О ТАИНСТВЕННОСТИ
Пр.<имечание> к Шатобриану
ПРИМЕЧАНИЯ
А. Янушкевич
О таинственности, Шатобриан Франсуа Рене, Год: 1805
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Il n’est rien de beau, de doux, de grand dans la vie que les choses mystrieuses. Первое, чего бы я желал от Шатобриана, есть дефиниция того, что он называет таинственностью, тайною. Мне кажется myster больше значит таинственность, нежели тайна secret. Таинственность есть то, что всякий знать может, но что соединено с некоторою неясностью или, лучше сказать, что представляется мне в своем виде, под покровом, который всякий имеет право приподнять, тайна, напротив, есть то, что от всех скрывается с намерением, что известно только немногим и что никому не должно быть известно, кроме сих немногих. — Таинственностию в физическом и моральном мире называю то, о чем я не имею совершенно ясной идеи, что понимаю одним только чувством. Бытие Бога есть таинство, основанное меньше на удостоверении ума, нежели на удостоверении чувства, я в Бытии Бога не так уверен, как в бытии той вещи, которая у меня перед глазами. Одного я только чувствую, не объемля его физическими чувствами, но убеждаясь внутренним, темным и сильным чувством и основывая уверение свое в невидимой причине на видимых действиях. — Я не знаю, почему одно только таинственное прекрасно, сладко, возвышенно? Не слишком ли это вообще сказано? Конечно, все таинственное приводит душу в большее напряжение: натурально видеть вещь и желать проникнуть все то, что в ней заключено неясного и скрытного! Может быть, таинственность приятна и потому, что человек больше любит воображать, нежели знать и видеть. От чего отдаленные виды так приятны? От того, что они представляются неясно! От того, что глаз, видя предметы, оставляет, однако, и свободу воображению (которое не любит никогда покоиться) украшать их. С идеею мрака всегда соединена таинственность. Темнота лесов всегда приводит в некоторый ужас, который очень приятен для сердца, этот ужас есть не иное что, как неизвестность предметов, нас окружающих, Можешь все воображать вокруг себя, потому что ничего не видишь. Мертвое молчание производит иногда то же действие: всякий звук заключает в себе понятие больше или меньше явное о той вещи, которая производит его, как же скоро все молчит, то воображение, ни на что особенно не устремленное, все почитает возможным, гораздо ужаснее умом воображать вой волчий в таком месте, которое наполнено волками и в котором находишься один, посреди ночи, нежели слышать и видеть пред собою волка: ожидание опасности, усиленное воображением, соединяется с ужасом, который тогда вдвое действует! Но возвратимся к своему предмету! Можно ли поверить, чтобы в жизни только то было возвышенно, сладко и прекрасно, что таинственно. Согласен, что оно может быть и приятным, и высоким! Но кроме таинственного, много вещей в мире и моральном, и физическом производят сии впечатления: что найдете таинственного в восхождении и захождении солнца, в звездном небе, в картине моря, в альпийских лугах и прочее! Что найдете таинственного и в патриотизме Брута, и благодетельности и страстном человеколюбии Жан-Поля1, в характере Генриха Великого, в смерти Сократа, в самой кончине Иисуса Христа, которая сама по себе, не в отношении к религии величественна и восхитительна! — Темные, неясные чувства сладостны или чудесны merveilleux, как вы говорите — (хотя этот термин здесь неприличен, ибо что такое sentiments merveilleux, какие это чувства? Чувство необыкновенное приятное и необыкновенно противно равноценно могут быть чудесны, потому что все чрезвычайное, близкое к сверхъестественному есть чудесно). — Но чувства ясные, такие, с которыми соединена какая-нибудь ясная полная идея, конечно, должны быть приятнее, с неясностию или неизвестностию всегда соединено какое-то беспокойство в большем или меньшем градусе, напротив, все ясное оставляет нас спокойными, мы наслаждаемся совершенно сами собою, неясные идеи доставляют душе удовольствия сладкие, меланхолические (ибо меланхолия есть некоторым образом недостаток). Ясные напротив доставляют удовольствия живейшие, ибо они полнее, ощутительнее. Первые могут быть продолжительны, ибо неизвестное всегда ново и возбудительно, последние должны быть короче, ибо то, что знакомо, делается скучным.
Автограф: РНБ. On. 1. No 18. Л. 20 — черновой, с заглавием ‘О таинственности’, с указ. в конце: ‘Пр.<имечание> к Шатобриану’. Подчеркивания в тексте принадлежат Жуковскому.
Впервые: Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск, 1985. С. 89—90.
В прижизненных изданиях отсутствует.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 1809—1810 гг.
Источник перевода: Leons de Littrature et de Morale… V. 1—2. Paris, 1804 (подробнее см. примеч. в т. VIII наст. изд.).
В дневниковой записи от 16 июля 1805 г., Жуковский признается: ‘… я еще не читал ‘Gnie du christianisme» (ПССиП. T. XIII. С. 20), хотя интерес к этому произведению французского писателя Франсуа Рене де Шатобриана (1768—1848) уже очевиден. Еще до этого признания, в тот же день Жуковский цитирует популярные слова Шатобриана: ‘J’ai pleur et j’ai cru’ (‘Я плакал, я уверовал’), которыми начинается его ‘Гений христианства’ (ПССиП. Т. XIII. С. 19). Беседа с бароном И. П. Черкасовым об этом произведении, о которой рассказывает автор дневника, способствовала знакомству с ним. В ‘Росписи во всяком роде лучших книг и сочинений, из которых большей части должно сделать экстракты’, относящейся к 1805 г., ‘Gnie du christianisme’ включен в раздел ‘Смесь’ (Резанов. Вып. 2. С. 244). В конце 1805-го — начале 1806-го г. Жуковский работает над хрестоматией ‘Примеры слога, выбранные из лучших французских писателей’, куда включает перевод отрывка из ‘Гения христианства’ (ч. 1, кн. 5, гл. 12) под заглавием ‘Прекрасная ночь в пустынях нового мира’.
Приступив к изданию ВЕ, Жуковский обращается вновь к сочинению Шатобриана и переводит из него в 1810 г. отрывок под заглавием ‘Образ жизни и нравы рыцарей’ (ч. 4, кн. 5, гл. 4). См. примеч. в наст. томе.
Обращение поэта к балладному жанру стимулирует его интерес к рыцарской тематике и проблеме чудесного-таинственного. В этом смысле ‘Гений христианства’ отвечал эстетическим поискам автора ‘Людмилы’ и ‘Светланы’. Примечание ко второй главе первой книги французского романтика появилось в атмосфере балладных экспериментов и на основании места этого текста в рукописи, его эстетического контекста может быть предположительно датировано 1809—1810 гг.
Отталкиваясь от первой фразы второй главы ‘Гения христианства’: ‘Il n’est rien de beau, de doux, de grand dans la vue que les choses mystrieuses’ [Нет ничего более прекрасного, сладостного и великого в жизни, чем таинственные вещи], Жуковский четко определяет свое расхождение с Шатобрианом. Как справедливо заметил исследователь, ‘mystè,re’ Шатобриана (а глава называется ‘De la nature du mystè,re’ (О природе таинственного) // Chateaubriand F. R. Gnie du Christianisme. Paris, 1802. Parti 1, livre 1, ch. 2) ‘имеет значение не ‘таинственное’, а ‘таинство» (Вацуро В. Э. Готический роман в России. М., 2002. С. 296). Жуковский прежде всего пытается осмыслить таинственное и чудесное как понятия эстетические, как ‘свободу воображения’. Если автор ‘Гения христианства’ придает таинственному всеобъемлющий и непознаваемый смысл, возводя его к религиозной символике и мистике, то ‘русский балладник’ говорит о равноправии различных чувств в человеческой жизни. Таинственное, чудесное для него — средство активизации воображения, внимания к тому, что заключает в себе ‘некоторую неясность’, ‘приводит душу в большее напряжение’. Именно эта концепция таинственного как поэтического приема определит особенности его балладного творчества.
Обилие подчеркиваний в тексте рукописи свидетельствует о программности этого примечания Жуковского к ‘Гению христианства’.
1 Это одно из первых упоминаний имени немецкого писателя Жан Поля (наст, имя и фамилия Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763—1825). Позднее, в конце 1810-х гг. Жуковский обратится к его эстетике, прежде всего к книге ‘Приготовительная школа эстетики’ (БЖ. Ч. 2. С. 181—188, 213—214), переложит отрывок из его прозы в стихотворение ‘В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде…’ (ПССиП. Т. II. С. 76, 496—497), а во время первого заграничного путешествия 1820—1821 гг. лично познакомится с ним и опишет эту встречу в дневниковой записи от июля 1821 г. (ПССиП. Т. XIII. С. 191, 517, примеч. 131).