О связи біологическихъ наукъ съ медициною.
О связи біологическихъ наукъ съ медициною.
Проф. Т. Г. Гэксли.
(Перев. съ англійскаго д-ра И. Ивина *).
‘Наблюдатель’, No 9, 1882
О связи биологических наук с медициною, Гексли Томас Генри, Год: 1882
Время на прочтение: 18 минут(ы)
*) Рчь проф. Гэксли, переводъ которой (изъ The Lancet, 1881, ав. 13) мы предлагаемъ нашимъ читателямъ, была произнесена на международномъ медицинскомъ конгресс, происходившемъ въ август 1881 года въ Лондон. Среди многочисленныхъ блестящихъ рчей, которыя довелось слышать тремъ тысячамъ участниковъ этого безпримрно-удавшагося създа людей науки, рчь знаменитаго автора ‘Положенія человка въ природ’ обратила на себя живйшее вниманіе не только однихъ врачей, и не только спеціалистовъ-работниковъ въ другихъ отрасляхъ знанія, но и образованной публики вообще. Имя и сочиненія проф. Гэксли пользуются такою широкою и вполн заслуженною извстностью въ нашемъ отечеств, что мы можемъ освободить читателя отъ дальнйшихъ библіографическихъ замчаній съ нашей стороны. Примч. переводчика.
Обширная масса теоретическихъ и практическихъ знаній, накопленная трудами приблизительно восьмидесяти поколній, смнившихъ другъ друга со времени развитія научной мысли въ Европ, не иметъ на англійскомъ язык такого собирательнаго наименованія, противъ котораго нельзя было бы сдлать того или другаго возраженія, и я употребляю терминъ ‘medecine’, ‘медицина’, только какъ наимене ведущій къ недоразумнію, хотя, какъ всмъ извстно, это названіе обыкновенно прилагается въ его боле узкомъ смысл къ одному изъ главныхъ отдловъ медицинской науки {‘Medicine’ по англ. наичаще употребляется въ значеніи: ‘внутренняя медицина’, — значеніи, подразумвающемся и въ нашемъ термин ‘докторъ медицины и хирургіи’. Примч. переводчика.}. При употребленіи же этого слова въ широкомъ смысл, ‘медицина’ означаетъ не только знаніе извстнаго рода, но и подразумеваетъ все многообразное примненіе этого знанія къ облегченію страданій, исправленію поврежденіи и сохраненію здоровья живыхъ существъ. Въ дйствительности, практическая сторона медицины настолько преобладаетъ надъ всякою другою, что наименованіе ‘врачебное и цлебное искусство’ представляетъ одинъ изъ наиболе широко распространенныхъ ея омонимовъ.
Представлять себ медицину иначе, чмъ нчто, необходимо связанное съ практическимъ лченіемъ больнаго, оказывается настолько затруднительно, что мы склонны забывать о существованіи — и притомъ неизбжномъ существованіи — такой вещи, какъ чистая медицинская наука, ‘патологія’, которая находится въ подчиненіи у практическихъ цлей не съ большею необходимостью, нежели зоологія или ботаника.
Логическую связь между этою чисто научною доктриною о болзни, или патологіею, и обыкновенною біологіею прослдить нетрудно. Живое вещество характеризуется присущею ему склонностью проявлять опредленные ряды морфологическихъ и физіологическихъ феноменовъ, составляющихъ организацію и жизнь. При нкоторомъ данномъ ряд условіи, эти явленія остаются, внутри узкихъ предловъ, одинаковыми для всхъ живыхъ существъ. Они доставляютъ нормальную и типическую характеристику родовъ (species), и, какъ таковыя, представляютъ предметъ изученія обыкновенной біологіи.
Вн ряда этихъ условій, нормальное теченіе цикла жизненныхъ феноменовъ нарушается, появляется ненормальное строеніе, надлежащія свойства и взаимныя приспособленія отправленій перестаютъ сохраняться. Степень и важность этихъ отклоненій отъ типической жизни могутъ варіироваться до безконечности. Они могутъ оставаться безъ замтнаго вліянія на общее благосостояніе организма или же могутъ способствовать ему. Съ другой стороны, они могутъ имть и такой характеръ, что являются препятствіемъ нормальной дятельности организма или даже обусловливаютъ разрушеніе его. Въ первомъ случа, эти разстройства относятъ къ обширной и нсколько неопредленной категоріи ‘измненій и аномалій’, во второмъ, ихъ называютъ поврежденіями, состояніями отравленія или болзнями, и какъ таковыя — какъ болзненныя состоянія — они входятъ въ область патологіи. Провести какую либо рзкую разграничивающую линію между этими двумя классами явленій — невозможно. Никто не можетъ сказать, гд кончаются анатомическія аномаліи (variations), я начинаются опухоли, или гд видоизмненіе функціи, которое въ начал можетъ даже благопріятствовать здоровью, переходитъ въ заболваніе. Можно сказать только, что всякое измненіе строенія или отправленія, оказывающееся вреднымъ для организма, принадлежитъ къ патологіи. Отсюда очевидно, что патологія представляетъ втвь біологіи, она — морфологія, физіологія, распредленіе, этіологія аномальной жизни. Какъ бы ни казалось очевиднымъ это заключеніе въ настоящее время, оно далеко не было таковымъ въ періодъ младенчества медицины. Ибо такова особенность естественныхъ наукъ, что они постольку представляются независимыми одна отъ другой, поскольку он несовершенны, и связи, соединяющія ихъ въ дйствительности, становятся явственными только по мр ихъ движенія впередъ. Астрономія не имла очевидной связи съ земною физикою до самаго обнародованія ‘Principia’, связь химіи съ физикою разоблачена въ еще боле недавнее время, связь физики и химіи съ физіологіею упорно отвергалась еще на нашей памяти и, пожалуй, можетъ отвергаться иными еще и теперь. Возьмемъ, впрочемъ, случай, доставляющій еще боле близкую параллель съ медициною. Наука о сельскомъ хозяйств (agriculture) разработывалась съ самыхъ раннихъ временъ, и уже со временъ отдаленной древности люди достигли значительнаго практическаго искусства въ воздлываніи полезныхъ растеній и эмирически установили много научныхъ истинъ, касающихся условій процвтанія этихъ растеній, но только уже на глазахъ многихъ изъ насъ химія, съ одной стороны, и физіологія растеній, съ другой, достигли такой стадіи развитія, что он сдлались въ состояніи доставить здравыя основы для научной агрикультуры. Подобнымъ же образомъ, и медицина возникла изъ практическихъ нуждъ человчества. Сначала, будучи изучаема безъ всякаго отношенія ко всмъ другимъ отраслямъ знанія, она долго сохраняла эту независимость — и даже до извстной степени сохраняетъ ее еще и теперь. Ея связь съ біологическими науками устанавливалась въ теченіи исторіи лишь медленно, и полные размры и интимность этой связи начинаютъ обнаруживаться только въ настоящее время. Врядъ-ли я ошибаюсь, предполагая, что попытка дать краткій очеркъ шаговъ, которые привели философскую необходимость къ исторической дйствительности, можетъ быть, не лишена интереса для членовъ этого великаго конгресса, столь глубоко заинтересованныхъ въ научномъ развитіи медицины.
Исторія медицины — полне и законченне, нежели исторія всякой другой науки, за исключеніемъ, можетъ быть, одной астрономіи, и если мы послдуемъ настолько назадъ, насколько насъ могутъ вести ясныя историческія свидтельства, то перенесемся въ раннія стадіи греческой цивилизаціи. Древнйшими госпиталями были храмы Эскулапа, въ этихъ ‘асклепеяхъ’ (asclepeia), всегда воздвигавшихся въ здоровыхъ мстностяхъ, возл освжающихъ источниковъ, среди тнистыхъ рощъ, находили себ убжище больные и увчные, искавшіе помощи бога здоровья. Таблицы, ставившіяся здсь, во исполненіе обта, получившими исцленіе, или сдланныя ими надписи на стнахъ этихъ храмовъ, содержали, рядомъ съ изъявленіями благодарности за избавленіе, отчеты о симптомахъ перемннаго заболванія, и изъ этихъ первобытныхъ клиническихъ отчетовъ полужреческая, полуфилософская каста асклепіадовъ позаимствовала данныя, на которыхъ были основаны самыя раннія обобщенія медицины, какъ индуктивной науки. Въ этомъ состояніи патологія, какъ и вс индуктивныя науки при ихъ начал, была простою естественною исторіею, она отличала феномены болзни, классифицировала ихъ и отваживалась длать предсказанія въ тхъ случаяхъ, гд наблюденіе извстныхъ, постоянно сосуществующихъ явленій и послдствій внушало разумное ожиданіе повторенія ихъ при подобныхъ же обстоятельствахъ. Дале этого врядъ-ли она шла. Дйствительно, при тогдашнемъ состояніи знанія и условіяхъ философскаго умозрнія въ т времена, было бы трудно ожидать, чтобы причины болзненнаго состоянія или раціональное объясненіе лченія искались такимъ образомъ, какимъ мы ищемъ ихъ теперь. Гнвъ божества оказывался тогда достаточною причиною для существованія болзни, и сновидніе доставляло полную гарантію для терапевтическихъ мръ, что всякое физическое явленіе должно необходимо имть свою физическую причину — не представлялось тогда всюду подразумвающеюся или заявляемою аксіомою, какою это положеніе является современному уму.
Великій человкъ, имя котораго неразрывно связано съ основаніемъ медицины, Гиппократъ, зналъ очень мало,— пожалуй, даже ничего не зналъ — по части анатоміи или физіологіи, и онъ, вроятно, пришелъ бы въ крайнее недоумніе и замшательство даже при одной мысли о возможности связи между медициною и зоологическими изслдованіями его современника Демокрита. Не смотря на это, поскольку онъ и люди, работавшіе до и посл него въ томъ же дух, выясняли, какъ результатъ опыта, что раненіе или вывихъ, или лихорадка представляютъ такіе-то и такіе симптомы, и что возвращеніе паціента къ состоянію здоровья облегчается такими-то и такими мрами — постольку они устанавливали законы природы и начинали построеніе научной патологіи. Всякая истинная наука начинается съ эмпиризма, хотя она истинна именно въ той мр, въ какой стремится перейти изъ эмпирической стадіи въ стадію выведенія (дедукціи) эмпирическихъ истинъ изъ боле общихъ. Такимъ образомъ, нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что древніе врачи имли весьма мало отношенія или не имли и вовсе никакого отношенія къ развитію біологической науки, и что, съ другой стороны, древніе біологи весьма мало интересовались медициной). Не существуетъ никакихъ историческихъ указаній, что асклепіады принимали сколько нибудь видное участіе въ дл основанія анатоміи, физіологіи, зоологіи и ботаники. Эти науки, повидимому, скоре получили свое начало отъ раннихъ философовъ, которые, будучи одушевляемы характеристичною для грековъ жаждою къ знанію, были по существу натуръ философами (natural philosophes). Пиагоръ, Алкмеонъ, Демокритъ, Діогенъ изъ Аполлоніи — вс, согласно историческому свидтельству, занимались анатомическими и физіологическими изысканіями, и хотя Аристотель, какъ говорятъ, и былъ родомъ изъ одного асклепіадскаго семейства и, вроятно, обязанъ своею склонностью къ анатомическимъ и зоологическимъ изслдованіямъ своему отцу, врачу Никомаху — все-таки ‘Historia Animalium’ и разсужденіе ‘De Partibus Animalium’ настолько же свободны отъ всякихъ намековъ на медицину, какъ еслибы они были выпущены изъ любой современной біологической лабораторіи.
Можно прибавить тутъ же, что не легко усмотрть, какую пользу могъ бы извлечь врачъ временъ Александра изъ тхъ біологическихъ знаній, какими обладалъ Аристотель. Его познанія въ анатоміи человка были слишкомъ грубы, чтобы оказаться пригодными при распознаваніи болзней, его физіологія была слишкомъ полна заблужденій для того, чтобы снабжать данными для патологическаго разсужденія. Но когда Александрійская школа, съ Эразистратомъ и Герофиломъ во глав, воспользовалась возможностью изученія строенія человческаго тла, доставленнаго имъ Птоломеями, цнность полученнаго такимъ путемъ большаго количества точныхъ знаній — для хирурга при его операціяхъ, и для терапевта при распознаваніи внутреннихъ разстройствъ — сдлалась вполн очевидною, и между анатоміею и. медициною установилась связь, которая начала становиться все тсне и тсне. Со времени возрожденія наукъ, хирургія, медицинскій діагнозъ и анатомія пошли рука объ руку. Морганьи назвалъ свое великое твореніе ‘De sedibus et causis morborum per anatomen indagatis’, и не только указалъ путь къ анатомическому изслдованію мстонахожденія и причинъ заболванія, но и самъ замчательно далеко двинулся по этой дорог. Биша, различивъ боле грубыя составныя части органовъ и отдловъ тла, одного отъ другихъ, указалъ направленіе, которое должно принять современное изслдованіе, пока наконецъ гистологія,— наука, родившаяся только вчера, какъ это можетъ казаться многимъ изъ насъ,— не довела работу Морганьи настолько далеко, насколько можетъ вести насъ микроскопъ, и не расширила владній патологической анатоміи до предловъ невидимаго міра.
Благодаря тснйшему союзу между морфологіею и медициною, естественная исторія болзни въ настоящее время достигла высокой степени совершенства. Точная топографическая анатомія сдлала выполнимымъ изслдованіе самыхъ сокровенныхъ частей организма и опредленіе болзненныхъ измненій въ нихъ при жизни, анатомическія и гистологическія посмертныя изслдованія снабдили врачей ясными основами для утвержденія на нихъ классификаціи болзней и безошибочнымъ мриломъ точности или неточности прижизненнаго распознаванія страданія. Еслибы люди могли довольствоваться чистымъ знаніемъ, то крайняя точность, съ которою въ наши дни можно сказать страдальцу, что происходитъ и что можетъ, съ вроятностью, еще произойти даже въ самыхъ отдаленныхъ частяхъ его бреннаго тла, могла бы представиться паціенту настолько же удовлетворительною, насколько она является уму научнаго патолога, дающаго своему больному требуемое разъясненіе. Но я опасаюсь, что удовлетвореніе, доставляемое этою точностью, иметъ весьма ограниченные предлы, и даже практическому врачу, который ничуть не недоцпиваетъ важность точнаго распознаванія, приходится жаловаться, что вс эти его познанія скоре препятствуютъ ему поступать ошибочно, нежели помогаютъ поступать правильно. Одинъ изъ неврующихъ въ медицину сказалъ однажды, что природа и болзнь могутъ быть уподоблены двумъ борцамъ, докторъ же — слпому человку съ дубиною, который сыплетъ ею удары въ mlе, иногда попадая въ болзнь, а иногда въ природу. Дло, конечно, не улучшится существенно, если предположить, что слухъ слпца сдлался настолько чуткимъ, чтобы дать ему полную возможность отмчать каждую стадію борьбы и довольно удовлетворительно предсказывать, какъ она окончится. Было бы лучше ему вовсе не вмшиваться, пока не откроются его глаза, пока онъ не будетъ въ состояніи видть точное положеніе противниковъ и съ увренностью направлять свои удары. Но то, что надлежитъ видть врачу — видть, конечно, не тлеснымъ окомъ, но при помощи яснаго умственнаго зрнія — есть извстный процессъ и причинная связь явленій, составляющихъ этотъ процессъ. Болзнь, какъ мы видли, представляетъ разстройство нормальной дятельности живаго тла, и она остается и должна оставаться непонятною для насъ до тхъ поръ, пока мы пребываемъ въ невдніи относительно природы этой нормальной дятельности. Другими словами, истинно научной паталогіи не могло существовать до тхъ поръ, пока физіологическая наука не развилась до извстной степени совершенства, остававшейся недостигнутою и, въ сущности, недостижимою — до самого недавняго времени.
Поскольку дло касается медицины, то физіологіи, подобной той, которая существовала до временъ Гарвея, пожалуй, могло бы вовсе никогда не существовать. Можетъ быть, не будетъ даже преувеличеніемъ сказать, что еще на нашей памяти практическіе врачи, пользовавшіеся вполн заслуженною славою, знали по физіологіи меньше, нежели въ настоящее время можно узнать изъ самаго элементарнаго руководства, и, за исключеніемъ нсколькихъ крупныхъ фактовъ, считали остальныя свои знанія по этой наук имющими весьма малую практическую важность. Я крайне далекъ отъ того, чтобы порицать ихъ за подобное заключеніе, пока основныя воззрнія физіологіи ошибочны, она должна быть безполезна — или даже хуже, чмъ безполезна для патологіи. О Гарве часто говорятъ, что онъ — основатель современной физіологіи, и не можетъ быть никакого сомннія, что разъясненіе отправленій сердца, природы пульса и теченія крови, содержащееся въ его безсмертномъ труд ‘De motu cordis’, прямо произвело переворотъ во взглядахъ людей на природу и связь нкоторыхъ изъ важнйшихъ физіологическихъ процессовъ у высшихъ животныхъ, въ то время какъ косвенно вліяніе его оказалось, пожалуй, еще боле замчательнымъ. Но хотя Гарвей и внесъ этотъ крупный вкладъ въ новйшую физіологію — вкладъ, значеніе котораго вчно останется важнымъ — все-таки его общія воззрнія на жизненные процессы оставались существенно тождественными съ воззрніями древнихъ изслдователей, и въ своихъ ‘Exercitationes de generatione’, особенно въ характерной глав ‘De calido innato’, онъ заявляетъ себя настоящимъ сыномъ Галена и Аристотеля. Для Гарвея кровь обладаетъ высшими силами, сравнительно съ другими элементами, она для него — мстопребываніе души, одаренной не только вегетальными, но и чувствительными, и двигательными свойствами. Кровь поддерживаетъ и обдлываетъ вс части тла ‘idque summa cum providentia et intellects in finem certum agens, quasi ratiocinio, quodam uteretur’. Передъ нами въ полной сил ученіе о ‘пнейм’,— продуктъ философской литейной формы, въ которую полною струею лился анимизмъ первобытныхъ людей въ Греціи. Ненадолго ослабло господство этого ученія и посл Гарвея. Та же самая, присущая человческому уму, склонность воображать, что извстный процессъ объясненъ, какъ скоро его приписали нкоторой сил, о которой неизвстно ничего боле, кром того, что она представляетъ собою гипотетическое дятельное начало этого процесса — повела въ слдующемъ столтіи къ анимизму Сталя и, поздне, къ ученію о ‘жизненномъ начал’, объ этомъ ‘прибжищ невжества’ физіологовъ, которое отвчало за все и не объясняло ничего — вплоть до самыхъ нашихъ временъ.
Сущность новйшей физіологической науки, при ея противоположеніи древней, заключается, по моему мннію, въ ея антагонизм анимистическимъ гипотезамъ и анимистической фразеологіи. Новйшая наука предлагаетъ физическія объясненія жизненныхъ явленій или откровенно сознается, что она не можетъ пока предложить никакихъ объясненій. Насколько я знаю, первымъ, кто высказалъ этотъ новый взглядъ на физіологію, кто нашелъ въ себ достаточно смлости, чтобы установить положеніе, что жизненныя явленія, подобно всмъ другимъ явленіямъ физическаго міра, при конечномъ анализ, разршаются въ вещество и движеніе — былъ Рене Декартъ. Пятьдесятъ четыре года жизни этого, самаго оригинальнаго и мощнаго мыслителя совпадаютъ, съ излишкомъ на обоихъ концахъ, съ восьмидесятилтнею жизнью Гарвея, который пережилъ своего боле молодаго современника семью годами и имлъ удовольствіе отмтить оцнку своего великаго открытія, сдланную французскимъ философомъ. Дйствительно, Декартъ принялъ ученіе о кровеобращеніи, провозглашенное Гарвеемъ, и далъ полный отчетъ о немъ въ своемъ первомъ твореніи, въ знаменитомъ ‘Discours de la Methode’, которое появилось въ свтъ въ 1637 году, только черезъ девять лтъ посл выхода ‘De motu cordis’, и хотя онъ расходился съ Гарвеемъ во многихъ важныхъ пунктахъ (въ которыхъ, замтимъ мимоходомъ, Декартъ ошибался, а Гарвей былъ правъ), онъ всегда говоритъ о немъ съ большимъ уваженіемъ. Прибавимъ, этотъ предметъ представляется Декарту столь важнымъ, что онъ возвращается къ нему въ своихъ ‘Trait des Passions’ и ‘Trait de l’Homme’.
Нетрудно понять, что твореніе Гарвея должно было имть особенно важное значеніе для утонченнаго мыслителя, которому мы обязаны какъ спиритуалистическою, такъ и матеріалистическою философіею новаго времени. Какъ разъ въ самый годъ появленія труда Гарвея,— въ 1628 году — Декартъ удалился отъ свта, чтобы погрузиться въ одинокую жизнь изслдованія и размышленія, плодомъ котораго явилась его философія. И такъ какъ влеченіе его умозрній привело его къ установленію абсолютнаго различія въ природ между матеріальнымъ и душевнымъ мірами, то онъ былъ логически вынужденъ искать объясненія явленій матеріальнаго міра внутри его самого и, отведя царство мысли душ, видть въ остальной природ только протяженіе и движеніе. Декартъ употребляетъ слово ‘мысль’, какъ эквивалентъ нашему современному термину ‘сознаніе’. Мысль есть функція души, и притомъ единственная функція ея. Естественная теплота и вс движенія нашего тла — говоритъ онъ — не зависятъ отъ души. Смерть наступаетъ не отъ какихъ нибудь измненій души, но только вслдствіе разложенія нкоторыхъ изъ главныхъ частей тла. Тло живаго человка отличается отъ мертваго такимъ же образомъ, какъ часы или другой автоматическій приборъ (то есть, машина, движущаяся сама собою),— приборъ, находящійся въ заведенномъ состояніи и содержащій въ себ физическое начало движенія, къ совершенію котораго приспособленъ механизмъ,— отличается отъ тхъ-же самыхъ часовъ или другой машины, когда она сломана, и когда физическое начало ея движенія боле не существуетъ. Вс дйствія, общія для насъ и низшихъ животныхъ, зависятъ только отъ устройства нашихъ органовъ и отъ направленія, принимаемаго духами (animal spirits) въ головномъ мозгу, нервахъ и мышцахъ — совершенно подобно тому, какъ движеніе часоваго механизма производится ничмъ инымъ, какъ только силою его пружины и формою его колесъ и другихъ частей. Трактатъ Декарта о человк представляетъ очеркъ физіологіи человка, содержащій смлую попытку объяснить вс явленія жизни, кром явленій сознанія, одними физическими соображеніями. Очевидно, для ума, повернувшаго въ этомъ направленіи, Гарвеевское описаніе сердца и сосудовъ, какъ гидравлическаго механизма, должно было представлять нчто крайне желанное. Декартъ не былъ простымъ философствующимъ теоретикомъ, онъ былъ внимательно работающій анатомъ и экспериментаторъ и былъ глубоко убжденъ въ практической цнности новаго проводимаго имъ воззрнія. Онъ говоритъ о важности сохраненія здоровья и о зависимости ума отъ тла, которая такъ тсна, что единственный, можетъ быть, путь къ содланію людей боле умными и лучшими, чмъ они пока представляются въ дйствительности, онъ ищетъ въ медицинской наук. ‘Правда — говоритъ онъ — медицина въ томъ вид, въ какомъ она теперь практикуется, содержитъ мало такого, что было бы очень полезно, но, безъ всякаго желанія уменьшать цнность вещей, я увренъ, что даже среди спеціалистовъ не найдется ни одного, который не заявилъ бы, что все, намъ уже извстное, крайне мало по сравненію съ тмъ, что еще остается намъ узнать, и что мы могли бы избгать безконечнаго множества заболваній души, равно какъ и тла, и даже, можетъ быть, слабости старческаго возраста, еслибы мы обладали знаніемъ причинъ всего этого и всхъ лкарствъ, которыми снабдила насъ природа’. (Discours de la Mthode, 6-me partie. Изд. Cousin, стр. 193). Декартъ былъ убжденъ въ этомъ такъ глубоко, что ршился провести остатокъ своей жизни въ попыткахъ пріобрсти такое знаніе природы, которое могло бы повести къ построенію лучшей медицинской науки {‘Discours de la Mthode’, 6-e partie, стр. 193—211. Прим. автора.}. До-картезіанцы, нашли матеріалъ для дешеваго глумленія въ этихъ стремленіяхъ великаго философа, и почти излишнимъ будетъ прибавлять, что въ тринадцать лтъ, истекшихъ между появленіемъ ‘Discours’ и смертью Декарта, онъ не усплъ достигнуть многаго для осуществленія своихъ стремленій. Но весь прогрессъ, сдланный физіологіею въ теченіе слдующаго столтія, слдовалъ по пути, намченному Декартомъ.
Величайшій физіологическій и патологическій трудъ семнадцатаго столтія, трактатъ Борелли ‘О движеніи животныхъ’, по всмъ его стремленіямъ и цлямъ, представляетъ ничто иное, какъ развитіе основнаго воззрнія Декарта. То же самое можно сказать и о физіологіи и паталогіи Боэргава, авторитетъ котораго господствовалъ въ медицинскомъ мір первой половины восемнадцатаго столтія. Съ возникновеніемъ новой химіи и науки объ электричеств, въ послдней половин прошлаго вка, физіологу представились такія вспомогательныя средства при анализ явленій жизни, которыя Декарту не могли и сниться. И большая часть гигантскаго прогресса, достигнутаго въ настоящемъ столтіи, представляетъ только оправданіе предвиднія Декарта. Ибо этотъ прогрессъ, состоялъ, въ сущности, въ боле и боле полномъ разложеніи грубыхъ органовъ живаго тла на физико-химическіе механизмы. ‘Я попытаюсь объяснить весь нашъ тлесный механизмъ такимъ образомъ, что предполагать, будто непроизвольныя движенія производятся душою, сдлается необходимо для насъ не боле того, чмъ думать, что въ часахъ находится тоже душа, которая заставляетъ ихъ показывать время’. Эти слова Декарта могли бы быть взяты, какъ вполн подходящій эпиграфъ, авторомъ любаго современнаго трактата по физіологіи.
Но хотя, какъ я думаю, не можетъ быть никакого сомннія, что Декартъ первый высказалъ основное воззрніе на живое тло, какъ на физическій механизмъ, — воззрніе, представляющее отличительную черту новой физіологіи, при ея противоположеніи древней — онъ впалъ въ заблужденіе, поддавшись естественному искушенію провести во всхъ подробностяхъ параллель между машинами, съ которыми онъ былъ знакомъ,— каковы были часы и куски гидравлическаго аппарата,— и живою машиною. Во всхъ подобныхъ машинахъ существуетъ центральный источникъ силы, и части машины служатъ только чисто пассивными распредлителями этой силы. Картезіанская школа представляла себ живое тло, именно какъ машину подобнаго рода, и въ этомъ отношеніи послдователи ея могли бы поучиться у Галена, которому,— какъ бы ни было дурно употребленіе, сдланное имъ изъ ученія о ‘естественныхъ способностяхъ’,— все-таки принадлежитъ великая заслуга наблюденія, что мстныя силы играютъ большую роль въ физіологіи. Та же истина была признана и Глиссономъ, но съ достаточною выпуклостью она была выставлена впередъ, впервые, въ ученіи Галлера о ‘прирожденной сил (vis insita) мышцъ’. Разъ мышца можетъ сокращаться безъ нерва, картезіанское механическое объясненіе сокращенія ея, вслдствіе прилитія жизненныхъ духовъ, теряетъ всякую состоятельность.
Открытія Тремблея клонились въ ту же сторону. Въ гидр, живущей въ свжей вод, не было найдено ни слда того сложнаго механизма, отъ котораго, какъ полагали, зависитъ совершеніе функцій у высшихъ животныхъ. И тмъ не мене гидра двигалась, питалась, росла, размножалась, и вс отдльные куски ея обнаруживали вс свойства, принадлежавшія цлой особи. Наконецъ, трудъ Каспара Ф. Вольфа (Theoria Generations, 1759), удостовривъ тотъ фактъ, что ростъ и развитіе какъ растеній, такъ и животныхъ совершаются предварительно существованія ихъ боле грубыхъ органовъ и оказываются причинами, а не слдствіями организаціи (какъ понималось въ то время) — совершенно подкопалъ основаніе картезіанской физіологіи, какъ полнаго выраженія жизненныхъ явленій. По Вольфу, физическая основа жизни есть жидкость, обладающая ‘существенною силою (vis essentialis) и ‘способностью оплотненія (solidescibilitas)’, благодаря чему она производитъ организацію, и это заключеніе, какъ онъ указываетъ, подрываетъ въ корень всю механическую систему.
Въ Англіи, подобное же вліяніе произвелъ великій авторитетъ Джона Гэнтера (Hunter), хотя, должно признаться, что слишкомъ сибиллистическія (sibylline) изреченія, являющіяся плодомъ усилій Гэнтера формулировать свои воззрнія, нердко допускаютъ боле, нежели одно истолкованіе. Тмъ не мене, относительно нкоторыхъ пунктовъ Гэнтеръ выражается вполн ясно. Напримръ, онъ держится того мннія, что ‘духъ есть только свойство матеріи’ (Introduction to Natural History стр. 6), онъ готовъ отвергнуть анимизмъ (тамъ-же, стр. 8), и его физическое воззрніе на жизнь доходитъ до такой полноты, что онъ представляетъ себ ее, какъ нчто, могущее существовать въ состояніи смшенія съ пищею. ‘Пища, принимаемая нами,— говоритъ онъ — содержитъ въ себ въ неподвижномъ состояніи настоящую жизнь и послдняя становится дятельною не ране того, какъ она попадаетъ въ легкія, ибо здсь она освобождается изъ своей темницы’ (Observations on Physiology’, стр. 113). Онъ думаетъ также, что ‘будетъ боле согласно съ общими основными началами животной машины предположить, что ни одно изъ ея дйствій не производится какимъ либо механическимъ началомъ, но что всякій эффектъ проистекаетъ изъ частичнаго дйствія, производимаго вліяніемъ возбудителя на часть, которая дйствуетъ, или на какую нибудь другую часть, съ которою эта симпатизируетъ’ (тамъ-же, стр. 152). Для Гэнтера, какъ и для Вольфа, съ твореніемъ котораго онъ, вроятно, былъ незнакомъ, совершенно ясно, что ‘чмъ бы ни была жизнь, она всенесомннно (most certainly) не зависитъ отъ строенія или организаціи’ (тамъ-же, стр. 114).
Конечно, нельзя допустить, чтобы Гэнтеръ въ этихъ словахъ намревался отринуть существованіе чисто механическихъ операцій въ животномъ тл. Но разсматривая, вмст съ Борелли и Боэргавомъ, всасываніе, питаніе и отдленіе желзъ, какъ операціи, совершающіяся при помощи мелкихъ сосудовъ, онъ расходился съ механическими физіологами, которые считали эти операціи результатомъ механическихъ свойствъ мелкихъ сосудовъ, каковы величина, форма и расположеніе ихъ каналовъ и отверстій. Гэнтеръ, напротивъ того, признаетъ эти операціи дйствіемъ не механическихъ, но жизненныхъ качествъ этихъ сосудовъ. ‘Сосуды — говоритъ онъ — боле похожи на полиповъ, нежели всякая другая часть тла’, и дале говоритъ о ‘живыхъ и чувствующихъ началахъ артерій’ и даже о ‘расположеніяхъ или чувствованіяхъ артерій’. ‘Когда кровь хороша и чиста, то и чувствованія артерій, или расположеніе къ чувствованіямъ, пріятны… Тогда-то они и разносятъ кровь съ наибольшей пользою, увеличивая ростъ всего, возмщая потери, поддерживая надлежащій чередъ’ и т. д. (тамъ же, стр. 133).
Если мы прослдимъ воззрнія Гэнтера до ихъ логическаго вывода, то окажется, что жизнь какой нибудь особи изъ высшихъ животныхъ въ сущности представляетъ сумму жизней всхъ сосудовъ, каждый изъ которыхъ есть физіологическая единица извстнаго сорта, соотвтствующая полипу, и такъ какъ здоровье есть результатъ нормальнаго ‘дйствія сосудовъ’, то болзнь есть послдствіе ихъ ненормальнаго дйствія. Такимъ образомъ, Гэнтеръ по мысли — какъ и по времени — стоитъ на полдорог между Борелли, съ одной стороны, и Бипій, съ другой. Послдній — проницательный основатель общей анатоміи — дйствительно перегоняетъ Гэнтера въ своемъ желаніи исключить физическія разсужденія изъ царства жизни. За исключеніемъ истолкованія дйствій органовъ чувствъ, онъ не хочетъ дозволить физик имть что нибудь общее съ физіологіею. ‘Прилагать физическія науки къ физіологіи значитъ объяснять явленія живыхъ тлъ законами для тлъ неодушевленныхъ. Между тмъ, это совершенно ложный принципъ, отсюда вс послдствія его отмчены одною и тою же печатью. Оставимъ химіи ея сродство, физик — ея упругость и тяготніе. Возьмемъ для физіологіи только чувствительность и сократительность’. (Bichat. Anatomie Gnrale, томъ I, стр. LIV). Изъ всхъ неудачныхъ изреченій людей съ выдающимися талантами, только-что приведенное представляется однимъ изъ наиболе несчастливыхъ, когда мы поразмыслимъ о томъ, чмъ обязана физіологія въ ея настоящемъ состояніи приложенію методовъ и данныхъ физики и химіи. Не будетъ преувеличеніемъ сказать, что половина современнаго руководства къ физіологіи состоитъ изъ прикладной физики и химіи, и что именно при изслдованіи явленій чувствительности и сообразительности, физика и химія обнаружили самое могущественное вліяніе. Тмъ не мене, Binii оказалъ важную услугу физіологическому прогрессу, настаивая на томъ факт, что явленіе, называемое нами жизнью особи изъ высшихъ животныхъ, не есть невидимый объединяющій орхей, управляющій изъ центральнаго мстопребыванія всми частями организма, но представляетъ сложный результатъ синтеза отдльныхъ жизней этихъ частей. ‘Вс животныя — говоритъ онъ — суть собранія различныхъ органовъ, каждый изъ которыхъ совершаетъ свое отправленіе и на свой манеръ содйствуетъ сохраненію цлаго. Они представляются спеціальными машинами въ общей машин, составляющей особь. Но каждая изъ этихъ спеціальныхъ машинъ сака слагается изъ многочисленныхъ тканей весьма различныхъ характеровъ, которыя по истин представляютъ элементы этихъ органовъ (тамъ-же, LXXIX). Понятіе о надлежащей жизнедятельности приложимо только къ этимъ простымъ тканямъ, а не къ самимъ органамъ’ (тамъ-же, LXXXIV). И Биши приступаетъ къ приложенію этой доктрины о синтетической жизни (если я могу такъ назвать его ученіе) къ патологіи. Разъ болзни представляютъ только измненія жизненныхъ свойствъ, и свойства каждой ткани отличны отъ свойствъ остальныхъ, — очевидно, что и заболванія каждой ткани должны отличаться отъ заболваній другихъ тканей. Слдовательно, во всякомъ орган, составленномъ изъ нсколькихъ различныхъ тканей, одна изъ нихъ можетъ заболвать въ то время, когда другія будутъ оставаться здоровыми, такъ именно и случается въ большинств случаевъ (тамъ же, LXXXV). Въ дух истиннаго прорицанія, Биша говоритъ: ‘Мы достигли эпохи, когда патологическая анатомія должна быть начата съизнова’. Ибо, подобно тому, какъ анализъ органовъ привелъ его къ тканямъ, какъ физіологическимъ единицамъ организма, такъ въ послдующемъ поколніи анализъ тканей привелъ къ клтк, какъ къ физіологическому элементу тканей. Современное изученіе развитія привело къ тому же результату, и зоологи, и ботаники, изслдуя наипростйпіія и самыя низшія формы одаренныхъ жизнью существъ, подтвердили великую индукцію теоріи о клтк. Такимъ образомъ, повидимому, противоположныя мннія, боровшіяся между собою, начиная съ самой середины прошлаго вка, оказались, каждое, только половиной истины.
Положеніе Декарта, что тло живаго человка есть машина, дйствія которой объяснимы извстными законами вещества и движенія,— несомннно оказывается истиннымъ въ обширной степени. Но также врно и то, что живое тло есть синтезъ безчисленныхъ физіологическихъ элементовъ, каждый изъ которыхъ можетъ быть почти описанъ словами Вольфа, какъ жидкость, обладающая ‘существенною силою’ (vis essentialis) и ‘способностью оплотненія’ (solidescibilitas), или, говоря современнымъ языкомъ, какъ протоплазма, способная къ метаморфоз въ строеніи и метаболизму (перемн) въ отправленіи, такимъ образомъ, единственною машиною въ томъ точномъ смысл, въ какомъ понимала механизмъ картезіанская школа, является та, которая координируетъ и приводитъ въ порядокъ эти физіологическія единицы для образованія одного органическаго цлаго. Дйствительно, тло представляетъ машину, имющую характеръ арміи, а не какого нибудь часоваго механизма или гидравлическаго аппарата. Въ этой арміи, каждая клтка — солдатъ, органъ — бригада, центральная нервная система — главная квартира и полевой телеграфъ, пищеварительная и кровеносная системы — интендантство. Потери пополняются рекрутами, родившимися въ лагер, и жизнь отдльной особи представляетъ компанію, съ успхомъ поддерживаемую въ теченіе многихъ лтъ, но завершающуюся врнымъ пораженіемъ въ отдаленномъ конц.
Пригодность арміи къ длу (efficacy) во всякій данный моментъ зависитъ отъ здоровья каждаго отдльнаго солдата и отъ совершенства механическаго устройства, которое имъ управляетъ и приводитъ въ дйствіе въ надлежащее время, и, слдовательно, если эта аналогія допустима, можетъ существовать только два рода болзней: одн, зависящія отъ ненормальнаго состоянія физіологическихъ единицъ, другія — отъ нарушенія ихъ координирующаго и питающаго механизма. Отсюда, за установленіемъ клточной теоріи въ нормальной біологіи, быстро послдовала ‘целлюлярная патологія’, какъ ея логическій дубликатъ, или двойникъ. Мн нтъ надобности напоминать вамъ, какимъ великимъ орудіемъ изслдованія оказалось это ученіе въ рукахъ Вирхова,— этого геніальнаго человка, которому оно обязано своимъ развитіемъ, и который, вроятно, оказался бы послднимъ, чтобы забыть, что ненормальныя состоянія координирующаго и распредлительнаго механизма тла представляютъ собою не мене важные факторы заболванія. Съ этихъ поръ, какъ мн кажется, связь медицины съ біологическими науками опредляется съ окончательною ясностью. Чистая патологія представляетъ ту втвь біологіи, которая опредляетъ особенное нарушеніе жизни клтки или координирующаго механизма, или того и другаго,— нарушеніе, отъ котораго зависятъ явленія заболванія.
Знакомые съ настоящимъ состояніемъ біологіи врядъ ли поколеблятся принять, что понятіе о жизни высшаго животнаго, какъ о суммированіи жизней клточнаго аггрегата, который приводится въ гармоническое дйствіе координирующимъ механизмомъ, образуемымъ нкоторыми изъ этихъ клтокъ — представляетъ прочное пріобртеніе для физіологической науки. Но послдняя форма борьбы между анимистическимъ и физическимъ воззрніями на жизнь проявляется въ спор, можно ли физическій анализъ жизненныхъ явленій вести и дале этого пункта,— или нтъ.
Для однихъ, живая протоплазма представляетъ вещество въ род того, какимъ представлялъ себ кровь Гарвей — ‘summa cum providentia et intellectu in finem certum agens, quasi ratiocinio quodam’, и они смотрятъ на всякую попытку примненія принциповъ и методовъ физики и химіи къ изслдованію жизненныхъ процессовъ роста, метаболизма и сократительности не съ меньшею неблагосклонностью, нежели смотрлъ Bnni. Они стоятъ на старомъ пути, но только, въ согласіи съ демократическимъ прогрессомъ, который, по заявленію одного великаго публициста, представляетъ роковую характеристику новыхъ временъ,— они, вмсто монархическаго начала всепроницающей и наполняющей ‘души’, ‘anima’, подставляютъ республику, образуемую нсколькими билліонами, ‘aimnulae’, ‘маленькихъ душъ’.
Другіе, напротивъ того, поддерживаемые крпкою врою во всеобщую приложимость принциповъ, установленныхъ Декартомъ, и усматривающіе, что явленія, называемыя ‘жизненными’, не представляютъ,— поскольку Мы имемъ какія либо средства познаванія,— ничего боле, кром перемщенія частицъ вещества — обращаются къ помощи молекулярной физики, чтобы достигнутъ разложенія самой живой протоплазмы на молекулярные механизмы. Если въ общепринятыхъ ученіяхъ физики содержится сколько нибудь истины, то того контраста между живымъ и недятельнымъ, или инертнымъ веществомъ, на который такъ сильно на леталъ Бипш, вовсе не существуетъ Въ природ ничто не находится въ поко, не существуетъ ничего безформеннаго (аморфнаго), наипростйпіая частица того, что людямъ въ своей слпот угодно называть ‘грубою матеріею’, представляетъ обширный аггрегатъ молекулярныхъ механизмовъ, совершающихъ сложныя движенія съ огромною скоростью и чутко приспособляющихся ко всякому измненію въ окружающемъ мір. Живое вещество отличается отъ другаго по степени, а не по роду: микрокозмъ повторяетъ макрокозмъ, и одна цпь причинности связываетъ міръ солнцъ и планетныхъ системъ съ протоплазматическою основою жизни. Съ этой точки зрнія, патологія представляетъ аналогію съ теоріей возмущеній въ астрономіи, и теранія превращается въ открываніе средствъ, при помощи которыхъ было бы возможно вводить въ организмъ извстную систему силъ, способную устранять всякое даи мое возмущеніе или разстройство. И подобно тому, какъ патологія основывается на нормальной физіологіи, такъ теранія покоится на фармакологіи,— или ученіи о дйствіи лкарствъ,— которая, строго говоря, составляетъ часть обширной главы біологіи, разсматривающей вопросъ о вліяніи условій на живой организмъ, и не иметъ никакого научнаго основанія помимо физіологіи.
Мн кажется, что нельзя найти боле обнадеживающаго указанія на прогрессъ медицины въ направленіи къ идеалу Декарта, чмъ указаніе, доставляемое сравненіемъ состоянія фармакологіи въ настоящее время съ состояніемъ, въ которомъ она находилась сорокъ лтъ назадъ. Если мы разсмотримъ положительныя знанія, пріобртенныя въ столь короткое время относительно образа дйствія кураре, атропина, физостигмина, вератрина, стрихнина, бромистаго калія, фосфора — то положительно не останется никакого основанія сомнваться, что раньше или позже фармакологъ снабдитъ врача средствами производить любое желательное вляніе на отправленіе любаго физіологическаго элемента тла. Короче, сдлается возможнымъ вводить въ организмъ извстный молекулярный механизмъ, который, подобно хитроумно устроенному торпедо, долженъ прокладывать себ дорогу къ той или другой особенной групп живыхъ элементовъ и производить среди нихъ взрывъ, оставляя вс другіе нетронутыми. Поиски за объясненіемъ состояній заболванія въ видоизмненной жизни клтки, открытіе важной роли, исполняемой въ этіологіи болзней паразитными организмами, выясненіе дйствія лкарственныхъ веществъ при помощи методовъ и данныхъ опытной физіологіи — представляются мн величайшими шагами, какіе когда либо были сдланы для утвержденія медицины на научныхъ основахъ. Врядъ ли есть надобность говорить, что они не могли бы быть сдланы безъ прогресса въ нормальной біологіи.
Не можетъ быть, слдовательно, никакого вопроса относительно характера или цнности связи между врачебною и біологическими науками. Не можетъ бытъ никакого сомннія, что будущее патологіи и терапіи, а слдовательно и практической медицины, зависитъ отъ степени, до которой лица, занимающіеся этими предметами, освоятся съ методами біологіи и проникнутся основными истинами ея.
Въ заключеніе, я отваживаюсь выразить мысль, что коллективная мудрость этого конгресса не могла бы заняться обсужденіемъ вопроса боле важнаго, чмъ слдующій: какимъ образомъ медицинское образованіе можетъ быть ведено такъ, чтобы безъ обремененія изучающаго безполезными для него подробностями систематики, онъ былъ поставленъ въ возможность твердо овладть великими истинами, касающимися животной и растительной жизни,— безъ чего онъ, несмотря на весь прогрессъ научной медицины, все-таки найдетъ себя простымъ эмпирикомъ?