А. Д. Градовский
А. Д. Градовский
О современном направлении государственных наук
О современном направлении государственных наук
1873 г.
1873 г.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
———————————————————————
О современном направлении государственных наук, Градовский Александр Дмитриевич, Год: 1873
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Мм. Гг.! Я не могу избрать лучшего начала для своей речи, как следующие слова Шеллинга, цитированные покойным Хомяковым:
‘Счастливы государства, где люди, зрелые и богатые положительными знаниями, постоянно возвращаются к философии, чтобы освежать и обновлять свой дух и пребывать в постоянной связи с теми всеобщими началами, которые действительно управляют миром и связуют как бы в неразрывных узах все явления природы и мысли человеческой. Только от частого обращения души к этим общим началам образуются мужи в полном смысле слова, способные всегда становиться пред проломом и не пугаться никакого явления, как бы грозно оно ни казалось, и вовсе неспособные положить оружие пред мелочностью и невежеством’.
Так говорил великий мыслитель, веривший в силу философии, науки, теории, видевший в них животворящее начало всякой практической деятельности. Но имел ли он право, научное право, произнести эти слова, заявить такое требование практическим деятелям? Не вправе ли были последние указать ему на так называемый разрыв между теориею и практикою, разрыв, в котором убеждены почти все?
Разрыв между теориею и практикою! Стало быть, разрыв между руководящим началом и практическим делом! Вот явление, которым меньше всего нужно бы хвалиться, особенно ‘практическому делу’. Вот явление, которое всеми мерами должна бы устранить сама наука, имеющая своею целью стать теориею дела.
Эта задача науки, по-видимому, так естественна, что трудно себе представить, чтобы она когда-нибудь преследовала другие цели. Действительно, никогда не было того времени, чтобы наука умышленно проповедовала утопии, умышленно становилась вразрез с практикою. Но характер науки не всегда зависит от намерений ученых, он зависит от условий, в которые поставлены научные исследования и самая наука.
Современное направление политических наук даже в Западной Европе есть некоторая новость, и здесь оно результат долгого исторического процесса, плод многих перемен в теории и в жизни.
Здесь полезно будет остановиться на главных моментах этого процесса. Исследование это будет полезно для определения тех условий, от которых зависит так называемый разрыв между теориею и практикою.
От чего зависел этот разрыв? Зависел ли он от внутренних свойств самой науки, от отвлеченности ее метода, от того, что она оставалась в области общих идей, не спускаясь до мира действительных фактов? Или, может быть, нам должно искать причину зла и в свойствах той аудитории, того общества, среди которого вырастали научные теории?
Мы знаем эпохи, когда, действительно, увлечение общими теориями, скажем больше, утопиями, овладевало целыми, весьма просвещенными обществами, когда лихорадочное искание того, что должно быть, отвращало людей от терпеливого изучения того, что есть.
Но чем объясняется это господство общих и слишком отвлеченных идей, даже не идей, а красивых фраз, часто лишенных всякого содержания?
Не покажет ли нам опыт истории, что в эти времена наука не могла, в силу внешних условий, пойти дальше общих идей, т.е. из знания чистого превратиться в знание прикладное’? Не увидим ли мы далее, что успех этих общих идей в обществе и их часто вредное действие зависели от того, что общество ничем не участвовало в практической жизни государств, т.е. что ему, знавшему многие теории, недоставало политического воспитания, которое дается только участием в разных отправлениях государственной жизни?
Разрешение этих вопросов особенно важно нам, едва начинающим свое политическое образование. Поэтому нам полезно обратиться к опыту других народов и исследовать способы их политического образования и воспитания.
Два знаменательных факта совершились на западе Европы почти одновременно: превращение прежних феодальных владений в новейшие монархии и появление новой науки о государстве. Первый из этих фактов неотразимо влиял на характер и смысл второго. Оба эти факта выражали одну и ту же идею, одни и те же стремления европейских обществ: идею нового государства в противоположность прежнему феодальному порядку. Но эти факты различно и не в одинаковой степени выразили новую идею.
Процесс образования новых монархий, т.е. нового государства, состоял в полном подчинении элементов феодального общества верховной королевской власти, новое государство было практически результатом победы королевской власти над феодальною аристократиею и корпорациями, имевшими прежде политическую самостоятельность, свои державные права. В монархии они утратили эту самостоятельность не только в той мере, в какой это нужно было для обеспечения прав новой верховной власти, но и свыше этой меры. Королевская власть устранила старую аристократию, городские муниципалитеты от всякого участия в государственных делах. Прежнюю их политическую деятельность она заменила деятельностью своих органов, своих судов, своей администрации, она создала свой правительственный организм, известный под именем бюрократии. Вместе с бюрократиею она как бы обособилась от остального общества, область новых официальных лиц получила название ‘государства’ по преимуществу, и Людовик XIV сказал свое знаменитое: ‘Государство — это я!’.
Это возвышение королевской власти было, можно сказать, результатом всех общественных стремлений: во-первых, королевская власть была практическим центром соединения для народностей, выходивших из феодального раздробления, т.е. королевская власть воплощала в себе идею национального единства, во-вторых, сила центральной королевской власти была главным тогда условием единства права, т.е. общности юридического порядка, которым все желали заменить невыносимую пестроту феодальных обычаев. Особенно сильно заявляли это требование низшие классы, потому что подчинение королевскому закону избавляло их от подчинения произволу феодальных владельцев.
Таким образом, королевская власть видела в себе практическую основу нового государства: она имела для этого все исторические данные: церковное освящение, завоевательное право, династические предания и всеобщее уважение. Но королевская власть забывала, что, осуществляя идею нового порядка, она по форме своей была одним из элементов прежнего времени. Мало того. В самой общественной организации она осуществила новый порядок только приблизительно. Королевская власть, уничтожая политическую сторону феодальной организации, оставила неприкосновенною ее общественную сторону. Феодальные владельцы утратили свои политические права, но сохранили сословные привилегии, горожане перестали сходиться в народные собрания, но знали, что по закону ‘буржуа’ стоит выше настоящего простолюдина. Пестрая цепь пэров, простого дворянства, гильдейских и цеховых учреждений, мастеров, подмастерий и учеников, сельчан и рабочих — все это уцелело в молодом государстве. Сама королевская власть, победившая феодализм, сознавала в общественном отношении свою солидарность с побежденными, с общественной точки зрения король был глава феодальной иерархии, первый между пэрами, которых он продолжал называть своими кузенами.
Таким образом, новая идея выразилась на первый раз в старых формах, покоилась на основах, сложившихся в прежнее время.
Философское движение, породившее политическую науку нашего времени, стало искать иных оснований для нового государства, но сначала с целью дать ему более прочную основу во всеобщем сознании.
Едва только во Франции сложилась новая монархия, сделавшаяся образцом для всего европейского материка, едва только научные и философские средства мыслителей увеличились богатым наследием древнего мира и возрождение науки и искусств вместе с реформациею дало новый толчок человеческой мысли: великое произведение Бодена о государстве возвело новое государственное устройство на степень идеала. Его теория государственного суверенитета в ясных и твердых формах выразила инстинктивные стремленья монархии.
Но Воден еще опирался не столько на логические и всеобщие требования философии, сколько на исторические соображения, лихорадочное движение XVI в., в котором жил Воден, движение, выразившееся в религиозных войнах, оставляло мыслителям мало философского досуга и спокойствия для основания самостоятельной философии.
XVII век создал эту новую европейскую философию. Толчок, данный Декартом, привел к новому пересмотру всех человеческих знаний, верований и учреждений.
На первый раз приемы Декартовой философии должны были казаться опасными для установленного исторического порядка. Декарт свел философское знание на почву субъективную, т.е. отверг непосредственную достоверность знания, основанного на свидетельстве внешнего авторитета. Всякое понятие и начало становится достоверным только после проверки его внутренним авторитетом человека — разумом. Для разума нашего достоверно только то, противоположного чему он не может себе представить и мыслить. Следовательно, из всех возможных достоверностей и необходимостей он признает только достоверность и необходимость логическую. Таким образом, каждое учреждение, каждое мнение, даже верование должны были доказать свою законность с точки зрения логической необходимости. Усилия публицистов XVII в. были посвящены рациональной критике государства и доказательству его необходимости с точки зрения коренных требований разума и основных свойств природы человека. Идея государственная вышла торжествующею, освященною из этой критической работы, из эпохи всеобщего сомнения.
Вывод теории не был, следовательно, враждебен политической практике. Можно сказать даже, что теория оказала практике важную услугу, доказав логическую необходимость государства, основанного до тех пор на разных эмпирических фактах. Она выразила полнее и чище ту самую идею государственности, которой служили практические деятели.
Но последние не видели и не хотели видеть тех выводов, необходимо вытекавших из идеи, которой они служили бессознательно.
Они не видели, что политическая идея, выраженная наукой, идея, которой они служили сами, противоречила тогдашней форме государства, составленной из остатков прошедшего.
Если государство должно иметь свое основание во всеобщем сознании, т.е. соответствовать коренным стремлениям каждого члена общества, то очевидно, что выгоды общежития должны быть для всех одинаковы, что все должны пользоваться равными правами, что остатки феодального порядка, привилегии, монополии, удержанные новым государством, не имеют основания в его идее, что поэтому эта государственная идея могла быть осуществлена только рядом последовательных реформ при участии всего общества.
Но эмпирически сложившееся государство XVII и XVIII вв. остановилось на результатах, непосредственно данных ему историею его образования. Оно возвело в принцип временные меры и случайные факты. Так как победа нового государства над феодальным порядком была достигнута через образование особой правительственной силы — бюрократии, приведшей остальную массу общества в пассивное состояние, то практические люди полагали, что это обособление правительственной силы от народа и есть истинная форма нового государства. Так как, далее, новое государство нашло возможным сохранить общественные различия феодальных времен, поскольку они не стесняли верховных прав власти, то практические люди приняли эту временную уступку, компромисс новой идеи со старым порядком, за необходимое условие нового общества.
Что из этого вышло — понять нетрудно. Государство и наука, выражавшие, в сущности, одну и ту же идею, не узнали друг друга. Между ними произошел полный разрыв. Государство, остановившись на временных своих формах, отказалось от дальнейшего развития, продолжало застывать, чахнуть в этих формах, дожидаясь потрясений позднейшего времени.
Наука, оторванная от практической почвы, не имея возможности видеть применения своих общих начал к практической жизни и таким образом проверять их, начала собственными силами строить планы государственного преобразования, т.е. бросилась в область утопии.
Для того чтобы понять это движение философской мысли, нужно принять во внимание некоторые важные обстоятельства.
Во-первых, политическая наука, или философия, не имея возможности работать над практическими вопросами государственной жизни, государственного управления, отдала все свои силы вопросу о государственной форме, начала строить идеалы государственного устройства. Она провозгласила, что форма государства должна соответствовать всеобщему, идеальному его основанию, открытому наукой, т.е. что практическое выражение государственной идеи должно удовлетворять идеальным, абсолютным требованиям разума.
С этой минуты она становится во враждебное отношение к положительному государственному порядку, с этой минуты, с половины XVIII в., начинается борьба так называемого исторического права с требованиями разума — борьба непримиримая, не знающая сделок, потому что ни с той, ни с другой стороны не обращают внимания на требования жизни.
И вот почему. Политическая философия строит свои теории государства на отвлеченных началах разума, а эти начала, по выражению Мирабо, вечны, как Вселенная, и священны, как природа. Другими словами, они безусловно необходимы, они заключают в себе отрицание истории, т.е. постепенного развития, не знающего вечных, безусловных истин, а знающего только истину относительную, пригодную для данного времени. В этом смысле создаются теории государства Мабли, Морелли и, наконец, Ж.-Ж. Руссо.
Каким страшным, беспощадным догматизмом отличается его Contract social! (oбщественный договор (фр.)). Как, читая его, каждый чувствует, что эти ‘истины’ не знают сделок с жизнью, не хотят знать и жизни! Эти теории, милостивые государи, не что иное, как попытка подчинить всю общественную жизнь требованиям логики, превратить наш нравственный мир в логическую систему, построенную с беспощадным догматизмом.
И эти теории имели удивительный успех: они должны были иметь его, если припомним, к какому обществу обращалась проповедь теоретиков. Общество разделялось на два класса, не имевших между собою ничего общего. Прежде всего, мы видим в нем практиков, причастных к государственной жизни по своему официальному положению. Эти люди не обращали никакого внимания на теории, считая их безвредною, хотя и пустою, забавою. От времени до времени какой-нибудь ‘теоретик’, переступавший за пределы дозволенного, попадал в Бастилию — тем дело и оканчивалось.
Остальная масса общества, не принимавшая участия в государственной жизни, разделялась на два разряда. Одна ничего не думала, ибо несла на себе всю тяжесть феодальных и государственных повинностей. Она оставалась в невежестве, воспитывалась в суеверии и легковерии. В ней подготовлялось превосходное орудие государственных переворотов, потому что нищая, невежественная и легковерная масса кинется за всяким, кто посулит ей лучшее будущее.
Зажиточная масса общества, умная, начитанная, но отрешенная от государственной жизни и ее практических условий, с жаром слушала проповедь теоретиков. В своем невольном ‘философском досуге’ она привыкла жить отвлеченною мыслью. Она воспиталась в той же безграничной вере в начала разума, исповедовала, что представления нашего разума суть законы мира, что мир должен развиваться по нашей логике. Веруя в начала разума, она поверила, что и теории, основанные на этих началах, безусловно истинны, что осуществить счастье человека очень легко — стоит только найти безусловно годную форму государственного устройства и потом сразу осуществить ее, бросив в сторону исторические случайности. Золотые сны безусловно годной формы государства носились пред этой массой. И как могла бы она проверить годность такой теории, она, не знавшая, что такое государственная жизнь, скрытая от всех глаз в тайниках канцелярий?
Мало-помалу она уверовала, что золотой век, счастье народа и целого человеческого рода близки, стоит только ей захотеть привести в исполнение безусловные требования разума.
Против этих безусловных требований стояли такие же ‘безусловные’ требования, такие же абсолютные права разных начал прежнего порядка, также не знавшие никаких сделок с требованиями новой жизни.
Французская революция 1789 г., открывшая собою эпоху европейских революций, была именно борьбою безусловных принципов, не понимавших никаких сделок с противником. В этом именно и состоит отличительный признак революционных движений. Кровавые сцены, уничтожение всего существовавшего, проскрипции, террор красный и белый, эмиграция и т.д. — все это последствия одной общей причины — безусловности, беспощадности принципов. Когда я считаю известное начало абсолютным и единственным условием общего блага, я не могу помириться ни с кем, кто не разделяет моих убеждений. Эмигранты бежали из Франции, потому что чувствовали, что в новой Франции им нет места, уходя из своего отечества, они уносили свои принципы, такие же беспощадные, как начала революционеров: это доказала политика реставрации. Про Бурбонов говорили и говорят, что они ничего не забыли и ничему не учились, это значит, что они сохранили свои принципы в их безусловной чистоте. Революционеры, казня своих противников, избивали не людей, но принципы, как будто есть хоть один человек, могущий воплотить в себе принцип, т.е. перестать быть человеком и сделаться отвлеченностью!
Судьба такого исторического движения понятна. Политическая жизнь народа колеблется между революцией и реставрацией, т.е. между двумя формами, представляющими одинаково какой-нибудь безусловный принцип.
Могла ли в то время возникнуть мысль о действительной политической жизни, где всякий находит себе место, где каждый понимает, что выше его ‘принципов’ стоит страна, земля, этот чудный хор разных голосов, мнений, стремлений, хор, созданный природой и историей?
Нет! История и практика этих времен одинаково оставили нашему времени только несколько поучительных уроков. Они состоят в следующем.
1. Государство, провозгласившее безусловную годность данных, следовательно, преходящих начал своего строя, рискует вызвать противоположные идеалы, столь же безусловные и неуступчивые. Отрицаясь от новых требований жизни, оно дает силу утопии, отказываясь от прогресса осуществимого, оно в конце концов сталкивается с идеалами неосуществимыми.
2. Наука, не имеющая доступа к практическим вопросам государственной жизни, кидается в область утопии, из полезной общественной силы она делается элементом разрушительным.
3. Общество, не участвующее в государственной жизни, в силах сдержать утопических стремлений и делается их жертвою.
Под влиянием этих уроков и несомненных успехов знания изменились приемы научного исследования и самое миросозерцание науки.
Обозначим в коротких словах существенные черты этой перемены.
Во-первых, политическая теория основывается уже не на ‘вечных, прирожденных’, а потому абсолютных началах разума, требующих абсолютной, всесовершенной формы государства. Новая философия, видоизмененная успехами исторических знаний, видит в каждом государстве известную ступень общежития, т.е. известный момент в историческом развитии народа. Государство с ее точки зрения есть явление историческое, т.е. подчиненное условиям пространства и времени. От этих условий зависит практическое выражение государственной идеи, т.е. каждая данная форма государства. Ни одна из этих форм не может выражать собою безусловного принципа, не может быть воплощением абсолютной истины. Государство, как всякое историческое явление, подчинено условиям развития, законам прогресса, т.е. его формы переходят от одного относительного принципа, годного для одного времени, к другому, годному для времени последующего. Итак, отрицание абсолютного и признание прогресса есть первое начало современной политической философии, во имя которого она отказывается от искания безусловно годной формы государства, но тем настойчивее требует, чтобы каждому данному состоянию общества соответствовала пригодная ему форма государства.
Во-вторых, вообще вопрос о государственном устройстве потерял в значительной степени свой интерес под влиянием условий общественной жизни XIX столетия. Общество XIX столетия обращает внимание не столько на форму государства, сколько на задачи его деятельности и способы их осуществления.
Юридический спор о равноправности, обеспечении свободы, участии общества в государственных делах, прерогативах власти и о всем, от чего зависит форма государства, в значительной степени разрешился в Западной Европе. Общество вошло в состав прежнего официального ‘государства’ и внесло в него множество новых интересов. Эти интересы, сложные и трудные, возникли сами собою вследствие освобождения общества от прежних феодальных норм, стеснявших его промышленность, его умственную жизнь. Громадное развитие промышленности, раздоры между трудом и капиталом, рабочий вопрос, банковое дело, железные дороги, народное образование, общественная гигиена, народное продовольствие, помощь бедным, организация внешней торговли — вот интересы нашего времени, и в этом смысле XIX в. справедливо называют веком практическим. Каковы интересы, такова и наука, нельзя не согласиться с мыслью Штейна, что, если искание лучших форм правления было отличительною чертою XVIII столетия, искание лучших способов управления — отличительный признак XIX в. Учение о государственном устройстве исчерпывало почти все содержание государственных наук прежнего времени. Наука об управлении, Verwaltungslehre, есть произведение и потребность нашего.
Этот факт, мм. гг., обилен последствиями, весьма благотворными.
Если главное внимание нашего времени обращено на вопросы управления, то понятно само собою, что наука должна работать над практическими вопросами государственной жизни, потому что из них слагается все искусство и наука управления. Понятно далее, что каждый из этих вопросов может быть разрешен только в условиях данного места и времени, для осуществления сложных и разнообразных интересов общества нельзя подыскать абсолютно годных средств, применимых к условиям всякой страны и в каждый момент ее исторического развития. Следовательно, историческое и, так сказать, местное (хотя и сравнительное) изучение каждой задачи управления есть первое условие этой капитальной науки XIX в.
Далее, этот факт коренным образом изменяет отношение общества к правительству и науки к обществу.
В те времена, когда речь шла исключительно об определении юридических отношений между правительством и обществом, эти две силы были разделены враждебными друг другу принципами. Когда мы говорим о правах официального государства по отношению их к правам общества, мы как бы разделяем две сферы, не имеющие между собою ничего общего. Право государства есть с этой точки зрения нечто стесняющее общество: права общества, личности как бы должны ограничить права государства. Когда мы с этой же точки зрения говорим, что общество должно участвовать в государственных делах, это значит, что государство должно отказаться от некоторых своих прав в пользу общества, которое как бы завоевывает их от государства.
Но общество и государство противоположные, даже враждебные в отвлеченной сфере права, примиряются, сливаются даже в области управления, т.е. в области осуществления практических задач политического общества. Опыт современных государств показывает, что каждая великая цель общественной жизни для осуществления своего нуждается в содействии многих сил. Каждая из них предполагает известную долю правительственного действия, средств разных органов самоуправления и предприимчивости частных лиц. Кто может сказать, что всякая цель, например народное образование, может быть осуществлена одним правительством, одними органами самоуправления, одною предприимчивостью частных лиц? Для того, чтобы нация существовала и процветала, говорил Сийес, нужны две вещи — частные труды и публичные учреждения. Вот современное основание для участия общества в отправлениях государственной жизни. Последняя уже и выработала три формы управления: управление через посредство чисто правительственных установлений, управление через выборные установления, облеченные известными административными правами, и через вольные союзы частных лиц, восполняющие средства тех и других. Государственная регламентация, самоуправление и частные союзы — вот три способа осуществления разных общественных задач, способы, не исключающие друг друга, но взаимно пополняющие недостаток средств каждого. Следовательно, отношение государства к обществу не есть отношение победителя к побежденному, общество принимает участие в администрации не потому, чтобы оно завоевало себе какие-нибудь права, государство содействует осуществлению разных общественных интересов не во имя своих верховных прав, отнятых им некогда у общества. Все эти силы действуют во имя солидарности всех государственных и общественных целей и во имя недостаточности каждой из них в отдельности.
Участие общества в жизни государств, сознавших эти истины, обеспечило правильное и прочное политическое воспитание общества. У современных обществ (мы говорим об обществах, обладающих условиями самоуправления) нет уже того, невольного конечно, философского досуга, каким пользовалось общество XVIII в. и который давал отвлеченной теории возможность увлекать это общество в область утопии. В наш век сельского и провинциального самоуправления, разных обществ, компаний, съездов, конгрессов и т.д. общество само дает науке положительный материал, над которым она должна работать, чтобы иметь какое-нибудь значение. Судьба утопий в наше время очень печальна: в странах, где общество самодеятельно, на них не обращают внимания — они не имеют аудитории.
Ввиду такого направления науки, такого изменения в требованиях общественной жизни единение теории с практикою административною и политическою зависит теперь больше от последней, чем от первой. Практике теперь, больше чем когда-нибудь, предстоит пересмотреть свои воззрения на теорию и проверить свои требования от последней.
От политической науки, мм. гг., требуют практичности, т.е. умения указывать обществу действительные и возможные для него задачи.
Но во имя этого требования наука в свою очередь может если не потребовать (она ничего не требует), то пожелать кое-чего для себя.
Вдумаемся в смысл упреков, делаемых обыкновенно науке. Науку обыкновенно называют теориею, теориею отвлеченною и непригодною для практики. Но что хотят выразить этим словом ‘теория’? Когда практический деятель называет науку ‘теориею’, он, очевидно, хочет сказать, что научные системы создаются без помощи тех орудий, которые одни могут сделать науку практичною, т.е. без наблюдения и опыта. Он возражает, стало быть, не против науки вообще, но против науки умозрительной в худшем смысле слова. Но он, сам того не замечая, осуждает тем самым практику, т.е. отношение, в которое практика часто становится к науке.
Никто не сомневается, что всякая политическая теория должна быть основана на наблюдении и принимать во внимание исторический опыт. Но как наука может воспользоваться этими средствами познания? Пусть ответят на это науки, давно уже сделавшиеся наблюдательными и опытными — науки естественные. Почему они могли получить такое направление, как не потому, что жизнь природы для них открыта, что в природе нет тайн? Звезды не скрывают своего течения от астронома, растения и животные развиваются на наших глазах, пытливые исследователи проникают теперь в самую сокровенную из всех тайн природы, в процессы зарождения и развития зародыша, настойчивые изыскания раскрыли нам недра земли, сосчитали геологические пласты и восстановили историю Земли.
Можем ли мы похвалиться, что и для политических наук открыты эти средства наблюдения? Действительно ли ей обеспечены необходимые условия общеизвестности фактов политической жизни и возможность их беспристрастного, свободного обсуждения? Что скажем мы об опыте? Политические науки сами не производят опытов, они должны пользоваться опытом историческим. Но доходит ли до них этот исторический опыт в своем истинном, не искаженном виде? Имеем ли мы настоящую историю, объективную, излагающую только правду?
Политические науки, мм. гг., нуждаются в свете и в правде, потому что всякая наука должна быть светом и правдою.
Вот, мм. гг., что говорит опыт народов, которые старше нас и в политическом образовании, и в политическом воспитании.
Задача и условия политической науки в России определяются просто.
Высочайшая воля, Уставом университетов 1863 г. открыла нам средства политического образования, которое должно удовлетворять потребностям русской общественной жизни.
Новая у нас политическая наука, опираясь на опыт прошедших времен, руководясь примером настоящего времени, не может и не должна сделаться бесплодной, умозрительной теорией, утопией.
Для этого она должна желать, чтобы все начала, возвещенные современными преобразованиями, укреплялись, входили в жизнь. Смысл всех этих преобразований — пробудить самодеятельность общества и открыть средства для проявления этой самодеятельности. Общество, призванное к участию в отправлениях государственной жизни, конечно, будет лучшей средой, в которой разовьется настоящая, связанная с жизнью политическая наука. Когда общество говорит, заявляет о своих нуждах, о своих насущных интересах, когда каждый член общества причастен к жизни государства, то в качестве присяжного, то в качестве избирателя, гласного земского и городского собрания, в обществе нет места отвлеченным и разрушительным теориям, потому что каждая разрушительная теория идет вразрез с жизнью, развивающейся постепенно.
Такое общество не дает цены планам внезапного обновления государственного строя посредством какого-нибудь абсолютного государственного устройства, потому что это общество верит только в прогресс, т.е. последовательное развитие. В нем, в этом практичном обществе, нет веры в абсолютные истины, потому что оно знает на деле только истины относительные. Под влиянием такого общества и наука станет на высоту своей задачи.
Она будет искать общей, высшей идеи цивилизации не только во всем историческом развитии, не только одного народа, но всего человечества, и постоянно говорить ему: идеал ваш впереди! Потому она не станет возводить отдельных фактов современной жизни на степень безусловных истин, ни одно учреждение, ни одно общественное и экономическое устройство, ни один народ не могут сказать: я истина, преклонитесь предо мною! Memento mori (Помни о смерти (лат.)), скажет ему наука.
Но, отрицая абсолютную годность какого-нибудь факта, наука добросовестно укажет на его относительную необходимость для известного времени. Она укажет на необходимую последовательность и солидарность разных эпох общественного развития. Тот, кто в общественной жизни захотел бы руководствоваться разными отвлеченными соображениями, встретил бы сильного противника в такой науке. ‘Вы можете пойти вперед настолько, насколько подготовили вас условия предшествовавшего времени’, — скажет она ему. Но тем настойчивее, категоричнее укажет такая наука на задачи возможные, необходимые в данную минуту для общества. Она одна может сказать: если этого не будет сделано, общество остановится в своем развитии, оно или ничего не даст будущему поколению, или безмерно усложнит его задачу. То, что теперь может быть сделано без труда, впоследствии может вызвать сильные затруднения. Не будем усложнять работу наших потомков, не постыдимся пред лицом будущего историка. Правда, нам могут сказать, что когда нас не будет, а мертвые, по выражению нашего народного героя, сраму не имут. Да, скажем мы, мертвые сраму не имут, но только те, которые легли в честном труде, а не те, которые вышли навстречу Божественному Жениху с пустыми светильниками, подобно неразумным евангельским девам!!
Речь, произнесенная на годичном акте Императорского С.-Петербургского университета 8 февраля 1873 года ординарным профессором А. Градовским.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/alexandr2/gradovskiy_1873.html.