О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцев нынешнего, Неизвестные_французы, Год: 1806

История
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF

О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцев нынешнего

Ежели мир есть состояние спокойствия, когда все становится на своем месте, когда вражда прекращается, честолюбивые намерения уничтожаются, доверие поселяется, государства отдыхают, торговля получает новое бытие, земледелие процветает, дух народа споспешествует устроению своего благоденствия, — то Европа давно уже миром не наслаждалась.
Но ежели мир есть прекращение неприятельских действий, наружная тишина, в продолжение которой осторожность спит, бодрствует честолюбие, — то надлежит признаться, что после Амьенского съезда можно было ожидать мнимых выгод такого мира.
Почему Европа обманулась в сию эпоху? Потому что она несправедливо судила о сильной причине, остановившей ее движения, и что не знала намерений человека, предложившего ей минутный отдых.
Трактат Амьенский утвердил счастье Французской республики, но счастье Наполеона Бонапарта только начиналось в сие время, Европа десять лет сряду противилась безумию французов, успех оружия закрыл их ошибки — и намерения Франции исполнились.
Монархи не признали нужным вмешиваться во внутренние распоряжения сего непостоянного государства, какой бы род правления оно себе не избрало, соглашались на все честолюбивые затеи, на все требования, чтобы только оставить его в том спокойном состоянии, какого, казалось, оно само желало.
Пожертвования, которыми воевавшие державы согласились купить мир с Францией, были такого рода, что утвердили бы ее на прочном основании, если бы Франция по-прежнему стала монархиею, достойною уважения, в которой выгоды государя неразлучны с общими выгодами, но кабинеты, вместо того чтоб прилежно обозреть все дело, видели только наружность, и не угадывали, что может впредь случиться. Уполномоченные думали, что удовлетворяя честолюбие нации, именем которой заключались трактаты, угодят всем, — и не видели, что в то же время положили основание для такого здания, которое потом вознеслось до облак.
Чего еще не доставало Франции, увеличенной десятью провинциями и пятой частью многолюдства, обезопасившей свои границы, и окружившей себя малыми государствами, которые принуждены были угождать ее политике? Ничего! — Чего не доставало человеку, управлявшему Францией? Всего!
Европа надеялась на мир, потому что для Франции не нужны были завоевания.
Бонапарт, желая утвердить свое могущество, сотворить новую империю, пристроить свое семейство, выдумывал обширные планы, которые долженствовали навлечь войну, между тем как многие кабинеты льстили себя истинным спокойствием. В самом деле, кто нарушил сие спокойствие? Не народы ли, которых судьба принудила согласиться на мир невыгодный? Нет! Но человек, по следствию сего самого мира оставшийся еще весьма далеко от цели, до которой достигнуть он домогался.
Пускай себе тридцать миллионов человек, ослепленных счастьем и дарованиями, провозглашают миротворцем Европы того, кто воспламенил войну в Европе, голоса тридцати миллионов замолчат перед одним … перед голосом истины.

…

Взаимное признание существенной силы между договаривающимися державами есть главное основание трактатов. Держава, умножающая или переменяющая средства свои в политике, первая расстраивает гармонию, нарушает мир, и чрез то освобождает другую от условий, которые с тех пор уже не существуют.
Сия аксиома политическая всеми принята, следственно, кто станет спорить, что не сама Франция нарушила трактат Амьенский в то же время, когда его подписала?
Англия, хотя не говорила ничего решительно об участи Италии, однако совсем не думала, что одним почерком пера Пьемонт присоединен будет к Франции. Не заботясь впрочем о форме правления Французского государства, она дозволяла себе надеяться, что демократическая конституция через два года не примет наружности монархической.
Бонапарт, вложив меч свой в ножны, тотчас начал действовать пером. Завоевания, сим оружием приобретенные, не столько блистательны, зато более прибыточны. Когда Англия, в сходство Амьенского трактата, расснащала корабли в своих гаванях, французская политика сплетала сети маккиавелического коварства. Мальту надлежало отдать в слабые руки, которые не могли бы удержать ее, кабинет лондонской увидел, что, следуя внушению благоразумия, не надобно лишать себя единственного залога, находившаяся в его власти.
Таким образом, положено вести морскую войну под предлогом независимости торговли. Тайная экспедиция, приготовляемая в Голландии, встревожила Англию, самовластие, присваиваемое французским правительством на твердой земле, заставляло англичан быть самовластными на морях, Франция угрожала, Англия боялась тайных ударов, и чтоб прекратить свое беспокойство, решилась сделать нападение. Нарушение народного права задержанием путешественников в Париже, вкоренившаяся национальная ненависть, не совсем потушенная прежняя вражда, довершила начатое, — и Бонапарт, которого толпа неизвестных стихотворцев уже наименовала Британским, как другой Калигула, прискакал в Булонь требовать сдачи Альбиона, между тем догадливое правительство английское притворилось крайне испуганным, чтоб именем опасности, грозящей отечеству, соединить все партии. В таком положении находилась Европа в начале 1805 года, когда сильнейшие державы принуждены были принять участие в деле, на которое они взирали с живейшим беспокойством. Французские журналисты и дипломаты проповедовали, что их начальник сражается за свободу морей, но истина и разум говорили, что если Франция силою оружия откроет себе путь в обе Индии, тогда равновесие навсегда разрушится, и не останется никакой надежды к восстановлению оного. — Ежели Европа почитала Амьенский трактат охранительною грамотою своего спокойствия, то сия грамота потеряла действие с тех пор, как начальник французского народа захватил всю власть в свои руки. Какое беспокойство должны были произвести беспрестанные угрозы, хищения, присоединения, требования, затеи, титла! И все сие далось с такою поспешностью, какой примера не видим в истории.
Бонапарт не хочет сражаться, не желает побед, ему нужно только управлять и властвовать! Сделавшись императором, королем, законодателем, похитителем чужих областей, он раздает короны, и при всем том уверяет, что не вводит никаких новостей! Распоряжая по своей воли семьюдесятью миллионами человек, божится что не нарушает равновесие {Его честолюбие простерлось еще далее и с некоторого времени он твердит, что в политической системе нужна превозмогающая сила, а уже не равновесие.}! Как согласить такие противности, такие затеи, одна другой несоответствующие?
Система правильная приличествует государям, которых власть основана на гармонии общей политики, но счастливый похититель, бич народов, действует по системе разрушительной. Основателю новой династии нельзя желать постоянного течения дел, ибо от замешательства зависят его успехи. Европа должна от него ожидать мира, войны, договоров, нарушений, ибо хищник не может иначе утвердиться, как на развалинах. Продолжительный мир вреден для Бонапарта, тишина была бы слишком длинным промежутком между затеями прежними и будущими, она привела бы в бездействие, оледенила бы его честолюбие.
Бонапарт сеет в то время, когда ведет войну, а пожинает при заключении мира. Таким образом по системе своей представляя двойное лицо, то завоевателя, то миротворца, он подбирает, что клонится к падению, а что противится — вырывает с корнем. Он привил родню свою к древним деревам, у которых прежде обрубил ветви.
Франция осталась при своих владениях — твердят поклонники Наполеона, ничего не присвоила после Амьенского мира, переменив свою конституцию, заняла степень, на которую имела право по своему могуществу… Но человек, управляющий Францией, разве не есть существенная часть Франции? Когда жадное честолюбие его похищает области, разве Франция не бросается на добычу с ним вместе?
Англия склонила к войне державы твердой земли — далее вопиют рабы г-на Бонапарта, Англия начала войну, предложила вспомогательные деньги, закупила неприятелей, и пролила реки человеческой крови, Англия захотела отвести от себя страшный поток, грозивший разрушением, для нее Россия, Австрия и Швеция подняли оружие — хотя существенная польза Австрии требовала, чтоб она соединилась с тем, кто сражался за свободу мореплавания, и хотя благоразумие требовало от России не вмешиваться в войну, затеянную понапрасну.
Затеянную понапрасну? Нет! никогда еще не было столь важных, столь побудительных причин к началу войны.
Мы сказали уже, и теперь повторяем с надежною смелостью, происходящей от уверенности, что переменное состояние войны и мира выгодно для хищника, который, возложив на себя корону, представляет свое семейство, и для каждой головы сей гидры требует по короне!
Похищение Лукки и Пиомбино было только одно из тех предуготовлений, которые Бонапарт употребляет, чтоб узнать мнение государей. Дав княжество одному из неизвестнейших своих родственников, не отличившемуся никаким подвигом, ни военным, ни гражданским, он хотел только показать, какие милости готовил для прочих. Евгений Богарне из полковника делается генералом, вице-королем, потом входит в родство с одним из первых домов в Европе. Степени, назначаемый для Мюра, Людовика, Иеронима, а может быть и для самого Лукияна, суть такие загадки {Некоторые из них уже перестали быть загадками.}, которых Европа с ужасом должна отгадывать. Верно для них готовятся не малые уделы, верно они получат что-нибудь более, нежели княжество Пиомбинское, верно для них назначаются целые государства и горе монархам, которые должны уступить места сим похитителям!
К числу несчастных королей, о которых государи европейские обязаны были позаботиться, принадлежит король сардинский. Политика ничего решительного не определила об его участи. В трактатах Люневильском и Амьенском ничего не упомянуто о столь постыдном небрежении. Только одна великая держава, при последних переговорах с Францией, позаботилась о выгодах своего обиженного союзника. Присоединением Пьемонта ко Франции, без всякого вознаграждения, нанесена обида покровительствующей великой державе, и мир Амьенский нарушен немедленно по заключении.
После сего поступка герцогство Пармское одним почерком пера присоединено к Итальянской республике. Неаполю угрожала опасность, и скоро англичане не смели бы показаться ни в одной пристани, начиная от Текселя до Венеции — кроме Португалии, ибо французы везде предписывали законы. Если б Англия отдала Мальту королю Обеих Сицилий, тогда надлежало бы ей навсегда отказаться от сообщения с полуденной Европой, — тогда не имела бы она других путей для отправления своей торговли, кроме Зунда и устьев Везера и Эльбы. Если б Франция держалась в своих границах, то Мальта была бы отдана, и более не оставалось бы никакого замешательства, но мог ли британский кабинет, когда Бонапарт посылал войска свои для занятия всей Италии, — мог ли, говорю, британский кабинет лишить себя единственного средства, с помощью которого удерживает при себе господство на Средиземном море?
Если непременно надлежало добираться до источника происшествий, чтобы доказать, каким образом Бонапарт был зачинщиком морской войны, то без сомнения уже от нас не потребуют такой точности в рассуждении множества причин, заставивших Австрию и Россию взять сторону Англии. Не одно, не многократные нарушения трактатов утомили наконец терпение упомянутых держав, нет, беспрестанные хищения и притязания так скоро одни за другими следовали, что нельзя не удивляться, почему так долго смотрели на них с равнодушием. Министры, занимаясь внешним величием Франции, не обращали взоров своих на бездну, поглощающую доходы ее. Если б они знали состояние сборов и налогов, если б им известна была необходимая расточительность правительства французского, то, подписывая мир, наперед они угадали бы, что Бонапарт для выгод своих скоро опять поднимет оружие. Если б они рассмотрели донесения трибуната, который тогда имел еще бытие и значительность политическую, — если б вслушались в последние вздохи законодательных и управляющих сословий, которым теперь велят собираться для того, чтоб молчать, поклоняться и благоговеть, то увидели бы, что трактаты о военных вспоможениях, подписанные в Мадриде и Гааге, или, лучше сказать, подати наложенные на все державы, окружающие Францию, были единственным источником, откуда правительство брало деньги для дополнения недостатка в своих доходах, они догадались бы, что войны и смятения, столь пагубные для других государств, суть средства, которыми Бонапарт может держаться на счет бедных своих соседей.
Нет ни одного государства в Европе, которого мнимый миротворец после Амьенского трактата не нарушил бы прав или выгод. Союзники и неприятели, сопредельные и отдаленные, слабые и сильные, — все испытали на себе действие неистовства его, и каждое государство, им притесняемое, во всем находит для себя или препятствия или унижение.
Быв консулом, то есть первым чиновником Французской республики, Бонапарт присвоил самодержавие и похитил у нации власть, вверенную ему на время, разорил Испанию, обязав ее выдавать вспомогательные деньги на военные издержки, угрозами вымучил у Португалии страшные суммы, переменив несколько раз конституцию Голландии, наполнил сию республику своими войсками, когда она не имела в них никакой нужды, и потом вывел войска обратно, когда надлежало защищать Голландию от неприятельского нападения.
Самовластвуя в Италии, он республику, самим же им сотворенную, переименовал королевством, Пьемонт присоединил к Франции, Геную сделал приморским своим городом, похитив остров Эльбу у Тосканы, уже по окончании войны держал свой гарнизон в Ливорно, и давал повеления Флоренции, привыкши играть святой религией, приковал верховного первосвященника к своей колеснице, пылая свирепством против внука Людовика XIV, которого имя мучительно для совести похитителя, он истощил все привязки, все клеветы на королевство Неаполитанское, и поступил с ним, как голодный волк Лафонтена с невинным ягненком.
Притворяясь умеренным в рассуждении Немецкой империи, он старается питать в ней несогласия, продлить бытие хаоса вознаграждений, и с помощью дипломатических хитростей завязать Гордиев узел, для того чтоб после рассечь его мечом своим.
Бонапарт не только не уважает никаких государств, не исключая Франции, более или менее себе подчиненных, но оскорбляет и те, в рассуждении которых надлежало бы ему поступать осторожнее. Он хотел войны, и несправедливостями своими принудил Европу поднять оружие. Если б он не затевал распространять свое могущество, то не огорчил бы Австрии возложением на себя второй короны, которая не прибавляла нового блеска к первой, — не вывел бы в мирное время тридцати тысяч человек на равнину Маренгскую, где за пять лет до того предписал прелиминарные статьи мира.
При заключении Люневильского трактата, он поручился за независимость Голландии и Швейцарии. Австрия также участвовала в поручительстве. Несмотря на то, ландаман швейцарский и рат-пенсионер голландский были не что иное. как префекты, действующие по воле и законам Бонапарта… Республика Итальянская, по силе того же трактата, никогда и никак не долженствовала состоять под управлением общим с Францией, несмотря на то, республика сия получила новое образование в одно время с Францией, и досталась одному и тому же деспоту! Когда Австрия осмелилась изъявить свое удивление и представить жалобы, люневильский миротворец, сидя на миланском престоле, отвечал — присоединением Лигурийской республики ко Франции.
Если б Бонапарт не хотел войны, ему не для чего было бы остров Мальту считать важным для себя местом, когда пристани Лигурийская, Магон, Порто-Феррайо, Анкона, Ливорно, Чивита-Веккия были открыты для кораблей его и торговли. Если б он не имел намерения завладеть Египтом и Мореей, какая нужда досадовать, что российские эскадры плавают на море Ионийском? Если б он боялся, чтоб не загорелась война в Северной Европе, зачем министрам его на регенсбургском сейме говорить тоном повелительным?
Война, возгоревшаяся на твердой земле, есть дело Англии — кричат со всех сторон. Нет! Если б не совершилось в Милане венчание на королевство, если б Лигурия не была присоединена к Франции, — г. Новосильцев приехал бы в Париж, и война не началась бы в 1805 году.
Бонапарт не хочет войны? Зачем же беспокойная голова его беспрестанно заботится о делах заграничных? Зачем его воображение всегда показывает себя готовым опережать его могущество? Где страна в Европе, империя, королевство, республика, княжество, вольный город, которые не были бы оскорблены его затеями? Где малая область, которой он не хотел бы предписывать законы? Где государство, которого выгодами располагать или управлять он не принимался? Есть ли хоть один монарх, которому он не предлагал округлений, вознаграждений, замен?.. Всегдашней готовностью своей делить провинции он думает сперва утешить, потом усыпить благородное честолюбие в великих державах, и уверен, что сими разделами рушит навсегда равновесие, которое для государств второстепенных гораздо спасительнее, нежели приобретения, противные справедливой политике.
В Германии не осталось области в дела которой он не вмешался бы. По праву меча своего, курфюрстов заставляет переменять титла, побежденных государей переменять места, владетельные князья не имеют верного пристанища, дворянство ограблено, никто не может безопасно владеть своею собственностью. Бонапарт перемещает, низвергает, возводит, и спокойные отдаленные государства заставляет выйти из круга бездействия политического.
Если Дания хранит нейтралитет, — Бонапарт сердится, для чего она впускает англичан в свои пристани. Если Швеция изъявляет негодование, — он предлагает внуку Великого Фридерика отнять Померанию у преемника Великого Густава. От Юга до Севера, от Стралзунда до Неаполя, он простирает угрозы и мщение, и говорит только о наказании королей. Будучи не в состоянии досягнуть до России, которая по отдаленности своей не боится его пронырства и сплетней, а по могуществу своему презирает его дерзость, он притесняет ее союзников. Пруссия, которая с такою верностью хранит договоры, что жертвует им даже свободою Германии, а может быть своим достоинством и славою, пребывает в бездействии, между тем как Европа пожирается пламенем, Бонапарт, сей гибельный поток, не признающий никакой преграды народных прав, вторгается в области ее, нарушает нейтралитет, и принуждает ее возопить против насильства пред лицом изумленной Европы, но политика скоро заглушила голос совести… Все государства — не исключая Турции, старинной союзницы французов, оставившей их во время египетской экспедиции, и склонившейся на сторону Англии, своей защитницы — все государства, или обманутые, или униженные, теперь походят на боязливых птиц, скрывающихся от хищного ястреба, который за ними гоняется.
Если Европа имела справедливейшие причины желать, чтобы грозящие бедствия удалены были, и чтобы право народное, беспрестанно нарушаемое, восприяло характер святости, то Россия особенно должна была вступиться в сие дело: того требовали от нее достоинство и выгоды империи.
Охотники судить о делах не знают, или притворяются, будто не знают, что существенные силы государства состоят не только в обширности владений, в многолюдстве, в богатстве, но еще в причинах моральных, даже метафизических, которые столь же необходимы для его благосостояния, как и предметы, чувствам подлежащие. Честь нации, слава ее оружия, правота ее политики, твердость в намерениях, благодушие монарха, суть также основание могущества, как произведения земли, торговля, жители. Нападать на сии важные, но сокрытые части, значит нападать на целое государство, теряющее свой вес у соседей и доверие у союзников, лишается более, нежели то, у которого отнимают отдаленные провинции.
Французское правительство не угрожало нападением на Российские области, но в течение трех лет отводило от себя требования России, нападало на ее союзников, и не показывало уважения, должного великой державе. Король сардинский, полагаясь на статьи, прибавленные к Парижскому трактату, с твердою уверенностью ждал исполнение условий, несмотря на то, Пьемонт присоединен ко Франции, и король сардинский не получал никакого вознаграждения. Чины Германской империи упросили Россию признать последнюю немецкую конституцию, и поручиться за ее нерушимость, Бонапарт, вопреки поручительству и многократным представлениям, беспрестанно грабил Германию.
Когда Россия, желая открыть пути для вывоза произведений из южных своих провинций, и привести в цветущее состояние торговлю на Черном море посредством сообщения со Средиземным, разделила с Блистательной Портой честь покровительства над республикой Семи Островов, не присваивая себе самодержавной власти, Бонапарт, в качестве начальника новой республики, простер деспотические требования на все порты Италии.
Политические и дружественные причины возложили на Россию священную обязанность помогать королю неаполитанскому, как вернейшему своему союзнику. Между тем как в феврале 1801 года г. Колычев послан был в Париж для переговоров, на которые вызвался сам Бонапарт, и которых основанием долженствовала быть независимость королевства Обеих Сицилий, — во Флоренции месяца марта подписан насильственный трактат, и состояние сего королевства, к которому Россия с благородным бескорыстием простирала руку помощи, сделалось бедственнее прежнего.
Россия видела, что Франция в странах соседственных и у отдаленных народов противополагала препятствия в ее намерениях, противилась ее желаниям, не уважала прав ее. Оскорбляла покровительствуемых ею, заключала в тюрьму подданных ее, старалась ослабить доверие к ней, а особливо покушалась оспаривать у нее политическую важность, приобретенную в знаменитое царствование бессмертной Екатерины.
Итак еще до начала войны положение России переменилось относительно ко Франции. Приметив, что голос ее не имеет прежнего влияния на дела Европы, она вняла советам чести своей и славы, и решилась возвратить себе силой оружие то, что наглость и неправда у нее похищали.
Англия не имела нужды закупать кабинеты Европы, и умножать число неприятелей Франции, Бонапарт сам посеял вражду, и возбудил к себе ненависть целого света. Вместо награды за доверенность народа, слишком простодушного, которой, утомясь от войны и безначалия, отдал ему плод десятилетнего замешательства, он не устыдился обнаружить презрение к королевству Людовика XIV, и затеял еще присвоить своему семейству наилучшую часть Европы, решась утвердить свое гигантское величие, хотя бы то стоило крови всех французов.
Напрасно французские журналисты и сочинители замечаний, помещаемых в Монитере, обвиняют политику двора английского во всех бедствиях, которые происходят от честолюбия кабинета тюйльерийского. Союз заключен в апреле, то есть за три месяца до присоединения Генуи ко Франции — кричат отголоски французского правительства. Из того следует ли, что английское золото вооружило государства, которым не надлежало противиться затеям Бонапарта? что присоединение Железной короны к короне Карла Великого не долженствовало беспокоить государя, обладающего Венецией? что вступление в Неаполитанское королевство французской армии под начальством генерала Сен-Сира, ничего не значило для России, которая принуждена была с великими издержками переправить наблюдательное войско на остров Корфу? и что, не думая о союзе, надлежало иметь беспредельную доверенность к правителю кроткому и боязливому, который в два года похитил только две короны, и который присоединил к своим владениям не более десяти провинций?? Нет! Россия, Австрия и Швеция соединились для собственной взаимной пользы, для отмщения за обиды, для удаления насилия, для обеспечения своей независимости. Франция, не будучи побуждаема ни одной из причин законных вести войну, дерется и истощает себя, для того чтоб посадить родню Бонапарта на всех престолах западных, в таком случае ничего иного делать, как взводить небылицы на кабинет британский, и уверять простодушных парижских жителей, что все государи Европы соблазнились вспомогательными деньгами, и не уважая собственных выгод своих, поднялись против Франции! Но разве сильные державы должны смотреть равнодушно, когда малые независимые области, их верные союзницы, исчезают, когда образуется колосс, беспрестанно возрастающий, и когда нельзя даже предвидеть, где он остановится?
Англии стоило только двадцать миллионов ливров — говорят далее журналисты — отвести войско от берегов приморских к Рейну… Это правда, однако деньги были не главной побудительной причиной, они только помогли исполнить предприятие.
Война принесла Франции двести миллионов ливров контрибуции. — Неудачные следствия союза разве доказывают, что он совсем был не нужен? Французы умеют грабить и в мирное время. Если Испания, Португалия, Голландия, Италия каждый год платят Франции по двести миллионов, которые остаются внутри государства, то разница еще невелика для Европы, что Германия заплатила войскам великие суммы, ибо по следствию военной расточительности большая часть сих денег возвратилась к своим источникам. Победы выгодны для Бонапарта, потому что придают блеск его могуществу, но они разорительны для французов, и для подвластных народов, а в рассуждении побежденных вся разница в том состоит, что они потеряли в один день столько, сколько Бонапарт коварной своей политикой вымучил бы у них в несколько лет.
Союз с Англией всегда пагубен для неосторожных государей, которые принимают ее сторону — говорят те же журналисты, истина сия подтверждена прежде происшествиями с штатгалтером и королем сардинским, а недавно несчастьями Австрии и низвержением короля неаполитанского. Есть ли какое-нибудь отношение между связями с Англией и неистовством Франции, которая уже десять лет опустошает и грабит? Четыре упомянутые государства из угождения Англии объявили войну народу спокойному и миролюбивому, или восставали против буйной нации? Франция нападала на соседей не по той же ли причине, какая заставляет бродящий напиток литься через край сосуда? Англия, после уже принявшая участие в ссорах, разве виновата, что союзницы ее, о которых сказано выше. не имели мужества, ее одушевляющего?
Почему же первоклассные державы приняли вспомогательные деньги, между тем как Франция, по-видимому, действовала собственными силами, и не заботились о посторонней помощи? Потому что сии державы пятнадцатилетним безначалием не покупали права все грабить и расхищать, потому что они свято уважают законы, беспрестанно нарушаемые французами, и платят деньги за вещи, требуемые для войска, между тем как французы хватают все даром. — Не останавливаясь над решением вопроса: прекратилась ли революция во Франции, можно утвердительно сказать, что она действует по правилам переворотной республики. Слова исчезли, но вещи остались. Верховная власть не переходит от одного к другому, меч ужаса не в руках каждого, но буря злоключений, удерживаемая только одной рукой, всегда готова расторгнуть оковы свои, и распространить опустошения.
Союз с Францией, по уверению тех же журналистов, был всегда полезен державам: свидетельствуют Бавария, Виртемберг, Баден… Ах! сии самые свидетели, ныне лишенные силы и голоса, доказывают противное тому. Если б, не нарушая уважения к несчастью, можно было владетелей баварского, виртембергского и баденского спросить, какие выгоды они получили, упав, так сказать, с высоты курфюршеского достоинства империи независимой… Называть счастливыми сии благородные отрасли знаменитейших предков, значило бы безжалостно ругаться над их несчастьем!
Достаточными доводами уже опровергнут коварный упрек, будто россияне и австрийцы служили на английское жалованье. Имея чужие войска в своих повелениях, распоряжая ими единственно для своей пользы, держава может сказать, что содержит войска на своем жалованье. Так в американскую войну Англия, заплатив деньги, посылала восемнадцать тысяч солдат ланд-графа Гессен-Кассельского в Канаду, до которой ланд-графу не было никакого дела. Австрийский император, будучи принужден вывести на Адиж 50 000 человек войска для наблюдения движений Бонапарта, имел право и прежде начала войны принять от Англии вспомогательные деньги на издержки, чтоб с большей смелостью спросить нового короля итальянского, к чему клонятся его предприятия?
Когда тюйльерийский кабинет в тайне сочиняет политические романы, которые угодно Фортуне производит в действо, Монитер проповедует, что сама мудрость трудится над устроением блага Вселенной, но когда державы с своей стороны изобретают средства к защите себя — это, по мнению французских журналистов, скопы, измена, постыдные переговоры. Франция, думая, что она одна только имеет право располагать миром, точно так поступает с Европой, как человек, который, увидев трудолюбивого голландца, починяющего свою плотину во время наводнения, сказал бы ему: бедняк, оставь свою работу, и не спорь с океаном!!!
Ежели Англии удастся составить четвертый военный союз, то Австрия, потерявшая при первой коалиции Нидерланды, при второй Италию и левый берег Рейна, при третьей Тироль, Швабию и Венецианские области, без сомнения при четвертой лишится своей короны. — Может быть! Но если Англия и Европа с почтительным молчанием станут ожидать исполнения плана, затеваемого ныне кабинетом тюйльерийским, то Австрия, как сопредельная держава Федеративной Западной Империи, тотчас подпадет игу феодальному, и сохранит свои провинции не иначе, как посредством тяжкого порабощения себя, — а это еще горестнее, нежели падение!
Возвратимся к России, которую в Париже винят за участие в военном союзе. Три раза составлялись коалиции против Франции, говорят журналисты, в правление трех же разных государей! Что ж из того следует другое, ежели не то, что Россия три раза была принуждаема поднимать оружие, и что три раза надлежало отводить опасность?
Императрица Екатерина II, занимаясь делами, имевшими к ней ближайшее отношение, готовилась присоединиться к первой коалиции, и дать ей характер того величия, который носили на себе все ее деяния: кончина помешала исполниться ее великодушным, мудрым начинаниям. Павел I принял на себя труд располагать второй коалицией, если он поспешил в конце 1799 года призвать обратно свои войска, — причиной тому последовавшая перемена во Франции, а равно и то, что Бонапарт, как казалось, обещал быть столько умеренным и благоразумным, сколько после явил себя честолюбивым и буйным. Император Александр принял участие в третьей коалиции потому, что политика Бонапарта сделалась опаснее революционных неистовств, которые в первые два раза усмирять предпринимали.
После тысячекратных нарушений Францией мирных договоров, санкт-петербургский двор, кроткий при самой уверенности в своем могуществе, не только не охотно приступал к новой коалиции, но даже отправил господина Новосильцева для переговоров, которых целью было восстановление тишины и великодушное забвение всех оскорблений. Хотя Россия не имела с Францией политических сношений после уничтожения республики, однако, из любви к спокойствию, препоручила посланной от себя дипломатической особе вступить в переговоры с начальником французской нации, который мог принять ее как обладатель империи.
Вероятно, непосредственно за сим признали бы Наполеона в новом достоинстве, хотя Россия, более нежели кто другой, имела право оспаривать оное, а особливо с тех пор, как Австрия оказала снисхождение: но присоединение Лигурии разрушило всю надежду на переговоры. Итак, санкт-петербургский кабинет не по наущению англичан действовал, ибо англичанам нужна была поспешная решительность. Державы, заключившие потом военный союз, приняли такие меры, что казалось в то время, будто Бонапартово честолюбие само пеклось о выгодах Англии.
Не могши удалить войны, без того чтоб не встретить препятствий и неудобств несноснейших, нежели самые бедствия военные, Россия приступила к благородным мерам, приличным ее могуществу и положению. Договор союзный между Англией и Россией подписан в Санкт-Петербурге 11 апреля 1805, на условия не начинать никаких действий до того времени, пока уполномоченная особа не возвратится, господин Новосильцев принужден был еще в Берлине оставить дальнейшее путешествие, 21 июля Австрия присоединилась к союзу — и началась война.
Ежели когда-либо политика, которой история делает часто справедливые упреки, кроткими своими планами могла стоять выше военного искусства, утверждающего или уничтожающего сии планы, то без сомнения в то время, как Россия поднимала оружие за свободу Европы. Ей нужны не завоевания, не разделы, не победы, не исполинские планы, не частные выгоды: освободить Ганновер, возвратить независимость республикам Голландской и Швейцарской, удовлетворить короля сардинского, обезопасить королевство Неаполитанское, очистить остров Эльбу, восстановить равновесие в Европе — вот чего Россия требовала. Император Александр помышлял не о распространении своих владений, не об умножении числа подданных и сокровищ — нет! Он искал доверия своих союзников, любви народов, почтения Европы, уважения неприятелей.
На какой конец союзники посылали войска? вопиют люди, не имеющие никакого понятия об отношениях моральных к вещественным предметам: с какой надеждой хотели пробиться сквозь три ряда крепостей, которыми защищена французская граница? С надеждой не завоевать Францию, но остановить управляющего ею человека в гигантских его затеях, — заставить французов почувствовать, чего стоит им беспокойный характер начальника, которому они дозволили захватить бразды правления. — Без сомнения, нелегко в один или в два счастливые похода отнять у французов крепости, каковы Майнц, Страсбург, Тионвиль и Мец, но разве Бонапарт, этот счастливый солдат, совсем неприступен? Кто не знает, что он сам и все его исполинские усилия подлежат превратностям Фортуны? Кто несколько раз терпел урон в Италии, кто помрачил славу свою, странствуя по пескам Сирийским, кто мнимыми победами выморил в Египте лучшее свое войско, и допустил истребить флот при устье Нила, — тот неужели изъят из всех несчастий, и Европа не имела ли права покуситься освободить себя от несносного беспокойства?
Помня о бедствиях войны, не должно забывать и об унижении, которое заставляют сносить в мирное время. Государи, подвергнувшие себя непостоянству счастья военного, и при самых неудачах сохранили блеск своего достоинства, более нежели те, которые не отважились явиться на поле брани.
Бонапарт, проиграв решительное сражение, был бы не что иное, как сокрушенный идол, как далай-лама, обнаруживший тайну мнимого своего бессмертия… Тогда затихли бы восклицания в войсках, погасла бы ревность доставлять рекрут, подвластные народы освободились бы от постыдной обязанности давать жалованье французским солдатам… Тогда прекратились бы усердные приношения, и патриотические пожертвования, тогда не слышны были бы высокопарные поздравления ласкательствующих префектов, и похвальные слова лицемерных епископов, тогда истина заступила бы место обмана, и гигант превратился б в обыкновенного человека. Народ, который попеременно то обожает, то ненавидит, не умеет повиноваться с кротостью, он после радостных восторгов оказывает омерзение. Если французы, один раз образумившись, узнают, сколь велики их пожертвования, и в каком они находятся состоянии, тогда очаровательность исчезнет, и Франция уверится, что она льет кровь свою, истощается для неблагодарного, которому предав себя всю, не насытила и тем его честолюбия.

(Продолжение в следующем номере.)

——

О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцов нынешняго // Вестн. Европы. — 1806. — Ч.28, N 14. — С.122-155.

О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцев нынешнего

(Продолжение.)

Но дадим волю французским писателям в восторге наслаждаться политическою независимостью, которую они обещают Европе, и которой блестящая заря уже начинает появляться. Поднимем завесу будущего, скажем о влиянии союзной империи на твердую землю, и предвозвестим Европе, что несчастная Кассандра прорекла троянам, не хотевшим даже слушать ее.
Хотя России, по ее величию и по бескорыстным намерениям, принадлежало первенство в коалиции, которою кабинет британский не мог управлять по причине отдаленности, однако ж Австрия, как держава сопредельная с Францией, и по праву политического старшинства, должна была представлять главное лицо. Выставив большее число солдат, она предложила более мыслей своих, планы других держав заменила своими, и ввела союзников в лабиринт своих притязаний, по которому она давно уже блуждает между химерическими мечтами кабинета и существенными проигрышами армий.
Надлежало приласкать Баварию — прямыми поступками склонить колеблющуюся союзницу на свою сторону — не терять времени, занимаясь маловажными спорами и политическими хитростями — отнять курфюрста баварскаго у Франции, и предохранить его от пагубных почестей, ему угрожавших, ожидая прибытия россиян, надлежало оставаться в оборонительном состоянии — примкнуть немецкую армию к корпусам, смежным с армиею итальянскою, и думать о средствах как можно более воспользоваться сильным отводом, который приготовляем был на Севере, надлежало действовать со всеми в одно время — отнюдь не спешить — не вступать в области, незадолго перед тем обиженные, надлежало ловить время — заслуживать доверие германического корпуса — ободрить Пруссию, а не устрашать ее — малыми выгодами пожертвовать большим — не привязываться крепко к шестидесятилетней политике, наконец надлежало собрать силы свои — наблюдать дух войска — посеять в нем доверенность, а не уныние — не полагаться на систему, уже несколько раз бывшую причиною бедствий, и не выбирать генерала несчастного и неискусного, сколь отважного в кабинете, столь робкого перед неприятелем.
Но напомнить все погрешности, которые можно было предупредить, исчислить все ошибки, которых нельзя было избегнуть, говорить, каких генералов должно бы удалить, и каких оставить, — не значит ли описывать несчастную кампанию, в продолжение которой французы в два месяца овладели древнею столицею древней империи, — столицею, в восемьсот лет только один раз бывшую в опасности?
Если б санктпетербургский кабинет в расчетах своих слегка упомянул возможности почти в несколько дней уничтожиться Австрийской монархии, то история имела бы истинное право такую осторожность назвать ребяческою предусмотрительностью. Вопреки случившимся происшествиям, вопреки событию, которое потомству покажется невероятным, Австрия могла бы держаться одну или две кампании. Ежели самое лицемерие должно согласиться, что нельзя было через три месяца войти в Вену, то и в том не можно не признаться, что никогда еще политика не сочиняла столь осторожного, столь благоразумного плана для обеспечения важных успехов.
Конечно союзники не были уверены, чтобы одни австрийцы могли пробиться в ту часть Германии, которую по несчастью надлежит почитать передовыми постами Франции, они против воли не доверяя, если не войскам, то планам Австрии и робкой тактике генерала Макка, употребили благоразумную предосторожность. Сто пятнадцать тысяч россиян поспешно приближались к Моравии, положено быть соединению по сию сторону Инна, и таким образом обеспечить оборонительные средства во всех пунктах.
Предположив, что столь важным соединением едва ли можно принудить неприятеля к отступлению, по следствию благоразумного расчета нашли, что сильный отвод в Ганновере произведет желаемое действие. Все союзные войска в Швабии, Баварии и Франконии, примыкая подобно лучам к одному средоточию, соединялись между собою и занимали самое лучшее положение. Хотя Франция по непредвиденному случаю, нарушив нейтралитет Пруссии, уничтожила одиннадцатилетнюю систему, несмотря на то, союз сей — о котором судят не по намерениям, но по неудачным следствиям, — был одним из превосходнейших редких произведений мудрой политики.
Уже три месяца война казалась неизбежною, но Бонапарт с коварным притворством не только предлагал мир Австрии, но даже просил ее не поднимать оружия. Он вызвался на войну, собрав войска в Ломбардии, — сделал ее неизбежною, присоединив Геную ко Франции, несмотря на то, занимаясь булонским своим лагерем, притворился, будто не знает, что приготовляется сильное препятствие предполагаемой высадке его на берег Англии, высадке которая с давнего времени была не иное что, как политический маскарад.
От него зависело уничтожить военный союз при самом начале, отвратить бедствия угрожавшие Франции, забыть честолюбие для спокойствия своего отечества: но он поступил иначе, — он отечеством своим, которого не носит в сердце, жертвовал честолюбивым затеям, наполнившим голову его. Железная корона, им захваченная, могла стоить сотни тысяч солдат тому государству, которое дозволило ему сесть на своем престоле. Он один причиною войны, с ним одним, а не с французами, воевать надлежало. Европа дала ему время и способы сделать войну сию народною.
Если б союзные державы, решась идти против буйного честолюбца, с политическою смелостью объявили истинную причину войны, если б воспользовались временем и не упустили важных выгод, то едва ли удалось бы Наполеону уверить французов, что для собственной славы и счастья им надобно лить кровь свою, и Ломбардию укрепить за его роднею, во что бы то ни стало.
О чем кабинеты европейские совсем не заботились в сентябре месяце, то было единственным предметом попечений Наполеона. Прежде всего он постарался расположить умы, как ему хотелось, притворился, будто употребили во зло доверенность его, — будто он обманулся в политических своих расчетах — будто излишняя любовь к тишине и спокойствию вовлекла его в крайнюю опасность. Воспламенивши Европу для личных выгод своих, оплакивал пред народом несчастья, коих избежать не может, а между тем располагал колонны, приводил в движение войска свои, отдавал повеление генералам, и употреблял все революционные способы, какие только были ему известны. Подвинув войска из Булони, прискакал в Париж для того, чтоб затеянной войне дать характер войны народной, то есть предпринимаемой для блага целой нации.
Наблюдательные политики! Вы, которые всю важность полагаете в сражениях в смелых походах, в хитрых переговорах! Посмотрите, что этот необыкновенный человек делал в сентябре месяце!
Посмотрите на него в совете, в сем средоточии, откуда идут во все концы пространного государства наставления, приказания, угрозы и одобрения. Он ничего не пропускает, все ловит. Повеления его и публичные листки распространяют в народе понятия, выгодные для правительства, епископы пастырскими увещаниями преклоняют сердца православных католиков, ученые действуют на умы, префекты на всех чиновников, театры на всех празднолюбцев…. Никто не сидит без дела, каждый или сеет, или пожинает. Везде видя одинаковые предметы, везде слыша одно и тоже, человек робкий ободряется, нерешительный принимает твердое намерение, холодный разгорячается, — и Франция, наэлектризованная от одного конца до другого, в бешенстве восстает против Англии, не предвидя, что проводник {Слово техническое, употребляемое в физике.} ее притянет к ней молнию.
Между тем как в Париже Бонапарт ослеплял умы, говорил речи и сам слушал оные в судилищах, с пышностью ездил в сенат за военною хоругвею, распоряжал своими опытными солдатами, — между тем, говорю, в Вене гнездились крамолы, несогласия, беспорядки, нерадение, робость и моральное расстройство.
Вот откуда проистекли все бедствия! Война кончилась тем, чем ей надлежало кончиться. Храбрые воины, благородные защитники, которые при последнем издыхании может быть произносили священное имя отечества, суть невинные жертвы, погибшие не от штыков неприятельских, но от усилий партии, предавшей Австрию всем ужасам войны несчастнейшей.
В Германии есть скопище людей, весьма сильное, невидимое, единодушное. Сии люди положили опровергать все, для того чтобы во всем у них просили помощи. Они везде занимают вторые места, но управляют теми, которые сидят на первых, и управляют тем удобнее, что показывают, будто не имеют на дела никакого влияния, исполняя только то, чего от них требуют!
Они-то показали средства напасть на Австрию, которую привели в несостояние защищаться с твердостью, они допустили Баварии соединиться с Францией, они уничтожили благородные намерения короля прусского, они рассеяли во всех областях империи дух нерешительности, беспокойства, слабости, они предали Германию Франции и в качестве неприятельницы, и как союзницу. По милости сих людей в Вене подкапывали основание древнего здания, и никто не заботился о починке, между тем как Бонапарт волшебным жезлом своим все одушевлял в Париже.
Австрия, принужденная нести все бремя войны до прибытия россиян, медлила начинать переговоры с Баварией, чтобы тем удобнее прикрыть неприязненные свои намерения. Австрийцы вступили в области Баварии, не сделав с ней предварительного соглашения. Курфюрст, не без причины устрашенный, предвидя, что его владения должны быть театром войны для многолюдных армий, которые, столкнувшись между собой, могли разрушить его державу, не знал, к кому из двух равно страшных союзников прилепиться, медленность Австрии в переговорах и ее высокомерие, отеческие заботы курфюрста о сыне своем, находившемся тогда в Париже, и наущения приближенных людей, убедили сего государя пожертвовать самодержавною независимостью политическому негодованию.
Без сомнения, с обеих сторон не было чистосердечия при сих переговорах, каждый день, при каждом случае наступали ощутительные перемены, курфюрст до самого разрыва казался нерешительным, колеблющимся, по недружелюбным, жестоким условиям, предложенным Австриею, можно заключать, что венский кабинет лучше хотел пройти через Баварию по праву сильнейшего, нежели занять ее в качестве союзника.
Сия первая ошибка политическая необходимо повлекла за собою множество других. Австрийцы, увидав, что им нельзя дожидаться французов над Инном, как положено в условиях с кабинетом санкт-петербургским, принуждены были перейти Изер и Лех, потом подвинуться вперед, опасаясь держаться в средоточии такой области, которая казалась не совсем безопасною. Когда курфюрст с войском своим удалился в область Вирцбургскую, австрийцы, пользуясь вооруженным нейтралитетом, при котором, по-видимому, курфюрст хотел оставаться, пошли к Аугсбургу и Донауверту с надеждой встретиться с французскими войсками в Швабии.
Вся Европа обвиняет генерала Макка. Мы также не намерены оправдывать того, кого и друзья и неприятели единодушно осуждают. Однако он достоин порицания не за план, который был необходимо нужен по причине подозревающей политики венского кабинета, — но за дурное исполнение, за то, что в нем не было лакедемонского патриотизма, которым одушевляясь, Леонид славно умер при Фермопилах. Начальствуя над такою армиею, какова австрийская, и можно и непременно должно было, заняв положение при Вертингене и Гинцбурге, держаться при них со всеми усилиями, надлежало сделать из них Фермопилы своего отечества, в случае неудачи запереться в Ульм, и считать важною победою каждый день, в который войско медленными тратами могло бы подавать средства россиянам подойти ближе, и обезопасить столицу.
В Вене по обыкновенным маршам вычислили, во сколько времени французское войско может прийти от Булони до Верхнего Рейна, напротив того Бонапарт делал свои расчеты, смотря по тому, чего он может требовать от солдат, которым умел вскружить головы. Австрийская тактика измеряла расстояние, Бонапарт измерял энтузиазм солдат своих. Когда австрийцы, находясь в Баварии, думали, что успеют еще укрепить швабские дефилеи: Бонапарт перешел через Рейн между Шпейером и Страсбургом, подвигался вперед с пятью страшными колоннами, и принял отважное намерение пробиться сквозь австрийскую армию, будучи твердо уверен, что если удастся ему один раз напугать австрийцев, то победить их нетрудно.
В 1-й день октября французские войска вступили в Германию. Подобно стремительной лаве горы Везувия, увлекающей с собой все, что ей ни попадается, Бонапарт проходя области Баденские и Виртембергские, не пропустил случая заключить союз с курфюрстами, и тем обеспечить сообщение войск с Францией. В сие-то время он признал нужным окружить пространные свои владения малыми областями, которые не могут быть для него опасными.
Если б план Наполеонов был исполнен с меньшею дерзостию, если б военачальник, выдумавший такой план, был стесняем в намерениях своих или высшею властью, или опасением подпасть ответу, никак не можно бы надеяться желаемых следствий, и французское войско подверглось бы неминуемой погибели. Но что остановило бы другого, что было бы невозможным для другой нации, а именно средство революционное, зверское, достойное времен ужаса и несправедливости, насильственное вторжение в области дружественной державы, обида, нанесенная нейтральному государству — то самое решило судьбу кампании, начатой вопреки законам благоразумия и правам народным.
Австрийцы вычислили, в каком количестве неприятель мог перейти Рейн около Страсбурга, по несчастью они знали в самой точности, как многолюдны корпусы, проходящие Швабию, и совсем не ожидали прибытия к Донауверту армии генерала Бернадотта, которому надлежало обойти маркграфства, — не ожидали потому, что трактаты не дозволяли проходить через сии области.
Если б Бонапарт уважил святость договоров, которые он один только нарушает, то кампания окончилась бы иначе. Не будучи в состоянии напасть на неприятеля между Донаугертом и Ингольштадтом — ибо в таком случае надлежало бы потянуть колонну в Баварию, и обнажить левый фланг армии — Бонапарт нашелся бы принужденным вести войну оборонительную, и жить на счет Эльзаса и Лотарингии, если б Бернадотт не сократил пути своего насильственным переходом.
Зная, по опытам, что удача все поправляет, он расчел, что победа сохранит ему союзницу, которую не почтение, но страх давно уже приковал к его колеснице. Когда политика его одним взмахом меча отвела предстоявшую трудность, он знал, что по успехам его оружия станут судить в Берлине, чем почитать насильственное вторжение в область Аншпахскую, ошибкою или оскорблением.
Такие соображения, такие гигантские планы могут родиться только в голове, привыкшей к революционным наглостям. Неуважение общих законов, нарушение священных взаимностей между народами, отвержение постановлений, всеми признаваемых — вот что производит пагубные перемены в мире, вот что рождает события, которым часто дают название славных. Магомет ничего не признавал, кроме своего Алкорана, — и преемники его завоевали Азию, Тамерлан и Чингисхан не знали законов других наций, — и покорили государства: так и Бонапарт, притворяясь, будто не знает священных оснований, на которых утверждены права народов, и идучи по следам упомянутых завоевателей, присвоил себе власть, подобно им насильственною рукою, давать новый вид окрестным государствам.
В 7-й день октября французы, после сорокадневного похода, достигли берегов Дуная. Другой военачальник, который не так хорошо знал бы своих солдат, дозволив им отдохнуть, дал бы заметить, что они утомились, но Бонапарт тотчас приказал наступать и бросился в средину австрийских корпусов, защищавших берег Леха — бросился тогда, как еще не были уверены, точно ли он через Рейн переправился! 8 числа дрались в Вертингене, 9 в Гинцбурге, 11 в Меммингене, — и везде французские войска, числом превосходнейшие, пользовались расчетливою бережливостью австрийцев, от которой обыкновенно они теряют и людей, и деньги, и провиант. Генералы, ежедневно проигрывая, и скучая тем, что заставили их водить отделенные колонны, что заставили сражаться порознь, скоро лишились бодрости, а особливо видя, что ни осторожность, ни методы не защищают от напора французов. Привыкши действовать на поле как на вахт-параде, но не одушевляясь рвением, без которого нельзя долго управлять ни людьми, ни происшествиями, они начали вычислять препятствия, тогда как надлежало побеждать оные, войну сего рода, в которой мужество и случай производят великие чудеса, они приняли за игру, где тотчас надобно сдаваться, когда все вероятности предсказывают неудачу.
Носились слухи об измене. Европа, обманутая в своей надежде, может быть имела причину судить несправедливо, не станем подражать ей. Те, которые сами во всем обманулись, не умышляли других обманывать. Лавры заслуженных воинов поблекли, но души их не унизились. Ложные умствования, распространившиеся в австрийском войске, слабость, отсутствие истинного патриотизма, объясняют все, это плоды филантропии, от которой уже двадцать лет кружатся головы в Германии.
Сия-то филантропия бережет капли крови, — и льет ее потоками, она-то заставляет подписывать, так называемые, мирные трактаты, которые питают несогласия: она-то поселяет отвращение от войны, и заставляет унижение предпочитать достоинству, она-то ослабляет напряжение благородных мыслей, уничтожает великие намерения, одобряет вялость, и внушает полководцам, от природы храбрым, что для блага человечества надлежит щадить жизнь немногих солдат, хотя бы отечеству то во вред служило.
Австрийские генералы, не быв уверены в пользе войны, не быв подкрепляемы единодушием, принадлежа к разным партиям, потеряв бодрость от неудач, в Меммингене вздумали вести новую беспримерную войну, они пересчитывали солдат, в то время, когда надлежало идти на сражение, и военные случаи подводили под правила арифметики.
Ульм взят, австрийская армия потеряна. Хотя эрцгерцог Фердинанд спас некоторую часть ее, хотя князь Роган решился сберечь остаток, но дорога к Вене уже была открыта. Генерал Макк, нетерпеливо ожидающий приближения срока, в который по договору надлежало тридцатитысячной его армии положить оружие, неотступно требует новых условий, можно думать, что он с такой жадностью ищет стыда, с какою другие военачальники гоняются за славою. Вертье соглашается на его требование. 18 числа подписан договор, 20 совершился новый триумф самнитян. Целая армия проходит мимо рядов другой армии и кладет оружие. С сего часа Вена осталась без защиты, с сего часа Австрийская монархия лишилась бытия политического.
Истории — если достанет в ней столько бодрости — истории предлежит подвиг рассмотреть множество сражений, ложно и с нелепыми прибавлениями описанных в бюллетенях французской армии. Самые отступления корпусов к Богемии свидетельствуют, что австрийцы не забыли еще прежней своей славы. Вернек и Шпанген подписали постыдные договоры, зато мужественные подвиги Волфскеля и Еллахиха напоминают о знаменитых деяниях Клерфета и Вурмзера, а единственное в своем роде отступление эрцгерцога Карла служит неоспоримым доказательством для всей Европы, что Австрия уцелела бы, если б истинный защитник ее находился при ней.
Октября 1 Бонапарт был еще в Страсбурге, 24 он торжественно въехал в Мюнхен. Курфюрст поспешно возвратился в свою столицу принять избавителя, который приготовил для него оковы, — но курфюрст сам был гость в собственных своих владениях.
Одна из трех колонн российской армии была уже в окрестностях Браунау. Сие храброе войско с беспримерною быстротою перешло половину Европы. Оно не могло явится на театре войны, потому что должно было перейти пространство втрое большее, нежели какое предлежало французам. Если бы Макк не спешил покрыть себя стыдом — если б он только на двадцать дней отсрочил свою сдачу, то Ульм остался бы в руках союзников, война приняла бы другой вид, и две великие нации единодушно сражались бы под щитом Победы.
Мюнхенские забавы не помешали Наполеону Бонапарту идти прямо к Вене. Уже дивизии маршалов Лана, Даву, Су приближались к Инну, но россияне еще ничего не знали о несчастье своих союзников. Передовое войско генерала Голенищева-Кутузова, полагаясь на несомнительную честность многолюдной армии, спешило с нею соединиться, и уже оставило за собою Браунау. Пусть же вообразит читатель, с каким изумлением сия передовая колонна приняла известие о разрушении целой армии! Колонна, принуждена будучи возвратиться, увидела. что поступила неосторожно, положась на передовую стодвадцатитысячную армию!
Судьба войны уже была решена, когда россияне еще не начинали сражаться. Россия, которая обещалась выставить триста тысяч солдат, участием своим прибавила ей много тяжести в политическом равновесии, но как союзница той же самой державы, не могшей соединить тридцати тысяч ратников перед своей столицей, она видела, что потеряны все отношения, и что пропорция разрушена. Весьма тяжелая громада клонилась к падению, поддержать ее было невозможно.
Не будем упоминать о бюллетенях великой армии, которые сочиняемы были для легковерных парижан. Одни противоречия в повествованиях разрушают всю чудесность. Беспристрастный читатель найдет в них подложные имена, небывалые позиции, найдет одно и то же происшествие, представленное в разных видах, везде лицемерие льстит глупому самолюбию. Можно подумать, что журналисты, сплетая невероятные лжи, хотели славой своей затмить славу воинов.
Посмотрим на отступление россиян. Быв принуждены потянуться к двум колоннам, находившимся в Галиции, они в порядке и без замешательства отступали от неприятеля, числом несравненно превосходнейшего. Мюра преследовал их — но с осторожностью. Сражения при Ламбахе и Амштеттене служат доказательством, что князь Багратион, несмотря на утомление от частых битв, более имел охоты сражаться, нежели французы вступать с ним в дело.
По сдаче Ульма генерал Кинмайер собрал часть австрийского войска, которое не могло переправиться через Дунай. Сей корпус, состоящий почти из двадцати пяти тысяч человек, соединился под Браунау с колонной генерала Голенищева-Кутузова. В таких обстоятельствах можно бы еще держаться при переходе через реку Эннс, и защищать Вену несколько дней, но потребно было согласие, которое при несчастье редко наблюдается. Граф Меерфельд, приняв начальство над корпусом генерала Кинмайера, оставил российскую колонну, и потянулся к горам, он имел тайное намерение соединиться с эрцгерцогом Карлом. Но когда корпус его претерпел совершенное поражение при Нейштадте, россиянам уже невозможно было решиться защищать столицу, не укрепленную ни окопами, ни духом жителей. Необходимость заставила их идти в Моравию, для того чтобы, соединясь там с прочими корпусами, охранять сию землю.
Между тем как российский арьергард удерживал в Амштетене все соединенные дивизии маршала Мюра, генерал Голенищев-Кутузов приближался с войском к Дунаю. На другой день он перешел через сию реку. Когда князь Багратион сжигал мост при Кремсе, чтобы лишить неприятеля способов препятствовать отступлению, колонна генерала Мортье на левом берегу подала повод к славному сражению при Дирнштейне.
По свидетельству самих бюллетеней французской армии, россияне дрались чрезвычайно. Генерал Удино ранен, гренадеры его рассыпаны, маршал Мортье спасся в лодке на Дунае, один генерал достался в плен победителям. Хотя неприятель побит, однако арьергард находился в опаснейшем положении, отставши от армии генерала Голенищева-Кутузова, который спешил соединиться с графом Буксгевденом. Сей арьергард должен был останавливать неприятельские дивизии, угрожавшие нападением на Моравию. Когда Венский мост, по слабости или по глупости, отдан французам, арьергард мог бы легко быть отрезан войсками, шедшими через Штокерау к Знаймской плотине, если бы не произошло сражения при Голлабруне, где князь Багратион, ученик Суворова, явил себя достойным своего учителя.
Российский арьергард начав кровопролитное сражение с неприятелем, остановил тридцатитысячную армию, напавшую на горсть солдат, но сего не довольно: надлежало выиграть время, доставить генералу Голенищеву-Кутузову возможность уйти вперед двумя или тремя маршами, а между тем занимать неприятеля переговорами. Честь запрещала отдаваться в плен, законы военные, самые строгие, дозволяют в случае нужды обмануть неприятеля.
Перемирие на двадцать часов и переговоры о сдаче были не что иное, как военная хитрость, которой князь Багратион без сомнения мог воспользоваться по тому особливо, что Мюра — обманув австрийского генерала, прикрывавшего средоточие российской армии, и уверив его, что мир заключен — сам подал пример и наставление.
Ноября 18 французы вошли в Вену. Бонапарт, подоспевши к сражению при Голлабруне, с досадой увидел, как славно россияне окончили опасное дело. Когда все французские дивизии соединились в окрестностях Бринна, он имел перед собою две колонны российской армии, к которым присоединилось около двадцати тысяч австрийцев под предводительством князя Лихтенштейна.
Наступило неизбежное время генерального сражения. Хотя Вена была занята французами, однако судьба сей столицы и всей Австрии зависела от предстоявшего дела, Наполеону оставалось еще один раз ударить своею палицею и повергнуть Австрийскую монархию, которая имела уже только одну голову.
Но чтобы нанести сей важный решительный удар, ему надлежало не только напасть на неприятельскую армию, не дожидаясь, пока третья российская колонна могла достигнуть до назначенного места, но еще подкрепить свою тридцатитысячным корпусом Бернадотта, который бежал к ней со всевозможною поспешностью. Бонапарте, не иначе как с недоверчивостью, происходящею от почтения, готовился сразиться с войском, которого мужеству и неустрашимости не мог не удивляться. От него зависело, соединивши все силы свои, дать сражение храброму неприятелю, который с благородною решительностью отважился начать дело, на дождавшись прибытие на место своих ополчений.
Не должно удивляться, что Бонапарт в сие время делал услужливые предложения императору Александру, и что посылал письмо с генералом Савари к сему монарху, не должно удивляться ни частым переездам адъютантов, ни свиданию Бонапарта с князем Долгоруким на Бриннской плотине, ни досаде, которую он обнаружил, увидев, что не для чего было открывать хаос политических своих намерений. Все сии переговоры клонились к тому только, чтоб выиграть время, изнурить Моравию, ослабить в русских доверие к берлинскому кабинету, подкрепить нерешительность Пруссии, принять в Бринне графа Гаугвица и графа Стадиона, погрозить первому скорым разрывом, настращать второго опасностями, предстоящими Австрийской монархии, посеять между обоими взаимную недоверчивость, а более всего дождаться прибытия маршала Бернадотта, и таким образом, умножив силы свои, сразиться с неприятелем, которого не удалось обмануть.
Дело под Вишау, где передовые посты российской армии опять одержали верх, подкрепило в Наполеоне намерение, не теряя времени, призвать на помощь все хитрости военной науки, и в генеральном сражении воспользоваться не только опытностью солдат своих, но и страшною артиллериею, взятою в Вене — артиллериею, против которой едва лиможет устоять личная храбрость наилучшей пехоты в Европе.
Итак, надлежало под Аустерлицем дать сражение союзникам — но не одним россиянам, хотя Бонапарт и притворялся, будто с ними только имеет дело. Нет! Сей воинственный народ, в течение многих лет с ряду привыкший побеждать под предводительством Голицыных, Румянцевых, Суворовых, не один предпринимал решить судьбу Австрии: венский кабинет, нашед убежище под военными наметами, располагал по своей воле всеми действиями. В Дирнштейне, в Голлабрунне российские генералы сами начальствовали — и увенчали себя лаврами победы, под Аустерлицем генеральный штат австрийский оковал их таланты и мужество. Дух войска, с ряду двадцать раз битого, распространился на всю армию. По ложному умствованию и заключению, будто вспомогательное войско должно принимать впечатления, а не производить оные, побежденные осмелились готовиться к одержанию победы. Союзная армия, построенная в боевой порядок по плану австрийского генерала-квартирмейстера, самою неудачею своею приводит на память день славного сражения при Каннах, где римляне проиграли именно оттого, что Варрон, а не Павел Эмилий, начальствовал над войском.
Если и сделана ошибка, то сия ошибка есть следствие правила столь благородного, что ею не стыдно хвалиться, как славным подвигом. Она в том состоит, что несчастию оказано большее уважение, нежели какого требовала осторожность. Австрии нечем было защищать свою столицу: итак, надлежало не внимая никаким представлениям, насильно взять ее под свое покровительство, надлежало, впрочем храня почтение к несчастным полководцам, к храбрым воинам, к монарху, достойному всего уважения, не принимать их планов, и о настоящем судить по прошедшему. Когда разрушена целая армия многолюдная, когда все части правительства остановили свое действие, когда Вена отдана неприятелю, когда открылось, что излишнее доверие было вредно, — надлежало с австрийским императором поступать как с монархом, состоящим под защитою, надлежало возложить на себя должность покровительства, должность почтенную, необходимую, и слушаться голоса строгой политики, а не дружбы. Чтобы спасти Австрию, надлежало быть в ней полным хозяином на несколько времени.
Не входим в подробности Аустерлицкого сражения, — совсем не потому, чтобы ребяческим молчанием отделаться, и не упоминать об ошибках. Живописец закрыл лицо Агамемнона не для того, чтоб утверждать, будто отец не печалится о потере дочери. Если по следствиям войны судить о военных действиях, то бюллетени французские ничего не сказали ложного в своих гиперболических описаниях, но если дать волю разуму произнести беспристрастный приговор, оставив арабские сказки и смешные донесения о подвигах великой армии, донесения, сочиненные для праздного народа, то справедливость велит признаться, что бывают важные ошибки, которые не делают пятен, и что твердая надежда на свое мужество, и — дерзну сказать — благородное высокомерие, во все времена поставлялись в числе ошибок блистательных, знаменитых.
Если б австрийский император, впрочем утомленный беспрестанными поражениями, не поспешил на другой день после Аустерлицкой битвы одним разом допить чашу бедствий, из которой два месяца сряду принимал он по капле, то конечно не произошло бы столько неприятных следствий. Когда неумытная История станет обвинять Франца II в безвременном унынии, которое было виною многих злоключений, — он по крайней мере для оправдания себя может сказать, что, пожертвовав счастьем своим и могуществом, сберег столицу и подданных.
Войска, пришедшие спасти Европу, видя везде обман и измену, принуждены были возвратиться в отечество. Австрийская монархия оставлена самой себе, и Политика заснула, ожидая того времени, пока общий вопль пробудит ее.
Бонапарт окончил кампанию, как Генсерик, или как Аттила. Он сражался не для блага отечества, но для собственных своих выгод. Будучи воспитан под щитом военным, подобно полководцам варварских народов, он наследовал их наглость, подобно им, старается только ослеплять умы мнимым величием. Бонапарт господствует, потому что не дает образумиться. Подобно предводителям древних франков, переправляясь через Рейн, он тащил с собой все свое отечество. Идучи к берегам Дуная искать новых счастливых приключений, он нес Францию с собой, и готов был играть ею против обширных областей, которые хотел поработить.
Характер войны, причинившей столько бедствий, имеет в себе нечто гигантское. Не страшно государство, впрочем сильное, находящееся среди Европы, страшен завоеватель, который не боится выставлять всю свою силу для того, чтоб удвоить ее. Похититель короны выступает на брань с законными государями. Не имея ни предков, ни потомков, он думает только о возвышении себя, и находит единственное удовольствие в распространении своего могущества. Не зная постоянства, испытавши все, кроме счастливого обладания, он не может желать спокойствия, ибо не может остановиться. Беспрестанно насыщаемое и всегда гладное честолюбие его напоминает несчастного Сизифа, который в Тартаре вечно мучится над своим камнем.
Сказано выше, что исполинские затеи, отважные намерения, которые заставили вывести все силы Франции против союзной армии, могли родиться только в голове человека, заботящегося не о почтении, но об удивлении. Франция не видела особливой надобности в войне, следственно опасно было бы оставить умы в покое. Чтобы отнять у французов случаи входить в разные исследования, выводить разные догадки, как обыкновенно бывает в военное время, Бонапарт решился привести в изумление своих сограждан, и таким образом заставить их плясать по своей дудке.
Поверят ли? Что было побудительной причиною для Бонапарта начать жестокую войну, то же самое заставило его сочинить мирные статьи Пресбургского трактата, который, судя по обстоятельствам, надобно почитать весьма умеренным. Занимав среднюю черту между Европою, которую беспокоит, и Францией, которую теснит и подвергает опасностям, Бонапарт при всех поступках руководствуется только личной своей пользой. Австрия возвращена императору Францу II для тайных замыслов против Пруссии, и для других политических видов, кроме того Наполеон знал, что такая щедрость заставит его поклонников бросить на жаровню еще горсть фимиама, который ему очень не противен.

(Продолжите в следующем номере.)

——

О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцов нынешняго: (Продолжение) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч.28, N 15. — С.203-234.

О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцев нынешнего

(Окончание.)

По силе Пресбургского трактата дозволено Австрийской монархии остаться тенью державы, для того чтоб иметь в повиновении Пруссию, которую — несмотря на трактат, заключенный ею в Потсдаме 3 дня ноября с Россиею — также пощадили, чтобы венский кабинет держать в зависимости. Теперь Бонапарт, когда захочет, может одним махом снять у германической гидры обе головы. Однако он знает, что полезнее истощать их мало-помалу, нежели вдруг уничтожить, знает, что между великой северною державою и Францией надобно оставить два второклассные государства, какова Пруссия, и какою ныне сделалась Австрия.
Но не одни сии соображения, впрочем весьма остроумные, рождались в голове, в которой исполинские замыслы часто смешиваются с мелочами. Иногда Бонапарт с высоты своего счастья спускается очень низко, руководствуясь воспоминанием о своем происхождении. Не будучи в состоянии вознестись до степени, на которой сияют знаменитые монархи в древнем величии своем, он признал необходимым унизить их и сравнить с собою. Он не захотел без нужды распространять своих владений, зная, что легко можно лишиться приобретенных областей. Напротив того, будучи уверен, что ни время, ни воля народов не могут загладить некоторых пятен, вознамерился смешать кровь побежденных с кровью победителей. Подобно Ромулу, он приготовляет праздники для своих союзников, и похищает детей из рук слабых родителей.
Войска французские оставляли за собою кровавую дорогу, которая привела Наполеона до Моравии, от Вертингена до Аустерлица текла кровь юношей, — и для чего? Что получила Франция по трактату Пресбургскому? Она ли увеличилась, или Бонапарт присоединил к своим владениям прекрасные провинции? Приобрела ли что-нибудь торговля ее, умножилось ли число кораблей в ее портах? Имеет ли она флоты, колонии? Нет! Франция славно окончила войну, потеряла избраннейших юношей, у нее взяли восемьдесят тысяч сынов ее, из которых одни побиты и померли, другие забыли прежние свои привычки, Франция сделала бесчисленные пожертвования, истощилась, в награду за то г. Шанпаньи в высокопарном донесении своем обещается обременить ее новыми налогами. Какая польза Франции, что Италия несет равное иго, что тот или другой народ стонет, подобно ей, в цепях, если сама она ощущает сугубую тяжесть? Франция истощается для семейства Бонапарта, и сие семейство одно пожинает плоды трудов ее, какая польза французам, что сын жены Наполеона сидит на престоле в Милане, что усыновленные дети Наполеона заключают родственные связи с домами государей? Какое отношение между величием и могуществом Бонапарта и счастьем французов? Он возвышается, Франция упадает. Народ, который за десять лет гордился своим революционным безумием, теперь жертвует собою, гнется и ползает перед Наполеоном, подобно верблюду, преклоняющему колена перед своим вожатым.
Бонапарт поспешил заключить Пресбургский мир не только потому, что хотел совершить в Мюнхене принужденное бракосочетание, которое более придавало блеску его семейству, нежели слабость Австрии его политике, но еще и потому, что его мучило нетерпеливое желание обонять фимиам, куримый на жертвенниках парижских. Умея располагать случаями, он не умеет еще повелевать собою, и забывается от восхищения, когда видит вокруг себя великолепие, которое для него ново и необыкновенно. Кроткое величие сияет на челе монархов, рожденных царствовать, Наполеон, которому не известно такое величие, старается заменить его блеском двора, и разорительною для Франции пышностью дополнить сей недостаток.
Бонапарт умеет торжествовать на поле сражения, но не может с благородною твердостью отклонить триумф в парижской Oпepе, умеет предписывать законы побежденным, но не знает, каким языком говорят законодатели, возвышает достоинство короны своей победами, и унижает ее площадными выражениями. Будучи мещанином на троне, он знает, что легче вознестись выше монархов, нежели с ними сравниться, угрозы и наглости более помрачают его самого, нежели государей, которых он низводит с престолов.
Если б граф Гаугвиц за тринадцать дней до заключения мира поступил с Наполеоном, как верный исполнитель воли прусского короля, своего Государя, а не как человек пристрастный и ослепленный {Граф Гаугвиц подписал тайный договор с Францией 14 числа декабря.}, то система федеративной империи, ныне обнаруживающаяся, не могла бы родиться в голове Бонапарта. Согласившись в Бринне отправиться в Вену с графом Стадионом, для того чтобы переговорами и своею совестью располагать смотря по ходу происшествий, он нанес великий вред монархам, которых выгоды охранять ему конечно было приказано. Прусского уполномоченного ничто не обязывало наблюдать ту осторожность, с какою поступал министр австрийский, который страшился потерять столицу и области своего государя, он не должен был подавать причин к догадкам, что прусские войска, приближавшиеся к Богемии, будут обессилены его слабостью.
Чтобы не смешивать ошибок министра с волею государя, надлежит сказать, что путешествие графа Гаугвица, и переговоры его во французском стане были причиною неудачи под Аустерлицом. Бонапарт, при всей смелости своей, никак не отважился бы дать сражение в Моравии, если б опасался прибытия прусского войска, которое, по тайному соглашению, едва передвигалось. С первого взгляду он прочитал на трепещущем лице уполномоченного, что смело может на него положиться и после победы, и после проигрыша, ибо в первом случае сей министр стал бы льстить себя надеждой уничтожить Австрию, во втором, Бонапарт, подписав мир, выгодный для сей державы, возбудил бы в Пруссии беспокойство. Когда император Александр I принес в стан императора Франца II обет всей Пруссии и дружбу короля, ее обладателя, в то самое время граф Гаугвиц принес в стан Наполеона все, что могло служить к уничтожению следствий важного свидания, от которого зависела судьба Европы.
Вероятно в Берлине имели причину беспокоиться о следствиях возвращения российской армии, и о том объявлении, которое могло представить в превратном виде намерения санкт-петербургского кабинета. Хотя прибытие князя Долгорукого в Берлин (18 декабря) подтверждало миролюбные расположения российского двора, однако не надлежало забывать и о том, что генерал Михельсон с тридцатитысячным корпусом стоял в Шлезии, что запасная армия собиралась около Вильны, и что юный король шведский готовился принять под непосредственное свое начальство шестьдесят тысяч человек между Эльбою и Везером. Побуждаемый сими причинами, король прусский решился отвести от себя постороннее влияние, которое в кабинетах управляет сильнее, нежели министры, а во дворцах сильнее самих государей. Он отправил генерала Пфула с повелением прекратить переговоры, но граф Гаугвиц уже подписал трактат, и возвращался из Вены. Все распоряжения Наполеона были признаны, Германия, Италия, наконец Европа предоставлены его произволу, без согласия берлинского кабинета, а особливо короля прусского, который хотел представлять лицо, достойное своего сана.
По странному стечению обстоятельств случилось, что когда Неаполь отворял ворота неприятелям Франции, в то самое время сии неприятели открывали Наполеону дорогу к столице своего союзника, которого вся вина состоит в верном исполнении условий с державами, принужденными его оставить. Двор неаполитанский, почитая себя свободным от трактата, вымученного в Париже угрозами у маркиза Галло, присоединился к коалиции. Этот поступок жестоко раздражил Бонапарта, тем более, что Неаполь нужен был ему для семейственных видов.
При самом начале последней войны с Англией, французы заняли Неаполитанское королевство, несмотря ни на представление двора, ни на трактаты, заключенные с Россиею, а только основываясь на праве сильного. Кабинеты сен-джемский и санкт-петербургский не захотели обвинять короля неаполитанского, зачем он впустил к себе французов, которые могли быть опасны для Ионийской республики, и которые запрещали их эскадрам входить в порты Адриатического моря, они признали справедливым жалеть о нем. Бонапарт поступил иначе.
Но к чему служит оправдывать истину? Насилие победителя есть закон, везде признаваемый. Право народное толкуют, как ему хочется. Когда он в мирное время занял королевство Неаполитанское — того требовала благоразумная осторожность! То же самое и таким же образом сделали неприятели его — это нарушение всех договоров. Неаполь, притесняемый Францией, должен был в молчании покориться, и восстать на всех ее неприятелей. Когда преклоняли колена пред Наполеоном — это, по его мнению, было благоразумие, но, когда та же необходимость принудила уступить силе русских и англичан — это измена, вероломство! Все то справедливо, что споспешествует намерениям Наполеона, все то несправедливо, что противится оным. Когда король и королева неаполитанские изъявили желание остаться на престоле, который уже определено было занять одному из детей революции — Бонапарт, в качестве самовластного судии, почел себя принужденным наказать их.
Благодарение Провидению, которое, по недоведомым судьбам своим, дозволив сему человеку вознестись так высоко, не дало ему ни кроткого величия, ни достоинства истинного: тогда Наполеонов престол был бы непоколебим. Милосердое Провидение, употребив орудием своим грозного утеснителя для наказания королей, не допустило ему с ними сравниться. Оно дозволяет еще нам надеяться, что настанет прежний порядок, ибо Наполеон, при всех удачах, не знает, в чем состоит царское величие. Очаровательные лучи славы не закрывают следов революции — следов, которые он всячески старается загладить.
Как назвать прокламацию, подписанную 25 декабря в Шенбрунне, к солдатам, которые должны были стыдиться читая оную {См. No 5 Вестник Европы 1806 года, стр. 76.}… Не смея откровенно сказать пред Европою: ‘Я хочу дать брату моему королевство, которое лучше и прочнее сотворенного мною для сына жены моей, и для того отнимаю оное у потомка Бурбонов’ — он предлагает солдатам своим выдуманные клеветы, которым даже не заботится дать вид истины.
Возьмем же на себя труд предложить сию истину, чтобы показать, в чем состоят мнимые преступление двора неаполитанского и трехкратное прощение, которые подали повод к неслыханному насилию, посмотрим слегка, что делал упомянутый двор в течение двенадцати лет перед сею эпохою.
В 1793 году Неаполь хранил мирные расположения относительно ко Франции, вся вина его против сей республики состояла в том, что он мало удивлялся ее гильотине и голоколенству. Французский гренадер, столько же грубый, как и правительство, которого исполнял повеление, дерзнул в самых чертогах оскорблять короля и королеву…. Сия обида предана забвению.
В 1795 году Франция объявила войну всем государствам, следственно и Неаполю, который послал в Ломбардию вспомогательное войско для присоединения к австрийской армии. После немногих других ошибок, мир заключен в Париже 1796 года. Неизвестно, этот ли случай Бонапарт разумеет первым прощением. Маршал Бертье, дееписатель Маренгского сражения, кажется решил сей вопрос, хваля своего героя, за то, что он остановился при Толентино, и подписал мир, дабы поскорее идти к Тиролю навстречу эрцгерцогу. Вступление в Рим есть ни что иное, как военная ошибка, потому что французская армия легко могла быть отрезана. Бонапарт, поправив ошибку, явил себя искусным полководцем, но не героем великодушным. Рим, не столько счастливый, как при святом Леоне, принужден был отдать французам сто мастерских произведений художеств за безопасность свою, которой Аттила, бич Божий, не нарушил единственно из уважения ко святыне и добродетели.
Когда 1798 года французы, собравшись в Романии, снова угрожали нападением на Рим, и когда границы Неаполитанского королевства были прикрыты войском, король изданною прокламацией объявил, что защита собственной безопасности есть единственным предметом его нaмеpeний, — и потом подвинулся в Церковную область, но быв обманут надеждою на славу генерала Макка, он в два месяца потерял войско свое и королевство, и наказан за то, что пользуясь священным правом народным, хотел обезопасить независимость своей короны.
В сие-то время император Павел предложил свою помощь двору неаполитанскому. Суворов пришел в Ломбардию, подобно орлам, которые с вершин Апеннинских спускаются на ее прекрасные равнины. Кардинал Руффо принял под свое начальство армию, не имевшую в себе ничего военного, кроме имени, с нею соединилось шестьсот российских солдат, которые вышли на твердую землю в Бриндизи, и примером своим одушевили неаполитанцев. Столица взята обратно. Свежие войска российские прибыли в королевство, которое, находясь под щитом России, не без причины было уверено, что безопасностью обязано великодушной своей союзнице.
Король неаполитанский, забытый в Люневиле своими союзниками, так написано в прокламации — остался без защиты: он прибегнул ко мне с просьбою, я простил его… Король неаполитанский забыт в Люневиле только одним венским кабинетом, с которым давно уже во многом не соглашался. Он не участвовал в войне 1800 года, не возбуждал к себе негодование во Франции, войска его не соединялись с армиею Меласа, он не посылал под Маренго ни одного солдата, держал себя в оборонительном состоянии, никого не просил, потому что никого не оскорблял, твердо надеялся на свою союзницу. Если б он захотел просит заступление — к чему и самое несчастье не могло его принудить — то было бы приличнее обратиться к России, а не к политике г-на Бонапарта, который, при всей дерзости своей, тогда еще не привык поступать без уважения с южным государством, бывшим в союзе с великою северною державою.
Первый консул, искавший способов утвердить власть свою во Франции, тогда не только не имел в голове прощать короля неаполитанского, но даже старался заключить с ним дружеские связи чрез посредство санкт-петербургского кабинета, которому в Гамбурге сделаны были мирные предложения. Спокойствие Неаполя и независимость, — возвращение Пьемонта Сардинии — вот главные статьи, которые долженствовали быть основанием договора. Сравнив тогдашний язык с нынешним, увидим разницу между положением того, кто еще только намеревается похитить власть, и того, кому все средства кажутся хорошими, если только они выгодны.
Кабинет санкт-петербургский захотел помочь своим союзникам, сия благородная мысль склонила его к миру, уже г. Колычев был отправлен. Но Бонапарт, немедленно забыв чувство справедливости, которое показалось ему ненужным, препоручил генералу Мюра как можно скорее вымучить у слабого Мишелу, полномочного министра неаполитанского во Флоренции, трактат, совершенно противный тому, который был предложен России и который велено было подписать сему министру.
Если Бонапарт сюда относит второе прощение свое, то надобно признаться, что оно было далеко от благородной цели, ибо по Флорентийскому трактату король неаполитанский лишился части острова Эльбы и обязался впустить в свои области французские войска на все время, пока продолжится война с Англиею. Правда тягостные условия сего трактата, заключенного в марте месяце, облегчены заступлением России, в октябре положено, чтобы французские войска вышли из Неаполитанского королевства, когда англичане оставят Египет: однако сие условие не было исполнено очень долго, и двор неапольский еще терпел два года все то, на что насильство и несправедливость могут решиться, когда не боятся наказания.
По заключении Амьенского мира Франция в силу договоров вывела войска свои из Неаполя, и следственно лишилась права посылать их когда-либо в сие королевство. Несмотря на то, лишь только началась война с Англией, войско французское опять вступало в Неаполитанские области, расположилось в Абруццо и в Апулии, и поступало с сими провинциями, как с завоеванными.
За несколько месяцев перед сим вы были недалеко от Неаполя — говорит Бонапарт к своим солдатам, надлежало бы еще прибавить: были недалеко от Неаполя по праву сильнейшего, нарушив присяжную честность. — Я опять поступил великодушно — далее он уведомляет солдат своих, а они не знают, что все великодушие состоит в том, что Бонапарт не велел разорить до основание столицы, который не только не мог сделать ни одного справедливого упрека, но в которой солдаты не должны были бы находиться, если б он уважал права народные, и если бы признавал хотя тень справедливости.
Нет! Не из великодушия и не для того чтоб простить в третий раз — ибо в мирное время не прощают нацию, которая терпит притеснения, и не ропщет не из великодушие и не для прощения правительство французское велело поднести в Париже неаполитанскому министру договор о нейтралитете, в следствие которого Массенина армия подкреплена почти двенадцатью тысячами человек, выведенных из Неаполя. Бонапарт, распределяя войска, думал только о средствах умножить число успехов там, где сам будет лично находиться, и вспомнил уже несколько поздно, что Массене трудно устоять против эрцгерцога Карла, с одной стороны хотелось ему оставить самую малую частицу славы для сего генерала, с другой чувствовал, что надобно удержаться на Адиже. Видя потребность призвать войско генерала Сен-Сира {Из Неаполитанского королевства, в котором он находился с французским корпусом.}, Бонапарт решился расставить новые сети для двора неаполитанского. Г. Талейран не отстал от маркиза Галло до тех пор, пока сей не подписал трактата. Французский посол в Неаполе назначил королю сорок восемь часов сроку для подтверждение всего, что министр его сделал в Париже, он грозился употребить насильство, и призвать войска в столицу, от которой они близко находились. Нельзя было устоять против таких угроз, и пагубный трактат подтвержден — сей трактат, которого нарушение служило предлогом к похищению, давно обдуманному.
Дом Бурбонов при самом падении своем величественнее дерзновенного утеснителя, он знает, что нет надобности оправдываться перед тем, кто гонит его, чтоб клеветать, клевещет, чтоб низвергнуть, он винен только в том, что несколько веков благодетельствовал Франции, — что права его неотъемлемы, что пролил священную кровь свою на жертвеннике безначалия и тиранства, и что имя его тягостно для совести хищника.
Европа теперь уже не есть собрание государств независимых, которые — быв взаимно соединяемы торговыми связями, а в тоже время разделяемы политическими притязаниями и национальным соперничеством — составляли одно целое. Нынешние обстоятельства напоминают религию восточных народов, которые молятся злому гению. Европа разделяется на две части: одна держит сторону Бонапарта, другая противится ему.
По объявлению самих журналистов французских, более шестидесяти миллионов готовы навсегда поработить себя одному человеку, несмотря на то, государства независимые не помышляют, что они могут еще равную силу противопоставить федеративной империи.
Бонапарте почти ничем не владеет в Индиях, недавно он лишился мыса Доброй Надежды и острова Сен-Доминго. Пристани его пусты, флоты почти истреблены. При всем благоденствии он остается без торговли, без колоний, без средств приобретать богатства, столь необходимые для расточительности. Бонапарт, подобно Юпитеру, царствует среди своих детей, недавно усыновленных, — но, по примеру Сатурна, должен будет пожирать их.
Не скрываем, что Европа имеет причину бояться. Излишняя доверенность произвела много бед, уныние может произвести еще более. Военные неудачи можно уподобить ветрам, от которых дерево только гнется, но бездействие походит на болезнь, которая иссушает самый корень. Европа лишилась некоторых средств, зато остались при ней другие. Бонапарт нимало не прибавил себе могущества, он только распространил власть свою.
Затеявши учредить империю, которая числом жителей равнялась бы половине Европы, он признал нужным разделить ее на части. Кто еще не носит на себе ига, тот непременно должен сопротивляться властолюбию Наполеона: другого нет средства обезопасить себя от его тиранства. Державы, которые не хотят восстать против сей федеративной империи, хотят предохранить себя от притеснений, добровольно налагают на себя оковы, даже требуют их, такова, например, Австрия, которую впрочем должно извинять, которая в зависимости своей заслуживает уважение, и которая прежним своим благородным усилиям будет одолжена тем, что может быть еще не скоро припишут ее к федеративной империи, такова и Пруссия, которой ничем извинить не можно, к которой опасность еще ближе, и которая в течение целого столетия наслаждалась счастьем и славою, потом вдруг стала на чреду государств, вчера сотворенных для родственников похитителя.
Бонапарт ныне объявляет права на империю Карла Великого, который в свое время требовал себе наследие Константинова. Но когда сын Пепина, внук Мартеля, потомок двадцати Меров, соединенных узами родства с детьми Кловиса, когда Карл Великий велел венчать себя в Риме западным императором, тогда некому было противиться его могуществу. Карл не отнимал у Европы половины жителей, но господствовал над всею Европою, народы, обитавшие за Вислою, равным образом жители Великобритании, тогда были не в силах противиться его могуществу.
Сотворяемая империя ныне при самом начале своем, уже показывает, что она есть незрелый плод неслыханной дерзости. Точная соразмерность в частях, составляющих целое, а не огромность, рождает крепость и силу. Гюг Капет, управляя одною только Франциею, был основателем династии и родоначальником тридцати трех королей: напротив того империя Карла Великого не дошла до внука его. Нельзя ручаться за неразделимость новой федеративной империи, ссылаясь на то, что Бонапарт на всех престолах Запада посадит своих братьев и детей усыновленных. Пускай Европа измерит восстающий колосс, Франция, оставаясь в естественных пределах своих и будучи управляема честолюбием, способным опамятоваться и остановиться, вероятно была бы опаснее для Европы. Человек, который сперва был начальником республики, потом вздумал жаловать в короли и выдать себя за восстановителя Западной империи, такой человек сам о себе сказывает, что он значит. Созидается столп Вавилонский, строят его короли, которых язык скоро будет невразумителен для архитектора. Судя по быстрому току происшествий, можно предвидеть, что скоро настанет смешение языков при сем политическом столпотворении.
Еще повторим, что Бонапарт, удовлетворяя свое честолюбие соединением десяти государств, существенно ничего не прибавляет своему могуществу. Он походит на человека, в басне упоминаемого, зарезавшего курицу, которая несла золотые яйца. Присоединяя ко Франции, например Испанию, он лишается тиранского, но весьма полезного для себя права разорять без милосердия сие королевство. До сих пор что мешало ему грабить Голландию, истощать Италию, вымучивать у окрестных государств все, чего ни хотелось? Имел ли он нужду заботиться о средствах облегчить судьбу стран утесняемых? Но соединяя их с Франциею, отдавая их своим родственникам, он должен или не внимать жалобам новых правителей, или отказаться от грабительства. Бонапарт, сам любя пышность, потребует того же и от королей, ему подвластных. Следственно каждое из малых государств, истощаясь для поддержания двора своего, не будет в состоянии платить Наполеону другой дани, кроме почтения. Азиатская пышность без сомнения весьма приятна будет для нового халифа, но легкомысленные подданные его скоро обнищают, доставляя пищу его расточительности. Франция, переставши грабить соседей своих, неминуемо должна истощаться, за мнимым благоденствием последует беспорядок и потребность в новых завоеваниях.
Необъятная федеративная империя потеряет единство и целость, от которых зависело могущество Франции. Бонапарт, переступая за границы, укрепленные природою и искусством, приобретает государства, которые должен защищать, но ни одного солдата, на которого мог бы надеяться. Хотя газеты и префекты присоединенных областей беспрестанно ручаются за верность, даже за любовь к нему покоренных народов, однако совесть не дозволяет ему легкомысленно положиться на такие свидетельства. Чтобы сберечь Неаполь, чтобы удержать в повиновении верных подданных Итальянского королевства, чтобы заставить голландцев полюбить новый образ правления — для того потребно французское войско, чтобы предотвратить в Испании намерение отложиться, чтобы заставить Германию почувствовать, сколь полезно для нее пристать к федеративной империи — потребно войско опять французское же. Франция в мирное время должна оставаться в военном состоянии. Так в древности Италия истощалась, составляя легионы из граждан своих, и посылая их на край света, Бонапарт, соединив многие государства под своими законами, едва ли успеет соединить какой-нибудь народ с народом французским. Одно время может истребить различие в обыкновениях, склонностях, языках, а на сем различии основано взаимное отвращение между нациями. Баварцы, чтобы спастись от австрийской политики, с радостью пристали на час ко французам, однако не один честный человек в Баварии трепетал уже при одной мысли, то государя его в Париже включили в список королей федеративных. Испанцы могут до некоторого времени гнуться под игом необходимости, но они суть потомки тех гордых арагонцев, тех мстительных кастильянцев, которых обеты покорности никогда не простирались далее гор Пиренейских. Италия, надеясь опять сделаться страшною державою, может соглашаться на все, однако она знает, что в течение десяти столетий была попеременно то жертвою, то гробом французов, и что немудрено возобновить сицилийские вечерни. Итак, Франция, будучи отделенной среди федеративной империи, окружает себя существенными опасностями, чтобы доставить мечтательное величие тому, кто управляет ею.
К сим рассуждениям можно прибавить еще, что военная система, столь обширная, должна расстроить финансы. Все государства, которые берет Франция под свое покровительство, уже десять лет терпят разорение от войска. Франция не предвидела в революционную войну, что монархии, с которыми сражалась, получат от нее королей, и что над республиками будут поставлены короли же, — и опустошала области, ныне к ней присоединяемые. Она сделала грубую ошибку в расчете, ежели для обогащения себя сливается с государствами, которые гораздо беднее, нежели она сама. Голландия теперь не имеет мыса Доброй Надежды, не имеет эскадр, которыми могла бы спасти Батавию и колонии американские. Испания теперь не то, чем была при Филиппе V, Италия ныне состоит из десяти разных народов, взаимно ненавидящих себя, и давно уже ограбленных французскими солдатами. В Германии, на севере, на юге, везде Бонапарт должен защищать и покровительствовать тех, с кого взять нечего. Сыны отечества, принужденные идти в дальние страны, не один раз обольют кровью и слезами своими землю федеративной империи, которая, принадлежа г-ну Бонапарту, для них все будет чужою.
Бонапарт никогда не вверится государям, которых унижает своим покровительством, никогда не отважится вести войну в их областях без собственных солдат своих. Нельзя думать, чтоб он стал охранять Голландию итальянцами, а Италию немцами, он всю надежду свою полагает на солдат французских… Уже образована преторианская стража. Хотя еще она не располагает престолом, однако ей уже платят деньги, и почитают ее главной подпорою. Начальники получают провинции, офицеров наделяют богатыми корыстями, солдаты имеют право всего надеяться, и федеративная империя, при самом рождении своем сделавшись тем, чем была Римская при начале упадка, представляет соединение восьмидесяти миллионов жертв, закалываемых для пресыщения нескольких легионов Наполеоновых телохранителей.
Европе остается решительно взять из двух одну какую-нибудь сторону — ибо нынешнее бездействие дремлющей политики не показывает ничего определенного. Надобно или заключить мир, или вести войну, надобно составить и утвердить союз, которой мог бы удержать зло — ступив еще один шаг вперед, оно уже будет неизлечимо.
Четыре нации храбрые и воинственные, огражденные местным положением и дальностью, обеспеченные от нападения, долгом общей пользы обязаны защитить независимость морей, севера, Европы, — а особливо от двух из сих держав непосредственная, ближайшая польза их требует, чтоб они спасли Юг от порабощения.
Англия для свободного плавания на морях Балтийском и Средиземном, и для безопасности торговли своей, должна оспорить у федеративной империи право на Зунд и на пролив Мессинский. Россия, чтобы свободно вывозить свои произведения, поддержать торговлю, отвратить неудобства в рассуждении флотов своих в Финском заливе и на Черном море, также имеет необходимость противиться успехам Наполеона в Северной Германии и в Италии. Дания, которой угрожают отнятием ключей от Балтийского моря, должна флотом своим подкрепить общую систему. Швеция — которая и без твердого характера, укрощающего душу юного монарха, с приличною ей благородною гордостью должна чувствовать свою обиду — ныне побуждается важнейшими причинами взять участие в полезном союзе.
Итак, вопль общей опасности требует, чтобы политика разрушила неудобства, препятствующие исполнению благоразумного плана. Да исчезнут все ребяческие умствования, которые в обыкновенное время останавливают неискусных посредников (nИgociateur). Когда корабль погибает, плаватели должны забыть частные ссоры свои, и стараться об отвращении опасности.
Если Бонапарт один раз будет уверен, что система противоборства точно существует, что укрепляется, что все части ее стремятся к одной цели — они непременно остановятся. В самом деле, не он виноват, что половина Европы находится ныне в замешательстве, но те, которые дозволяют ему располагать ею. При первом знаке согласия между государствами, согласия столь страшного для Бонапарта, он обдумается и утихнет. Неужели непременно надобно пятьсот тысяч солдат для укрощения столь буйного честолюбия? Надобен характер, неутомимость, а более всего мудрая система политики.
Только морские державы могут оспаривать у Бонапарта диктатуру над Европою, только в пристанях можно поразить его. Федеративный пояс, которым он окружил Францию, защищает границы ее твердой земли, но берега открыты на тысячу пятьсот миль, и слабые флоты не в состоянии защитить их. Эскадры соединенных держав могут в разных пунктах напасть на Францию.
Известно, что у Англии нет потребного числа солдат, России недостает кораблей, Дания и Швеция не имеют денег: но соединясь вместе, сии державы ни в чем не будут терпеть недостатка. Пускай флоты российские, английские и шведские разъезжают с войсками на стихии, не повинующейся Наполеонову честолюбию, пускай Турция соединит с ними несколько прекрасных кораблей своих, от которых, при других кормщиках, можно ожидать хороших успехов: тогда Бонапарт узнает, что напыщенность далеко отстоит от истинного величия, а Европа уверится, что система морской войны может еще загладить неудачи 1805 года…

(Сокращенно взято из Tableau Polit. de Europe par M. le Comte de S.)

——

О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 года и первых трех месяцов нынешняго: (Окончание): (Сокращенно взято из Tableau polit. de l’Europe par M. le comte de S.) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч.28, N 16. — С.289-316.
Неизвестные_французы
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Статья из Монитера о вступлении англичан в Копенгаген, Неизвестные_французы, Год: 1807
  2. Определение Сената Лигурийской республики, Неизвестные_французы, Год: 1805
  3. Донесение министра Талейрана, Неизвестные_французы, Год: 1807
  4. О умножающемся числе преступников во Франции, Неизвестные_французы, Год: 1807
  5. Таблица о государственных доходах и расходах Франции со времен Филиппа Августа до Наполеона Бонапарте, Неизвестные_французы, Год: 1806
  6. О происхождении и некоторых обыкновениях вендов, или вандалов лузатских, Неизвестные_французы, Год: 1806
  7. Объявление от Людовика XVIII французам, Неизвестные_французы, Год: 1806
  8. Замечания, Неизвестные_французы, Год: 1807
Электронная библиотека