершенным недостатком преданий мы не можем изображать их до духу обычаев и времени, а стихотворец, представляющий их по своему, лишается вероятия, живописуя не настоящую природу.— Сблизить в изображениях характеров столь мрачное, отдаленное время с нашим временем также нет способа, а потому Хорева и другие лица Сумарокова можно представлять совершенно вымышленными, а не историческими, и не вероятными. Заира Вольтера вымышлена, но Заире, Орозману дано место и время, которые определяются главными оттенками обычаев Сарацинов, их образом мыслей, действием, стихотворец, сколько можно, для Парижан приноравливал вымышленные им характеры к общим чертам места и времени: — Сумароков напротив того, к чему мог приноровить свои? История сказала ему только о трех братьях, имевших на содержаний лодки для перевозу, и ничего более.— И так он списывал характер с Ивана, Петра ему знакомых, и называл их Хоревом и Щеком!… Всякой зритель или читатель, самой посредственной, может это чувствовать, и очарование конечно должно быть разрушено. Отсюда выводится правило ограничения для избирающего предмет стихотворца. Конечно должно выбирать содержание из времен древних, или отдаленных, однако из таких, о которых имеем вообще более известные народные предания, и при том такие, которые отличаются какими-нибудь ближайшими к нам отношениями.— Сии времена в нашей Истории могут быть средние, когда столь многими несчастиями наводнена была Россия!— Вообще все поле от Рюрика и особенно Владимира Великого, от разделения государства до междуцарствий, до Шуйского,— еще не обработано, ожидает гения, и может наградить его жатвою обильною.— Впрочем, нет нужды, чтобы история, представляющая действия, была истинная, достоверная, довольно, если совместна ока с принятым мнением, если по преданиям она, предполагается истинною, нужды нет, так ли извлеченное происшествие случилось: довольно, если думают, что оно так случилось: — famam sequere,— Следуй молве или преданию, говорит Гораций.— И истина предполагаемая также принимается в Поэзии, как настоящая.— Благодетельное искусство доставляешь ей всю силу убеждения.— В чем состоишь сие искусство?

Осмелимся вступить в таинственный кабинет поэта, в часы божественных очарований, когда он беседует со своим гением и природою, когда с одной стороны Муза Истории благотворным своим пламенником, освещает для него необозримое, туманное царство протекшего, а с другой прелестная богиня Фантазия манит его в мир новой, в мир очаровательной мечтаний — в эфирное царство возможностей, исполненное сокровищами неистощимыми.— Какое богатое обладание! какое царственное могущество гения!..— Но с ним разделяют власть его две служебные силы: осторожный, опытный рассудок и проницательный вкус, они избирают, осматривают, оценяют и располагают с ним вместе материалы, которые дарует щедрая природа, история и царство мечтаний: третья служебная сила есть нравственность, святая любовь к добродетели. Она председает в трибунале Олимпийском и держит последнюю цензуру! — Мне кажется, я слышу ее вещающую гению драматическому все сокровища, все материалы назначенные для твоего занятия,— ты свободен, ты волен избрать что хочешь, тебе даны в помощники два победоносные оружия, имеющие столь великое влияние на человека: в одной руке своей меч ужаса и сострадания, меч пламенный, проницающий глубоко сердца человеческие, в другой зерцала истины и посмеяния, в которых представляются слабости человеческие, не с тем, чтобы ожесточать их, но с тем, чтобы заставить самих, себя отличиться.— Прошедшее и настоящее, преданное произвольному твоему выбору, более богато делами злобы, коварства, ненависти народов, предрассудков, и притом, по неисповедимым судьбам Всевышнего — чаще являются сии ужасы, чада безверия, чада злобы, в виде торжествующем, блистательном, к унижению, или паче испытанию смиренной добродетели и терпеливой, строгой к самой себе справедливости.— Таков путь жизни для человеков несчастных! такова печальная картина временного бытия нашего!— Она, по большей части, мрачна и окровавлена. Но свыше некий радужный свет озаряет ее точно также, как светлый луч полной луны озаряет развалины града великого, прекрасного, некогда цветущего, но разрушенного лютым мечем неистового неприятеля: там еще дымятся свежие развалины, там еще отнимают последнюю добычу неистовые враги на пепелище хижины из рук полумертвого, бледного ее хозяина, но тут же видны еще домы целые, встречаются еще люди добродетельные, которые украдкою ходят, дабы прикрыть по возможности наготу в сию же самую минуту ограбленных, там же виден Ангел утешитель, скрывающий несчастного в уцелевшую свою келию, там же виден герой, с опасностию жизни сражающийся за невинность, влекомую на поругание, там же виден почтенный пастырь веры, совлеченный священных одежд своих, в рубище, изъязвленный при подножии алтаря своего, поверженного во прах, во храме оскверненном,— сей пастырь, не смотря на все свои страдания, на ужасы его окружающие, крадется тихо по усеянной трупами улице, дабы найти еще дышащего страдальца, и благословить его христианским благословением в путь далекий — в блаженную вечность, или спускается в глубокий погреб, дабы поверженного на соломе труженика, гладом и язвами изнуренного, укрепить в вере и надежде, убедить в необходимости терпения, в минутном торжестве врага и в вечных триумфах добродетели!— Вопрошаю теперь тебя, какой — ты способ приемлешь, для представления человечеству сцен страшных?— Какую цель предполагаешь, изображая злодеяния человеческие, как плоды страстей необузданных, предрассудков гибельных?— Что хочешь, произвести посредством сих двух сил ужаса и сострадания, которые дала тебе трагедия? Горе тебе, если ты представляешь злодеяния торжествующими, добродетель совершенно униженною! более горе, если ты посредством хитросплетенных вымыслов стараешься унизишь правоту, и без того уже, борющуюся вечно в брани жестокой, или показать бесполезность добродетели, великодушия, терпения, которым и так уже мало верят! Будь друг неба, а не ада крамольного.— Показывай злобу человеческую, но, всегда в сражении с добродетелью… таким образом, чтобы сия побеждала наглого неприятеля и в самом своем унижении, — и именно — самым святым, своим унижением возбуждала бы любовь к себе зрителей, а не отчаяние!— Доказывай могущество преобладающее, ослепленное на возможной высоте его, но да стоят еще выше его законы и правда! — Являй нам Царей — тиранов, забывших человечество, но защищай священные права их, свыше им дарованные, поставляй их над бездною гибели каждую минуту, но да восседит неприкосновенно на тронах их право владычества в виде таинственном величия, всегда благое, всегда необходимое для народов!— Представляй нам любовь, но склоняя нас к ней очарованиями Поэзии,— помни то, что думали древние: она есть всегда слабость, умей сделать ее высокою и благородною!— Представляй нам честолюбие, но чтобы всегда оно было в противоположении с истинным и добрым честолюбием, которое есть душа всех дел великих!— Представляй нам пагубные предрассудки, изменяющие Царства земные, увлекающие к погибели народы и семейства, но не давай им столько блеска, чтоб они обворожали умы неопытные!— Приставь к ним духа презрения, ненависти, даже духа жалости, да стоят окрест их, и говорят сердцу зрителя,— Вообще, представляй так злодеяния, чтобы они заставляли нас более умиленно жалеть о заблуждающемся человечестве, а не ненавидеть его, представляй так несчастия жизни, дабы более мы верили, что они скоропреходящи, и даже в нашу пользу, а не отчаивались бы на поприще здешней жизни, представляй так гордыню, чтобы мы видели, что их власть непрочна, а мудрое смирение всегда торжествует!— Представляя так несчастного, невинного, чтобы мы привыкли бояться в нем за самих себя, и любя себя, сострадали бы ему? одним словом: сближай сердца действующим и зрителей, дабы последние приучались любить, и чувствовать страдания ближнего по себе самим. Вот урок нравственности в отношении к трагедиям!— Послушаем, что говорит она гению в рассуждении выбора предметов комических: — В руке твоей обличающее зерцало: — для чего оно дано тебе? — Для того ли, чтобы ты, имея в виду собственные личные свои выгоды, только возмог злоречить и уничижать человечество, представляя ему его пороки, слабости и предрассудки? Такая комедия сама собою, к несчастию вашему, бывает часто в обществе, и каждой почти день повторяется везде без малейшей пользы, без исправления нравов, она умножается и распространяется беспрерывно: ибо злоречие против ближнего, по обыкновенной странности обычаев, сделалось богатым запасом для мнимой любезности и занимательности обращения светского, для живости в разговоре, для приятного времяпрепровождения.— И так изображать сию страсть должно с тем, чтобы только по возможности убивать ее!— Захочешь ли ты из мщения некоторым лицам, или из честолюбия, быть органом одной враждующей стороны против другой, выставлять людей великих в посмеяние на позорищах, и действовать явно, подобно древнему Аристофану, против добродетели, мудрости и правоты, обезображивая их непристойным образом: тогда ты не служитель мой, и творения твои, сколько бы ни была остроумны, ознаменуются в потомстве черною печатию твоего характера.— Захочешь ли ты под прелестными картинами роскоши и неги, в привлекательном слоге, в хитром ходе драмы и двузнаменательных разговорах украшать порок общественный или модный, изображать слабости умышленно под обольстительною маскою, или представлять их в виде благолепном, извинять обстоятельствами времени и духа народного: ты бесплодный и слабый стихотворец, раб недостойный, оскорбляющий священное имя Поэзии!— Осмелишься ли ты прямо и строго вопить против пороков, не растворяя приятностию невинного остроумия, игрою слов, забавными чертами своих уроков: тогда ты при добром своем намерении можешь быть бесполезным человечеству: ты мне вреден, и далек от своей цели!— Захочешь ли, наконец, только занимать внимание своих зрителей представлением странностей, уродливости, смешного безобразия, заменяй недостаток материи чудесностями нелепыми, соблазнительными двусмысленностями, наглыми нападками на благопристойность и приличия, то предводительствуя хором Русалок, то пиршествуя в жалком упоении на свадьбах Филаток, то странствуя по лесам и дебрям, и ужасам с рыцарями, у коих один девиз: без плану, без цели, на удачу, или ниспускаясь до изображения самых подлых и ничтожных, картин искаженного, или грубого человечества: — в таком случае ты бесплодный учитель, вредишь мне, хотя и не столь чувствительно, но вредишь себе еще более, знай, смеются не над твоею комедиею, а над тобою самим, над твоею испорченною природою и вкусом. Истинный творец комедии,— заключает свое слово нравственность, — есть тот, который, избирая содержание своих пьес из того круга общества, в коем живет, более показывает зеркало свое порокам и предрассудкам, господствующим вообще, а не частно, более тем, которые действительно вредят добрым нравам, будучи следствием или дурного воспитания, или дурных привычек, или пристрастия к иноземным. Он не имеет в виду лица, но порок, самый порок, или слабость, представляет не для того и не таким образом, чтобы ожесточить его, но исправить нечувствительно, не оскорбляя самолюбия, чтобы забавлять и тех, над которыми смеется, чтобы раскрывать посредством действия для зрителей тайнейшие в сердце нашем начала и зародыши тех склонностей, привычек и страстей, которые ведут нас ко злу или вреду, чтобы доказать нам ход их, действия, изменения и конец, одним словом, для того, чтобы вся комедия была панорамою обыкновенной нашей жизни, в которой посреди теней, бесчисленно разнообразных, нелепых, диких, мрачных, всегда проглядывали бы черты белые, любезные и для самых порочных, черты семейственных мирных добродетелей и благоустройства, чтобы они, если можно, составляли основание картины, или по крайней мере отблески света во мраке, чтобы они господствовали над тьмою, как уединенный, тихий огонек господствует в шумной дубраве среди теней ночи и указывает путь сомневающемуся страннику здешней жизни: сей луч, одушевляющий картину, есть добродетель, добрые нравы — цель и предмет единственный поэта, который для его же блеска и славы обставляет он смешными картинами. Узнай, в чем состоит истинно смешное. Оно не убивает и не огорчает, оно заключает в себе врачебное действие. Смотря на степени образованности общества, пиши для всех классов народа, если хочешь — для просвещенных и непросвещенных, но помни одно правило: театр есть училище нравственности, ты всегда должен быть органом благонравия и всех семейственных добродетелей!

Так учит нравственность писателя в рассуждении выбора содержаний драматических. Теперь, что говорят рассудок и вкус?.. Они суть исполнители уроков нравственности, они предлагают способы надежнейшие посредством выбора содержаний, искусственного их расположения и очаровательного слога открыть ближайший и вернейший путь к сердцу, они ей служат и должны служить ей, ибо в противном случае, к чему они потребны? Что все искусства без цели благородной и полезной? Что человек, если он не для бога и не для человека? Первое средство поэта есть убеждение, происходящее или от полного, порядочного, соответствующего цели изложения подробностей в описании разительном некогда существовавших характеров и происшествий, или в естественном представлении характеров и происшествий вымышленных,— отсюда только может рождаться очарование, душа драматических сочинений и вообще всех родов поэзии. Итак, мы опять обратились к прежде упомянутому нами вероятию, или правдоподобию драматическому. Разберем его. Автор вымышляет, располагает басню трагедии или комедии и все это делает для людей себе подобных, следовательно, для таких, которые имеют одну с ним систему или главный и общий образ мыслей, коему должен он непременно следовать. Предметы, им избранные, например из истории, случились, или были, или взяты из царства возможностей, такие, которые сим или другим образом могли или должны были случиться соответственно природе и нашему понятию. То, что могло быть, есть возможное, судя по обстоятельствам времени, места и лиц. Могло быть, что Трувор влюбился в невесту брата своего Синава,— и две жертвы упали пред алтарем любви несчастной. То, что должно было быть, есть существовавшее по вероятию, по преданиям, также в отношении к обстоятельствам времени, места и лиц. Что существовало, то имело порядок или ход естественный, хотя и необыкновенный, притом случилось таким или другим образом, однако всегда возможным, вероятным. Римляне похитили жен сабинских, честь народа и справедливость требовали войны, и она действительно случилась. Димитрий Донской влюбился в Ксению, Тверской также, должен быть раздор между двумя вождями главными, и он действительно был, привел в сомнение успехи войны отечественной, а для стихотворца послужил способом к наполнению пяти актов трагедии. Дело в том, чтобы историческое подлинное и вымышленное возможное в ходе пьесы шли или по вероятности таким или другим, определенным образом, или по необходимости, то есть не иначе, как требует натуральное течение вещей, взаимное их отношение, место и случай. Первое убеждает, что такая вещь случилась, второе требует, чтобы она происходила таким или другим образом — натурально. — Представим пример из басни, как маленького изображения драмы.— Черепахе вздумалось летать. Она призывает на совет уток, чтоб помогли ей, утки берут рычаг, и каждая, взяв по концам его, приказывают черепахе ухватиться посредине. ‘Мы полетим, и ты с нами возвысишься в горние пределы!’.— Разумеется, что дело было безуспешно: однако на русском языке есть таковая басня.— Что тут вероятно случилось?— Отношение уток с черепахою ненатурально, нескладно, вымысел дурен, тяжелые утки не могут взять рычага и держат его, и не в силах летать высоко, — чем могла ухватиться за рычаг черепаха, и как?— Сколько непостижимостей! Как они подняли грузную черепаху с рычагом?— Что наконец вся басня?— что ее течение и действие?— Вздор!— Извините, что я привел пример столь простой.— Признаюсь, ПП. СС, что в некоторых комедиях и трагедиях бывает часто не больше вероятности в басне и в расположении?— Я представлю распорядок следующей трагедии, не для того, чтобы унизить ее принаровкою, но для примера единственно. Христиерн, коварством похитил шведский престол, в защиту изгнанного законного наследника русская держава послала воинство под предводительством Росслава, несчастное сражение предало сего полководца в плен.— Отсюда начинается действие.— Росслав, столько опасный для Христиерна и открыто пред ним называющий себя врагом его, вместо темницы или другого надежного места, живет в царских чертогах, Христиерна оскорбляют явно, он молчит, отнимают у него возлюбленную — единственное средство к прочному обладанию престола,— он только сердится.— Росслав видите часто наследную Княжну престола, и она и он влюбляются друг в друга, Христиерн это замечает: Кедар, его министр, еще более это видит, и имеет важную причину ненавидеть Росслава: но оба не удаляют его из дворца, и неприятствуют любви его. Правда, что они ссорятся между собою при свидании, но что в этом?— Росслав, как молотом, поражает своих неприятелей одними высокими словами из Корнеля, Расина и Вольтера. Наконец надобно как-нибудь поднять на ноги Христиерна, дабы он действовал: очень поздно вздумали о ревности, и хотели употребить ее, чтоб восхитить сию злую черепаху — Христиерна. Забыт главной предмет политической, Кедар и Христиерн оба влюблены в Зафиру, и оба не лешают, как утки в вышеприведенной басне, а просто кричат — они нимало не действуют против пленника, находящегося в руках их и всю оборону свою имеющего только в болтовстве: — вероятно ли все это в Кедаре, Христиерне, Росславе?— Скажут, может быть: они береглись вредить Росславу из уважения к Державе Русской: о, это бы была причина. Совсем нет!— русское правительство присылает посла Любомира с тем, что охотно отдаются Христиерну все завоеванные города, только бы возвратили Росслава.— Наконец надобно же чем-нибудь кончит?— Есть темница, есть ночные посещения с факелом, есть эшафот, есть все ужасное. Что же сделалось? Как с неба свалился неизвестный Густав, законный Государь, который освобождает Росслава от смерти, заставляет, как водится, умереть Христиерна,— и трагедия кончена. Еще вопрошаю, что тут вероятного, если предположить только, что Государь и министр были, хоть немного, похожи на умных людей, и могли действовать по-человечески?— Ах, сколь много черепах и уток в наших драмах!…

Правило требует, чтобы для всякого шага героя на сцене была причина, по крайней мере видимая, зритель должен знать, почему он действует и почему он действует таким, а не другим образом. Аристотель, доказав, что надобно представлять происшествия так, как они могли или должны случиться, прибавляет: то и другое должно быть по вероятию или по необходимости. На сие-то особенно потребно обращать все внимание нашим молодым трагикам, если не хотят они походить на высокоумного проказника в басне Хемницеровой. Ученый, упавши в яму, когда отец подает ему веревку, дабы вылезть, занялся рассуждениями, что значит сия веревка, что она не более как простое вервие, и проч. Признаюсь, что я всегда эту басню почитаю сатирою на многие наши трагедии и комедии. В ней умышленно останавливается действие глупыми и высокопарными затеями педанта, а в большей части наших драм то же случается неумышленно посредством пустых продолжительных и совершенно безнужных разговоров и описаний. Еще повторяю: по вероятию или необходимости должен произойти каждый шаг характера и действия. Необходимость и вероятие упадают равно и на то, что могло быть, и на то, что должно быть или случиться, ибо во всех происшествиях как есть вероятие возможного и необходимость возможного, так равно есть вероятие действия случившегося и необходимость, по крайней мере условная, как оно случилось. — Вероятно возможно, что Нептун внял просьбе Тезея в рассуждении Ипполита, но необходимости возможно, чтобы сия просьба подействовала таким страшным образом. Потом следствие: вероятно, возможно по древней мифологии, что Нептун выслал странное чудовище из моря на встречу Ипполиту, необходимо вероятно, что кони его испугались, разбили колесницу, Ипполита истерзанного влекли по камням.— Вероятно возможно, что Витозар по злости своей и по страсти к Пальмире, под благовидною личиною придворного, убедил Владисана идти против Печенегов, дабы разлучить его с супругою, в которую он был влюблен, и с престолом, которого он добивался, — вероятно возможно, что Владисан, спасенный от меча подкупленных убийц, возвратился в свою столицу и жил в своем гробе, — необходимо возможно, чтобы Пальмира, знавшая Витозара, подозревала его в коварстве, и не верила смерти супруга, чтобы она по неизменной любви своей к нему приняла надежные средства против поносного брака и хищника престола, — необходимо возможно и то, чтобы Владисан, услышав торжественные клики, подозревал Пальмиру в неверности, и терзался.— Кратчайший пример: вероятно возможно, что мог влюбиться в невольницу христианскую Орозман, Аладин Ерусалимской, необходимо возможно, чтобы он возревновал ей по незнанию, вероятно, возможно, чтобы он убил ее в запальчивости, необходимо возможно, чтобы он по характеру своему доброму после раскаивался, мучился и убил самого себя: ибо в противном случае он перестал бы быть Орозманом. Не обо всех предметах можем мы иметь равно достаточные, подробные сведения, темнота, отдаленность и сбивчивость понятий распространяют пределы возможности и вероятности стихотворной.— Посмотри ближе — совсем не те.— Но мы не тираны для стихотворцев, довольно видимой возможности действия, и мы уже всему верим, особенно тогда, когда лица хорошо говорят.— Французы охотно извиняли в Сиде странный поединок, сражение с неприятелями, судопроизводство над Сидом, опять поединок, примирение с любовницей, которой отца он убил на поединке: — и все это случилось в 24 часа, судя же по строгой вероятности, этого и в целой год сделать было не можно. Мы прощаем, когда затейливый поэт в одной пиесе с своими разбойниками переселяет нас из Франконии в Баварию, из Баварии в Австрию и так далее. Мы извиняем слишком тонкую нить, на которой держится вся завязка трагедии Фингал, трагедии, в которой меч прежде взятый, так как в Мельнике слово таинственное однодворец, составляют всю завязку… Но кому и за что прощаем? Вот что должны знать молодые писатели, и бояться извинять себя погрешностями людей отличных, умевших вознаграждать свои недостатки обильными красотами….

Другой род возможного, которой имеет важность необходимости очевидной и точной, находится в частях и составлении самой драмы. Дон Диего получил пощечину, следует необходимо, чтобы сыне его мстил за отца: вот вероятно возможное и вероятно необходимое. Теперь открываются степени того и другого в вымысле и расположении, они суть в возможном.

Вероятно, что такая вещь могла случиться.

Вероятно, что она случилась таким, а не другим образом. Точно то же и в рассуждении необходимости вероятной:

Вероятно, что такое происшествие должно случиться.— Вероятию, что оно должно случишься, и случилось так, а не иначе.—

И так для истины драматической стихотворной четыре степени: две относятся к возможности, и две к необходимости в течении действия.— И Аристотелево правило верно: все вообще в поэзии драматической происшествия должны быть представляемы как они могли, или как они должны случиться, по необходимости и вероятию.

Не смею скучать моим почтеннейшим слушателям еще подразделением вероятного на обыкновенное и необыкновенное, — одно другого реже случается в области возможностей: вот и все.— Разумеется, это разделение служит в выгоду писателя, так как и следующее разделение необходимого: на естественное и искусственное, одно зависит от связи в ходе действия, когда одно происшествие влечет за собою непременно другое: я оскорблен, и ищу мщения. Другая необходимость заключается в средствах писателя. Для примирения всех вождей на поле Куликовом нужно было, чтобы Ксения решилась пожертвовать рукою Тверскому, ибо без того явный мятеж, расстроил бы великое намерение спасения Отечества: это странно, но поэт не мог иначе продолжать своей драмы.— Вот необходимость действия. Подобная искусственная необходимость видна в недоросле: для сохранения надлежащей полноты приставлено целое действие, в котором заключается суд и учреждение опеки над Простаковыми.— Какое в этом отношение к Софий, к ее жениху, Стародуму и Недорослю? — Никакого! — Но что делать! В Горациях Корнеля весь пятый акт состоит из судопроизводства над победителем Горацием, убившим сестру свою Камиллу, которая плакала о возлюбленном своем Куриаций.— Какое отношение к целой трагедий?— Если смею сказать, все непринадлежащее, чуждое главному предмету происшествие Ксении в Димитрие Донском придумано необходимостию для наполнения пяти актов, ибо без этого чем бы писатель их наполнил, не изменив своего плана? итак в Горациях единоборствие есть действие натуральное, без которого нельзя было обойтиться, и оно называется необходимостию действия: ибо без него действие не могло быть. В Димитрие Донском также поединок между Князьями мог бы быть натурален, но он отклонен, как неприличный нравам тогдашнего времени. В Фингале игры воинские, впрочем по обычаям кстати приведенные, не суть уже нужды действия, но собственно нужды поэта, в Горации Корнелевом смерть Камиллы есть также нужда поэта для наполнения пяти актов. Таким образом для сохранения единства места поэты наши часто о, том что говорить можно в чертогах, заставляют говорить своих актеров на местах публичных, на площади, как было у древних. В комедиях большая часть действия происходить на улицах, перед домом возлюбленного или возлюбленной, при сиянии луны, которая часто играет одно из главных драматических лиц. Это все есть необходимость поэта.— Иногда, что должно быть в чертогах, то происходит в храме, где натурально большее стечение людей и иногда совсем не назначается ни города, ни места: это всего легче, и такое средство принадлежит некоторым русским нашим трагикам, и их тогда нельзя уже укорить несохранением вероятности.— Нужды действия заключают в себе средства, без которых действие по натуре не может продолжаться удачно.— Нужды поэта заключают в себе средства заменить, или закрыть недостаток в материи и в расположении пиесы им избранной, дабы соответствовать, сколько возможно, общепринятым правилам драмы: — они в самом деле незаконны, или в противном случае искусство не будут иметь никаких законов.— Но мы, зная, сколь трудно соединить в некоторых случаях природу с искусством, охотно прощаем добрых поэтов, вознаграждающих нас за то с избытком другими красотами. Впрочем уничтожить сие правило, или позволить его нарушать, значит — отворить врата Геликона всем непосвященным, всем профанам, которые и без того далеко уже простирают неумеренное свое дерзновение.— Есть средства и примирить хитрость стихотворца с Природою, но это позволено только тем, которые, как говорится по Русской пословице, умеют концы схоронить: обманывай меня, но обманывай искусно.— Заключим: вероятность и необходимость — первая в вымысле целой басни, другая в расположении и ходе ее натуральном — должны быть священны для всех стихотворцев, которые хотят очаровать нас. Связи в ходе пьесы могут быть иногда только вероятны, дабы явно мы не приметили обмана, но еще для пьесы лучше, для писателя славнее, если бы они были и вероятны и необходимы.

В самом деле, мы, прихотливые зрители, весьма требовательны, весьма неблагодарны к добрым, столько заботящимся об наших удовольствиях чадам Аполлона! Мало для нас приискать или выдумать происшествие занимательное, рассказать его в диалогах и монологах прекрасными стихами, мы еще требуем, чтобы все сложное приключение было одно, отдельно само по себе, и случилось в одном месте и в один день: так вопиют строгие учителя от времен старика Аристотеля до времен беспристрастного, немилосердного Буало. Единство времени, единство места, единство действия суть необходимые качества драмы. Утешьтесь, любезные чада Мельпомены и Талии. Сими строгими правилами не хотят стеснить вашу свободу, оковать ваши полеты орлиные, нет, летайте себе как угодно, но вы знаете, что самому резвому коню легкая узда бывает спасительницей и украшением, без нее в запальчивости своей он попадает в овраги и убивается, не соблюдено умеренности в беге и в пище — он исчахнет. Если вы смотрите на природу в том уголке мира, где живете, в том кругу, на который действуете, то очень вероятно, что вы не видите особенного единства, постоянного во времени, в местах, в действиях. В жаркой Италии нынешний год выпал необыкновенный снег, как говорят газеты, в холодной Сибири отрываются кости мамонта, зверя, свойственного теплому климату, с некоторых лет у нас в Москве осень бывает несравненно прекраснее весны, в Петербурге часто по три раза в день изменяется погода, а человеки, мужчины и женщины, изменяются еще скорее и чаще: для чего же драма, подражание природе вещественной и нравственной, требует такого строгого постоянства? Для чего не переносить действия из одного места в другое, дабы доставить более разнообразного занятия зрителю? Для чего не распространять времени, дабы дать больше пищи зрителям? Для чего представлять одно действие? Два или три любопытные рассказа еще больше займут его, и время приятно проведено будет. Согласен. Но дело не в том. На природу должно смотреть иначе. Она, кажется, не сохраняет своего единства, когда вы смотрите на одни только отдельные части. Но если бы вы, ее подражатели, имели столь же огромные силы и область, как она, если бы вместе с вами зрители ваши имели столь зоркие всеобъемлющие очи, чтобы обнять во всей обширности ее действия, то бы и вы и они увидели действительно то, что теперь видят умственно мудрецы наши: единство и гармонию точную и постоянную в вещах великих и малых, в происшествиях важных и ничтожных, во временах и летах. Если бы вы обладали ветрами, например, то, подобно ей, переносили бы семена растений из одного климата в другой и заставляли их расти там, где они прежде не росли, если бы в руках ваших были орудия для великих переворотов вселенной в мире вещественном и нравственном, то бы вы, соединяя цепь происшествий бесчисленных в одну цепь таинственную, как творец всемогущий, составили бы одно целое творение, которого пределами со всех сторон была бы только им постигаемая вечность, если бы вы обладали временами, то бы прошедшее, настоящее и будущее соединили в одну точку и вместе с зрителями все обнимали бы одним взором, в одно мгновение. Такова вселенная пред очами творца всемогущего, таково пред ним зрелище наших добродетелей, пороков, слабостей и всех изменений природы, следующих одному порядку, точному и постоянному. Но ни вы, ни мы, судии ваши, такого театра иметь, понять, обозреть не можем: он не для нас и не для вас, однако вы называетесь также творцами. Чем же вы хотите поддержать сие пышное титло?

Не в силах сотворить нового, ни представить всего, что сотворил верховный творец, вы избираете маленький кусок из его творений и представляете его нам, выбираете маленький круг ваших соседей и повторяете их действия пред ними же! Это происшествие как не целое, но отрывок из целого, постижимого богу всеобъемлющему, должно быть целым и одним для нас, мало постигающих. Силы вышние не могут смотреть на всю нашу землю без отношения к другим огромным светилам и планетам, а мы не можем обнять вдруг воображением и одной земли своей, но ограничиваемся тем городом, посреди которого живем, нравами и правилами того народа, к которому принадлежим, ограничиваемся предметами, нас окружающими. — Силы вышние не могут смотреть на всю нашу землю без отношения к другим огромным светилам и планетам, а мы не можем обнять вдруг воображением и одной земли своей: но ограничиваемся тем городом, посреди которого живем, нравами и правилами того народа, к которому принадлежим, ограничиваемся: предметами, нас окружающими. — Итак, будучи творцами в маленьком своем мире, должны ли мы сохранять тот порядок, который напечатлел он в огромном своем мире и которому привыкли мы удивляться по мере того, кто как более или менее его постигает? В большем мире, обнимая его по возможности, видите вы единство действия и цель неизменяемую, постоянство всеобщее во временах, несмотря на случайные явления, видите места, постоянные для действий, и действия, прикованные к местам. Итак, самое название творца заставляет вас следовать уставам природы. Теперь, если это положено, переселите вы себя на место слушателей ваших. Драма есть искусство, следовательно, способность, производящая что-либо с намерением, намерение должно быть самое лучшее, это без сомнения. Вы хотите очаровать нас, употребите же все средства, нужные для очарования умов и сердец просвещенных, умеющих наслаждаться гармонией и красотами природы, ибо для невежд писать вам мало чести и не стоит труда. Что значит автор, который не может быть приятным без того, чтобы не нарушить некоторых условных и вообще принятых и необходимых правил? Что за слава для поэта пленять меня частно, а не в целом творении, например, прекрасным слогом при дурном расположении? Пусть и это может отличием быть дурных авторов, но заслуживает ли оно быть целью душ благородных и высоких? Я приведу еще самое простое доказательство: приятно ли вам слушать в общественной беседе модного шарлатана, который от одной материи переходит к другой, ничего не кончивши, развалившись в креслах, он в одно время и в Петербурге, и в Китае, и в Японии? В одно время политик, газетер, стихотворец, домостроитель, заводчик, часовой мастер и цензор Кузнецкого моста, в одно время бьет людей своих и читает молитвенник? Что вы поймете из его слов, из его действий, из его характера? Вы не любите этого человека, как же вы терпите дурные драмы, которые точно таким же образом бывают иногда составлены и расположены? Как же вы можете не уважать правил порядка и стройности? В разговоре для времяпрепровождения все простить можно, искусство, и искусство такое, как поэзия, не для одного только времяпрепровождения,— оно имеет цель важнейшую, оно свою награду видит в бессмертии!

Как просты, как естественны начала сих правил об единствах! Изъяснимся короче: два или многие предметы представить в драме — значит отнять или ослабить занимательность частную каждого из них. Переселять действия из одного места в другое — значит передвигать зрителя вместе с собою из одной страны в другую — это насилие и оскорбление, говорить предо мною: какой прекрасный сад, когда я нахожусь в комнате и вижу комнату — обман! Не обидно ли зрителю, когда то, что (может случиться в продолжение многих лет, помещают в пространстве времени, которое сижу я в креслах театральных! Это значит вместо удовольствия доставить мне смущение, досаду, заставить сомневаться и, наконец, с горестью узнать, что я смотрю просто на комедиантов…

Итак, правила об единствах драмы, несмотря на новых противоборцев немецких, утверждаются самою природою и намерением писателя соединить в одну точку занимательность пьесы и произвести сильнейшее очарование, которое составляет главную и единственную цель всех родов поэзии. Стихотворцы! Подражайте природе, не сердитесь на строгость правил, они из нее же почерпнуты, они составляют цену и важность вашего искусства и ведут вас к надлежащей цели!

ПРИМЕЧАНИЯ

Теоретическая статья ‘О том, что называется действие драмы (басня, содержание), и об его главных свойствах (‘Вестник Европы’, 1817, No 10, стр. 105—133 и No 11 стр. 172—186), которую сам Мерзляков называет ‘Чтение X’.

Читайте также: