О романе Нистора ‘Семья Машбер’*
О романе Нистора ‘Семья Машбер’*
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
О романе Нистора ‘Семья Машбер’, Гурштейн Арон Шефтелевич, Год: 1940
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Арон Гурштейн
* Статья опубликована впервые в ‘Литературной газете’ No 36 (887) от 30 июня 1940 г.
Источник: А. Гурштейн. Избранные статьи. М.: Советский писатель, 1959. С. 153 — 160.
Сканирование: А. А. Гурштейн.
Распознавание: В. Есаулов, апрель 2009 г.
К незаслуженно мало известным у нас именам относится имя выдающегося еврейского советского писателя — Нистора. Нистор— по преимуществу прозаик, но он неоднократно обращался также к поэзии. Историк еврейской литературы с пристальным вниманием отнесется к его поэтическому творчеству, так как он увидит в нем зерна, давшие замечательные ростки в дальнейшем развитии новейшей еврейской поэзии. Творчеству Нистора многим обязаны в своем развитии такие еврейские поэты, как Л. Квитко, Л. Резник, Э. Фининберг.
Ранняя проза Нистора стояла на грани поэзии. Это предопределялось общим символистским направлением его раннего творчества. Нистор был не столько рассказчик, сколько сказочник, пытавшийся сочетать старинные сказки одного из хасидских учителей, Нахмана Брацлавского, с новейшими символистскими исканиями последнего из еврейских классиков — Ицхок-Лейбуша Переца. Царство этих ‘сказок’ Нистора было населено традиционно-сказочной ‘флорой’ и ‘фауной’. Язык их был стилизацией библейского и средневекового еврейского фольклора. Одним из основных персонажей ‘сказок’ Нистора был ‘геер’, т. е. путник, искатель, никогда не останавливающийся, неустанно продолжающий свои поиски. Ни цель, ни смысл этих поисков не названы у Нистора. Да вряд ли они были достаточно ясны самому писателю. Они сокрыты у него под покровами традиционной символики. Недаром псевдоним писателя — Нистор — значит: тайный, сокровенный.
Но одно было совершенно бесспорно. Созданный Нистором мир вымысла (‘Вымыслом’ назывались отдельные сборники его ‘сказок’) был убежищем от ужасов и бессмыслицы капиталистической действительности, чуждой его писательскому дознанию и восприятию. Писатель искал правды, красоты, смысла и находил их там, где их находили многие его предшественники-мечтатели — в созданиях фантазии, в наивной игре мечты и мысли, в сплетении слов и звуков, за которыми чудилась магическая сила власти и покорения мира. Такое убежище было, конечно, утопическим по самой своей природе. В таком убежище трудно было скрыться от действительности, которая требовала прямых ответов на ‘вопросы роковые’. Особенно трудно было скрыться писателю, обладающему ищущей мыслью и честным сердцем.
Великая Октябрьская социалистическая революция, конечно, явилась для Нистора огромной проблемой. Трудность этой проблемы заключалась не в субъективном’ ‘приятии’ революции. Революция прежде всего уничтожила старую действительность, которая была чужда, ненавистна писателю. И уже с этой точки зрения революция представлялась освободительницей. Мечтатель и романтик, Нистор вскоре увидел и те новые, широчайшие горизонты, которые революция открывала для человеческой мечты, для поисков его неутомимого ‘путника’.
Но трудность проблемы революции встала перед Нистором как художником. Символистский художественный метод, который он до того применял, явно нуждался в замене. А путь к реализму был для Нистора, художника глубоко органического, чрезвычайно трудным. Присущая писателю внутренняя стойкость, внешне оборачивавшаяся ‘упрямством’, не позволяла ему так легко сменять позиции. Возник спор с самим собой, с большим художником, с его художественным мировоззрением, с его традициями, с его искусством. Мы не будем останавливаться здесь на отдельных этапах этой борьбы. Скажем только, что Нистор наконец вышел (после многих лет упорных внутренних исканий) на широкую дорогу большого реалистического искусства.
Свидетельством этой победы является большой роман Нистора ‘Семья Машбер’.. Первая часть романа вышла отдельной книгой (на еврейском языке) в 1939 году. Сейчас в периодических изданиях уже опубликованы главы второй части. Перед нами — произведение, достигающее сорока печатных листов. Предстоит еще большая работа над последующими частями. Являясь важным этапом в художественном развитии самого Нистора, роман его в то же время безусловно принадлежит к наиболее значительным произведениям еврейской советской прозы.
Время действия романа — 60—70-е годы прошлого столетия. Место действия — город N, в котором читатель легко узнает Бердичев, являвшийся в старое время типическим городом еврейской ‘черты оседлости’ и не раз служивший объектом для изображения в еврейской классической литературе. Менделе Мойхер-Сфорим обессмертил этот город под именем Глупска, в выборе имени, а также отчасти и в характере изображения следуя за щедринской традицией.
Не только время и место действия роднят роман Нистора с еврейской классикой. Родство здесь более глубокое: как обычно в произведениях Менделе, так и в романе Нистора повествование идет о, старом, отжившем укладе, о целой эпохе, которая пережила самое себя. Пафос Менделе и заключался в отрицании затянувшегося ‘средневековья’ в еврейском быту и культуре. Сейчас советский художник Нистор вновь вернулся к теме еврейского ‘средневековья’, еще широко и властно бытовавшего в XIX столетии. Разница между Нистором и его предшественниками определяется тем, что Нистор является советским художником, он творит в социалистическую эпоху, он знает уже третью (после феодального ‘средневековья’) социально-экономическую формацию: социализм. Нистора, значит, отличает от предшествовавших ему художников перспектива нашего времени, перспектива социалистической эпохи.
Внешне роман Нистора является историей одной семьи, но история ее дана на широком фоне разных социальных слоев и их взаимоотношений. Нистор рисует яркую картину тогдашнего быта, социальных отношений, духовных запросов. Автор развертывает поистине большое историческое полотно.
Город N расположен тремя ‘кольцами’. В самом центре его находится рынок, являющийся ‘сердцем’, города. Около рынка расположились многочисленные ‘дома божий’, которые начинают собой второе ‘кольцо’, собственно город. Затем тянутся предместья, составляющие третье ‘кольцо’. Пока внимание автора по преимуществу сосредоточено на описании первых двух ‘колец’.
В дальнейшем повествовании автор обещает подробнее остановиться на жизни предместий и показать те ростки, на которых впоследствии выросло революционное движение.
Нистор дает поражающее своей выпуклостью и точностью описание рынка, над которым распростерлись крылья тут же, по соседству разместившейся божьей благодати. Наша литература давно не знала страниц, где так ярко было бы показано ‘соседство’ бога и рынка.
Последний из еврейских классиков — Ицхок-Лейбуш Перец — оставил нам произведение, которое звучало, как отходная всему старому миру. Оно называется ‘Ночь на старом рынке’. Нистор иногда тоже прибегает к колориту перецевской ‘Ночи’. Вся книга Нистора проникнута ощущением социальной обреченности всего старого, отжившего уклада, который покоился на феодально-средневековых взаимоотношениях и религиозном суеверии. Эта идея — обреченность на слом старого мира, его жизнепорядка и культуры — является одной из основных идей романа.
Свое повествование Нистор все время ведет от имени стилизованного рассказчика, который как бы является нашим путеводителем в этом неведомом нам экзотическом мире прошлого. Несмотря на то, что действие романа происходит не так уж давно — всего лет 70 тому назад, вас ни на минуту не покидает ощущение того, что все это — далекое, бесконечное прошлое.
Рассказчик ведет свой рассказ в таком тоне, в каком говорят об исчезнувших эпохах, об ископаемых, о какой-нибудь палеозойской эре. С трогательной точностью рассказчик подробно описывает все, что он встречает на своем пути: и людей, и их поступки, и окружающие их предметы. Пусть потомки знают: вот такою была столь недавняя и вместе с тем такая от нас далекая, исчезнувшая, с лица земли стертая жизнь.
Жизнь эта, как и вся жизнь прошлого, покоилась на эксплуатации человека человеком. Она не могла не родить в эксплуатируемой массе хотя бы приглушенного чувства социального протеста, поисков правды на земле. Автор выводит целый ряд ‘правдоискателей’, не согласных с существующим порядком и ищущих других форм общежития. Но условия того времени, когда религиозные формы мышления еще властно господствовали в быту, толкали этих ‘правдоискателей’ на: путь сектантского аскетизма и мессианских ожиданий. Нистор показывает внутреннюю искренность их поисков ‘правды’ и вместе с тем их объективную беспомощность.
Наряду с идеей социальной обреченности старого жизненного уклада, здесь проступает вторая основная идея произведения Нистора: идея утопичности и бесплодности пассивного ожидания социального чуда, ожидания, взращенного религией рабства и бессилия.
Мы в общих чертах наметили идейный и тематический круг книги Нистора, до ведь художественное произведение живет образами. Основное внимание автора сосредоточено вокруг членов семьи Машбер и главным образом вокруг братьев Моисея и Лузи. Пути этих братьев расходятся: Моисей — богатый купец, ростовщик, старший брат, Лузи, в поисках ‘правды’ ушел от ‘мира’, примкнув к брацлавскому ответвлению хасидской секты. На противопоставлении этих двух образов строится основная линия романа. Особенное место занимает третий брат, эпилептик Алтер, болезнь которого завершается напряженными эротическими переживаниями. В обрисовке его автором, безусловно, чувствуется художественное воздействие Достоевского.
Помимо этих основных персонажей, перед нами целая вереница пластических образов различного социального и психологического склада. Тут и завсегдатаи рынка, и обитатели ‘третьего кольца’, и еврейские купцы, и польские помещики, и люди дна, и служители религии, и представители разных сект, и многие, многие другие. Эпизодические фигуры насчитываются здесь десятками. Автору иногда достаточно нескольких штрихов, чтобы образ врезался в нашу память.
Чего, например, стоит дамский портной, которому религиозные предписания не позволяют смотреть на женщин, для которых он шьет, потому что они — сосуд дьявола! Молодой подмастерье снимает мерку, а портной, не глядя в сторону женщины, записывает под диктовку колонки цифр, чтобы потом, на основании этих цифр, ‘теоретически’ сшить одежду, призванную вместить ‘греховные’ женские формы. К подобным чертам гротеска Нистор обращается нередко.
Книга Нистора обладает большой познавательной ценностью, она знакомит советского читателя совсем своеобразием быта и культуры отжившей, эпохи. Но автора подстерегают большие опасности, от преодоления которых в последующем развитии романа зависит судьба его книги. Некоторые поступки его героев (это, например, относится к колоритнейшей фигуре Срули Гол) психологически недостаточно оправ-, даны, в других же случаях психологическое содержание поступков и движений, психологическая ‘игра’ начинает приобретать для автора самодовлеющее значение. Хочет автор того или не хочет, а роман-то ведь получается исторический! Взявшись за такую тему и за такие проблемы, автор уже обязан (если он намерен остаться значительным художником) дать правильное историческое решение затронутых вопросов. Он должен выяснить для себя и показать читателю движущие силы изображаемой эпохи. Когда Энгельс хотел определить признаки будущего искусства, он среди других признаков его называл ‘осознанный исторический смысл’. Это требование ‘осознанного исторического смысла’ мы особенно вправе предъявлять к произведению, рисующему большую и завершенную историческую эпоху.
Основные идеи романа свидетельствуют о ‘чувстве истории’ у автора. Но отдельные, иногда достаточно существенные моменты в его произведении вызывают ощущение беспокойства. Своих ‘правдоискателей’ Нистор связывает с определенным течением в хасидизме (с последователями Нахмана Брацлавского). В результате такой конкретизации получается, что некоторые внутренние порывы и стремления, свойственные изображаемым ‘правдоискателям’, как бы всецело переносятся на все названное сектантское течение, которое в действительности объективно играло такую же реакционную роль, как и весь хасидизм в целом (несмотря на отдельные протестантски-еретические элементы). Это автором недостаточно дифференцировано и подчеркнуто. С другой же стороны, бледной тенью пока проходит у Нистора горсточка носителей так называемой ‘Гаскалы’, т. н. представителей еврейского Просвещения. А ведь ‘Гаскала’ сыграла большую прогрессивную роль в еврейской среде на протяжении XIX века!
Эти недостатки сужают исторические горизонты большой и значительной книги Нистора. Но автор еще не закончил своего труда, которому посвятил много лет творческой работы. Нистор сможет считать свою задачу решенной, если ему удастся показать, как в темном затянувшемся еврейском ‘средневековье’ вызревали светлые благодатные силы, распустившиеся и расцветшие потом в широком революционном движении последующей эпохи.