О современном лиризме, Анненский Иннокентий Федорович, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 72 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Иннокентий Анненский

О современном лиризме

Серия ‘Литературные памятники’

Иннокентий Ф. Анненский ‘Книги отражений’, М., ‘Наука’, 1979

OCR Бычков М.Н.

‘ОНИ’

Жасминовые тирсы наших первых менад¹ примахались быстро. Они давно уже опущены и — по всей линии. Отошли и иноземные уставщики оргий. Один — Малларме² — умер, и теперь имя его, почти классическое, никого уже не пугает. А другой — Маврикий Метерлинк — успел за это время обзавестись собственной ‘Монной Ванной’, и стилизаторы ‘Синей птицы’³ уже не вернут нам его нежных лирных касаний. Три люстра едва прошло с первого московского игрища⁴, а как далеко звучат они теперь, эти выкликания вновь посвященной менады!

Мертвецы, освещенные газом…

Алая лента на грешной невесте⁵.

‘Серебрящиеся ароматы’⁶ и ‘олеандры на льду’⁷ — о, время давно уже смягчило задор этих несообразностей. А то, что было только книжным при своем появлении, получило для нас теперь почти что обаяние пережитости,

Пускай самая короткая из поэм

О, закрой свои бледные ноги! {*}⁸

{* Сравни обещанную немцами ‘Nordlicht’ [северный свет (нем.)] сверхкосмика — ? — Теодора Деблера толщиной в две Илиады (30 000 стихов)⁹.}

навеяна стихами Малларме —

О la berceuse avec ta fille et l’innocence

De vos pieds froids —¹⁰

дымка раздражения, которая вокруг нее скопилась, заставляет думать, что в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы.

Современная менада уже совсем не та, конечно, что была пятнадцать лет назад.

Вячеслав Иванов обучил ее по-гречески. И он же указал этой, более мистической, чем страстной, гиперборейке пределы ее вакхизма.

Бурно ринулась Менада

Словно лань,

Словно лань, —

С сердцем, вспугнутым из персей,

Словно лань,

Словно лань, —

С сердцем, бьющимся, как сокол

Во плену,

Во плену, —

С сердцем яростным, как солнце

Поутру,

Поутру, —

С сердцем жертвенным, как солнце

Ввечеру,

Ввечеру…¹¹

Эти победные кретики¹² четных строк, которые мало-помалу ослабевают в анапесты (во плену, поутру, ввечеру) — поистине великолепны. И ‘Вакханку’ охотно декламируют в наши дни с подмостков.

А кто не оценит литературной красоты и даже значительности заключительных строк новой оды с ее изумительным, ее единственным на русском языке не окончанием, а затиханием, даже более — западанием звуков и символов:

Так и ты, встречая бога,

Сердце, стань,

Сердце, стань.

У последнего порога

Сердце, стань,

Сердце, стань.

Жертва, пей из чаши мирной

Тишину,

Тишину…

Смесь вина с глухою смирной

Тишину,

Тишину…

Вам, конечно, чудится здесь символ сознанных сил и власти над настроением. Но мне — бог знает почему — жалко той наспех обученной ритуалу и неискусной в самом экстазе менады, про которую когда-то уверяли, что она видит

Фиолетовые руки

На эмалевой стене¹³.

Эти годы давно канули в вечность, и мы уже не умеем быть дерзкими. В самом вызове мы стали или равнодушны, или педантичны.

Вот пьеса Бальмонта в одном из его последних лирических нагромождений (‘Птицы в воздухе’, 1908 г.).

Ты хочешь убивать? Убей.

Но не трусливо, торопливо,

Не в однорукости мгновенного порыва,

Когда твой дух — слепых слепей!

Коль хочешь убивать, убей —

Как пишут музыку — красиво¹⁴.

Тут, конечно, почувствуешь прежде всего не дерзость, как таковую, по существу — дерзость. И вовсе не в том дело, что на место Моисеевой заповеди самовольно выскочило какое-то ‘убей’. Мало что ли мы их переварили за последние годы, всех этих tue-la, tue-le, tue-les {Убей ее, убей его, убей их (фр.).}¹⁵.

Но не поражает ли вас в пьесе полное отсутствие экстаза, хотя бы искусственного, подогретого, раздутого? Задора простого — и того нет, как бывало:

Хочу одежды с тебя сорвать!¹⁶

Напротив, в строчках засело что-то серьезное, вяло-учебное.

Я не смеюсь над лириком, который до сих пор умеет быть чарующим… Я хочу только сказать, что ему — этой птице в воздухе — просто надоело играть тирсом.

Валерий Брюсов… В последнем отборе, в новой и строжайшей дистилляции своих превосходных стихотворений этот неумолимый к себе стилист оставил пьесу с рифмами толщиной в четыре и даже пять слогов:

Холод, тело тайно сковывающий,

Холод, душу очаровывающий

. . . . . . . . . . . . .

Снег сетями расстилающимися

Вьет над днями забывающимися,

Над последними привязанностями,

Над святыми недосказанностями!

Я понимаю, что дело здесь вовсе не в кунстштюке. Тем более, что, в сущности, его и нет.

Но с какой стати показывает поэт, что он не боится аналогий с учебником русской этимологии? Разве это — не своего рода педантизм? Валерий Брюсов не отступает, даже замыкая свои строки такими наборами слов, как

. . . . . . . . смерть и тишина

. . . . . . . . твердь и в ней луна…¹⁷

перед ритмическим соседством с самой разухабистой гармонной литературой вроде:

Ах вы, Сашечки-канашечки мои,

Разменяйте вы бумажечки мои!

Не показывает ли и это, что тирс уже не тот, что был, а без крапивы и хлещет вяло?

Вячеслав Иванов — в первом номере журнала ‘Остров’ (1909)¹⁸ дает превосходный ‘Суд огня’. В основе стихотворения лежит культовая ахейская легенда об одном из многочисленных Еврипилов. При дележе Троянской добычи фессалиец Еврипил выбрал себе кованый ларец, работу Гефеста, — в нем оказался идол Диониса Эсимнета¹⁹, и, открывши свое приобретение, герой сошел с ума. С обычным мастерством поэт, стяжавший себе известность великолепием своих вакхических изображений, передает нам заболевание Еврипила:

Царь изрыл тайник и недрам

Предал матерним ковчег,

А из них, в цветенье щедром, —

Глядь — смоковничный побег.

Прыснул сочный, — распускает

Крупнолистные ростки, —

Пышным ветвием ласкает

Эврипиловы виски.

Ствол мгновенный он ломает,

Тирс раскидистый влачит.

Змий в руке свой столп вздымает,

Жала зевные сучит.

Тут не знаешь даже, чему более изумляться: точности ли изображения или его колориту, сжатости ли стихов или их выдержанному стилю. Но кто знаком, скажите, у нас с легендой Еврипила?

Мало того — чтобы понять первые две строки стихотворения, надо вспомнить еще, что мать Диониса называлась Семелой и была во Фракии божеством почвенным (может быть, даже в самых звуках Семела есть родство с нашим земля).

Только путем таких соображений криптограмма об изрытом тайнике и ящике, который предается ‘матерним недрам’, получает поэтическую ценность, да и, скажем прямо, — смысл.

А это что же значит:

Змий в руке свой столп вздымает,

Жала зевные сучит…?

В последней строке по смыслу мы ожидали бы творительного падежа (сучит чем — беспокойно перебирать: ‘ребенок сучит ножками’ совсем не то, что ‘швея сучит нитку за ниткой’). Но это в сторону.

Чтобы проникнуться пафосом данного изображения — мало даже знакомства с мифом о Еврипиле. Необходимо иметь сведения о культе Диониса, где змей, наряду с быком и деревом, был исконным фетишем бога. Из пьесы В. Иванова уже попали в газетную пародию — строки

Стелет недругу Кассандра

Рока сеть и мрежи кар²⁰.

Мы не читали Эсхила, — что же делать!

Как бы то ни было, но в пьесе ‘Суд огня’ мы встречаемся не только с недочетами нашего подневольного классицизма, но и с педантизмом вольного. Отчего бы поэту, в самом деле, не давать к своим высокоценным пьесам комментария, как делал в свое время, например. Леопарди?²¹ И разве они уж так завидны, этот полусознательный восторг и робкие похвалы из среды лиц, не успевших заглянуть в Брокгауз-Ефрона²², и пожимания плечами со стороны других, вовсе и не намеренных ‘ради каких-нибудь стишков’ туда заглядывать?

Но педантизм Вячеслава Иванова мешает понимать его поэзию — что ‘понимать’? дышать ею — не одним отсутствием комментария. Дело в том, что наш поэт не создает, как Стефан Малларме, особого синтаксиса. Чужды ему и гонкуровские блики²³, и эскизность раннего Лоти²⁴. Его суровые речения сцеплены крепко, — местами они кажутся даже скованными. При синтаксисе Кирпичникова²⁵ это иногда просто терзает.

Пойте пагубу сражений!

Торжествуйте севы сечь!

Правосудных расторжений

Лобызайте алый меч!

Огневого воеводы

Множьте, множьте легион!

Кто прильнул к устам Свободы,

Хмелем молний упоен.

Ляжет в поле, опаленный, —

Но огнем прозябнет — жечь…

Лобызайте очервленный —

Иль, схватив, вонзайте — меч!²⁶

Разберитесь-ка тут! А между тем миф тем-то ведь и велик, что он всегда общенароден.

В нем не должно и не может быть темнот.

Миф — это дитя солнца, это пестрый мячик детей, играющих на лугу. И мне до горечи обидно, при чтении пьесы, за недоступность так заманчиво пляшущих предо мною хореев и за тайнопись их следов на арене, впитавшей столько благородного пота.

Хотя бы у ‘птиц в воздухе’ поучился немного наш дискобол любви к простору:

Хвалите, хвалите, хвалите, хвалите,

Безумно любите, хвалите Любовь²⁷.

Вот глади, за которые уж никак не зацепишься.

Еще образчик криптограммы, на этот раз, однако, не педантической, хотя тоже лишенной молодого задора первых символистов. Автор ее — Сергей Городецкий:

Ну, поцелуй. А в этот миг

Умрет ребенок.

И станет бледен лик,

И профиль тонок.

На, приласкай, А наверху

Звезду развеет:

Он там провел соху

И следом млеет²⁸.

(Ярь. с. 16)

Мне вовсе не надо обязательности одного и общего понимания. Напротив, считаю достоинством лирической пьесы если ее можно понять двумя или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому. Тем-то и отличается поэтическое словосочетание от обыденного, что за ним чувствуется мистическая жизнь слов, давняя и многообразная, и что иногда какой-нибудь стих задевает в вашем чувствилище такие струны, о которых вы и думать позабыли. Но я не люблю качаться, и мне вовсе не надо ни ребусов, ни анаграмм, ни таинственных собак на спичечных коробках…

Возвращаюсь к данному случаю.

Над пьеской Сергея Городецкого написано — 2. Переворачиваю страницу назад — в заголовке стоит ‘Млечный путь’ — 1. Ну, слава богу. Есть хоть какая-нибудь нить. В ‘Млечном пути’ речь будто бы идет о ‘неутомном’ Хаосе, отце Света, и он с кем-то спит на ложе. Но что же это за он No 2, скажите? Может быть, тот ребенок, которого мать подносит к Хаосу, со словами ‘на, приласкай’. Но ведь он умер в предыдущей строфе? И как же быть с сохой?

Не довольно ли, однако?

Мы остановились на пороге пародии, и притом самой тонкой из пародий — автопародии. А это невольно возвращает нас к истокам новой поэзии. Первым ее пародистом, а вместе с тем и первым глашатаем, был Владимир Соловьев в ‘Вестнике Европы’²⁹. Есть пародии и пародии. Я говорю здесь только о тех, в которых чувствуется зерно ревнивой и даже завистливой влюбленности. Так некогда Аристофан карикатурил Еврипида, плененный ‘закругленностью’ его речи, и Сократа³⁰, — завидуя его лишь начинавшейся в пору ‘Облаков’ и уж слишком легкой, — по сравнению с известностью комика, — славе.

Соловьев среди декадентов — как их тогда называли — был свой. Это был как бы Сократ среди софистов, но Сократ еще молодой. Соловьев не вполне выделился еще тогда из этой группы новых людей, с которыми роднила его любовь к поэзии, символам и непроторенным путям… Вот отчего пародии Соловьева и до сих пор великолепны своим тонким юмором:

На небесах горят паникадила,

А долу тьма…

Ходила ты к нему, иль не ходила,

Скажи сама³¹.

Мы знали наизусть его стихи. Жаль только, что по временам символы у Соловьева для чего-то отвердевают в эмблемы:

О не буди гиены подозренья,

Мышей тоски.

Зачем дал себе позабыть этот все понимавший человек, что именно против эмблем-то и направлялась дружин’ символистов, тогда еще только дерзкая, и что девизы-то на щитах и возмущали новых поэтов, а девизы ли романтиков или классиков, это уж безразлично:

Encor! quc sans repit lea tristes cheminees

Fument, et que de suie une errante prison

Eteigne dans l’horreur de ses noires trainees

Le soleil se mourant jaunatre a l’horizon!³²

T. е.

И пусть без устали печальные трубы

Курятся, и пусть вся из сального чада скиталица-тюрьма

Гасит в ужасе своих черных влачений

Солнце в желтоватом умирании на предельной черте

неба…

Одна тонкая извилистая линия, — ни единого утолщения: вот чем зачитывались мы тогда.

Владимир Соловьев не писал пародии на кого-нибудь в отдельности. Да ему было и не до пародий.

Вернее всего, что и жертву-то свою на алтарь дразнящего бога он, мистик, принес лишь во избавление от декадентского яда. Какое дело было ему до отдельных демонов, как их там звали: Брюсов, Мартов³³, Миропольский³⁴, Даров³⁵, Бальмонт, Гиппиус или Сологуб. Не то теперь — вся соль наших современных пародий в том-то именно и заключается, чтобы поймать на лету пьеску, где Гиппиус уж слишком Гиппиус, или Кузмину удалось перещеголять самого себя в кузминстве.

Пародии (Измайлова³⁶ и других) стали скорее стилистическими упражнениями, но часто презатейливые — они тоже пишутся скорее любовно и со смаком, чем ядовито.

Да и что мудреного? Выписанные здесь примеры достаточно показывают, я думаю, что в новой поэзии нет ни наскока, ни даже настоящего вызова. Мы работаем прилежно, мы пишем, издаем, потом переписываем и переиздаем, и снова пишем и издаем. Ни один тост не пропадает у нас для потомства. Одного Ивана Рукавишникова³⁷ возьмите… Внешняя история нашей поэзии когда-нибудь с ума сведет нового Николая Векклейна³⁸. Нет огня, который бы объединял всю эту благородную графоманию. Или, может быть, надо его отыскать? Давайте искать, куда он запрятался. Критику приходится иногда быть и пожарным.

Новая поэзия?.. Шутка сказать… Разберитесь-ка в этом море… нет, какое там море!.. в этом книгохранилище ничем не брезговавшего библиофила… за неделю до распродажи: концы, начала, середки… редкости и лубки, жития и досуги Селадона.

Будет, пожалуй, всего практичнее начать с тех поэтов, которые проделали всю историю нашего символизма. Три имени. Не будем касаться первого, хотя и самого яркого. Я сказал уже о Бальмонте все или почти все, что умел о нем сказать, в другой книге {Книга Отражений, I. СПб., 1906. Изд. бр. Башмаковых, с. 171-214.}.

А главное, Бальмонт — и это, надеюсь, для всех ясно — уже завершил один и очень значительный период своего творчества, а начала второго покуда нет.

Остаются, таким образом, Валерий Брюсов и Федор Сологуб. Ими и займемся. Надо только условиться сначала насчет основных терминов. Символисты? Декаденты?

Прекрасные слова, но оба в применении к новаторам поэзии — сравнительно еще очень недавние, даже во Франции.

В первый раз, как пишет Робер де Суза, поэтов назвал декадентами Поль Бурд³⁹ в газете ‘Le Temps’ от 6 августа 1885 г. А спустя несколько дней Жан Мореас⁴⁰ отпарировал ему в газете же ‘XIX siecle’ {XIX в. (фр.).}, говоря, что если уж так необходима этикетка, то справедливее всего будет назвать новых стихотворцев символистами.

Я не думаю, чтобы после данной исторической справки было целесообразно разграничивать в сфере русской поэзии имена или стихотворения по этим двум менее терминам — как видите, — чем полемическим кличкам. Символист — отлично, декадент… сделайте одолжение. Этимологически, конечно, в каждом из наших стихотворцев есть и то, и другое.

Такие серьезные люди и изысканные мастера, как В. Иванов и В. Брюсов, печатают акростихи и вяжут венки из сонетов… Так неужто же они отказались бы от титула декадентов в добавление к другим, столь же, если не более, ими заслуженным?..

Когда-то, еще в боевую пору новой поэзии у французов, Артюр Рембо (Rimbaud) напугал читателей (а еще больше не-читателей) сонетом о гласных⁴¹, где каждый гласный звук властно вызывал в душе поэта ощущение одного из цветов и символизировался различными мельканиями и звучаниями жизни.

И вот не-читатели ожесточенно нападали на поэта, отлившего в классическую форму сонета такой, казалось бы, бред.

Недавно кто-то дал, однако, очень простое решение загадки, пробуя оправдать и Рембо, и тех, кого в то время сонет все же заинтересовал, как смелая попытка фиксировать и объединить слишком мимолетные восприятия, не подчиняясь общепонятым схемам: — оказалось, что в какой-то старой азбуке, по которой, может быть, учился и Рембо, гласные буквы были раскрашены и едва ли не так же, как в пресловутом сонете. Террор обратился в идиллию, а желание удивить мир — в сентиментальное воспоминание.

Только декадентства, — если мы все же условимся не смешивать этого слова со словом символизм, — в сонете Рембо, пожалуй, что и нет.

Поэтическим декадентством (византинизм⁴² — как лучше любят говорить теперь французы) можно называть введение в общий литературный обиход разнообразных изощрений в технике стихотворства, которые не имеют ближайшего отношения к целям поэзии, т. е. намерению внушить другим через влияние словесное, но близкое к музыкальному, свое мировосприятие и миропонимание.

Если кто стихами напишет учебник географии, здесь еще не будет никакого декадентства, его не будет и в том случае, если вся, иногда весьма поучительная и интересная, работа по технике стихотворства попадет в литературу лишь в качестве научного материала. Но если является попытка ввести в самую поэзию то, что заведомо не поэзия, — это уже поэтическое декадентство.

Наше декадентство, конечно, не западное: оно имеет свой колорит. Например, приходится видеть, как меняются между собой то акростихами, то печатными подписями вроде ‘Другу и Брату’ крупные и серьезные поэты⁴³, а за ними и слетки — хотя в общем и менее экспансивные, чем старые лебеди.

А кто не слышал о рифмах брюсовского сонета, которые угадал Вячеслав Иванов?⁴⁴

Вы можете также проследить, пожалуй, перелистывая сборники последних лет, за ходом состязаний в версификации на красиво заданные темы:

Ангел благого молчания⁴⁵

(В. Брюсов и Ф. Сологуб).

Лето господне благоприятное⁴⁶

(Вяч. Иванов и Кузмин).

И все это печатается. Все это хочет быть поэзией. Не декадентство ли самые эти состязания?

Только не спорт, нет.

Скорее похоже на то, как монахи в воскресный летний день между повечерием и всенощной в виду белой кладбищенской стены занимаются метанием по озерной глади круглых галек — кто больше и дальше угонит от берега мгновенных кругов.

Что в нашей литературе проходит струя византийства (французы и не разделяют теперь слов decadentisme и byzantinisme), в поэзии особенно чувствительная, — для кого же это, впрочем, тайна?

Между тем и по существу: слово так долго было в кабале и помыкании. Что же мудреного, если, почувствовав, наконец, свою силу и ценность и то, как им гордятся и как его любят и наряжают, — оно, слово, требует теперь, чтобы с ним хоть чуточку, но пококетничали его вчерашние падишахи!

Да и страсть к декорациям, нас донимающая уже не первое десятилетие, как хотите, а должна была здесь сказаться. Так ли далеко от виньетки или заставки до вычурного имени для сборника, а отсюда уж и до акростиха? И кто виноват, что резвая и быстроглазая рифма Пушкина у Макса Волошина⁴⁷ стала изысканной одалиской? Или кто возьмется положить грань между работой художника, когда он ищет более свободного, более гибкого, более вместительного стиха, и прихотью словесного эквилибриста, показывающего, как можно играть рифмами длиною в 5 и 6 слогов?

Символизм — это наименование немножко неясное. Двусмысленность в нем есть какая-то.

Можно ли назвать баллады Валерия Брюсова символическими, например, ‘Пеплум’⁴⁸? И да, и нет.

В поэтике символ обыкновенно противополагают образу.

Поэтический образ — выражение хоть и давнее, но положительно неудачное. Оно заставляет предполагать существование поэзии не только вне ритма, но и вне слов, потому что в словах не может быть образа и вообще ничего обрезанного.

Слова открыты, прозрачны, слова не только текут, но и светятся. В словах есть только мелькающая возможность образа. Пытаясь толковать слова образами, иллюстрация и сцена всегда привносят нечто свое и новое, и они не столько передают Офелию, очарование которой неразрывно с бессмертной иллюзией слов, как подчеркивают всю ее непереводимость. С другой стороны, но не ближе, подходит к поэзии и музыка. Пускай текучая, как слово, и, как она, раздельная, — музыка живет только абсолютами, и дальше оперного компромисса музыки с поэзией и включения речи в оркестр не мог пойти даже Вагнер⁴⁹.

В поэзии есть только относительности, только приближения — потому никакой другой, кроме символической, она не была, да и быть не может.

Все дело в том, насколько навязывается ей всегда вне ее, в нас лежащий образ.

Есть несколько сил, которые мешают словам расплываться в беглой символике. Первая заключается в культовой легенде. Афродита забывает мистическую дальность своего символа Ашторет⁵⁰, и греческий лодочник заставляет ее возникать из эгейской пены прямо готовой гречанкой, Кипридой, дочерью Зевса — или Кроноса — это уж не важно. Вот образ, сменивший символ.

А вот и другой пример того же. Бог Сабадзий получает в Элладе перистиль и часть от бычьего бедра, но за это он должен забыть, что был в родной Фригии лишь молитвенным призывом, менее чем словом, междометием, криком ‘сабой, сабой!’⁵¹.

Героическая легенда, романтическое самообожание, любовь к женщине, к богу, сцена, кумиры — все эти силы, в свою очередь, властно сближали и сближают слово с образом, заставляя поэта забывать об исключительной и истинной силе своего материала, слов, и их благороднейшем назначении — связывать переливной сетью символов я и не-я, гордо и скорбно сознавая себя средним — и притом единственным средним, между этими двумя мирами. Символистами справедливее всего называть, по-моему, тех поэтов, которые не столько заботятся о выражении я или изображении не-я, как стараются усвоить и отразить их вечно сменяющиеся взаимоположения.

Вот элементарная символическая пьеса. Ее автор, Блок, редкий, по-моему, пример прирожденного символиста. Восприятия Блока зыбки, слова эластичны, и его стихи, кажется, прямо-таки не могут не быть символическими.

Он спит, пока закат румян,

И сонно розовеют латы,

И с тихим свистом сквозь туман

Глядится змей, копытом сжатый.

Сойдут глухие вечера.

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и тротуары.

В мерцанье тусклых площадей

Потянутся рядами пары.

Плащами всех укроет мгла.

Потонет взгляд в манящем взгляде.

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде:

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!

Бегите все на зов! на лов!

На перекрестки улиц лунных!

Весь город полон голосов,

Мужских — крикливых, женских — струнных!

Он будет город свой беречь.

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей⁶².

(Альм&lt,анах&gt, ‘Белые Ночи’. СПб., 1907, с. 9 сл.)

Я нарочно выбрал это прозрачное стихотворение. Оно никого не смутит ни педантизмом, ни тайнописью. Но чтобы пьеска понравилась, надо все же отказаться, читая ее от непосредственных аналогии с действительностью.

‘Веселый царь взмахивает зловонное кадило’ — как образ, т. е. отражение реальности, это, конечно, нелепо. Но вспомните наше определение. Мысль и жизнь скрестились. А мы так привыкли, чтобы Петр на Сенатской площади и точно царил, что мысль о том, что все эти смены наших же петербургских освещений и шумов зависят тоже от него, от его указующей и властной руки, — ну, право же, поэт просто не мог не выделить эту мысль из перекрестных мельканий восприятия и отражения. Подчинитесь хоть на минуту этой смене, — ведь вас же ничто не дразнит, не дурачит, не оскорбляет, — дайте немножко, чуть-чуть себя загипнотизировать. Да и нельзя иначе. Этого требует самая плавность и музыка строф. Все стихотворение состоит из ‘четвертых пэонов’, т. е. всплескивает равномерно каждая четвертая волна. Только в заключительных стихах всех строф, кроме последней (ее последний стих должен замыкать и всю пьесу, соответствуя, таким образом, первому стиху первой строфы), всплески двоятся и четвертый даже чуть-чуть уступает второму в начальных пэонах:

Протяжно молит…

Фонарь манящий…

Хорошо — но зачем же свистит змей? Ведь змей из меди не может свистать! Верно, — но не менее верно и то, что этот свистел, пользуясь закатной дремотой всадника. Все дело в том, что свист здесь — символ придавленной жизни. Оттуда же и это желание ‘глядеться’ сквозь туман. Свистом змей подает знак союзникам, их же и высматривает он, еще плененный, из-под ноги коня.

Змей и царь не кончили исконной борьбы. И в розовом заволакивающем вечере тем неизбежнее чувствуется измена и высматривание. Но вот змей вырастает. Змей воспользовался глухотой сторожа, который сошел с вышки, на смену дремлющему Петру, и он — ‘расклубился’ над домами. Это — и его жизнь теперь, и не его. Вспыхнувшее пламя между тем открывает одну руку Петра. А змей снизу, из-под копыта, где остается часть его раздавленности, все еще продолжает творить. Вот отчего

. . . . . . Невинность из угла

Протяжно молит о пощаде.

Но появившаяся луна наполнила улицы и площади Петербурга новой жизнью, и теперь кажется, что весь город стал еще более призрачным, что он стал одним слитием и разлитием ночных голосов. Зато все заправдашнее, все бытное ушло в одного мощного хранителя гранитов, что самая заря, когда она сменит, наконец, ночь, покажется поэту лишь вспыхнувшим мечом во все той же, неизменно приковавшей к себе утомленные глаза его, руке медного всадника.

* * *

Перехожу к портретам.

Валерий Брюсов — москвич, печатается с 1892 г.⁵³ Основной сборник, куда вошло и все, что этот поэт сохраняет от прежней своей поэзии, называется ‘Пути и перепутья’ (два тома, второй вышел в 1908 г.) — туда, например, почти целиком вошел ‘Urbi et Orbi’ (1903 г.) и ‘Stephanos’ {‘Городу и Миру’ (лат.), ‘Венок’ (греч.).}. Последняя книга стихов (много нового) вышла в 1909 г. и называется ‘Все напевы’. Она дает нынешнего, а значит, скорее всего, и будущего Брюсова, потому-то мы ею и будем главным образом пользоваться в этом очерке.

Поэзия Брюсова облечена в парнасские ризы, но, вместе с тем, она вся полна проб, искусов и достижений, и только небрежный чтец не увидит, как часто бывали все эти исканья болезненны, трудны для поэта и даже мучительны.

Не таково творчество Брюсова, чтобы мы стали искать в нем (как у Пушкина, Гейне или Стеккетти)⁵⁴ его — все равно, реальных или фантастических — но личных, жизненных переживаний. Нет, поэзия Брюсова — это летопись непрерывного ученичества и самопроверки, а не событий, — труда, а не жизни. Или уж так в ней все личное тщательно затушевано?

Впрочем, не все ли равно, как жил Валерий Брюсов.

Воды Мелара⁵⁵ или английский кипсек, свидание с женщиной или детское воспоминание — все это для Брюсова только тени, все — лишь этапы будущего творчества — сначала, оценки и дистилляции — потом. Цвета и вкусы, свое и чужое, внезапно вспыхнувшую нежность и самую усталость от пристальной работы Валерий Брюсов копит и цедит в мысли, чтобы их — если пригодятся — облечь потом метафорой и музыкой стиха в тишине своей лаборатории, — там, где проходит его поэзия и творится настоящая жизнь. Никто не умеет лучше Валерия Брюсова показать сквозь холодную красоту слов и чуткие, часто тревожные волны ритмов всей отвратительной ненужности жизни, всей пытки требовательных страстей.

Вот Брюсов в свои тихие, свои отвлеченные минуты —

Мне хорошо под буйство бури,

При кротком блеске ночника,

На тщательной миниатюре

Чертить узоры лепестка⁵⁶.

(‘Все напевы’, с. 81)

Или, может быть, автопортрет вышел еще лучше в ‘Русалке’ (ibid.)?

А в день осенних водосвятий,

Из-под воды едва видна,

Как речь таинственных заклятий,

Молитвы слушала она…⁵⁷

Тут все его, брюсовское, — подводность, и жадное, по-своему радостное, потому что целесообразное, восприятие, и даже обыденность, даже ритуальность официальной молитвы, претворяемая в заклятие, в чару и переводимая им на свой и волшебный язык.

А все-таки приходится идти и туда… Или хотя бы вообразить себе это пыточное там. Лабораторная логика требует от него ‘сонаты’.

Но почему темно? Горят бессильно свечи.

Пустой, громадный зал чуть озарен. Тех нет.

Их смолкли хохоты, их отзвучали речи.

Но нас с тобой связал мучительный обет.

Идем творить обряд! Но в сладкой, детской дрожи,

Но с ужасом в зрачках, — извивы губ сливать,

И стынуть, чуть дыша, на нежеланном ложе,

И ждать, что страсть придет, незванная, как тать.

Как милостыню, я приму покорно тело,

Вручаемое мне, как жертва палачу.

Я всех святынь коснусь безжалостно и смело,

В ответ запретных слов спрошу, — и получу.

Но жертва — кто из нас? Ты брошена на плахе?

Иль осужденный — я, по правому суду? Не знаю.

Все равно. Чу! Красных крыльев взмахи.

Голгофа кончилась. Свершилось. Мы в аду⁵⁸.

Кто скажет, что лучше в этом замечательном стихотворении: поэзия или сладостная брюсовская риторика? Какое искусство и какая тайна дает мелькать призраку барельефа среди чуткой текучести символов?

Но в этой пьесе останавливает на себе особое внимание вовсе не стройность, а нечто другое, именно — стих:

В ответ запретных слов спрошу — и получу.

Я выписываю этот стих вовсе не затем, конечно, чтобы укорять поэта за его будто бы цинизм. Поэт не отвечает за наш грубый перевод его символов, так как он сам предлагает совсем другой их перевод, стихотворный.

Во всяком случае, если для физиолога является установленным фактом близость центров речи и полового чувства, то эти стихи Брюсова, благодаря интуиции поэта, получают для нас новый и глубокий смысл. Прежде всего, что такое неприличное, т. е. запретное слово по существу? arrhton (aporrhthn) значит — несказанное, запретное (не смешивайте с ajaton тоже несказанное, но уже потому, что оно ищет символа, который, может быть, забыт).

Оба они, и arrhton и ajaton, и суть слова по преимуществу, т. е. звукосочетания, действительно сознающие себя таковыми, а не дающие забыть, за обыденностью жеста, о том, что они — слова.

Не здесь ли ключ к эротике Брюсова, которая освещает нам не столько половую любовь, сколько процесс творчества, т. е. священную игру словами. Я не люблю эротики Брюсова, и мне досадно, что она меня захватывает. Я хотел бы понять ее иначе… чтобы в ней было больше настоящего Брюсова:

Как сладостно на голос Красоты,

Закрыв глаза, стремиться в безнадежность,

И бросить жизнь в кипящую мятежность!

Как сладостно сгореть в огне мечты,

В безумном сне, где слиты ‘я’ и ‘ты’,

Где ранит насмерть лезвиями неясность⁶⁹.

(‘Все напевы’, с. 39)

Любовь, как пытка, любовь среди палачей, костров, смертей — такова эротика Брюсова, и никто лучше этого поэта не открыл нам страшны’ смысл умирающего костра —

Бушует вьюга и взметает

Вихрь над слабеющим костром,

Холодный снег давно не тает,

Ложась вокруг огня кольцом.

Но мы, прикованные взглядом

К последней, черной головне,

На ложе смерти никнем рядом,

Как в нежном и счастливом сне.

Пусть молкнут зовы без ответа,

Пусть торжествует ночь и лед, —

Во сне мы помним праздник света,

Да искр безумных хоровод!

Ликует вьюга, давит тупо

Нам грудь фатой из серебра, —

И к утру будем мы два трупа

У заметенного костра!⁶⁰

(‘Все напевы’, с. 55)

Пришлось бы потратить очень немного остроумия, если хотите, чтоб открыть в эротике Брюсова красоту флагеллации и мазохизма.

Там так часто униженно молят о прощении и поклоняются греху с раболепием и проклиная. Но вглядитесь пристальнее. Разве эта эротика не одна сплошная, то цветистая, то музыкальная, метафора то сладостных, то пыточных исканий, достижений, недающихся искусов, возвратов и одолений художника?

Да, Валерий Брюсов больше любит прекрасный призрак жизни, мечту, украшенную метафорами, чем самую жизнь. Я говорю о художнике, конечно. Мне нет дела до такой детали Брюсова-поэта, как Брюсов-человек.

В венке из терний дни мои, меж них

Один лишь час в уборе из сирени.

Как Суламифи — дом, где спит жених,

Как Александру — дверь в покой к Елене,

Так были сладостны для губ моих

Ее колени⁶¹.

Иногда он любит даже не мечту — и она тогда слишком для него груба и назойлива. Нет, просто — грусть:

Но не длить мечту застенчивую

В старый парк пришла я вновь:

Тихой грустью я увенчиваю

Опочившую любовь!⁶²

Жизнь Валерий Брюсов охотнее всего облекает или в застылость города, старой легенды, северного пейзажа, или обращает в призрак, чтобы она ни о чем не спрашивала, а напротив, ее можно было разглядывать, и, не успев вовлечь нас с собой в сутолоку, жизнь покорно оставалась с нами на лабораторном экране. Вот город —

Царя властительно над долом,

Огни вонзая в небосклон,

Ты труб фабричных частоколом

Неумолимо окружен.

Стальной, кирпичный и стеклянный,

Сетями проволок обвит,

Ты — чарователь неустанный,

Ты — неслабеющий магнит.

Драконом хищным и бескрылым

Засев, — ты стережешь года,

А по твоим железным жилам

Струится газ, бежит вода…⁶³

(‘Все напевы’, с. 100 сл.)

А вот призрак девушки —

Мы были рядом на мгновенье,

И встречи жизнь не повторит.

Кто ты? откуда? с кем таилась

В наемной комнате вдвоем?

Куда под утро торопилась

С своим стыдливым узелком?⁶⁴

Но характернее для поэта его ‘Уличная’ (‘Все напевы’, с. 103), с удивительной сменой неполно-отзвучных рифм, которые точно для того и предназначены, чтобы живое казалось призраком, выдумкой уличных фонарей или начинающимся бредом. Рифмы, — главное, следите за нечетными рифмами!

Свищет вполголоса арии,

Блеском и шумом пьяна,

Здесь, на ночном тротуаре,

Вольная птица она.

Детски балуется с локоном,

Вьющимся дерзко к глазам,

То вдруг наклонится к окнам,

Смотрит на радужный хлам.

Вот улыбнулась знакомому

Всем ожерельем зубов!

Вот, подмигнув молодому,

Бросила несколько слов.

Кто-то кивнул необдуманно,

К ней наклонился, — и вот

Вместе смеется он шумно,

Рядом, волнуясь, идет.

Словно громадное зеркало

Их отразило окно,

И отраженье померкло,

Канув на темное дно.

Но вы ошиблись бы, приняв здесь творчество за импрессионизм. Ничего подобного нет! Это сам поэт претворил в цветовое пятно, в волну уличной жизни то, что в действительности, может быть, и даже, наверное, пребольно вцепилось в него, занятого в данную минуту какими-нибудь выкладками из своей походной лаборатории. Пришлось сделать над собой усилие. Жизнь груба и надменна. Разве легко повенчать ее с призраком? Но иногда и Валерию Брюсову это невмочь. Двойная жизнь вечным перебоем своих неслитостей совсем истомила поэта, и вот он восклицает:

Мы не спорим, не ревнуем,

Припадая, как во сне,

Истомленным поцелуем

К обнажившейся спине⁶⁵.

Я нарочно остановился долее на анализе поэтических восприятий Брюсова. Его мучительные пробы кажутся мне исполненными недоверия не только к своим силам, но и к тому, что вообще он делает, хочет делать и любит делать. Это скептик, даже более — иронист. Еще в начале 900-х годов поэт говорил:

Я старый пепел не тревожу, —

Здесь был огонь и вот остыл.

Как змей, на сброшенную кожу,

Смотрю на то, чем прежде был.

. . . . . . . . . . . . . . .

Лучей зрачки горят на росах,

Как серебром, все залито…

Ты ждешь меня у двери, посох!

Иду! Иду! со мной — никто!

(У себя. ‘Пути и перепутья’, II, 5 cл.)

И не раз потом то слышался ему призыв к работе, и поэт понукал свою мечту, ‘как верного вола’⁶⁶, то видел он себя случайным путешественником, нить Ариадны выпадала у него из рук, погасший факел обжигал пальцы, и лабиринт, где ‘в бездонном мраке нет дорог’, мстил ему, потому что он был здесь только пришельцем, только одним из тех, кому не выдаются тайны⁶⁷.

Наконец, уже совсем недавно Валерий Брюсов снова видит себя столь же далеким, как и в юности, от грезившейся цели. Поэт не нашел за долгие и трудовые годы того ‘немыслимого знанья’⁶⁸, которое было его первой и тайной любовью (‘Пути и перепутья’, II, 4), и вот какое мы слышим признанье —

Я сеятеля труд упорно и сурово

Свершил в краю пустом,

И всколосилась рожь на нивах: время снова

Мне стать учеником⁶⁹.

Я не знаю, смеется ли когда-нибудь Валерий Брюсов. Я видал его — в стихах (в натуре совсем его не видел) серьезным и размеренным. Он почти всегда строго-строфичен, а блеску его чужды тревожные сверкания. Лишь изредка матовый и нежный, этот блеск чаще переходит в широкое и ровно-лучистое сияние. Поэт любит выдавать себя за коллекционера, эклектика, и порою он интригует нас странным сходством с Жуковским. Но антология Брюсова и точно сродни майковской⁷⁰.

Эллада ничего не сказала бы Валерию Брюсову. Его ‘Ахиллес у алтаря’ (‘Stephanos’, 165)⁷¹ хочет умереть, ‘приникнув к устам Поликсены’⁷², и я не нахожу, чтобы очертание этого героя существенно разнилось не только от силуэта триумвира, который променял свой пурпур на поцелуй Клеопатры (‘Stephanos’, 168)⁷³, но и от фигуры праотца, когда тот соблазняет нашу праматерь: различны ситуации, но колорит один — пепельный и не намеренно ли академический? Что будет с Валерием Брюсовым, когда минуют годы ‘ученичества’ и даже завтра, если он захочет бросить свою прихотливую аскезу?

Я боюсь воскрешать слова из предисловия к ‘Urbi et Orbi’, их уже нет перед стихами 2-го тома ‘Путей и перепутий’. Но тогда Валерий Брюсов еще мыслил стих отдельно от поэзии.

Для отдаленного будущего (я не особенно верю, чтобы для поэта какое-нибудь будущее точно казалось отдаленным) он провидел стих в качестве ‘совершеннейшей формы речи’, смещающим прозу ‘прежде всего в философии’.

Если до сих пор он ‘в тех же мыслях’, это многое разъясняет, конечно, во ‘Всех напевах’, и даже на заглавие сборника бросает свет. А ученичество, декадентство и педантизм Валерия Брюсова приурочиваются для нас, таким образом, к данной ступени его миропонимания. Послушайте, Брюсов, но разве стих может быть речью, т. е. обыденностью?

Потому что смешно же, в самом деле, проектировать в будущем какой-то гиератизм стилей, с академией в Чебоксарах.

Каждая область знания точно ищет освободиться от пут метафоры, от мифологических сетей речи — но уж, конечно, не для изысканности стиля, а чтобы уйти в терминологию, в беззвучность, в письмо, в алфавит на аппарате Морзе. Что же будет она делать — скажите — со стихом, этим певучим гением мифа, уверяющим ее в вечности Протея и бессмертии непрестанно творимой легенды?

И кому нужна будет философия без системы, а тем более стих, отказавшийся быть личным, иррациональным, божественно неожиданным?

Впрочем, тут, конечно, легче гадать, чем судить, и критика, пожалуй, еще априорнее утверждения… Я протестую в словах Брюсова против одного — ‘несомненно’⁷⁴, и хорошо, что он написал его шесть лет тому назад, а теперь, может быть, уже и забыл!

Во всяком случае, стих недаром носил когда-то не только философскую мечту, но и философскую доктрину. Наша элегия до сих пор склонна к ‘философичности’.

Да и нельзя толочься десятками лет среди таких соблазнительных соседств, как мертво и ничего, жизни и тризне, без цели — качели, смерть и твердь (есть, положим, еще верть! и жердь — но они скромно отодвигаются в сторону, чувствуя свою обидную неантологичность) и не настраиваться время от времени метафизически.

Есть, однако, в России поэты, для которых философичность стала как бы интегральной частью их существа. Поэзию их нельзя назвать, конечно, их философией. Это и не философская поэзия Сюлли Прюдома⁷⁵. Атмосфера, в которой родятся искры этой поэзии, необходимая творчеству этих поэтов — густо насыщена мистическим туманом: в ней носятся частицы и теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов, в ней можно открыть, пожалуй, и пар от хлыстовского радения, — сквозь нее мелькнет отсыревшая страница Шопенгауэра, желтая обложка ‘Света Азии’⁷⁶, Заратустра бредил в этом тумане Апокалипсисом.

О, я далек от желания писать карикатуру. Я говорю о нашей душе, о больной и чуткой душе наших дней.

И вы уже угадали, что речь идет о поэте и романисте, которому было бы довольно ‘Мелкого беса’ и ‘Опечаленной невесты’, чтобы имя его осталось бессмертным выражением времени, которое мы, как всякое другое поколение, склонны, за неимением к оному перспективы, считать безвременьем.

* * *

Федор Сологуб — петербуржец.

На последней из известных мне книг его стихов написано, что она 8-я (издана в 1908 г., 202 с. Москва, Изд-во ‘Золотое Руно’)⁷⁷.

Две вещи наиболее чужды поэзии Сологуба, насколько я успел ее изучить.

Во-первых, непосредственность (хотя где же они и вообще у нас, Франсисы Жаммы?⁷⁸ уж не лукавый ли Блок?).

Во-вторых, неуменье или нежеланье стоять вне своих стихов. В этом отношении это разительный контраст с Валерием Брюсовым, который не умеет — и не знаю, хочет ли когда, — оставаться внутри своих стихов, а также с Вячеславом Ивановым, который даже будто кичится тем, что умеет уходить от своих созданий на какое хочет расстояние. (Найдите, например, попробуйте, Вячеслава Иванова в ‘Тантале’⁷⁹. Нет, и не ищите лучше, он там и не бывал никогда.)

Сологуб, как это ни странно, для меня лучше всего характеризуется именно объединенностью этих двух отрицательно формулированных свойств.

Как поэт, он может дышать только в своей атмосфере, но самые стихи его кристаллизуются сами, он их не строит.

Вот пример:

Мы — плененные звери,

Голосим, как умеем.

Глухо заперты двери,

Мы открыть их не смеем.

Если сердце преданиям верно,

Утешаяся лаем, мы лаем.

Что в зверинце зловонно и скверно,

Мы забыли давно, мы не знаем.

К повторениям сердце привычно, —

Однозвучно и скучно кукуем.

Все в зверинце безлично, обычно.

Мы о воле давно не тоскуем.

Мы — плененные звери,

Голосим, как умеем.

Глухо заперты двери,

Мы открыть их не смеем⁸⁰.

Прежде всего — слышите ли вы, видите ли вы, как я вижу и слышу, что мелькнуло, что смутно пропело в душе поэта, когда он впервые почувствовал возможность основной строфы этой пьесы?

Первой обозначившейся строчкой была третья в напечатанном стихотворении:

— Глухо заперты двери,

Вы узнаете ее, конечно?..

. . . . . . . . . .

Тихо запер я двери —

Ведь это была тоже третья строчка в стихотворении Пушкина ‘Пью за здравие Мэри’.

Данная пьеска Корнуэлла⁸¹, и по имени Мэри, и по эпохе пушкинского вдохновения (1830), нераздельно сочетается для нас, и для Сологуба тоже, конечно, — с ‘Пиром во время чумы’ Уильсона — Пушкина. Я не говорю уже о том, что самый ‘Пир’ теперь для читателя невольно приобретает именно сологубовский колорит.

Контрасты Пушкина сгладились, мы их больше не чувствуем — что же делать? Осталось нечто грубо хохочущее, нечто по-своему добродушно-застращивающее, осталась какая-то кладбищенская веселость, только совсем новая, отнюдь более не-Шекспировская форма юмора.

За дверями пришли к Сологубу и звери. Но они пришли неспроста. О, это — звери особенные. У них есть своя история. Метафора? Отнюдь нет. Здесь пережитость, даже более — здесь постулат утраченной веры в будущее {*}. Сложная вещь эта Сологубовская метэмпсихоза. Иногда ему хочется на нее махнуть рукою, а иногда она развалится возле в кресле (как в предисловии в ‘Пламенному кругу’, например): вот, мол, и у нас своя теософия, — а вы себе там как хотите!

{* Вы помните это страшное ‘В день Воскресения Христова’

Томительно молчит могила,

Раскрыт напрасно смрадный склеп, —

И мертвый лик Эммануила

Опять ужасен и нелеп⁸².}

Помните ‘Собаку седого короля’, эту великолепную собаку:

Ну вот живу я паки,

Но тошен белый свет:

Во мне душа собаки,

Чутья же вовсе нет.

(‘Пламенный круг’, с. 25)

Вы думаете, чутья же вовсе нет — это тоже аллегория? Ничуть не бывало. Лирический Сологуб любит принюхиваться, и это не каприз его, и не идиосинкразия — это глубже связано с его болезненным желанием верить в переселение душ. Сологубу подлинно, органически чужда непосредственность, которая была в нем когда-то, была не в нем — Сологубе, а в нем — собаке. И как дивно обогатилась наша лирика благодаря этому кошмару юродивого:

Высока луна господня.

Тяжко мне.

Истомилась я сегодня

В тишине.

Ни одна вокруг не лает

Из подруг.

Скучно, страшно замирает

Все вокруг.

В ясных улицах так пусто,

Так мертво.

Не слыхать шагов, ни хруста,

Ничего.

Землю нюхая в тревоге,

Жду я бед.

Слабо пахнет по дороге

Чей-то след.

Никого нигде не будит

Быстрый шаг.

Жданный путник, кто ж он будет, —

Друг иль враг?

Под холодною луною

Я одна.

Нет, невмочь мне, — я завою

У окна.

Высока луна господня,

Высока.

Грусть томит меня сегодня

И тоска.

Просыпайтесь, нарушайте

Тишину.

Сестры, сестры! войте, лайте

На луну!⁸³

Я не потому выписал здесь это стихотворение, что оно должно сделаться классическим, — что Геката⁸⁴ всегда будет и будет всегда женщиной, — что меня и в этом не только уверила, но доказала мне это данная пьеса. Нет, я выписал стихи — как комментарий к первым — ‘отчего и когда мы голосим’ и ‘зачем и по какому праву мы — поэты’. Здесь все ответы.

Я сказал также, что Сологуб принюхивается: да, — и точно начало иных поэм в запахах для него

Порой повеет запах странный,

Его причины не понять, —

Давно померкший, день туманный

Переживается опять⁸⁵.

и т. д. (ibid., с. 34)

Но никнут гробы в тьме всесильной,

Своих покойников храня,

И воздымают смрад могильный

В святыню праздничного дня⁸⁶.

(с. 68)

Дышу дыханьем ранних рос,

Зарею ландышей невинных,

Вдыхаю влажный запах длинных

Русалочьих волос⁸⁷.

(с. 111)

И влажным запахом пустынным

Русалкиных волос.

(с. 112)

Я, конечно, пропускаю все строки об ароматах — где скучно было бы отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише от подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о нюханье, т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя и хочет и боится им быть, и знает, что не может не быть. После всего сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием для нашей кардинальной пьесы

Мы плененные звери

каких-нибудь аллегорий.

Хотите — пусть это будут люди, хотите — поэты, хотите — мы перед революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери.

Я говорил выше о философичности Сологуба и о невозможности для него быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы я хотел навязать его поэтической индивидуальности рассудочность, интеллектуальность.

Напротив, Сологуб эмоционален, даже более — он сенсуален, только его сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его мистической мечтой — самая мечта его лирики преступна: это Иокаста, оплодотворенная ею же рожденным Эдипом.

Любовь Сологуба похотлива и нежна, но в ней чувствуется что-то гиенье, что-то почти карамазовское, какая-то всегдашняя близость преступления. Где-то высоко караулит Смерть: и все равно Ей — колыбельку или брачное ложе:

Отчетливо и тонко

Я вижу каждый волосок,

Я слышу звонкий голосок

Погибшего ребенка.

Она стонала над водой,

Когда ее любовник бросил,

Ее любовник молодой

На шею камень ей повесил⁸⁸.

(с. 111)

Кто с ними был хоть раз,

Тот их не станет трогать.

Сверкнет зеленый глаз,

Царапнет быстрый коготь.

Прикинется котом

Испуганная нежить,

А что она потом

Затеет? Мучить? Нежить?⁸⁹

(с. 137)

Помните вы эту ‘Тихую колыбельную’? (с. 37 сл.). Вся из хореев, усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка динькающей — день — тень, сон — лен или узкой шепотной — свет — нет.

Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего, жутко-невыразимо-лунного:

— Сон, ты где был? — За горой.

— Что ты видел? — Лунный свет.

— С кем ты был? — С моей сестрой.

— А сестра пришла к нам? — Нет. —

Я тихонечко пою,

Баю-баюшки-баю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Тяжело мне, я больна,

Помоги мне, милый брат. —

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я косила целый день.

Я устала. Я больна. —

За окном шатнулась тень.

Притаилась у окна.

Я пою-пою-пою:

Баю-баюшки-баю.

(с. 37 сл.)

Нет, я не верю материнству желания, когда оно поет у того же Сологуба:

Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,

Глазки светики-цветочки песней тихою сомкну⁹⁰.

(с. 36)

А какая страшная нежность в этой риторике, среди лубочных волхвований —

Любовью легкою играя,

Мы обрели блаженный край.

Вкусили мы веселье рая,

Сладчайшего, чем божий рай⁹¹.

(с. 167)

И вдруг откуда-то брызнули и полились стеклянные звоны, и чьи-то губы тянутся, дышат, улыбаются, чьи-то розовые губы обещают в вас всю свою сладость перелить. Разберите только, где здесь слова, а где только лилы и качания:

Лила, лила, лила, качала

Два темно-алые стекла,

Белей лилей, алее лала

Бела была ты и ала.

А та — Желтолицая уже здесь, возле, немножко лубочная, но что из этого?..

И в звонах ласково-кристальных

Отраву сладкую тая,

Была милее дев лобзальных

Ты, смерть отрадная моя!

(с. 168)

Воспреемнику Недотыкомки незачем, кажется, были бы стихи, чтобы томить и долить нас новым страхом, новым не только после Вия, но и после пробуждения Раскольникова. Но лирике нашей точно нужен сологубовский единственный страх —

Не трогай в темноте

Того, что незнакомо, —

Быть может, это — те,

Кому привольно дома.

. . . . . . . . . .

Куда ты ни пойдешь,

Возникнут пусторосли.

(т. е. что-то глупо-кошмарно-дико-разросшееся, вроде назойливо не сказанных и цепких слов, из которых иной раз напрасно ищешь выдраться в истоме ночного ужаса).

Измаешься, заснешь,

Но что же будет после?

Прозрачною щекой

Прильнет к тебе сожитель.

(неотступная близость темноты, уже привычной, странно обыденной даже)

Он серою тоской

Твою затмит обитель,

И будет жуткий страх, —

Так близко, так знакомо, —

Стоять во всех углах

Тоскующего дома⁹².

Мы не прочь верить иногда Сологубу, что наше общее я было раньше и Фриной (с. 17 сл.)⁹³. Но нам ближе в словах его другая Прекрасная Дама, та — нежить, которая пришла соблазнять его в белой рубахе.

Упала белая рубаха

И предо мной, обнажена,

Дрожа от страсти и от страха,

Стоит она…⁹⁴

Только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными. А вот лучше сосчитайте-ка, сколько эдесь А и полу-А — посмотрите, как человек воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха? Кто разберет, где тут соблазн? где бессилие? где ужас?

Сологуб прихотливый поэт и капризный, хоть нисколько не педант-эрудит. В нем чаще бывает даже нечто обнаженно-педагогически-ясное.

Но есть и у Сологуба слова-тики, и, уснащая его стихи, они, придают им индивидуальный колорит вроде того, как разные винтели и следовательно отмечают говорку большинства из нас.

У Анри де Ренье недавно констатировали такие точно тики-слова or и mort {Золото, смерть (фр.).}⁹⁵. Сологуб злоупотребляет словами: больной и злой. Все у него больное: дети, лилии, сны и даже долины. Затем у Сологуба-лирика есть и странности в восприятиях. Босые женские ноги, например, в его стихах кажутся чем-то особенно и умилительным, и грешным, — а главное, как-то безмерно телесным.

Иногда Сологуба тешат и звуки. Но это не Вячеслав Иванов, этот визионер средневековья, переживший потом и Возрождение, чтобы стать одним из самых чутких наших современников. Когда Вячеслав Иванов цедит, кромсает и прессует слова для той фаянсовой ступки, где он будет готовить — алхимик — свое слепительное Да, он прежде всего возбуждает в вас интеллектуальное чувство, интерес, даже трепет, пожалуй, перед его знанием и искусством.

Не то Сологуб —

Ты поди некошною дорогою,

Ты нарви мне ересного зелия

. . . . . . . . . . . . . .

Ты приди ко мне с шальной пошавою

Страшен навий след…

Горек омег твой..⁹⁶

(с. 133)

Я перерыл бы все энциклопедии, гоняясь за Вячеславом Ивановым, если бы этот голубоглазый мистик вздумал когда-нибудь прокатиться на Брокен. Но мне решительно неинтересно знать, что там такое бормочет этот шаман — Сологуб, молясь своей ведьме. Да знает ли еще он это и сам, старый елкич!⁹⁷

‘Елисавета — Елисавета’…

Целая поэма из этого звукосочетания, и какая поэма! Она захлебывается от слез, может быть, сусальных, но не все ли равно? — когда, читая ее, нам тоже хочется плакаты

Елисавета, Елисавета

Приди ко мне!

Я умираю. Елисавета,

Я весь в огне.

Но нет ответа, мне нет ответа

На страстный зов.

В стране далекой Елисавета.

В стране отцов . . . . .

— и т. д.

(с. 191 сл.)

В заключение о Сологубе — хорошо бы было сказать мне и о том, как он переводит. Но лучше, пожалуй, не надо. Пусть себе переводит стихи Верлена⁹⁸, это делает не Сологуб-поэт, а другой — внимательный и искусный переводчик. А того, лирика-Сологуба, — и самого нельзя перевести. Разве передашь на каком-нибудь языке хотя бы прелесть этих ритмических вздыманий и падений сологубовски-безрадостного утреннего сна —

Я спал от печали

Тягостным сном.

Чайки кричали

Над моим окном.

Заря возопила:

— Встречай со мной царя.

Я небеса разбудила,

Разбудила, горя. —

И ветер, пылая

Вечной тоской,

Звал меня, пролетая

Над моею рекой.

Но в тяжелой печали

Я безрадостно спал.

О, веселые дали,

Я вас не видал!

(с. 89)

Я, впрочем, рад, что Сологуб прилежно читал Верлена. Если я не ошибаюсь, одна из лучших его пьес, ‘Чертовы Качели’ (с. 73 cл.), навеяна как раз строфою из ‘Romances sans paroles’⁹⁹ (Т. I, p. 155) —

О mourir de cette mort seulette

Que s’en vont, cher amour qui t’epeures

Balancant jeunes et veielles heuresi

O mourir de cette escarpolette!¹⁰⁰

Сологуб перевел его плохо, а я сам позорно¹⁰¹. Не буду я пытаться переводить еще раз это четверостишие. Лучше постараюсь объяснить вам верленовские стихи в их, так сказать, динамике. Представьте себе фарфоровые севрские часы, и на них выжжено красками, как Горы¹⁰² качают Амура. Горы — молодые, но самые часы старинные. И вот поэт под ритм этого одинокого ухождения часов задумался на одну из своих любимых тем о смерти, т. е., конечно, своей смерти. Мягко-монотонное чередование женских рифм никогда бы, кажется, не кончилось, но эту манию разрешает формула рисунка: ‘Вот от таких бы качелей умереть’.

Чтобы скрыть от нас картину, породившую его стихи, Верлен заинтриговал нас, вместо мифологических Гор поставив слово часы с маленькой буквы, и вместо Амура — написав любовь, как чувство.

Не то у Сологуба. Его качели — самые настоящие качели. Это — скрип, это — дерзкое перетирание конопли, это — ситцевая юбка шаром, и ух-ты! Но здесь уже дело не в самом Сологубе, а в свойстве того языка, на котором была когда-то написана и гениальная пушкинская ‘Телега’¹⁰³.

Вот качели Сологуба в выдержке:

Над верхом темной ели

Хохочет голубой:

— Попался на качели,

Качайся, черт с тобой. —

В тени косматой ели

Визжат, кружась гурьбой:

— Попался на качели,

Качайся, черт с тобой. —¹⁰⁴

Заметьте, ни малейшей грубости, никакой фамильярности даже в этом черт с тобой — оно лукаво, вот и все.

Ведь качает-то действительно черт. А эти повторяющиеся, эти качальные, эти стонущие рифмы! Нет, Сологуб — не переводчик. Он слишком сам в своих, им же самим и созданных превращениях. А главное — его даже и нельзя отравить чужим, потому что он мудро иммунировался.

Проделала эту прививку на свой лад, конечно, ведьма. И проделала жестоко.

— Будут боли, вопли, корчи,

Но не бойся, не умрешь,

Не оставит даже порчи

Изнурительная дрожь.

— Встанешь с пола, худ и зелен,

Под конец другого дня.

В путь пойдешь, который велен

Духом скрытого огня.

— Кое-что умрет, конечно,

У тебя внутри — так что ж?

Что имеешь, ты навечно,

Все равно, не сбережешь¹⁰⁵.

(с. 139)

Вот каково, может быть, было посвящение Сологуба в пророки. Исайя, как видите, уж ровно не при чем!¹⁰⁶

Рядом с литературными портретами Брюсова и Сологуба я опускаю портрет Вячеслава Иванова (выступил в 1897 г. — ‘Кормчие звезды’, потом ‘Прозрачность’, 1904 г.), т. к. тот сборник, на основании которого портрет мог бы, кажется, быть сделан, ‘Cor ardens’) еще не вышел. Но, говоря далее об искусстве, я многое еще скажу о поэзии Вячеслава Иванова¹⁰⁷.

2¹⁰⁸

Символизм в поэзии — дитя города. Он культивируется, и он растет, заполняя творчество по мере того, как сама жизнь становится все искусственнее и даже фиктивнее. Символы родятся там, где еще нет мифов, но где уже нет веры. Символам просторно играть среди прямых каменных линий, в шуме улиц, в волшебстве газовых фонарей и лунных декораций. Они скоро осваиваются не только с тревогой биржи и зеленого сукна, но и со страшной казенщиной какого-нибудь парижского морга и даже среди отвратительных по своей сверхживости восков музея.

Там, где на просторе, извечно и спокойно чередуясь, во всю ширь, то темнеет день, то тает ночь, где рощи полны дриад и сатиров, а ручьи — нимф, где Жизнь и Смерть, Молния или Ураган давно уже обросли метафорами радости и гнева, ужаса и борьбы, — там нечего делать вечно творимым символам… Зато там свободно плодит своих богов и демонов Миф. Называйте себе их как хотите. Вам непременно будет казаться, что поэзия просторов, отражая этот, когда-то навек завершенный мир, не может, да и не должна прибавлять к нему ничего нового.

Конечно, город не со вчерашнего дня вдохновляет поэтов:

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный.

Пушкин написал не только ‘Медного всадника’, но и ‘Пиковую даму’. Но теперь в Петербурге, наверное, около двух миллионов жителей. И пушкинский Петербург требует уже восполнения, в виде картины Александра Бенуа¹⁰⁹. ‘Петра творение’ стало уже легендой, прекрасной легендой, и этот дивный ‘град’ уже где-то над нами, с колоритом нежного и прекрасного воспоминания. Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают еще не оформленные, но уже другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским.

Иную, по-новому загадочную, белую ночь дает нам, например, Александр Блок.

Первый поэт современного города, города — отца символов, был Бодлер, за ним шли Верлен, Артюр Рембо, Тристан Корбьер¹¹⁰, Роллина¹¹¹, Верхарн¹¹², чтобы назвать только главнейших.

Впрочем, Париж, бог весть когда уже, был Лютецией¹¹³. А в его ироническом соблазне мелькает иногда силуэт поэта, во вкусе Марциала.

Где нам до французов? — В нас еще слишком много степи, скифской любви к простору. Только на скифскую душу наслоилась тоже давняя византийская буколика с ее вертоградами, пастырями, богородицыными слезками и золочеными заставками.

И это, вероятно, самый глубокий культурный слой нашей души.

Король нашей поэзии — Бальмонт, пока еще он, не успел утомиться, в Мексике¹¹⁴ все под тем же солнцем, и даже птицей — все — в том же: воздухе¹¹⁵, — сделал набег на каменные дома, вольные тюрьмы людей.

Это было гордо… Пластроны любят и теперь декламировать этого Бальмонта, но как они далеки от нашего милого кочевника тех годов.

Брюсов уже интимнее и волшебнее проник в тоску города, и он первый — новый Орфей — заставил плакать булыжники.

Будет лампы свет в окошке…

Различу ее сережки…

Вдруг погаснет тихий свет, —

Я вздохну ему в ответ.

Буду ждать я утра в сквере,

Она выйдет из той двери.

На груди ее цветок, —

Темно-синий василек¹¹⁶.

или это:

И каждую ночь регулярно

Я здесь под окошком стою.

И сердце мое благодарно,

Что видит лампадку твою¹¹⁷.

Здесь не краски особые волнуют, а здесь город волнует, другая душа, по-иному язвимая, по-иному скорбная и уступившая, потому что она твердо знает свою рыночную стоимость.

Пусть в нее, эту еще скудную, эту новую душу, глядится другая — старая, мудрая, жадная, насторожившаяся душа поэта. Но разве они не обе были туго забиты в камень, а может быть даже, и рождены этим самым камнем? Бальмонт боролся с городом. Он его ненавидел. Но есть экзотические души, над которыми даже в таком смысле не властны родившие их камни. В стихах Вячеслава Иванова города нет. Я знаю шесть его строчек, посвященных Парижу¹¹⁸, да сонет о когтистых камнях, что свалены были когда-то против нашей Академии¹¹⁹. Чтобы любить город, Вячеславу Иванову нужна высота птичьего полета, а чтобы слиться с его белой ночью — гиератический символ.

Вот эти два великолепные стихотворения.

Париж с высоты

Тот не любит человека,

Сердце-город, кто тебя

Озирает не любя, —

О, горящее от века!

Неопально пылкий терн!

Страстных руд плавильный горн!

Сфинксы над Невой

Волшба ли ночи белой приманила

Вас маревом в полон полярных див,

Два зверя-дива из стовратных Фив?

Вас бледная ль Изида полонила?

(отчего не медная Минерва?)

Какая тайна вам окаменила

Жестоких уст смеющийся извив?

Полночных волн немеркнущий разлив

Вам радостней ли звезд святого Нила?

Так в час, когда томят нас две зари

И шепчутся лучами, дея чары,

И в небесах меняют янтари, —

Как два серпа, подъемля две тиары,

Друг другу в очи — девы иль цари —

Глядите вы, улыбчивы и яры.

Этот сонет написан два года тому назад. Не тогда ли и Валерий Брюсов, надменный коллекционер впечатлений, экспонировал нам на диво сработанный им, настоящий миф города?

Начало я приводил, вот конец:

. . . . . . . . . . . . . . .

Но сам скликаешь, непокорный,

На штурм своих дворцов, — орду

И шлешь вождей на митинг черный:

Безумье, Гордость и Нужду!

И в ночь, когда в хрустальных залах

Хохочет огненный разврат,

И нежно пенится в бокалах

Мгновений сладострастных яд,

Ты гнешь рабов угрюмых спины,

Чтоб, исступленны и легки,

Ротационные машины

Ковали острые клинки.

Коварный змей с волшебным взглядом!

В порыве ярости слепой

Ты нож, с своим смертельным ядом,

Сам подымаешь над собой¹²⁰.

(‘Все напевы’, 100 сл.)

Чем более развивается городская жизнь, тем более и безвыходно городскими становятся самые души, приспособляясь к камням, музеям и выставкам.

Чудные мозаики икон, на которые никто не молится, волны красивой реки, таящие отвратительную смерть, любовь, грация и красота среди кулис, в золотой пудре и под электрической лампой, тайна на спиритическом сеансе — и свобода в красных лоскутьях — вот та обстановка, среди которой вырастают наши молодые поэты.

‘Шипка’¹²¹ — для них учебник Иловайского¹²², а когда Толстой писал ‘Власть тьмы’, они еще кусали груди своих кормилиц.

Большинство из них пишет быстро и много. А печатают эти ранние эпигоны такую бездну во всевозможных сборниках и форматах, что в какие-нибудь два-три года иное примелькавшееся имя кажется уже облекающим яркую индивидуальность, между тем как всего чаще под ним парадирует лишь поза, если не маскарадный костюм, ловко пригнанный Лейфертом¹²³ по тароватому заказчику.

С тех пор, как поэзия, и вообще искусство, потеряли у нас ‘власть над сердцами’, — а она, действительно, едва ли скоро воскреснет, эта власть — наш романтизм как бы расщепился.

И вот один отщеп его стал страшен и трагичен. Те прежние — романтики — умели только верить и гибнуть, они пожертвовали своему богу даже последними цветами молодости — красотой мечты. Но уже вовсе не таковы современные поэты, да и вообще наши молодые художники слова. И если это — богема, то буржуазная богема. Новые писатели символизируют собою в обществе инстинкт самосохранения, традиций и медленного культурного преуспеяния. Их оправдание в искусстве, и ни в чем более. Если над тем, первым романтизмом, все тот же — единственный Иегова, то у этих последних в огороде понасажены целые сонмы богов. И вот легенды-то, пожалуй, у поэтов и клеятся, но ни одной легенды не возникнет вокруг современных поэтических имен. Это можно сказать почти с уверенностью. Сирано де Бержерак¹²⁴ или хотя бы Жерар де Нерваль? Пушкин? Шевченко?

Ответьте, пожалуйста.

И здесь расщепление слишком заметно. Те, неэстетические романтики, напротив, никаких легенд не изображают, но они сами — легенды. Итак. расщеп-то давно есть, а размежеваться никак не могут. Все эстетики нет-нет да и вообразят себя трагичными, будто это то же, что трагедии писать.

* * *

Чемпион наших молодых, — несомненно, Александр Блок.

Это, в полном смысле слова и без малейшей иронии, — краса подрастающей поэзии, что краса! — ее очарование.

Не только настоящий, природный символист, но он и сам — символ. Напечатанные на карт-посталях черты являют нам изящного Андрогина, а голос кокетливо, намеренно бесстрастный, белый, таит, конечно, самые нежные и самые чуткие модуляции.

Маска Андрогина — но под ней в самой поэзии ярко выраженный мужской тип любви, любви, которая умеет и обманно пленить и, когда надо, когда того хочет женщина, осилить, и весело оплодотворить.

Но я особенно люблю Блока вовсе не когда он говорит в стихах о любви. Это даже как-то меньше к нему идет. Я люблю его, когда не искусством — что искусство? — а с диковинным волшебством он ходит около любви, весь — один намек, один томный блеск глаз, одна чуть слышная, но уже чарующая мелодия, где и слова-то любви не вставить.

Кто не заучил в свое время наизусть его ‘Незнакомки’? В интродукции точно притушенные звуки cornet-a-pistоn.

По вечеРАм над ресторанами…

Слова точно уплыли куда-то. Их не надо, пусть звуки говорят, что им вадумается…

Горячий воздух дик и глух

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Потом идет крендель, уже классический, котелки, уключины… диск кривится, бутылка нюи с елисеевской маркой (непременно елисеевский нюи — что же вы еще придумаете более терпкого и таинственного?), пьяницы с глазами кроликов…

И как все это бесвкусно — как все нелепо, просто до фантастичности — латинские слова зачем-то… Шлагбаумы и дамы — до дерзости некрасиво. А между тем так ведь именно и нужно, чтобы вы почувствовали приближение божества.

О, читайте сколько хотите раз блоковскую ‘Незнакомку’, но если вы сколько-нибудь Петербуржец, у вас не может не заныть всякий раз сладко сердце, когда Прекрасная Дама рассеет и отвеет от вас, наконец, весь этот теперь уже точно тлетворный дух. И мигом все эти нелепые выкрутасы точно преображаются. На минуту, но город — хуже, дача — становится для всех единственно ценным и прекрасным, из-за чего стоит жить. Грудь расширяется, хочется дышать свободно, говорить А:

И медленно пройдЯ меж пьЯными,

ВсегдА без спутников, однА,

ДышА духами и тумАнами…

(не придирайтесь, бога ради, не спрашивайте, почему туманами — а не, например, слишком пряными, туманами лучше — нельзя иначе как туманами)

ОнА садится у ОкнА.

Ее узкая рука — вот первое, что различил в даме поэт. Блок — не Достоевский, чтобы первым был ее узкий мучительный следок!¹²⁵ И вот широкое А уступает багетку узким Е и У. За широким А сохранилось лишь достоинство мужских рифм?

И вЕют дрЕвними повЕрьями

Ее упрУгие шЕлкА,

И шляпа с траУрными пЕрьями,

И в кольцах Узкая рУка.

О, вас не дразнит желание! Нет, нисколько. Все это так близко, так доступно, что вам хочется, напротив, создать тайну вокруг этой узкой руки и девичьего стана, отделить их, уберечь как-нибудь от кроличьих глаз, сказкой окутать… Пусть жизнь упорно говорит вам глазами самой дамы — ‘если хотите, я ваша’, пусть возле вас ворчит ваш приятель, ‘ведь просил тебя, не пей ты этого нюи, сочинил какую-то незнакомку. Человек, что у вас Гейдзик Монополь есть? Похолоднее. Ну где же она?:

Эх, ты… сочинитель’.

Но что вам за дело до жизни и до приятеля? Мечта расцветает так властно, так неумолимо, — что вы, право, боитесь заплакать. Вам почти до боли жалко кого-то. И вот шепчут только губы, одни губы, и стихи могут опираться лишь на О и У:

И перья страуса склонЕнные

В моЕм качаются мозгУ

(да мозгу, мозгу — тысячу раз мозгу, педанты несчастные, лишь от печки танцующие!)

И Очи синие, бездОнные

ЦветУт на дальнем берегУ.

Я не знаю у Блока другого, более кокетливого, но и более мужского стихотворения. Это — вовсе не эротика, но здесь — вся стыдливая тайна крепких и нежных объятий.

* * *

В ироническом городе давно уже молятся только старушечья привычка да суеверие, которое жмурится за версту от пропасти. Но культура театров и рынков должна же использовать и эти дорого стоившие храмы. И вот под старые готические своды вдвигают вал фонографа, туда приносят чувствительные пленки цветной фотографии.

Как отстать поэтам! И они следом идут в церковь для своей метафорической молитвы. Ходил туда поэт холодного отчаяния — африканец Леконт де Лиль — и вынес оттуда ‘Семь ступеней крестного пути’¹²⁶. А мы послали в лиловые тени Руанского собора нашего молодого и восторженного эстетика Максимилиана Волошина.

О фиолетовые грозы,

Вы тень алмазной белизны!

Две аметистовые розы

Сияют с горней вышины.

Дымится кровь огнем багровым,

Рубины рдеют винных лоз,

Но я молюсь лучам лиловым,

Пронзившим сердце вечных роз.

И я склоняюсь на ступени

К лиловым пятнам темных плит.

Дождем фиалок и сирени

Во тьме сияющей облит.

И храма древние колонны

Горят фиалковым огнем…

Как аметист, глаза бессонны

И сожжены лиловым днем¹²⁷.

(‘Перевал’, 7907, NoNo 8 и 9, с. 3)

Право, кажется, что нельзя ни искусней, ни полней исчерпать седьмой полосы спектра, ласковее изназвать ее, чем Волошин, воркуя, изназвал своих голубок-сестриц в лиловых туниках.

Сам я не был в Руанском соборе и не знаю расположения его двух роз. Но мне все же хотелось бы не одной этой ласки и не только цветовых переливов. Я чувствую за этими ‘розами’ — как и за всякой христианской святыней — другую красоту, мученическую. Две розы собора? Может быть, это две белых груди св. Агаты¹²⁸. Они грубо раздавлены и изрезаны римскими ножами. Но когда солдаты ушли обедать, богоматерь по-женски нежно, стыдливо и проворно отшпилила с волос тюль цвета мальвы и набросила его на поруганную мученическую белизну. Впрочем, Максимилиан Волошин, вероятно, более прав, чем я. Ведь он же сим ‘молился’ этим голубкам и розам. Но куда пришлось ему нести эту молитву? Что мы из нее сделаем? Пожалуй, оперу, стилизованную в лиловых тонах?..

* * *

Хотел бы молиться и Михаил Кузмин (сборник ‘Сети’)¹²⁹, но уже по-другому. Сборник его стихов — книга большой культурности, кажется, даже эрудиции, но и немалых странностей, вроде ‘дома с голубыми воротами’, ‘шапки голландской с отворотами’¹³⁰ или таких стихов:

В Вашей (sic!) столовой с лестницей внутренней

Так сладко пить чай или кофей утренний¹³¹.

В лиризме М. Кузмина — изумительном по его музыкальной чуткости — есть временами что-то до жуткости интимное и нежное и тем более страшное, что ему невозможно не верить, когда он плачет.

Городская, отчасти каменная, музейная душа наша все изменила и многое исказила. Изменилась в ней и вера. Не та прощающая, самоотверженная, трагическая, умильная вера, — а простая мужицкая, с ее поклонами, акафистами, вера-привычка, вера-церковь, где Власы¹³² стоят бок о бок с людьми, способными со словами ‘господи, благослови!’ ударить купчину топором по лбу¹³³. Именно эта вера, загадочная, упорностихийная, мелькает иногда и в авторе ‘Сетей’ и ‘Богородичных праздников’¹³⁴.

Голубая спальня, шабли во льду¹³⁵, александрийские систры¹³⁶ и тирские красильщики, черная женщина, которая качает ребенка и поет:

…если б я был фараоном,

купил бы я себе две груши:

одну бы я дал своему другу,

другую бы я сам скушал¹³⁷.

(‘Сети’, с. 797)

и вдруг тут же

Светлая горница — моя пещера.

Мысли-птицы ручные: журавли да аисты,

Песни мои — веселые акафисты,

Любовь всегдашняя моя вера¹³⁸.

(ibid., с. 95)

или:

Я вспомню нежные песни

И запою,

Когда ты скажешь: ‘воскресни’.

Я сброшу грешное бремя

И скорбь свою,

Когда ты скажешь: ‘вот время’.

Я подвиг великой веры

Свершить готов,

Когда позовешь в пещеры,

Но рад я остаться в мире

Среди оков,

Чтоб крылья раскрылись шире.

Незримое видит око

Мою любовь —

И страх от меня далеко.

Я верно хожу к вечерне

Опять и вновь,

Чтоб быть недоступней скверне¹³⁹.

(ibid., с. 112 сл.)

Я знаю, что тут не без лукавства. Но для нас-то, когда мы осуждены вращаться среди столь разнообразных книжных, надуманных попыток вернуть веру или ее очистить, — разве не должна быть интересна и эта попытка опроститься в религиозном отношении, найти в себе свой затерянный, свой затертый, но многовековой инстинкт веры. Я расстаюсь с лиризмом Кузмина неохотно вовсе не потому, чтобы его стихи были так совершенны. Но в них есть местами подлинная загадочность. А что, кстати, Кузмин, как автор ‘Праздников Пресвятой Богородицы’, читал ли он Шевченко, старого, донятого Орской и иными крепостями, — соловья, когда из полупомеркших глаз его вдруг полились такие безудержно нежные слезы-стихи о Пресвятой Деве?¹⁴⁰ Нет, не читал. Если бы он читал их, так, пожалуй бы, сжег свои ‘праздники’…

Но, во всяком случае, трудно ожидать, чтобы многие из ‘молодых’ так гордо и резко, как Сергей Маковский¹⁴¹, разом оборвали со стихами, особенно в случае столь же заметного успеха своего первого сборника. Где разгадка? Может быть, разгадок даже две.

Вот первая:

В кругу друзей я не

боюсь беседы оживленной,

и гордо я не сторонюсь

толпы непосвященной.

Ведь нет на свете никого,

кто сердцем разгадает

безмолвье сердца моего.

Никто его не знает.

Любовь пою я в тишине,

но в песнях нет любимой.

Любовь останется во мне

Мечтою нелюдимой.

Пусть этот мир, как рай земной,

к блаженству призывает.

Мой тихий рай всегда со мной,

Никто его не знает.

(Собр. ст., с. 50)

Вы подумаете, пожалуй, бегло скользнув глазами по этой пьесе, что перед вами лишь одно из общих лирических мест.

Так люди, плохо знающие по-французски, никогда не оценят ни тонкой и мудрой работы, ни многовековой культурности верленовского романса.

В действительности, перед нами — более, чем тонкая работа пера, Я думаю, что этот иронический натуралист — кто бы это подумал про Маковского? — положил перо, признав себя не в силах примирить свой безмолвный рай с тем самым городом, в котором с такой радостью он купает свою жизнь и где глаз эстетика любит не только открывать старое, но угадывать и еще неоформившуюся новизну.

Вторая разгадка, пожалуй, — это стихотворение ‘Speculum Dianae’¹⁴² {Зеркало Дианы (лат.).}. И в самом деле — с какой стати тут ритмы и рифмы? И разве же ‘ни часто — не один балласт для жадной и гибкой мысли критика?

* * *

От замолчавшего поэта прямой переход к певцу неумолчному. Он не встретил еще и тридцатой весны, Андрей Белый (раскрытый самим автором псевдоним Б. Н. Бугаева) {См. ‘Книгу о русских поэтах’ М. Гофмана, с. 137, автограф¹⁴⁴.}, а вышло уже три его сборника стихов, и два из них очень большие¹⁴³.

Натура богато одаренная, Белый просто не знает, которой из своих муз ему лишний раз улыбнуться. Кант ревнует его к поэзии. Поэзия к музыке. Тряское шоссе к индийскому символу. Валерий Брюсов хочет поменяться с ним посохами¹⁴⁵, и сама Зинаида Николаевна Гиппиус разрешила ему тему его четвертой симфонии¹⁴⁶. Критика и теория творчества (статьи о символизме) идут так — между делом. И любуешься на эту юношески смелую постройку жизни. И страшно порою становится за Андрея Белого. Господи, когда же этот человек думает? и когда он успевает жечь и разбивать свои создания?

В мою задачу не входят симфонии и прочая проза Белого, но и в стихах я все еще как-то не разберусь, а изучал их, видит бог, прилежно. Многое нравится… но нельзя не видеть и какой-то растерянности поэта, а потом… этот несчастный телеграфист с женой, которая ‘болеет боком’…¹⁴⁷ Живое сердце, отзывчивое, горячее, так и рвется наружу, слезы кипят (прочитайте в ‘Пепле’ ‘Из окна вагона’, с. 21). Жалеешь человека, любишь человека, но за поэта порою становится обидно.

Безводны дали. Воздух пылен.

Но в звезд разметанный алмаз

С тобой вперил твой верный филин

Огонь жестоких, желтых глаз¹⁴⁸.

(‘Урна’. 1909, с. 75)

Те же ‘жестокие, желтые очи’ находим и у кабаков. (‘Отчаяние’. ‘Пепел’, с. 13)

А как вам покажутся такие стихи?

‘Да, сударь мои: так дней недели семь

Я погружен в беззвездной ночи тень!

Вы правы: мне едва осьмнадцать лет

И, говорят, — я недурной поэт’¹⁴⁹.

(с. 77)

Это написано в 1908 г., и я выписываю стихи из лирической пьесы ‘Признание’.

Но я люблю у Андрея Белого жанр. Здесь он — настоящий мастер. Вот пьеса ‘Мать’. Тема старая, еще некрасовская:

‘Прекрасной партией такой

Пренебрегать безумье’, —

Сказала плачущая мать.

Дочь по головке гладя, —

И не могла ей отказать

Растроганная Надя…¹⁵⁰

Теперь посмотрите, что делает из этой темы поэт искусственной жизни:

Она и мать. Молчат — сидят

Среди алеющих азалий.

В небес темнеющих глядят

Мглу ниспадающей эмали.

‘Ты милого, — склонив чепец

Прошамкала ей мать, — забудешь,

А этот будет, как отец:

Не с костылями век пробудешь’.

Над ними мраморный амур.

У ног — ручной пуховый кролик.

Льет ярко-рдяный абажур

Свой ярко-рдяный свет на столик.

Пьет чай и разрезает торт,

Закутываясь в мех свой лисий,

Взор над верандою простерт

В зари порфировые выси.

Там тяжкий месяца коралл

Зловещий вечер к долам клонит,

Там в озеро литой металл

Темноты тусклые уронит…¹⁵¹

(‘Пепел’, с. 107)

Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В — этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так — по-своему — изящно символична.

* * *

У Виктора Гофмана (издал одну ‘Книгу вступлений’)¹⁵² есть нечто в этом же роде — его ‘В коляске’ (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.

Виктор Гофман — птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его ‘Дрожащие ступени’¹⁵³. Вот самый жанр:

Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,

По зеленой тропинке в саду,

Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,

Точно робко ступаешь по льду.

Заложили коляску. На крыльях коляски

Отражается радужно свет.

Ты восторженно щуришь блестящие глазки, —

О, я знал, ты из рода комет…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разве можно комете быть пленной, быть пленной?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Понеслись твои кони, твои черные кони,

Все кругом, как и ты, понеслось.

Голова твоя блещет в воздушной короне

Развеваемых ветром волос.

Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,

На лету обрывая сирень.

Уноситься так сладко. Уноситься так сладко.

В этот радостно-солнечный день!¹⁵⁴

Жанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного ‘Листопада’¹⁵⁵, в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.

* * *

У Бунина есть страстный, исключительный поклонник — Валентин Кривич. (Сборник ‘Цветотравы’ в печати¹⁵⁶.) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.

Вот его ‘Праздник’¹⁵⁷ в выдержках:

Нераздуманною думой

Молча в вечность уходя,

Был закутан день угрюмый

Паутиною дождя.

. . . . . . . . . . . .

У заборов, на панели,

В глине желтых площадей,

Целый день, шумя, чернели

Кучи вымокших людей.

И, зажегши за туманом

Глаз слепого фонаря,

Умирал, больным и пьяным,

Красный День календаря.

Велся скучно и невнятно

Скучный спор дождя и крыш,

И зловещи были пятна

Синих вымокших афиш.

Верный вкус и много отчетливой — хотя не солнечной, а скорей электрической ясности — в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.

* * *

Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего ‘Алую книгу’ Кречетова¹⁵⁸ и ‘Крылья Икара’ Дм. Цензора¹⁵⁹. Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм — тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.

Вот город —

Безумный старый гробовщик!

Копаешь ты свои могилы

И жизнь, и молодость, и силы,

Смеясь, хоронишь каждый миг,

Среди твоих гниющих стен

Палач, предатель наготове.

Ты весь пропитан ядом крови,

Ты — западня и душный плен¹⁶⁰.

(‘Крылья Икара’, 1909, с. 25)

Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк ‘Алой книги’:

Не говори, что я устал,

Не то железными руками

Я гряну скалы над скалами,

И брызнут вверх осколки скал.

Не говори, что я устал¹⁶¹.

О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, — при чем здесь он? А для всех нас.

По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского¹⁶² — в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.

Как странно иногда слагаются напевы:

Не из цветов и трав, что собраны в глуши,

Не из игры очей, не из улыбок девы

И не из горьких дум отринутой души.

Порой слагается напев из слез и крови,

Из стонов узников, идущих на расстрел…

Какой-то скорбный зов таится в каждом слове,

Какой-то яркий свет мелодию согрел¹⁶³.

(‘Над морем затихшим’, 1908)

Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа — Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. ‘Земные дали’)¹⁶⁴. Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует ‘стихийность’.

Зачем — не помню. Куда — не знаю.

В провалах улиц глухих иду.

Проклятый город! Я вспоминаю.

Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.

А город тусклый, как филин, мрачен.

Хрипит, плюется и гонит прочь.

И вот я тесным кольцом охвачен.

Огни и тени. За ними ночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Проклятый город насквозь простужен,

Томится кашлем, хрипит в бреду,

‘Куда ты, нищий? Ты мне не нужен’.

Куда — не знаю. Иду. Иду.

(‘Ночью’, с. 35)

Сергей Рафалович (‘Светлые песни’)¹⁶⁵ в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

Себя я вижу… Понемногу

В себя гляжу,

И быстро к тайному порогу

Я подхожу,

Исполнен ужаса и страха,

Боюсь постичь…

Горит костер, чернеет плаха,

Вот щелкнул бич.

Протяжный стон звучит упорный,

Как перезвон,

И только плачет кто-то черный

Во мгле склонен.

(с. 27)

Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского¹⁶⁶ не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,

Вы все отравлены бореньем и тоской,

И только ты — мое единственное благо,

О всеобъемлющий, божественный покой.

(Сб. ‘Позднее утро’, с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

Наконец-то опять. Наконец-то опять!

Сколько дней без любви. Сколько дней.

Сотни сотен моих самоцветных камней

Вышли к солнцу опять, чтоб сиять.

Солнце мысли моей —

Тоска.

Крылья мысли моей —

Любовь.

Ризы мысли моей —

Слова…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?

Вот мой меч золотого огня.

Не боюсь я врага. И врага я простил.

Бог сегодня мне меч возвратил.

(Иван Рукавишников. ‘Перевал’, 1907, No 11, с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника¹⁶⁷.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого (‘Зажженные бездны’, 1908 г., ‘Необузданные скверны’, 1909 г.)¹⁶⁸ уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная. —

На стенах висят картинки,

А в углу за стеклом смотрит Бог…

Я гляжу на ее узкие ботинки,

Напоенные красотой ее Ног…¹⁶⁹

(‘Необузданные скверны’, с. 18)

или:

Я изнемог в бесстыдном хоре

Согласных Женских Тел.

Моя душа с тобой в раздоре,

Кляня любви удел¹⁷⁰.

(ibid., 19)

Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.

Б. Дикc (два небольших сборника)¹⁷¹ говорит и даже поет, точно персонажи в ‘L’intruse’ {‘Непрошенная’ (фр.).} Метерлинка, — под сурдину:

Неужели ты не любишь темных комнат

с пятнами лунного света

на полу и на стенах.

С дрожащими кусками серебристых тканей,

брошенных на темные плиты.

(‘Ночные песни’, 1907, с.

Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка¹⁷², — и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.

Другая шепотная душа — Дм. Коковцев (‘Сны на севере’, сборник)¹⁷³.

Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.

При тихом свете чистых звезд

Живой мечты всегда любимой

Мне мир открыт, очам незримый,

И жизни строй так дивно прост.

(с. 23)

Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман (‘Кольцо’. ‘Тихие песни скорби’, 1907)¹⁷⁴, но этой шепотности я немножко боюсь.

И когда глядеться в очи

Неподвижный будет мрак —

Я убью ее полночью,

Совершив с ней черный брак.

(с. 11)

Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник ‘Весною на север’, 1908 г.)¹⁷⁵. Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота — для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его ‘Жатва’ в выдержках:

Она идет по рыжим полям,

В руках ее серп.

У нее на теле багряный шрам —

Царский герб.

. . . . . . . . . . . .

Она идет по рыжим полям,

Смеется.

Увидит ее василек — улыбнется,

Нагнется.

Придет она и к нам —

Веселая.

Навестит наши храмы и села.

По червленой дороге

Шуршат-шепчут ей травы.

И виновный, и правый

Нищей царице — в ноги.

. . . . . . . . . . . .

(с. 11)

Или из пьесы ‘Качели’:

Я в непрестанном и пьяном стремленье…

Мечтанья, порывы — и вера, и сон

Трепетно-сладко до боли паденье, —

Мгновенье — деревьев я вижу уклон,

И нового неба ко мне приближенье, —

И рвется из сердца от радости стон, —

О, миг искушенья!

О, солнечный звон!

(с. 14)

Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова¹⁷⁶. Она не любит лирного звона.

* * *

Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников (‘Ярь’, ‘Перун’, ‘Дикая воля’, ‘Детский сборник’ и ‘Русь’)¹⁷⁷. Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.

Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно ‘дикой воли’. Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно… Но как нудно подчас и сосунку…

Бежит зверье, бежал бы бор,

Да крепко врос, закоренел.

А Юдо мчит и мечет взор.

Ох, из Державина, кажется! Ну, да — сойдет.

И сыплет крик острее стрел:

Я есть хочу, я пить хочу!

Где мать моя? — я мать ищу.

Лесам, зверям свищу, кричу.

В лесах, полях скачу, рыщу.

Те клочья там, ужели мать?

А грудь ее, цвет ал сосец?

К губам прижать, десной сосать…

Пропал сосун, грудной малец!

Ах, елка-ель, согнись в ветвях,

Склонись ко мне, не ты ль несешь

Молочный сок в суках-сучках,

Не ты ль меня споишь-спасешь?..¹⁷⁸

и т. д.

(‘Перун’, с. 89)

Скажите, разве в этой ‘воле’ нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя¹⁷⁹ и без Ремизова¹⁸⁰?

Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит — или правильнее — заставляет смотреть. И заметьте, это — не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:

Милая, где ты, —

Милая?..

Вечера светы

Ясные, —

Вечера светы

Красные…

Руки воздеты:

Жду тебя…

Милая, где ты, —

Милая?¹⁸¹

и т. д.

(‘Урна’, 1909, с. 67)

Нет, у Городецкого — другое.

Здравствуй. Кто ты? —

Неподвижен. Кто? —

Струит глазами мрак. Кто? —

Пустынный взор приближен,

На губах молчанья знак.

. . . . . . . . . . . . .

При тебе читать не нужно?

Странный гость. Но буду мил,

Посидим спокойно, дружно,

Ты, игра вечерних сил.

Что?! На волю не хочу ли?

Хочешь воли — ты сказал?

Мне? Да волю бы вернули?

Я? Да снова б вольный стал?

Можешь? Можешь? — Неподвижен.

Можешь ты? — Молчанья знак.

Где он? — Серый свод принижен.

Со стены струится мрак¹⁸².

(‘Дикая воля’, 1908, с. 53 сл.)

Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.

Это — самая настоящая поэзия.

Но, господи, как мы развились за последние годы — с того майковского, помните, —

Я одна, вся дрожу, распустилась коса…

Я не знаю, что было со мною…¹⁸³

Теперь, по-нашему, уже не так — 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.

Это — Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:

Но одно лишь было верно,

У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,

Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем¹⁸⁴.

(‘Дикая воля’, с. 181)

* * *

Последний этап. Кончились горы и буераки, кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.

Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.

Комнату эту я, впрочем, выдумал — ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.

Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.

Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно ‘комнаты’, как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.

Вот несколько еще не названных имен.

Александр Кондратьев (два сборника стихов)¹⁸⁵ говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, — притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, — кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым —

В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,

Приходи, мой возлюбленный брат.

Две звезды синеватых — богини печать —

На щеках моих смуглых горят¹⁸⁶.

(Сб. ‘Черная Венера’, с. 39)

Юрий Верховский (сборник ‘Разные стихотворения’)¹⁸⁷ упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

Слышу шорох, шумы, шелест

Вечерами темными,

Ах, зачем брожу я холост

С грезами безумными!

Вон, спеша, летит ворона —

Крыльями повеяла,

Вон вдали кричит сирена —

Душу мне измаяла¹⁸⁸.

(‘Разные стихотворения’, с. 23)

Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов)¹⁸⁹, кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.

Интересно написанное им недавно стихотворение ‘Лесной пожар’ (‘Остров’, No 1, с. 8 сл.). Что это — жизнь или мираж?

Резкий грохот, тяжкий топот,

Вой, мычанье, стон и рев,

И зловеще-тихий ропот

Закипающих ручьев.

Вот несется слон-пустынник,

Лев стремительно бежит,

Обезьяна держит финик

И пронзительно визжит,

С вепрем стиснутый бок о бок

Легкий волк, душа ловитв,

Зубы белы, взор не робок —

Только время не для битв¹⁹⁰.

Лиризм И. Гумилева — экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций¹⁹¹.

Граф Алексей Н. Толстой¹⁹² — молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет¹⁹³. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою¹⁹⁴. Ищет, думает, искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок —

Утром росы не хватило,

Стонет утроба земная.

Сверху то высь затомила

Матушка степь голубая,

Бык на цепи золотой

В небе высоко ревет…

Вон и корова плывет,

Бык увидал, огневой,

Вздыбился, пал…¹⁹⁵

(‘Остров’, No 1, с. 37)

Петр Потемкин¹⁹⁶ — поэт нового Петербурга. ‘Смешная любовь’ — преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний — не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.

Я пришел к моей царице кукле,

сквозь стекло целовал

ее белые букли

и лица восковой овал.

Но, пока целовал я, в окошке

любимая мной

повернулась на тоненькой ножке

ко мне спиной.

(‘Смешная любовь’, с. 36)

Владимир Пяст¹⁹⁷ надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.

Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в ‘Ограде’ (единственном покуда сборнике его, кажется) Элегия:

Слышишь ты стон замирающий, —

Чей это стон?

Мир, безысходно страдающий,

Мой — и ко мне припадающий —

Серый, туманный,

Странный

Небосклон.

Тянется мерзлая ручка:

‘Барин, подайте копеечку!’ —

Девочка глянет в глаза.

На кацавеечку,

Рваным платком перетянутую,

Капнет слеза.

Талая тучка,

Робкая, будто обманутая,

Врезалась в странно-туманные, —

Нет, не обманные! —

Небеса.

Где же вы, прежние,

Несказанные,

Голоса?

Оттого день за днем безнадежнее?

(‘Ограда’. 1909, с. 71 сл.)

Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.

Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: ‘Цветы и ладан’ и ‘Crurifragium’)¹⁹⁸. Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов — и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.

Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной ‘Primavera’. Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?

Улыбнулась и проснулась,

Полня звуками леса.

За плечами развернулась

Бледно-желтая коса.

Взор, как небо, — беспределен,

Глубина его пуста,

Переливчат, влажен, зелен…

Мягко чувственны уста.

Где с фиалками шептались

Незабудки и цвела

Маргаритка, — там сплетались

Дымно-тонкие тела…¹⁹⁹

и т. д. (Сев. цв. асс., с. 45)

Хорошо дышится в этих стихах. Воздуху много. Сплошное А мужских рифм действует как-то удивительно ритмично.

В самое последнее время появилась еще книга стихов Валериана Бородаевского (изд. ‘Ор’). Предисловие к ней написал Вячеслав Иванов²⁰⁰.

Пьесы разнообразны, но, кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний:

1) Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,

Плывешь, любимая, и простираешь длани,

С глазами нежной и безумной лани

И розой в смольных волосах²⁰¹.

(с. 26)

(Чистый Парнас — Валерий Брюсов, отдыхающий среди ‘поисков’.)

2) Я пронжу, пронжу иглой

Сердце куклы восковой.

Жарко, сердце, загорись,

Разорвись! —

. . . . . . . . . . . . .

Сердце, сердце, разожгись,

Разорвись!

(с. 30 сл.)

(ср. Вяч. Иванов. ‘Мэнада’).

Сам по себе новый автор более всего впечатляется мраком — у него пещерная муза. Вот отрывок из пьесы, где стих достигает у него настоящей крепости, а речь — завидной простоты:

Плесень под сводом, осклизлые стены.

И рудокоп, ночью и днем,

С чахлым огнем,

Вянущим, тающим, — в долгие смены

Медленным мерно стучит молотком.

Кони понурые вдоль галереи

Гулко катят груды камней.

Окрики — гей!

Плавно дрожат седловатые шеи,

Вислые губы темничных коней²⁰².

(с. 41)

Наконец останавливаюсь в некотором недоумении. Вот сборник Владислава Ходасевича ‘Молодость’²⁰³. Стихи еще 1907 г., а я до сих пор не пойму: Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок, или наш, из ‘комнаты’.

Верлен, во всяком случае, проработан хорошо. Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами!²⁰⁴

Время легкий бисер нижет:

Час за часом, день ко дню…

Не с тобой ли сын мой прижит? —

Не тебя ли хороню?

Время жалоб не услышит!

Руки вскину к синеве, —

А уже рисунок вышит

На исколотой канве²⁰⁵.

Я досказал обо всех, кого только успел сколько-нибудь изучить. Многие пропущены, конечно. Иных я обошел сознательно. Так, я ничего не сказал о Мережковском²⁰⁶, С. А. Андреевском²⁰⁷, Льдове²⁰⁸, Фофанове²⁰⁹, Влад. Соловьеве²¹⁰, Минском²¹¹, о Случевском²¹² последнего периода… Но им здесь и не место, в этом очерке, так как они давно выяснились. Когда буду говорить о новом искусстве, скажу и о них — должен буду сказать.

x x x

Итоги таковы.

Среди новых лириков есть четыре имени, символизирующих вполне сложившиеся типы лиризма: Бальмонт, В. Брюсов, В. Иванов, Сологуб.

Современная поэзия чужда крупных замыслов, и в ней редко чувствуется задушевность и очарование лирики поэтов пушкинской школы.

Но зато она более точно и разнообразно, чем наша классическая, умеет передавать настроение. Это зависит от гибкости, которую приобрели в ней ритмы, а также от стремления большинства поэтов придать своим пьесам своеобразную колоритность. Сказалось, конечно, и стремление к новизне.

На нашем лиризме отражается усложняющаяся жизнь большого города. В результате более быстрого темпа этой жизни и других условий недавнего времени — современная лирика кажется иногда или неврастеничной, или угнетенной.

Среди модернистов заметно сильное влияние французской поэзии — за последнее время особенно Верхарна и Эредиа²¹³.

Изредка возникают попытки и славяно-византийской стилизации, причудливый возврат к старине.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — Аполлон, 1909, No 1, с. 12-42, No 2, с. 3-29, No 3, с. 5-29. Печатается по тексту публикации. В ЦГАЛИ хранятся черновые варианты статьи: ф. 6, оп. 1, ед. хр. 135-137. В настоящем издании печатается первая часть статьи, представляющая наибольший историко-литературный интерес. Эта часть состоит из двух разделов.

‘О современном лиризме’ — одна из последних статей Анненского, написанная им специально для журнала ‘Аполлон’. Работа над статьей шла летом-осенью 1909 г,

Статья ‘О современном лиризме’ осталась неоконченной. Анненский предполагал написать еще третью часть ее, которая бы носила название ‘Оно’, т. е. искусство (см. его письмо к С. К. Маковскому от ’11 июля’ 1909 г., с. 487). Однако и в таком незавершенном виде статья ‘О современном лиризме’ дает отчетливое представление об отношении Анненского к современной поэзии.

Появление статьи ‘О современном лиризме’ находится в тесной связи с участием Анненского в создании нового литературно-художественного журнала ‘Аполлон’. Сближение с редакцией ‘Аполлона’ явилось для него очень важным фактом вхождения в живую литературную жизнь. В продолжение всего своего творческого пути он оставался в стороне от литературной полемики, столкновения различных течений и, внутренне тяготея к символизму, не участвовал в его ‘буре и натиске’. Однако это не значит, что современная ему литературная жизнь не интересовала Анненского — напротив, он с самым пристальным вниманием наблюдал и изучал многообразные проявления этой жизни, и статья ‘О современном лиризме’ явилась некоторым итогом этого многолетнего изучения.

Статья ‘О современном лиризме’ не только литературный итог: с этой статьей связан сложный и не до конца проясненный эпизод биографии Анненского. Из воспоминаний С. Маковского (Портреты современников. Нью-Йорк, 1955) известно, что Анненский, с большим энтузиазмом принявший приглашение участвовать в ‘Аполлоне’, вскоре испытал горечь непонимания в той литературной среде, которую он ощущал как наиболее близкую себе. ‘Когда появилась в ‘Аполлоне’ статья Анненского ‘Они’, — вспоминает Маковский, — не только на него накинулись газетные борзописцы, упрекая меня за то, что я дал место в журнале ‘жалким упражнениям гимназиста старшего возраста’ (Буренин В. Критические очерки. — Новое время, 1909, No 12082) {Помимо заметки В. Буренина, в газетах появились и другие отклики на статью ‘О современном лиризме’, написанные в духе пародии и свидетельствующие о непонимании этой статьи и неприятии ее стиля (см. прим. к письмам).} … забрюзжал кое-кто и из разобранных поэтов, обидясь на парадоксальный блеск его характеристик. Пришлось даже напечатать его ‘Письмо в редакцию’ в свое оправдание. Анненский ошеломил, испугал, раздражил и ‘толпу непосвященную’, и балованных писателей, ждавших на страницах ‘Аполлона’ одного фимиама … Анненского мучило это непонимание. Критик благожелательный, миролюбивый, несмотря на свою ‘иронию’, был задет за живое, нервничал, терзал себя, искал опоры, одинокий и не умеющий приспособиться к ходячим мнениям, — можно с уверенностью сказать, что волнение этих нескольких недель ускорило ход сердечной болезни, которой он страдал давно’ (‘Портреты современников’, с. 223-224).

Анненский сам предчувствовал, что статья его может многих задеть и окажется неверно понятой (см. его письмо к С. К. Маковскому, с. 487). Очевидно, что так и произошло, что подтверждается ‘Письмом в редакцию’ Анненского (Аполлон, 1909, No 2), в котором он вынужден был оговорить, что статья выражает его личную, а не редакционную точку зрения, и дать некоторые объяснения по поводу своей статьи. Уже сама необходимость подобных объяснений свидетельствует о некоей конфликтной ситуации. М. Волошин писал Анненскому о бурном обсуждении его статьи на одном из редакционных собраний: ‘Я только что вернулся с великой при в редакции ‘Аполлона’ … Статья Ваша многих заставила сердиться. Это безусловный успех’ (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307, л. 9). Волошин выражает мнение дружественное, однако таких, видимо, было меньше, чем враждебных, отрицательных. Из тех же воспоминаний Маковского известно, что поначалу в издании ‘Аполлона’ должен был принять деятельное участие А. Волынский, но вскоре от такого участия отказался. Можно предположить, что главной причиной этого отказа послужила статья Анненского ‘О современном лиризме’, вызвавшая резко отрицательное отношение со стороны Волынского, которому она была дана Маковским для прочтения и отзыва (см. в связи с этим письмо А. Л. Волынского С. Маковскому от 2.IX 1909 г. — РО ГПБ, ф. 124, Ваксель, No 979). Из воспоминаний С. Маковского известно также, что обиделся на характеристику, данную его поэзии в статье ‘О современном лиризме’, Ф. Сологуб (‘Обиделся вечный ‘недотыкомка’ Федор Сологуб’. — Портреты современников, с. 255).

Смелость и острота выражений, общий иронический тон статьи показались не совсем удобными и Маковскому как редактору журнала, который еще только определял свою позицию. Из переписки Анненского с Маковским (письма Анненского к нему см. на с. 491 наст. издания, см. также примеч. к этим письмам на с. 662).

Можно понять, что конфликт этот очень ощутимо задевал Анненского. Есть основания предполагать, что Маковский как редактор-издатель проявил неделикатность, оттолкнув Анненского от дела, которым он так воодушевился, и причинил ему тем самым слишком сильную боль, отозвавшуюся на состоянии его здоровья. М. Волошин вспоминал о двойственности и некоторой неискренности Маковского, в то время как Анненский горячо и чистосердечно отдался вдохновившему его делу создания нового журнала: ‘С осени 1909 г. началось издание ‘Аполлона’. Здесь было много уколов самолюбию Анненского. Иннокентий Федорович, кажется, придал большее значение предложению С. К. Маковского, чем оно того, может быть, заслуживало. В редакционной жизни ‘Аполлона’ очень неприятно действовала ускользающая политика С. К. Маковского и эстетская интригующая обстановка. Создавался ряд недоразумений, на которые жалко было смотреть’ (цитируется по машинописной копии воспоминаний Волошина, хранящейся в архиве Л. В. Горнунга). Сам С. Маковский в своих воспоминаниях, написанных в очень почтительном тоне, все же чуть ли не упрекает Анненского в свойствах, которые могут составить скорее достоинства любого критика:

‘Слишком долго он стоял особняком в писательском мире, слишком самобытно сложился его вкус, слишком по-своему думал он о всем, чего ни коснись, и слишком далеко был от злободневной условности, чтобы стать ‘властителем дум’ даже в сравнительно тесном кружке. Может быть — и слишком доброжелательно-благодушен, недостаточно самоуверен, — в конце концов с его художественными оценками в редакции не очень считались’ (с. 254-255). Однако подобная точка зрения не подтверждается всей системой высказываний об Анненском литераторов-современников: М. Волошина, Н. Гумилева, А. Ахматовой, Ф. Зелинского, Вяч. Иванова, Г. Чулкова. В статьях, опубликованных после смерти Анненского, его имя окружено исключительным почтением. Литераторы младшего поколения будут говорить об Анненском как об учителе, своим учителем назовут его акмеисты. Внутреннее отталкивание от символизма как литературной школы, которое станет организующим моментом для акмеизма, выражено было в полной мере в статье Анненского.

Статья ‘О современном лиризме’ фиксирует состояние целого пласта поэтического сознания 900-х годов. Следует принять во внимание, что многие разбираемые Анненским поэты в тот период только начинали свой творческий путь. Если о Брюсове, Сологубе, Вяч. Иванове можно было говорить, опираясь на их многочисленные поэтические сборники, вышедшие к моменту написания статьи, то суждения о других поэтах Анненский нередко строил на основании единственного сборника (С. Маковский, В. Кривич, Б. Садовской, В. Ходасевич). Отсюда фрагментарность, беглость характеристик. Анненский застал творчество многих из упомянутых им поэтов (А. Кондратьев, Н. Гумилев и др.) в самом начале, и перспективу их пути (творческого и личного) тогда было трудно даже предугадать. Многие его оценки для современной литературоведческой науки, располагающей всем творческим наследием этих поэтов, имеют уже чисто исторический интерес.

Однако сама статья ‘О современном лиризме’ значима не только как своего рода ‘каталог’ поэтов, многие из которых сейчас уже почти или полностью забыты, а также не отдельными, пусть и очень зоркими характеристиками и не только как важный момент в биографии Анненского-критика. Анненский предвосхитил здесь новый подход к фактам литературы, который найдет свое развитие в критике и научных литературоведческих работах 20-х годов, прежде всего в статьях Ю. Тынянова (см., например, ‘Промежуток’, 1924). С этим направлением в критике Анненского сближает стремление увидеть общее состояние современной поэзии, постичь процессы, происходящие в ней, обнаружить соотношение нового, жизнеспособного с тем, что не несет в себе залога дальнейшего развития. В связи с такой задачей приобретают особое конструктивное значение не только крупные, яркие явления в современной поэзии, но также и малозначительные или даже пародийные (последние могут быть особенно выразительны). Отсюда и значительность, емкость заглавия всей статьи Анненского — ‘О современном лиризме’, в котором раскрывается общее ее задание.

¹ Жасминовые тирсы наших первых менад примахались быстро. — Речь идет о наступлении кризисного состояния русского декадентства и символизма. Эту мысль Анненский выражает иносказательно, используя образ из стихотворения Вяч. Иванова ‘Менада’, которое он разбирает в этой статье. Менады-спутницы Диониса, как и вакханки. Здесь менада-олицетворение поэзии как дионисийского начала.

² Малларме, Стефан — см. прим. 1, с. 659.

³ ‘Монна Ванна’ (1902) и ‘Синяя птица’ (1909) — пьесы М. Метерлинка, в которых обозначился некоторый отход его от чистого символизма.

⁴ Три люстра едва прошло с первого московского игрища… — Имеются в виду первые выступления символистов в середине 90-х годов, особенно 1894-1895 гг., когда вышли сборники ‘Русские символисты’ (вып. 1-3). В черновых вариантах к статье Анненский совершенно определенно связывает появление этих сборников с зарождением русского символизма и декадентства: ‘Боевая пора нашей поэзии кончилась и, кажется, по всей линии. Три люстра прошло, не более с выхода в свет первого декадентского сборника. ‘Фиолетовые руки / На эмалевой стене’ (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, No 137, л. 2) — это строки из стихотворения В. Брюсова ‘Тень несозданных созданий…’, впервые: Рс 3, с. 12. Люстр — пятилетие.

⁵ ‘Мертвецы, освещенные газом…’ — первые строки стихотворения В. Дарова. См.: Рс 3, с. 14. В. Даров — псевдоним В. Я. Брюсова.

⁶ Серебрящиеся ароматы — ‘Льются звуки, замирая…’ Г. Заронина: ‘Ночка светит, золотится / Блеском утренней росы… Опьяняет, серебрится / Аромат твоей косы’ Рс 3, с. 15). Г. Заронин — псевдоним Гиппиуса Александра Васильевича (1878-1942). А. Гиппиус — поэт-дилетант, юрист по образованию, один из ближайших друзей молодого Блока.

⁷ … олеандры на льду… — Из стихотворения В. Дарова, см. прим. 5.

⁸ О, закрой свои бледные ноги! — Однострочное стихотворение В. Брюсова, появившееся в Рс 3. с. 13.

⁹ Деблер, Теодор (1876-1934) — немецкий поэт-экспрессионист. ‘Nordlicht’ (‘Северный свет’) — его лирический эпос в 3-х т., впервые был издан в 1910 г., на русский язык не переводился. Анненский опирается на какое-то сообщение в печати (русской или немецкой) о скором появлении в свет этого произведения.

¹⁰ О la berceuse… — строки из стихотворения Малларме ‘Дар поэмы’ (‘Don du роете’), переведено Анненским, этот перевод впервые был напечатан в Тп, с. 64.

¹¹ Бурно ринулась Менада… — Из стихотворения Вяч. Иванова ‘Перед жертвой’ (‘Скорбь нашла и смута на Менаду…’). См.: Факелы, кн. I. СПб., 1906, с. 5961. Впоследствии печаталось под заглавием ‘Менада’. См.: Cor ardens, т. I. М., 1911, с. 7.

¹² Кретик. или амфимакр, — в античной метрике стопа, состоящая из долгого, краткого и долгого слогов.

¹³ Фиолетовые руки / На эмалевой стене. — См. выше, прим. 4. Впоследствии это стихотворение печаталось под названием ‘Творчество’.

¹⁴ Ты хочешь убивать?… — ‘Ты хочешь?’ К. Бальмонта. — В кн.: Птицы в воздухе, Строки напевные. СПб., ‘Шиповник’, 1908, с. 129.

¹⁵ … tue-la, tue-le, tue-les… — Выражение ‘tue-la’ принадлежит А. Дюма-сыну (18241895), восходит к его памфлету ‘Мужчина-женщина’. См.: A. Dumas-fils. L’Homme-Femme. Paris, 1872, p. 176. См. об этом подробнее: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Д., 1976, т. 17, с. 383-384.

¹⁶ Хочу одежды с тебя сорвать! — ‘Хочу!’ К. Бальмонта.

¹⁷ … смерть и тишина… твердь и в ней луна… — ‘Холод’ В. Брюсова (Вн, с. 54),

¹⁸ ‘Остров’ — Ежемесячный журнал стихов. Редактор-издатель А. Котылев. Вышел только один номер этого журнала (СПб., 1909, No 1).

¹⁹ Еврипил — один из фессалийских царей, участник Троянской войны, провел реформу культа Диониса. Эсимнет — культовое имя-эпитет Диониса. Связанная с Еврипилом легенда — сюжет малоизвестный, а потому выбор его Ивановым как темы стихотворения имел оттенок своеобразного эрудитского щегольства — об этом и пишет Анненский в своем разборе.

²⁰ … попали в газетную пародию… — Пародию, о которой идет речь, обнаружить не удалось.

²¹ Леопарди, Джакомо — см. прим. 5, с. 619.

²² Брокгауз-Ефрон — энциклопедический словарь. Издатели Ф. А. Брокгауз (Лейпциг), И. Е. Ефрон (С-Петербург) (т. 1-85. СПб., 1890-1906).

²³ Гонкур де, братья Эдмон (1822-1896) и Жюль (1830-1870) — французские писатели, одним из главных художественных завоеваний братьев Гонкур явилось создание ими импрессионистической манеры письма (‘гонкуровские блики’ — см., например, роман ‘Актриса’).

²⁴ Лоти, Пьер. — См. прим. 27, с. 608. Писательская манера Лоти формировалась под влиянием натурализма братьев Гонкур и символистской прозы (‘эскизность’).

²⁵ Кирпичников Александр Иванович (1845-1903) — историк литературы.

²⁶ Пойте пагубу сражений!.. — ‘Суд огня’ Вяч. Иванова.

²⁷ Хвалите, хвалите… — ‘Хвалите’ К. Бальмонта (сб. ‘Птицы в воздухе’, 1908, с. 60).

²⁸ Ну поцелуй. А в этот миг… — См. сб.: С. Городецкий. Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические. СПб., 1907.

²⁹ … Владимир Соловьев в ‘Вестнике Европы’… — В ‘Вестнике Европы’ (1895, No 10) была напечатана статья В. Соловьева ‘Еще о символистах’, в которую вошли его стихотворные пародии на сборники Рс.

³⁰ … Аристофан карикатурил Еврипида… и Сократа… — Еврипид как действующее лицо выведен Аристофаном в трех его комедиях: ‘Ахарняне’, ‘Женщины на празднике Фесмофорий’ и ‘Лягушки’, в других произведениях Аристофана рассеяны намеки на Еврипида, пародии на его стихи. Сократ изображен Аристофаном в комедии ‘Облака’ как обобщенный образ философа-софиста.

³¹ На небесах горят паникадила… — одна из трех стихотворных пародий Вл. Соловьева на символистов. — См. прим. 29.

³² Encor! quo sans les tristes cheminees… — ‘L’azur’ С. Малларме. Следующий далее подстрочный перевод — Анненского.

³³ Мартов, Эрл (А. Бугон) — журналист, литератор. В Рс 2-3 напечатано несколько его стихотворений.

³⁴ Миропольский (Ланг Александр Александрович, 1872-1917) — поэт-символист, участник всех трех выпусков Рс.

³⁵ Даров В. — См. прим. 5.

³⁶ Измайлов Александр Алексеевич (1873-1921) — писатель, критик, автор широкоизвестных пародий и шаржей, многие из которых были направлены против декадентства.

³⁷ Рукавишников Иван Сергеевич (1877-1930) — поэт и писатель, испытал влияние символизма.

³⁸ Векклейн Николай (1843-1926) — немецкий филолог-классик, переводчик Гомера и других древнегреческих поэтов.

³⁹ Суза Робер де (1851-?) — французский поэт и литературный критик, автор работ о современной ему поэзии, а также о французской просодии и метрике. Бурд Поль (1851-1914) — французский публицист. Занимал официальные должности в колониях, описал свои путешествия в ряде очерков и пьес для театра.

⁴⁰ Мореас Жан (1856-1910) — поэт-символист и теоретик символизма, ему принадлежит ‘Манифест символизма’ (‘Фигаро’, 1886, 18 сент.).

⁴¹ Рембо Артюр (1854-1891) — французский поэт-символист, ‘сонет о гласных’ — имеется в виду его сонет ‘Гласные’, где говорится об окраске каждого звука и продолжение мысли Бодлера о ‘соответствиях’ между звуками и цветами.

⁴² Византинизм — одно из обозначений декадентства, в котором подчеркивается сравнение декаданса начала XX в. с культурой Византии эпохи упадка (XIV-XV вв.) с ее особенным вниманием к вопросам художественной формы, с увлечением пряными, фривольными сюжетами.

⁴³ …меняются между собой… подписями… поэты… — Может быть, имеются в виду: Брюсов В. Акростих М. А. Кузмину (Вн., с’ 141), посвящение В. Брюсова на его книге стихов ‘Urbi et orbi’ (1903): ‘К. Д. Бальмонту. Поэту брату’, — или его же посвящение перед ‘Юношескими стихотворениями’ (Пп1): ‘А. А. Миропольскому. Другу давних лет’.

⁴⁴ А кто не слышал о рифмах брюсовского сонета, которые угадал Вячеслав Иванов? — Вяч. Иванов ‘угадал’ рифмы брюсовского сонета ‘Ликорн’ (Вн, с. 35). Анненский знал об этом поэтическом состязании в силу своей близости к символистским кругам в этот период. В настоящее время эти обстоятельства становятся ясными из письма Вяч. Иванова Брюсову (1.II 1909 г.) и примечаний к нему, опубликованных в кн.: Литературное наследство, т. 85. В. Брюсов. М., ‘Наука’, 1976, с. 520-521.

⁴⁵ ‘Ангел благого молчания’ — название стихотворения у В. Брюсова (Вн, с. 34) и у Ф. Сологуба (Пк, с. 91).

⁴⁶ Лето господне благоприятное… — см.: Иванов Вяч. Прозрачность. М., 1904, с. 31 (под названием ‘Лето Господне’). На эту же тему: Кузмин М. Сети, 1908, с. 123.

⁴⁷ Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932) — поэт и критик. — См. о нем в настоящей статье с. 363-364, а также письма Анненского к нему.

⁴⁸ ‘Пеплум’ — см.: Uo, с. 63.

⁴⁹ Вагнер Рихард. — См. о нем у Анненского, с. 467, 474, 475 и др.

⁵⁰ Афродита забывает мистическую дальность своего символа Ашторет… — Ашторет (Астарта) — древнефиникийская богиня плодородия и любви. Культ Астарты является более древним, хотя во многом и совпадает с культом Афродиты.

⁵¹ Бог Сабадэий получает в Элладе перистиль … криком ‘собой, собой’ — Сабадзий — фракийско-фригийское хтоническое божество (божество земли), на эллинской почве имя Сабадзия применялось как культовое имя Диониса или Зевса.

⁵² Он спит, пока закат румян… — ‘Петр’ (22 февраля 1904 г.). — Впервые в альманахе ‘Белые ночи’ вместе со стихотворением ‘Поединок’ под общим заглавием ‘Петербургская поэма’.

⁵³ …печатается с 1892 г. — Первая стихотворная публикация В. Брюсова (Рс 1).

⁵⁴ Стеккетти (Гуэррини Олиндо, 1845-1916) — итальянский поэт. В 1877 г. опубликовал ‘Посмертные стихи’, приписав их своему мнимому кузену Лоренцо Стеккетти, под этим псевдонимом он печатался и впоследствии.

⁵⁵ Воды Мелара… — Имеется в виду стихотворение Брюсова ‘На Мэларе’ (‘Нежно веет свежий ветер…’, Вн, с. 14).

⁵⁶ Мне хорошо под буйство бури… — ‘Монах’.

⁵⁷ А в день осенних водосвятий… — Вн, с. 84.

⁵⁸ Но почему темно? Горят бессильно свечи… — Вн, с. 67-68.

⁵⁹ Как сладостно на голос Красоты… — ‘Отречение’.

⁶⁰ Бушует вьюга и взметает… — ‘Умирающий костер’.

⁶¹ В венке из терний дни мои, меж них… — ‘Ее колени…’ (Вн, с. 43).

⁶² Но не длить мечту застенчивую… — ‘В том же парке’ (Вн, с. 97-98).

⁶³ Царя властительно над долом… — ‘Городу’.

⁶⁴ Мы были рядом на мгновенье… — ‘Встреча’ (‘Ты мне предстала как виденье…’ — Вн, с. 79).

⁶⁵ Мы не спорим, не ревнуем… — ‘Август’ (Вн, с. 25-26).

⁶⁶ …поэт понукал свою мечту ‘как верного вола’… — См. ‘В ответ П. П. Перцову’. Имеется в виду строка: ‘Вперед, мечта, мой верный вол!’ (Пп 2, с. 15).

⁶⁷ …то видел он себя случайным путешественником … кому не выдаются тайны. — Парафраз стихотворения ‘Нить Ариадны’ (Пп2, с. 10-11). В бездонном мраке нет дорог… — строка оттуда же.

⁶⁸ …не нашел ‘немыслимого знанья’… — ‘Последнее желанье’: ‘Где я последнее желанье / Осуществлю и утолю? / Найду ль немыслимое знанье, / Которое, таясь, люблю?’

⁶⁹ Я сеятеля труд упорно и сурово… — ‘Сеятель’ — (Вн, с. 166).

⁷⁰ … антология Брюсова и точно сродни майковской. — Здесь Анненский сближает антологические стихи Майкова и Брюсова. А. Майков начал свое поэтическое творчество с разработки антологических тем и достиг в этой области высокого совершенства. В антологических стихах Майкова пластика и живописность преобладают над лирическим началом. — См. статью ‘Майков и педагогическое значение его поэзии’.

⁷¹ ‘Ахиллес у алтаря’. — У Анненского с. этого стихотворения указана по Пп 2, и книги ‘Stephanos’, вошедшей в этот том.

⁷² Поликсена — дочь Приама, которую Ахилл, по позднему преданию, решил взять в жены и перейти к троянцам, но был убит Парисом.

⁷³ …триумвира, который променял свой пурпур на поцелуй Клеопатры… — См. стихотворение ‘Антоний’: ‘Венец и пурпур триумвира / Ты променял на поцелуй’, — У Анненского с. этого стихотворения указана по Пп2.

⁷⁴ … несомненно… — Uo, Предисловие.

⁷⁵ Сюлли Прюдом (Франсуа Арман Прюдом, 1839-1907) — поэт, автор философски’ стихотворений и поэм.

⁷⁶ ‘Свет Азии’ — поэма английского поэта Эдвина Арнолда (1832-1904) ‘Свет Азии, или Великое отречение’ (1879), рус. пер., 1890, 1906. Является попыткой популяризации буддизма, написана белым стихом.

⁷⁷ Сологуб (Тетерников) Федор Кузьмич (1863-1927) — поэт и писатель символистского направления. На последней из известных мне книг его стихов написано, что она 8-я… — См.: Сологуб Федор, Пламенный круг. Стихи. Книга восьмая. М., 1908,

⁷⁸ Жамм Франсис (1868-1938) — французский поэт, близкий символизму, воспевал сельские уголки, природу. Анненский употребляет его имя как символ бесхитростной, простодушной поэзии. См. Тп, с. 108.

⁷⁹ ‘Тантал’ — трагедия Вячеслава Иванова. — См.: Северные цветы ассирийские. Альманах. М., 1905, с. 197-245.

⁸⁰ Мы — плененные звери… — Пк, с. 47.

⁸¹ Данная пьеса Корнуэлла… — ‘Пью за здравие Мери’ Пушкина является вольным подражанием песне английского поэта Барри Корнуэлла (1787-1874).

⁸² Томительно молчит могила… — ‘В день воскресения Христова…’ (Пк, с. 68),

⁸³ Высока луна господня… — Пк, с. 27-28.

⁸⁴ Геката — богиня ночных чар, обладающая даром вызывать души мертвых из подземного царства. Рыскала ночью по дорогам в образе собаки.

⁸⁵ ‘Порой повеет запах странный…’ — начало стихотворения.

⁸⁶ Но никнут гробы в тьме всесильной… — ‘В день воскресения Христова…’

⁸⁷ Дышу дыханьем ранних рос… — начало того же стихотворения.

⁸⁸ Отчетливо и тонко… — ‘Дышу дыханьем ранних рос…’

⁸⁹ Кто с ними был хоть раз… — ‘Не трогай в темноте…’ (Пк, с. 137-138).

⁹⁰ Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну… — ‘Лунная колыбельная’.

⁹¹ ‘Любовью легкою играя…’ — начало стихотворения, два следующие четверостишия из этого же стихотворения.

⁹² Он серою тоской… — ‘Не трогай в темноте…’, как и предыдущие два отрывка.

⁹³ Фрина — знаменитая греческая гетера. — См. о ней стихотворение Сологба ‘Насытив очи наготою…’ (Пк, с. 17-18).

⁹⁴ Упала белая рубаха… — ‘Луны безгрешное сиянье’ (Пк, с. 125-126).

⁹⁵ У Анри де Ренье недавно констатировали такие точно тики-слова or и mort… — Это было отмечено Реми де Гурмоном. — См.: Гурмон Реми де. Книга масок. М., 1913, с. 12. См. также: Regnier H. de. Poeraes. 1887-1892. Paris, 1895, p. 7, 14 etc.

⁹⁶ Ты поди некошною дорогою… — ‘Ведьма’.

⁹⁷ Елкич — фантастический персонаж ‘Январского рассказа’. — См.: Сологуб Ф. Истлевающие личины. Книга рассказов. М., ‘Гриф’, 1907, с. 91-97.

⁹⁸ Берлин Поль. — О переводах Верлена Сологубом см. прим. 101.

⁹⁹ ‘Romances sans paroles’ — ‘Романсы без слов’ (1874), одна из самых известных поэтических книг П. Верлена.

¹⁰⁰ О mourir de cette mort seulette… — ‘Je devine a travers un murmure…’ Верлена. — Цит. по кн.: Verlaine Paul. Oeuvres completes. 3-е ed. Paris, 1902, t. 1, p. 154, (У Анненского р. 155 — ошибочно.)

¹⁰¹ Сологуб перевел его плохо, а я сам позорно. — См.: Верлен Поль. Стихи, избранные и переведенные Федором Сологубом. СПб., 1908, с. 56, Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 267,

¹⁰² Горы (оры) — в греческой мифологии богини правильно сменяющихся времен года.

¹⁰³ … пушкинская ‘Телега’. — ‘Телега жизни’ Пушкина.

¹⁰⁴ Над верхом темной ели… — ‘Чертовы качели’ (Пк, с. 73-74).

¹⁰⁵ Будут боли, вопли, корчи… — ‘Злая ведьма чашу яда…’ (Пк, с. 139).

¹⁰⁶ Исайя, как видите, уж ровно ни при чем! — Анненский сравнивает ‘посвящение в пророки’ у Сологуба с библейским. — См.: Книга пророка Исайи, 6 (ср. также с ‘Пророком’ Пушкина.)

¹⁰⁷ …я опускаю портрет Вячеслава Иванова… я многое еще скажу о поэзии Вячеслава Иванова. — Допущены некоторые неточности относительно Вяч. Иванова. Иванов выступил как поэт впервые в 1898 г. в журналах ‘Вестник Европы’ и ‘Космополис’, книга стихов ‘Кормчие звезды’ вышла в 1901 г., ‘Cor ardens’ (в двух книгах) вышел в 1911-1912 гг. Замысел написать более пространно о поэзии Вяч. Иванова Анненский не сумел осуществить. В черновых заметках к статье ‘О современном лиризме’ сохранились наброски поэтического портрета Вяч. Иванова (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 137, лл. 12-17).

¹⁰⁸ 2 — эта глава является продолжением первой, с которой вместе они образуют первую часть статьи.

¹⁰⁹ Бенуа Александр Николаевич (1870-1960) — художник и историк искусства. Здесь имеются в виду его иллюстрации к ‘Пиковой даме’ Пушкина (1899) и к поэме ‘Медный всадник’ (опубликованы впервые в журнале ‘Мир искусства’, 1904 г.).

¹¹⁰ Корбьер Тристан (Эдуард Жоакен Корбьер, 1845-1875) — французский поэт.

¹¹¹ Роллина Морис (1846-1903) — французский поэт, последователь традиций Ш. Бодлера, принадлежал к так называемым ‘проклятым поэтам’.

¹¹² Верхарн Эмиль (1855-1916) — бельгийский поэт, драматург и критик. Тема города — одна из главных в его поэзии.

¹¹³ Лютеция — древнее название Парижа (до III в. н. э.).

¹¹⁴ …Бальмонт, пока еще он не успел утомиться в Мексике… — К. Бальмонт в 1905 г. совершил путешествие в Мексику. — См. его кн.: Змеиные цветы. Путевые письма из Мексики, 1910.

¹¹⁵ …все под тем же солнцем, и даже птицей — все в том же воздухе… — Здесь парафразируются названия поэтических сборников Бальмонта: Бкс (1903) и ‘Птицы в воздухе’ (1908).

¹¹⁶ Будет лампы свет в окошке… — ‘Фабричная’ (Uo, с. 23-24, Вн, с. 17-18).

¹¹⁷ И каждую ночь регулярно… — ‘Фабричная’ (Uo, с. 25-26, Вн, с. 18-19).

¹¹⁸ Я знаю шесть его строчек, посвященных Парижу… — ‘Париж с высоты’. — См. в кн.: Кормчие звезды. СПб., 1901, с. 235.

¹¹⁹ …сонет о когтистых камнях … против нашей Академии. — ‘Сфинксы над Невой’.

¹²⁰ Но сам скликаешь непокорный… — ‘Городу’.

¹²¹ ‘Шипка’ — оборона Шипкинского перевала в период русско-турецкой войны (1877-1878). Анненский иронизирует над тем, что молодое поколение ощущает сравнительно недавние события как далекое историческое прошлое.

¹²² Иловайский Дмитрий Иванович (1832-1920) — русский историк, автор широкоизвестных учебников по всеобщей и русской истории.

¹²³ Лейферт — в Петербурге существовала мастерская: ‘Лейферт’ (верхние вещи) — см. в кн.: Весь Петербург, 1909.

¹²⁴ Сирано де Бержерак (1619-1655) — французский писатель. Его образ воплотил Э. Ростан (1868-1918) в своей героической романтической комедии ‘Сирано де Бержерак’ (1897).

¹²⁵ …ее узкий мучительный следок! — См. ‘Игрок’ Достоевского: ‘Следок ноги у ней узенький и длинный — мучительный. Именно мучительный’ (гл. 6).

¹²⁶ …африканец Леконт де Лиль… — См. прим. 16, с. 607. ‘Семь ступеней крестного пути’. Очевидно, имеется в виду цикл из двенадцати стихотворений Л. де Лиля ‘Chemin de la Croix’ (1859).

¹²⁷ О фиолетовые грозы… — ‘Фиолетовые лучи’ из цикла ‘Руанский собор’, куда входят четыре стихотворения, объединенные общей темой ‘крестного пути’, им предпослано рассуждение о символике ‘семи ступеней крестного пути’.

¹²⁸ Св. Агата — по легенде, дочь знатных родителей, отвергшая сватовство римского наместника Квинциана и жестоко замученная в тюрьме. Легенда эта не раз разрабатывалась в поэзии и в живописи.

¹²⁹ Кузмин Михаил Алексеевич (1875-1936) — поэт, писатель. Его произведения отмечены декадентскими и эстетскими мотивами. Далее речь будет идти в основном о его кн.: Сети. Первая книга стихов. М., ‘Скорпион’, 1908.

¹³⁰ …’долю с голубыми воротами’, ‘шапки голландской с отворотами’… — ‘Мечты о Москве’ (‘Сети’, с. 40).

¹³¹ В вашей столовой с лестницей внутренней… — ‘Мечты о Москве’.

¹³² Влас — ‘Влас’ Некрасова, этот образ высоко ценил Достоевский, считая, что в нем воплощены лучшие черты русского человека.

¹³³ …со словами ‘господи, благослови!’ ударить купчину топором по лбу. — Имеется в виду эпизод из романа Достоевского ‘Идиот’: рассказ князя Мышкина Рогожину о преступлении ‘по молитве’ (2.IV).

¹³⁴ ‘Богородичные праздники’ — цикл М. Кузмина ‘Праздники Пресвятой Богородицы’ (‘Остров’, 1909. No 1, с. 15-29).

¹³⁵ …шабли во льду… — ‘Сети’, с. 9, 37.

¹³⁶ …александрийские систры… — В сб. ‘Сети’ напечатан цикл ‘Александрийские песни’. Систр или систра — древний египетский музыкальный инструмент.

¹³⁷ …тирские красильщики, черная женщина… Если бы я был фараоном… — ‘Что за дождь! Наш парус совсем смок…’

¹³⁸ Светлая горница — моя пещера… — Из цикла ‘Путник’.

¹³⁹ Я вспомню нежные песни… — Из цикла ‘Мудрая встреча’.

¹⁴⁰ …стихи о Пресвятой Деве. — Имеется в виду поэма Т. Шевченко ‘Мария’ (1859). Анненский противопоставляет изысканным, искусственным стихам М. Кузмина на библейскую тему естественную простоту великого украинского поэта, следует учесть еще, что в поэме Шевченко традиционная библейская тема трактуется в нарочито земном плане с элементами проповедничества в духе социализма (недаром поэма впервые была напечатана в России лишь в 1907 г.).

¹⁴¹ Маковский Сергей Константинович (1877-1962) — поэт и художественный критик, издатель журнала ‘Аполлон’. После Октября — в эмиграции. См. письма Анненского к нему, с. 487 и др. Далее речь пойдет о сборнике Маковского ‘Собрание стихов’. СПб., 1905 (далее: Собр. стихов).

¹⁴² ‘Speculum Dianae’. — Собр. стихов, с. 112 (‘Как бледный сапфир в изумрудной оправе…’).

¹⁴³ Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880-1934) — поэт, прозаик, теоретик символизма, …вышло уже три его сборника стихов и два из них очень большие. — В 1909 г. А. Белым были изданы следующие сборники стихов: 1) Золото в лазури. Стихи. М. 1904, 2) Урна. Стихотворения. М., 1909, 3) Пепел. СПб., 1909.

¹⁴⁴ [Гофман]. — Книга о русских поэтах последнего десятилетия. Под ред. М. Гофмана. М. — СПб., изд. т-ва М. Вольфа, 1909.

¹⁴⁵ …Валерий Брюсов хочет поменяться с ним посохами… — См. стихотворение В. Брюсова ‘Андрею Белому’ (‘Тебе дарю я жезл змеиный, / Беру твой посох костяной…’) — Вн, с. 139, ответ А. Белого — ‘Встреча’ (‘Урна’, с. 20-21).

¹⁴⁶ …тему его четвертой симфонии. — Белый А. Кубок метелей. Четвертая симфония. М., 1908, посвящение к этой книге.

¹⁴⁷ Этот несчастный телеграфист с женой, которая ‘болеет боком’… — ‘Телеграфист’ (‘Пепел’, с. 22).

¹⁴⁸ Безводны дали, воздух пылен… — ‘Маг’,

¹⁴⁹ Да, сударь мой: так дней недели семь… — ‘Признание’ (‘Урна’, с. 77).

¹⁵⁰ Прекрасной партией такой… — ‘Прекрасная партия’ Некрасова.

¹⁵¹ Она и мать. Молчат — сидят… — ‘Мать’.

¹⁵² Гофман Виктор Викторович (1884-1911) — поэт, испытал влияние К. Бальмонта и других символистов. Далее рассматривается его сборник: Книга вступлений. Лирика. 1902-1904. М., [1904].

¹⁵³ Дрожащие ступени… — из книги К. Бальмонта ‘В безбрежности’.

¹⁵⁴ Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке… — ‘В коляске’ (‘Книга вступлений’, с. 39),

¹⁵⁵ ‘Листопад’ — поэма Бунина (1900), по этой поэме Бунин назвал свой сборник стихов (‘Листопад’), вышедший в 1901 г. и отмеченный Пушкинской премией.

¹⁵⁶ Кривич (Анненский) Валентин Иннокентьевич (1880-1936) — поэт, сын И. Анненского. Сборник ‘Цветотравы’ вышел в 1912 г. ‘Цветотравы’ — единственный сборник В. Кривича.

¹⁵⁷ ‘Праздник’ — ‘Цветотравы’, с. 35.

¹⁵⁸ Кречетов Сергей (Сергей Алексеевич Соколов, 1878-1936) — поэт-символист, владелец издательства ‘Гриф’, редактор альманахов ‘Гриф’ (1903-1905. 1914), журналов ‘Золотое Руно’ (1906) и ‘Перевал’ (1906-1907). Первый его стихотворный сборник, Алая книга. М., 1907.

¹⁵⁹ Цензор Дмитрий Михайлович (1877-1947) — поэт. Далее рассматривается его сборник: Крылья Икара. Стихи (1905-1906). СПб., 1908.

¹⁶⁰ Безумный старый гробовщик! — ‘Город’ Дм. Цензора.

¹⁶¹ Не говори, что я устал… — ‘Не говори’ С. Кречетова.

¹⁶² Зарянский Лев (? — ?) — поэт. Речь идет о его книге: Над морем затихшим. Стихи 1907 года. СПб.. 1908. См. также об этой кн.: В. Брюсов. Дебютанты. — ‘Весы’, 1908, No 3, с. 81.

¹⁶³ Как странно иногда слагаются напевы… — ‘Как странно’.

¹⁶⁴ Тарасов Евгений Михайлович (1882-1943) — поэт. Первая его книга: Стихи 1903-1905. СПб., 1906. Анненский останавливается на его книге: Земные дали. Вторая книга стихов. СПб., 1908. Далее цитируется стихотворение из этого сборника.

¹⁶⁵ Рафалович Сергей Львович (1875-1943) — поэт и драматург. Его сборник ‘Светлые песни’ вышел в 1905 г. Далее цитируется стихотворение ‘Одиночество’ из этого сборника.

¹⁶⁶ Садовской (Садовский) Борис Александрович (1881-1952) — поэт, прозаик, критик и историк литературы. Далее Анненский цитирует его стихотворение ‘Покой из сборника: Позднее утро. Стихотворения. 1904-1908. М., 1909.

¹⁶⁷ Рукавишников Иван. — См. прим. 37, с. 634.

¹⁶⁸ Новицкий Григорий (? — ?) — поэт. Здесь упоминаются два его сборника: Зажженные бездны. Стихи. СПб., 1908, Необузданные скверны. Стихи. [Кн. 2-я СПб 1909. О кн. ‘Зажженные бездны’ см.: В. Брюсов. Дебютанты. — ‘Весы: 1908, No 3, с. 80-81.

¹⁶⁹ ‘На стенах висят картинки…’ — начало стихотворения Г. Новицкого.

¹⁷⁰ ‘Я изнемог в бесстыдном хоре…’ — также начало стихотворения.

¹⁷¹ Дикс (Леман) Борис Алексеевич (? — ?) — поэт. … два небольших сборника… — имеются в виду: Ночные песни. СПб., 1907, Стихотворения. СПб., 1909.

¹⁷² … в аудитории Соляного городка… — аудитория училища технического рисован! барона Штиглица (Соляной переулок, 9).

¹⁷³ Коковцов Дмитрий Иванович (1877-1918) — поэт. Анненский цитирует стихотворение ‘Когда печаль мне входит в душу…’ — См. в кн.: Сны на севере. Сборн. стихов. СПб., 1909.

¹⁷⁴ Гофман Модест Людвигович (1887-1959) — историк литературы, поэт, близк, к символистам. Далее цитируется стихотворение ‘Кошмар’ из его сборника ‘Кольцо’. СПб., 1907.

¹⁷⁵ Чулков Георгий Иванович (1879-1939) — поэт, прозаик, критик, историк литературы. Издавал альманахи ‘Факелы’ (1906-1908) и ‘Белые ночи’ (1907). Анненский останавливается на его сборнике: Весною на север. Лирика. СПб., 1908.

¹⁷⁶ Ключ к поэзии Георгия Чулкова… художественной прозе… Тайга серьезна сурова… — См.: Чулков Г. Рассказы. Кн. 1-2. СПб., ‘Шиповник’, 1909. Действ многих рассказов Г. Чулкова происходит в Сибири, которая была знакома автору, т. к. в 1899 г. за участие в студенческом движении он отбывал там ссылку.

¹⁷⁷ Городецкий Сергей Митрофанович (1884-1967) — поэт. Анненский упоминает следующие его сборники: 1) Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические. СПб., 1907. Первая книга стихов. 2) Перун. Стихотворения лирические и лиро-эпические. СПб. 1907 3) Дикая воля. Стихи и сказки. СПб., 1908. 4) И я. Стихи для детей и рисунки… М., 1908. 5) Русь. Песни и думы. М., 1910.

¹⁷⁸ Бежит зверье, бежал бы бор… — ‘Сосунок’.

¹⁷⁹ Гофмансталь (Хофмансталь) Гуго фон (1874-1929) — австрийский писатель, драматург, крупнейший представитель неоромантизма и символизма в австрийской литературе. В драмах Гофмансталя действие происходит в стилизованной обстановке, лишенной исторического и местного колорита. В России пьесы Гофмансталя ставились в начале XX в. В Театре Комиссаржевской шла его пьеса ‘Свадьба Зобеиды’ (1907) в период наибольшего увлечения символизмом и стилизацией, пережитыми В. Ф. Комиссаржевской и отразившимися на всем репертуаре театра.

¹⁸⁰ Ремизов Алексей Михайлович (1877-1957) — писатель. В 900-х годах в творчестве Ремизова нашли выражение тенденция к стилизации, стремление возродить народный язык допетровской Руси. См.: ‘Лимонарь, сиречь: ЛУГ духовный’, ‘Посолонь’ (1907).

¹⁸¹ Милая, где ты… — ‘К ней’ А. Белого.

¹⁸² Здравствуй. Кто ты? — Неподвижен. — ‘Гость’.

¹⁸³ Я одна, вся дрожу, распустилась коса… — ‘Сон в летнюю ночь’ А. Н. Майкова.

¹⁸⁴ Но одно лишь было верно… — последние строки поэмы ‘Лия’.

¹⁸⁵ Кондратьев Александр Алексеевич (1876-1967) — поэт, занимался историей русской поэзии (А. Толстой, Щербина), учился в 8-й Санктпетербургской гимназии, где директором был И. Анненский. В своей автобиографии 1906 г. А. Кондратьев писал: ‘Любовью к античному миру я обязан Иннокентию Федоровичу Анненскому, переводившему на русский язык Еврипидовские трагедии и потом нам их читавшему. Одна из переведенных им трагедий была даже разыграна гимназистами’ (РО ИРЛИ, ф. 273, оп. 2, No 11, л. 1). Имеются в виду следующие его сборники: 1) Стихотворения. СПб., 1905, 2) Стихи. Кн. 2-я. Черная Венера. СПб., 1909.

¹⁸⁶ В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать… — ‘Аравийская куртизанка’.

¹⁸⁷ Верховский Юрий Никандрович (1878-1956) — Поэт, переводчик, историк литературы. Анненский останавливается на его сборнике: Разные стихотворения. М., ‘Скорпион’, 1908.

¹⁸⁸ Слышу шорох, шумы, шелест… — ‘Струны’.

¹⁸⁹ Гумилев Николай Степанович (1886-1921) — поэт, чье творчество отмечено чертами символизма и декадентства. Сотрудничал с Анненским в журнале ‘Аполлон’ (входил в ‘молодую редакцию’ журнала), принимал участие в заседаниях ‘Академии стиха’ (‘Общество ревнителей художественного слова’), в 1911 г. организовал ‘Цех поэтов’, объединивший акмеистов — представителей одного из течений русского модернизма. В 1921 г. в числе участников контрреволюционного заговора был расстрелян. К 1909 г. Гумилевым были выпущены следующие сборники: 1) Путь конквистадоров. СПб., 1905, 2) Романтические цветы. Стихи. Париж, 1908.

¹⁹⁰ Резкий грохот, тяжкий топот… — ‘Ветер гонит тучу дыма…’

¹⁹¹ Лиризм Гумилева — экзотическая тоска … делает его строгим в подборе декораций. — В рецензии на ‘Романтические цветы’ Анненский писал: ‘Нравится мне еще, что у молодого автора в его маскарадном экзотизме чувствуется иногда не только чисто славянская мрачность, но и стихийно-русское ‘искание муки’, это обязательно-некрасовское ‘Мерещится мне всюду драма’, наша, специально наша ‘трагическая мораль’.

¹⁹² Толстой Алексей Николаевич (1883-1945) — В 1907-1910 гг. отдал дань увлечению стилизацией, распространенному в символистски-декадентских кругах. Писал сказки.

¹⁹³ Сборника стихов еще нет. — Здесь неточность: в 1907 г. А. Толстым был выпущен сборник стихов ‘Лирика’.

¹⁹⁴ Хлоя-хвоя — см.: Хлоя. Весенние стихи гр. Алексея Толстого. — ‘Аполлон’, 1909, No 2,с. 11.

¹⁹⁵ Утром росы не хватило… — ‘Пастух’.

¹⁹⁶ Потемкин Петр Петрович (1886-1926) — поэт. Анненский останавливается на его сборнике: Смешная любовь. Первая книга стихов. СПб., изд. Г. М. Попова, 1908. См. об этой кн. также: Брюсов В. Дебютанты. — Весы, 1908, No 3, с. 78-79.

¹⁹⁷ Пяст (Пестовский) Владимир Алексеевич (1886-1940) — поэт, переводчик. В поэзии, при известной близости к стихам Блока, Пясту свойственно повышенное внимание к ритмике и вообще к формальной стороне стихосложения. Далее речь пойдет о его сборнике: Ограда. Книга стихов. М., 1909.

¹⁹⁸ Соловьев Сергей Михайлович (1885-1942) — поэт, переводчик, критик. Принадлежал (вместе с А. Блоком, А. Белым, Вяч. Ивановым, Эллисом) к символистам ‘младшего’ поколения. Анненский называет два его сборника: Цветы и ладан. М., 1907, Crurifragium. М., 1908. Crurifragium — преломление голени во время распятия.

¹⁹⁹ Улыбнулась и проснулась… — См.: Северные цветы ассирийские. Альманах. М., ‘Скорпион’, 1905.

²⁰⁰ Бородаевский Валериан Валерианович (1876-1923) — поэт. Имеется в виду его сборник: Стихотворения. Элегии, оды, идиллии. Предисл. Вяч. Иванова. СПб., ‘Оры’, 1909.

²⁰¹ Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях… — ‘Ноктурно’.

²⁰² Плесень под сводом, осклизлые стены… — ‘В недрах’.

²⁰³ Ходасевич Владислав Фелицианович (1886-1939) — поэт, критик, первые книги которого были отмечены влиянием символизма. С 1922 г. Ходасевич жил за границей, где после 1925 г. сблизился с кругами монархической эмиграции и выступал со статьями антисоветского характера. Анненский останавливается на его сборнике: Молодость. Первая книга стихов. М., 1908. См. об этой книге также: Брюсов В. Дебютанты. — Весы, 1908, No 3, с. 79-80.

²⁰⁴ Емшане. — Емшан — душистая степная трава, общее название нескольких видов полыни. См. стихотворение А. Майкова ‘Емшан’. ‘Емшанами’ Анненский импрессионистически определяет поэтов, для которых были характерны темы, связанные с изображением природы, степных пейзажей, противопоставляя их поэтам, тяготевшим к урбанистическим мотивам.

²⁰⁵ … Время легкий бисер нижет… — ‘Молодость’, с. 58.

²⁰⁶ Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866-1941) — писатель, философ, критик и поэт, один из лидеров раннего декадентства и символизма. В 1920 г. эмигрировал, по отношению к Советской России занимал резко враждебную позицию.

²⁰⁷ Андреевский Сергей Аркадьевич (1848-1919) — поэт и литературный критик. Основные мотивы его поэзии — душевная усталость, бегство от реальной жизни.

²⁰⁸ Льдов (Розенблюм) Константин Николаевич (1862-?) — поэт.

²⁰⁹ Фофанов Константин Михайлович (1862-1911) — поэт, творчество которого высоко ценили А. Майков, Я. Полонский, Л. Толстой, однако в его поэзии были черты, привлекавшие поэтов-символистов: Брюсова, Бальмонта и др.

²¹⁰ Соловьев Владимир Сергеевич. — См. прим. 53, с. 595.

²¹¹ Минский (Виленкин) Николай Максимович (1855-1937) — поэт, выступил со стихами, сочувственно встреченными народниками. В 1884 г. напечатал статью ‘Старинный спор’ — первую в России программу декадентов. В литературно-общественной деятельности был близок к социал-демократическим кругам. С 1909 г. жил в эмиграции в Париже.

²¹² Случевский Константин Константинович. — См. прим. 8, с. 593.

²¹³ Верхарн Эмиль. — См. прим. 112. Эредиа Жозе Мария. — См. прим. 148, с. 624. Французский поэт, один из наиболее последовательных представителей парнасской школы. Влияние Верхарна и Эредиа на русских модернистов, отмеченное Анненским, выразило общий процесс, связанный с кризисом символизма, и усилившуюся тенденцию к совершенствованию поэтической формы.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Блок А. — Блок А. Собрание сочинений: В 8-ми т. М.-Л., 1960-1963.

Вн — Брюсов В. Все напевы. М., 1909 (‘Пути и перепутья’, т. 3),

ГБЛ — Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

ГИАЛО — Государственный Исторический архив Ленинградской области.

ГЛМ — Отдел рукописей Государственного Литературного музея.

ГПБ — Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки нм. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

ГСс — Гиппиус З. Н. Собрание стихов. Кн. 1-2. М., 1904-1910.

ЕИТ — журнал ‘Ежегодник императорских театров’.

ЖМНИ — ‘Журнал Министерства народного просвещения’.

ИРЛИ — Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (Ленинград).

Кл — Анненский И. Ф. Кипарисовый ларец. М., 1910.

МБ — журнал ‘Мир божий’.

Псс — Майков А. Н. Полное собрание сочинений: В 3-х т. СПб., 1884.

Пк — Сологуб Ф. Пламенный круг. Стихи, книга восьмая, М., 1908.

Пп1-Пп2 — Брюсов В. Я. Пути и перепутья. Собрание стихов, т. I-II. М., 1908.

РБ — журнал ‘Русское богатство’.

Рс 1-3 — ‘Русские символисты’. Вып. 1. М., 1894, вып. 2. М., 1894, вып. 3. М., 1895.

РШ — журнал ‘Русская школа’.

Тп — Анненский И. Ф. Тихие песни. СПб., 1904.

ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).

ЦГИАР — Центральный Государственный исторический архив СССР (Ленинград).

Читайте также: