О РУССКОМ НАРОДНОМ ПЕНИИ
О РУССКОМ НАРОДНОМ ПЕНИИ
О русском народном пении, Львов Николай Александрович, Год: 1790
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Воспроизводится по изданию: Н.А. Львов. Избранные сочинения. Кёльн, Веймар, Вена: Бёлау-Ферлаг, СПб.: Пушкинский Дом, Рус. христиан. гум. ин-т, Изд-во ‘Акрополь’, 1994.
Говорить и петь вначале было одно дело, по мнению Страбона {Gogr. L. I.}. Последовавшие писатели, будучи с сим мнением согласны {Essai sur l’origine des langues, page 285. J. J. Rousseau.}, утвердили, наконец, что глагол страстей произвел стихотворство и музыку, первые законы преподавали пением, и первая музыка состояла в мелодии слов.
Мелодия, будучи душа музыки (подобно как рисунок в картине), состоит из звуков, когда оные, один за другим последуя, составляют приятную песнь.
В продолжение времени нужно показалось сим первым и одноцветным чертам голоса придать живости и силы: тогда ко всякому из тех же мелодических звуков прибавили еще по нескольку других, которые, будучи произведены все вместе, содействием своим составили общий приятный звук, и сие назвали армониею.
Итак, мелодия представляет слуху приятную, а армония богатую пищу.
Первой движение приятно и прелестно действие, движение последней великолепно, а действие восхитительно.
Мелодия есть дочь природы, армония от искусства по большой части заимствовала бытие свое.
Как первой известно начало, так неведом источник рождения второй.
Может быть, какое ни есть звучное тело, или отголоски в лесу, или ветр, между ветвей услышанные, были начальною причиною сообщения нескольких звуков в один общий голос для произведения согласия.
Древние греки, у египтян с прочими художествами и музыку заимствовавшие, довели оную до такого совершенства (по свидетельству тех времен писателей), что действие оной кажется нам чудесами или ложью, чудесам соседственною. Они музыку свою разделяли на теорическую, или умственную, на практическую, или исполнительную. Сия последняя разделена была опять на две части — на мелопию и рифмопию, {й , й .} то есть на мелодическую и армоническую. Сие древних греков разделение музыки разделяет весьма естественно и наше народное пение. Мы называем армонические песни протяжными, а мелодические — плясовыми.
Плясовые песни у нас по большой части веселого содержания в тоне Maggiore {Мажор (итал.). } и поются скоро.
Протяжные же почти все в Minore {Минор (итал.).} и поются тихо или умеренно.
Есть несколько песен, кои между двумя сими составляют середину: оне ближе почитаются к роду протяжных и хотя поются поскорее оных, но под них никогда не пляшут. Сии суть минорные по большой части: число оных невелико, а пример под No 13, 18, 19, 25, 27.
К удовлетворению желания любителей древней музыки отец Киршер и г. Бюретт по долгом и трудном изыскании нашли и перевели на нынешние наши ноты два отрывка древней греческой музыки ‘Гимн Немезиде’ и ‘Оду Пиндарову’. Исследовав сию последнюю с примечанием, к удивлению находим, что мы в народном пении нашем наследовали от древних греков не только разделение оного на две части, но в протяжных песнях и некоторое ощутительное подобие мелодии и образ сложения оных: ибо старинная наша песня под No 34 и многие другие начинаются выходкою одного голоса, а возвышаются потом общим хором. Так точно расположена и ‘Ода Пиндарова’, имеющая характер пения Canto Fermo {Неизменная мелодия (итал.).}, итальянцами называемого. Больша я часть наших протяжных песен сей же самый характер имеют.
Где охотник нечто доброе примечает, там знаток часто оное находит, и малозначущие вещи становятся внимания достойными: искусный нашего века музыкальный сочинитель {Г. Паизелло.} нашел в наших протяжных песнях столько доброго, и образ пения оных столь правильно хором исполняем, что не хотел верить, чтобы были они случайное творение простых людей, но полагал оные произведением искусных музыкальных сочинителей. Голос страстей служил неученым певцам нашим вместо науки: сие понятно касательно до мелодии, но каким образом без учения достигли сии певцы, одним только слухом руководствуемые, до художественной части музыки, то есть до армонии? Нет, кажется, к сему иного пути, кроме подражания: а по сходству подобия сих песен с остатком греческой музыки нет, кажется, сомнения, чтобы не заимствовали они сей части ученого пения у древних греков, ближе, нежели у каких-нибудь других народов.
Протяжные наши песни старинные суть самые лучшие: сии-то суть характеристическое народное пение, с которым при помощи уже искусства в наши времена сочиненные также протяжные песни No 11, 22, 29 не могут равняться. Они не имеют ни той важности, ни той полноты, как старинные под No 3, 5, 8, 15, 17, а и сии, будучи совершенны в простом согласии своем, не имеют, однако, того достоинства в своем сложении разнообразностию армонических перемен, каковые есть в песне No 34, которая, сколько известно по словесным преданиям, старее еще до сих последних и ближе, следовательно, ко временам, где подражание греческого пения могло быть совершеннее, будучи живее в памяти певцов, не имевших знания письменной музыки.
Что касается до плясовых песен, то старинные не имеют пред нынешними сего решительного преимущества, и хотя нельзя точно означить, кои суть из них самые старые, но известно то, что нынешних времен некоторые песни предпочтительны тем, коих признают старинными по начальной простоте их. Сие могло произойти естественно от умножения в России музыкальных инструментов, прибавивших полутоны и другие музыкальные приятности, коих не было в старых, часто в повторении одной и той же мелодической весьма короткой мысли состоящих, как то можно видеть под No 1, 4, 13, 31.
Между сими плясовыми песнями есть еще особливые более образом пения, нежели сложением своим: их называют цыганскими, поелику под сии только одни можно плясать по-цыгански. Песни сии, также русскими сочиненные, переменили название свое и образ своего напева по причине употребления их нашими цыганами. Пляска сих подвижных плясунов называется ‘в три ноги’, то есть, что выбивая они в некоторых местах песни каждую ноту ногами, поют согласно ударам отрывисто, из чего и выходит как особый род пляски, так и пения, совсем от русского отличный.
Не знаю я, цыгане ли сочинили сии песни или же умели, выбрав из наших, придать им пением совсем такой живой наряд, в котором они весьма от русских отличны, и для скорой пантоминной пляски стали несравненно оных удобнее, будучи и для голоса лучше многих простонародных. В них более прочих мелодии, более веселости, в них есть некоторые короткие припевы, как-то ‘люли’ и проч., некоторые приговорки, которые произносят пляшущие так, как в пляске гишпанского фонданго. Цыганские песни в сем собрании в плясовых песнях находятся под No 11, 14, 20, 27, 28, 39, 41.
Свадебные и хороводные песни весьма древни, между оными нет ни одной в наши времена сочиненной: к сему роду песен, особливо к свадебным, есть между простых людей некое священное почтение, которое, может быть, еще остаток, древним гимнам принадлежащий. Легко статься может, что сие самое невежественное почтение есть и причина непременному их состоянию: осмелится ли мужик прибавить или переменить что-нибудь в такой песне, которая в мыслях его освящена древностию обычая? Свадебные сии песни во всем пространном государстве нашем и словами и голосом столько единообразны, что из-за нескольких тысяч верст пришедший прохожий по голосу оных узнает, в которой избе свадьба.
Хороводные песни также почти везде одинаковы, в них еще употребляются и поныне припевы ‘Дида Ладо’ и прочие имена языческих богов древнего славянского поколения.
Святошные и подблюдные наши песни более еще доказывают, что мы в народном пении много заимствовали от греков. Старинная греческая игра и песня, поныне еще известная под именем ‘Клидона’ {Voyage littraire de la Grè,ce. Tome I, page 219. Guis.}, есть то же самое, что у нас подблюдные песни.
Клидона у греков состояла в некотором прорицательстве будущего счастливого или несчастного в женитьбе или любви события: собравшиеся гречанки клали в сосуд каждая свое кольцо, перстень или какую-нибудь монету, которые потом вынимали под песни, и при какой чей перстень вынется, то и сбудется. Мы то же самое делаем, когда поем подблюдные песни, с тою только разницею, что в Греции кладут залоги в сосуд, водою наполненный, а у нас в покрытое блюдо.
К русской Клидоне прибавили уже славяне свой любимый припев, которого у греков не было: они припевали, и мы тоже поем ‘слава’ {Записки касательно российской истории. Собеседника часть 2, стран. 80.}, главное божество славянского народа, коего имя заимствовали они от великих дел своих и которое весьма часто употребляли не только в песнях, но и в собственном названии людей.
‘Жив, жив Курилка’ {У древних греков между свадебных игр была в употреблении. Guis. Voyage littraire de la Grè,ce. Jeux etc.} есть также игра греческая.
Свойство малороссийских песен и напев совсем от русских отменен: в них более мелодии, нежели в наших плясовых, но мне неизвестна ни одна армоническая малороссийская песня, которая бы равнялась со многими нашими протяжными. Употребление из давних времен между народом их бандуры помогло к совершению их пения, и во многих песнях малороссийских есть музыкальные приятности, есть некоторые правила в сложении оных, некоторая ученость, но вообще меньше характера, как-то и в наших новосочиненных мелодических песнях, которые, однако, старинных несравненно лучше. Правила и с ними музыкальные приятности, подобно нарядам в нашем пении, так же, как и в пении других земель насчет характерной и простой народной музыки поселяются, из сего, однако, не следует, чтобы музыка оттого становилася хуже, нет, но совершенства ее, будучи общими всем народам, отъемля иногда, хотя и странный, но принятый народом напев, того сильного ощущения уже не производят над слухом, какое чувствует поселянин при слушании простой отечественной песни.
Хотя не имеем мы особого пастушьего пения, есть, однако, у нас песни, которые отменным образом характер сей полевой музыки означают. Впрочем, и наши пастухи на грубых своих инструментах имеют особые напевы, зовы и проч., которые нигде и никто, кроме пастухов, не употребляет. Пастушьи сии песни — одна между протяжными под No 14, другая между плясовыми под No 19.
Не знаю я, какое народное пение могло бы составить столь обильное и разнообразное собрание мелодических содержаний, как российское. Между многих тысяч песен нет двух между собой очень похожих, хотя для простого слуха многие их них на один голос кажутся. Можно себе вообразить, какой богатый источник представит собрание сие для талантов музыкальных, какое новое и обширное ристалище не токмо для Гейденов, Плеилев, Даво и проч., но и для самых сочинителей опер, какое славное употребление могут сделать они и из самой странности музыкальной, какая есть в некоторых песнях наших, например No 25, между протяжными?
Песня сия должна быть в тоне D minore, в сем тоне она и написана, но тон D minore находится только в начальных ее двух тактах и при конце, а в продолжении песни совсем его нет. Песня No 30 между протяжными не менее странностию своею музыкально отлична.
Может быть, небесполезно будет сие собрание и для самой философии, ученый доктор Форкель, толь искусно музыкальную стезю просвещающий {Доктор Форкель пишет ‘Историю музыки’, которой 2 тома уже и напечатаны.}, будет, конечно, уметь оным воспользоваться ко славе своей и ко славе музыки нашей. Может, сие новым каким-либо лучом просветит музыкальный мир? Большим талантам довольно малой причины для произведения чудес, и упадшая на Невтона груша послужила к открытию великой истины.
Сколь трудно было собрать голоса народных неписанных, на нескольких тысячах верстах рассыпанных песен и положить оные на ноту часто с фальшивого пения неискусных певцов, всякий легко представить может, но трудность еще не меньшая предстояла в том, чтобы, не повредя народной мелодии, сопроводить оную правильным басом, который бы и сам был в характере народном. Сие, однако, с возможным рачением исполнено, и бас положен почти везде так, а инде весьма близко, как при исправном хоре в народных песнях поют оный. Сохранив таким образом все свойство народного российского пения, собрание сие имеет и все достоинство подлинника: простота и целость оного ни украшением музыкальным, ни поправками иногда странной мелодии нигде не нарушены.
О русском народном пении. — Собрание народных русских песен с их голосами. На музыку положил И. Прач. — СПб., 1790. — С. I—XII.
Страбон (ок. 64—ок. 24 до н. э.) — греческий географ и историк.
No 13, 18, 19, 25, 27 — ‘Ах реченьки, реченьки, холодные водыньки…’, ‘Ах, что ж ты, голубчик, невесел сидишь…’, ‘Как у нашего широкого двора…’, ‘Ивушка, ивушка зеленая моя…’, ‘Ах! как тошно мне, тошненько…’
Кирхер Атанасиус (1601—1680) — немецкий ученый, иезуит.
Бюретт Пьер Жан (1665—1747) — антиквар, врач, автор музыковедческих трудов.
Старинная наша песня под No 34 — ‘Ах! вы, кумушки-голубушки, подружки…’
No 11, 22, 29 — ‘Не бушуйте вы, ветры буйные…’, ‘Как на матушке, на Неве реке…’, ‘Дорогая ты, моя матушка…’
No 3, 5, 8, 15, 17 — ‘Как досель у нас, братцы…’, ‘Как у батюшки в зеленом саду…’, ‘У дородного доброго молодца…’, ‘Ах ты, Волга, Волга-матушка…’, ‘Еще вниз то было по матушке Камышенке реке…’
No 1, 4, 13, 31 — ‘Ах, деревня от деревни неподалеку стоит…’, ‘Во лесочке комарочков много уродилось…’, ‘Уж как по мосту мосточку…’, ‘Ой на горе-горе на высокой, на крутой…’
No 3, 11, 14, 20, 27, 28, 39, 41 — ‘Во поле береза стояла…’, ‘Мне моркотно, молоденьке…’, ‘Земляничка-ягодка на полянке выросла…’, ‘Во лузях, во лузях…’, ‘Ай, по улице молодец идет…’, ‘Во донских во лесах…’, ‘Ах, сени, мои сени…’
Гюи Пьер Огюстен (1720-1799) — французский писатель, автор упоминаемого Н. А. Львовым ‘Литературного путешествия в Грецию’ (Париж, т. 1—2, 1772).
Под No 14 — ‘Говорила я другу милому…’
Под No 19 — ‘Я сидела либо день, либо два…’
Гейден (Гайдн) Иосиф (1732—1809) — австрийский композитор.
Плеиль — т. е. Плейель Игнац Иосиф (1757—1831), композитор, музыкальный издатель,
Даво Жан Батист (1737—1822) — французский композитор.
No 25 — ‘Ивушка, ивушка зеленая моя…’
No 30 — ‘Вылетала голубица на долину…’
Форкель Иоганн Николаус (1749—1818) — немецкий историк и теоретик музыки, автор ‘Всеобщей истории музыки’ (1790—1801), в 1790 г. вышел только т. 1 этого труда.