З. H. Гиппиус
‘О шестом чувстве’
В ‘Зеленой Лампе’, после доклада Георгия Иванова ‘О шестом чувстве’ (Символизм)
(15 апреля 1930 г.)
* * *
КОММЕНТАРИИ
‘О шестом чувстве’, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1930
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Сегодняшний доклад больше связан с прошлым, чем это кажется. Кстати, г. Иванов и повторил мои слова насчет ‘скуки’. Связь эту мы увидим, а раньше я хочу отметить, что вышло из прошлого доклада, — моего.
Если не понят был даже вопрос поставленный, в этом я виню себя. Не целиком, а отчасти. Когда выдается случай говорить свободно, — редкий случай! — надо уж говорить без намеков и умолчаний, а прямо.
Мне-то казалось, все же, что и так понять главное — не большая хитрость: есть у эмигранта, между прочими личными долгами, долг специально эмигрантский. Он определялся, но мне даже думалось, что и без моих определений его всякий сам знает.
Однако посмотрите: вот фельетон ‘О долге русск. эмигр.’ Ю. Сазоновой, в ‘П. Н.’. Сотрудница не называет, конечно, ‘Зел. Лампы’: о ней запрещено упоминать, это о-во слишком свободное, а потому владельцы зарубежной прессы считают его вредным. Г-жа Сазонова только говорит, что в некоем собрании некий оратор с высоты трибуны обличал трудящуюся эмиграцию в неисполнении долга, и что хотя для обличителя (все с высоты трибуны) рабочая средняя масса эмиграции кажется пылью, — эта бедная ‘пыль’, с ‘утомленными лицами’ покорно слушала обличения и даже аплодировала.
Грустная картина! Но не подозревать же г-жу Сазонову, что она сознательно хочет с больной головы свалить на здоровую? Просто, сотрудница ‘П. Н.’ не поняла еще, что такое ‘Зел. Лампа’, и не уловила смысла доклада. Тут-то я себя и виню. Если не одна г-жа Сазонова не поняла, то не лишним будет поставить несколько точек на нескольких i.
Начать с того, что ‘утомленных лиц’ мы в зале, прошлый раз, много не заметили. Это жаль, но не в том дело. Сколько бы их, лиц ‘трудовой’ эмиграции, ни было, наверно ни один не понял меня так, как поняла сотрудница ‘Поел. Нов.’. Большинство из них, в тяжкой работе и молчании проводящих жизнь, отлично знает все положение. Ведь давно известно, что между этим слоем ‘настоящей’ эмиграции и ее ‘верхами’ — образовалась пропасть. Наша ‘элита’, политико-партийная интеллигенция, в руках которой находится и зарубежная пресса, — совершенно оторвалась от эмигрантского ‘народа’. Это оттуда, с этих самых ‘верхов’ (а не с высоты нашей эстрады) услышали мы впервые определение зарубежного русского ‘народа’, как пыль, куча обывательщины. Это верхи, наша элита не исполняет своего долга, занимаясь политической кружковщиной, и ничем больше. Не только не исполняет, но и другим мешает. Попробуйте-ка вступиться за рядовую массу эмиграции, ну, хоть поговорить, как бы добыть ей за рубежом более ‘человеческую’ жизнь: вам этого не позволят господа прессы, та же эмигрантская элита. Допускаются лишь объявления о благотворительных балах, да воззвания к ‘добрым людям’, — когда уж поздно, когда уж и добрые благодетели, если найдутся, разве на гроб соберут. Статья известного экономиста Кочаровского по вопросу улучшения жизни трудящегося слоя эмиграции два года валялась по всем редакциям. И протекция не помогла. А когда та же статья вышла отдельной брошюрой (с предисловием небезызвестного Бунакова) — о ней решено было в печати не упоминать: это, мол, ‘бессмысленные мечтанья’!
Да, секрет Полишинеля — пренебрежительное, если не преступное, отношение зарубежных верхов к зарубежному русскому народу. Народ должен молчать и покоряться. Нет области, в которой он мог бы поднять свой голос. Даже в области религиозной. И на нее посягают политические ‘вожди’. Они решили, что нужна ‘лояльность’. Московский митр. Сергий ‘лоялен’. Пусть-ка эмиграция скажет слово против него! Кто-то попробовал было, но политики пришли в бешенство и неугодный рот закрыли.
Так вот с ними-то, с политиканствующими ‘вождями’ и владыками, с их самодовольным лжепатриотизмом, с их несчастным пренебрежением к ‘народу’ русскому — мы здесь и боремся. Их-то и ‘обличал’ мой доклад. Слишком скрыто? Вот, теперь яснее.
Это не все, положим. Есть еще слой ‘культурников’, ‘искусников’, которые и знать себя эмигрантами не желают. Какой еще для них эмигрантский долг? Но другим они исполнять его не мешают, не могут, и за то спасибо. Обличать — слишком громкое для них слово, да и большинство — невинные, и в русском, и во французском смысле ‘les innocents’. Искренние души о сю пору думают: революция, эмиграция, большевики (особенно большевики!) — это все политика: культура, искусство — аполитичны: мы искусники, значит, мы аэмигранты. Если это писатели, и если удастся им добиться созданья какого-нибудь собственного органа, то они прежде всего, и обязательно, заявляют, что он ‘аполитичен’.
Обыкновенно же такие писатели пристраиваются к одной из политических газет, безразлично к которой. И газетам все равно, если ‘вечность и красота’ — аполитичны: и аэмигрантам нашим легко писать в любой.
Странный доклад… Казалось, литературный. Поэт говорит о поэтах, о старом движении, о символизме. Но при чем тут какое-то ‘шестое чувство’? Поэзия вообще дело возвышенное, но тут речь будто и не об этой обычной возвышенности. Мы знаем талантливейших писателей, даже современных, которые делают чудеса искусства при пяти чувствах, а бредни о шестом просто считают дорогой в желтый дом.
Но говорит ли Г. Иванов об ‘искусстве’? Да, только он разрывает его заколдованный круг. Говорит не о талантливых произведениях символистов, но именно о символизме, с его временем, с его атмосферой. Хорошо зная и то время, и эту атмосферу, я изумляюсь, как мог незнающий Иванов столь проникновенно понять ‘несказанную’ суть тогдашнего момента? По какой интуиции угадал он самое главное в явлении символизма, его центральную горящую точку? Он называет ее ‘поисками шестого чувства’. Да, и я только подчеркну, от себя, что поиски эти были не литературные, а человеческие.
Движение символизма, — литературное, погибло. И прав Иванов: нельзя, не надо к нему возвращаться. Вообще нельзя возвращаться назад: возвращение Вейнингер даже называет безнравственным. Но прав докладчик и далее: если не попадет что-то от символизма и в нашу литературу (как с тех пор не попадало), и в нашу жизнь вообще, то наступит наконец, час, когда нам останется только ‘охнуть и лопнуть’. Это катастрофа, и очень выразительно предсказанная. Ее вероятность, ее возможность, смутно уже чувствуется. Ее ‘отсвет’ уже как бы лежит на всех наших делах. Везде, на литературе он только заметнее. И кто знает, не придется ли нам открыть еще один новый долг наш не простой эмигрантский, а пошире, потруднее и неопределеннее: долг схватиться за конец оборванной ниточки, одной-единственной ниточки в старом ‘символизме’, и попробовать потянуть ее же — дальше. Она дальше будет новая, но будет та же. Она-то не погибла.
Г. Иванов сам указывает на неопределенность своего доклада. Но и я говорю сейчас неопределенно. Я утверждаю, что иначе говорить о глубокой сути символизма в данное время невозможно. Она непередаваема. Гениальной интуицией можно что-то узнать, не зная. Но слова, новые о старом и новом, найдутся тогда, когда найдется конец оборванной нитки. До тех пор… повторим любимое слово Блока: это несказанно.
Я, впрочем, попытаюсь сделать к докладу Иванова одно, очень маленькое, добавление. Только уж не в порядке ‘несказанного’, а перейдя в порядок обычных пониманий. Моя добавка будет почти внешней, временно-пространственной, исторической отчасти.
Однажды, 20 лет тому назад, в обстановке довольно необычайной, были произнесены такие слова:
‘Положение ваше (в России) в настоящее время сложно и по-видимому безысходно. А что, если скоро придется всем вступить в борьбу с силами мировыми, на арене истории? В сознании многих брезжит новое предчувствие: всеобщая историческая гибель открывается с возрастающей грозной ясностью. Искать высшей силы… Но как? Где? Пока неясно. И в этой неясности причина великого томления’.
Мне сейчас некогда рассказывать, где и при каких обстоятельствах это было сказано. Достаточно отметить, что дело происходило в среде, не только связанной с символизмом и символистами, но даже прямо созданной ими. Остановимся только на содержании приведенных слов. И оно уже кое-что объяснит нам. Подчеркнет, во всяком случае, ‘великое томление’, которое, в предчувствии великих катастроф, так обострило поиски ‘высшей силы’.
Высшей силы? Или шестого чувства?
Теперь, рассматривая все это в исторической перспективе, я скажу так: начиная свои поиски, символизм не имел для них ни названий, ни определений. Разве только говорили: ‘чего нет на свете’. Но для нас-то уж ясно, что и в этот первый период символизм искал ‘Высшей силы’, хотя то и дело проваливался в хаос, в пошлость, ни в чем не отдавая себе отчета. Второй период наступил незаметно, сопутствуемый сложным процессом дифференциации. Это был, для некоторых, час сознания, что ищут они именно ‘высшей силы’, и, что единственная человеческая высшая сила — это сила религиозная.
Любопытно: все исследователи ‘символизма’ здесь-то и ставят точку. Никакого второго периода для них нет. Все, мол, распалось, движение кончилось, символисты разбрелись, кто куда, перестав и быть символистами: иные, забыв свое ‘новаторство’, пошли вспять и докатились до обыкновенной глухой реакции (не забудем живое выражение: ‘Религия — есть реакция’).
Как бы то ни было — все сходились, что вот тогда-то — символизм кончился, на смену явились другие течения, акмеизм, футуризм и т. д.
Но в своем докладе Г. Иванов совсем по-новому подходит к символизму: поэтому я докладчику не возражаю, а лишь кое-что договариваю. Я утверждаю: символизм не кончился в момент сознания, что поиски ‘шестого чувства’ или ‘высшей силы’ должны быть направлены на область религии. Он не исчез, в самой сути своей, с завершением первого периода, безотчетного, возвышенно хаотического, смятенного, и не там нужно искать кончик оборванной нитки. Той нитки, за которую следует нам схватиться, чтоб, в один прекрасный день, по слову докладчика, ‘не охнуть и не лопнуть’.
Впервые: За Свободу! Варшава, 1930. 3 мая. No 118 (3099). С. 2.
…мои слова насчет ‘скуки’. — См. комментарий к предыдущей статье <,’Мелькнувшее мгновенно’>,. Доклад Г. Иванова в ‘Зеленой Лампе’ 21 марта 1930 г. назывался ‘Шестое чувство (О символизме и судьбах поэзии)’.
…статья вышла отдельной брошюрой… — Гиппиус З. Н., Кочаровский К. Р. Что делать русской эмиграции? / Предисл. И. И. Бунакова. Париж, 1930.
..любимое слово Блока: это несказанно. — См. стихотворения А. Блока ‘Ты свята, но я Тебе не верю…’ (1902), ‘Твое лицо бледней, чем было…’ (1906).