О развитии революционных идей в России, Герцен Александр Иванович, Год: 1851

Критика и публицистика
Время на прочтение: 125 минут(ы)
Скачать в PDF

А. И. Герцен

О развитии революционных идей в России

Перевод

А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.
Том седьмой. О развитии революционных идей в России. Произведения 1851-1852 годов
М., Издательство Академии Наук СССР, 1956
Дополнение:
Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869—1870 годов. Дополнения к изданию.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1965

Нашему другу

МИХАИЛУ БАКУНИНУ

ВВЕДЕНИЕ

Dich strt nicht im Innern

Zu lebendiger Zeit

Unntzes Erinnern

Und vergeblicher Streit1*

Goethe.

1 В твоем существовании, полном жизни, тебя не смущают ни бесполезные воспоминания, ни бесплодные споры (нем.). — Ред.
…Я уезжал из России в середине студеной снежной зимы * узким проселком, которым редко пользуются,— служил он только для сообщения между Псковской губернией и Лифляндией. Эти две соседние области, мало связанные друг с другом и недоступные всякому внешнему влиянию, представляют контраст столь обнаженный, мы сказали бы даже столь преувеличенный, какого нигде больше не найти.
Это — распашка нови рядом с погребением, это — канун, соприкасающийся с завтрашним днем, это — трудное зарождение и тяжкая агония. Здесь — все пахнет известью, ничто не докончено, ничто не готово для жилья, всюду строительный лес, голые стены, там — все пахнет плесенью, все разрушается, все становится нежилым, всюду трещины, обломки, мусор.
Среди заснеженного ельника, на широких равнинах вдруг возникали русские деревеньки, четко выделяясь на ослепительно белом фоне. Вид этих убогих сельских общин таит в себе что-то, глубоко меня волнующее. Домишки жмутся друг к другу, предпочитая вместе сгореть, нежели разбрестись во все стороны. За домами теряются в бесконечной дали поля, без плетней и оград. Избушка — для человека, для семьи: земля — для всех, для общины.
Крестьянин, живущий в этих домишках,— все в том же положении, в каком застигли его кочующие полчища Чингисхана. События последних веков пронеслись над его головой, даже не заставив его задуматься. Это промежуточное существование — между геологией и историей. У этой формации свой особый характер, образ жизни, физиология, но нет биографии. Через каждые два-три поколения крестьянин вновь отстраивает свою избенку из елового леса, которая, мало-помалу разрушаясь, пропадает так же бесследно, как и сам крестьянин.
Заговорите однако с ним, и вы тотчас же увидите, закат ли это жизни или детство, варварство ли это, следующее за смертью, или варварство, предшествующее жизни. Но с самого же начала говорите с ним его языком, успокойте его, покажите, что вы ему не враг. Я очень далек от того, чтобы порицать русского крестьянина за его робость перед цивилизованным человеком. Цивилизованный человек, которого он знает,— это или его помещик, или чиновник. И крестьянин чувствует к нему недоверие, смотрит на него угрюмым взглядом, низко ему кланяется и отходит подальше, но он его не уважает. Он робеет не потому, что видит в нем существо высшего порядка, он робеет перед неодолимой силой. Он побежден, но он вовсе не лакей. Его суровый демократический, патриархальный язык не прошел науку передних. Мужественная красота его сохранилась нетронутой под двойным игом — царя и помещика. Крестьянин Великороссии и Малороссии обладает весьма проницательным умом и удивительной для севера, почти южной живостью. Он говорит хорошо и много: привычка жить всегда среди соседей сделала его общительным.
…Прибыв на одну из последних русских станций, мы стали ждать почтовых лошадей в маленькой комнате, где было жарко, как в теплице. Жена станционного смотрителя, неряшливая, растрепанная, крикливая женщина, настойчиво предлагала нам выпить чаю. Соскучившись рассматривать гравюру,— хоть и очень интересную,— которая украшала стену над кожаной софой, я обрадовался, услышав шум перед домом.
Все же, чтобы покончить с гравюрой, я должен рассказать о ее сюжете, весьма характерном. Повидимому, она относилась к послепетровским временам. На ней был изображен Петр I, сидевший за столом, уставленным кушаньями и винными флягами. Князь Ментиков, отвешивая глубокий поклон, представляет и предлагает ему молодую особу — будущую императрицу Екатерину I. Надпись гласила: ‘Верноподданный уступает возлюбленному государю самое драгоценное из всего, что имеет’.
И доныне я каюсь, что не купил эту гравюру…
Я вышел, чтобы справиться о причине шума. Перед кучкой ямщиков бесновался офицер, ругаясь на чем свет стоит и крича во все горло. Ямщики смотрели на него с той насмешливой невозмутимостью, которая свойственна русским крестьянам. Позади офицера стоял порядком выпивший станционный смотритель, он тоже кричал, но при этом многозначительно подмигивал крестьянам.
— Где староста? Где староста? — вопил офицер, вне себя от гнева.
— Где староста?..— повторяли некоторые из крестьян спокойным и равнодушным тоном, который мог бы вывести из себя даже святого. — Да вот, видишь, нету старосты,— три мужика ходили за ним. — В кабаке его нет, у кумы тоже нет. — Куда же он девался, староста-то? Удивление да и только!
Несомненно староста был тут же, в кучке крестьян.
— Разбойники! — орал станционный смотритель. — Ах, разбойники, не хотят ведь искать старосту!
— А вы-то? — накинулся на него офицер. — Какой же вы после этого станционный смотритель? Так-то вас слушаются? Хорош представитель власти! Я подам рапорт, сам напишу графу Адлербергу (министр почт), у меня с ним личное знакомство.
— Пожалейте отца семейства,— машинально твердил станционный смотритель, не проявляя, впрочем, особенного испуга,— двадцать три года службы, медаль за взятие Варны *, две раны, пуля навылет, пряжка за беспорочную двадцатилетнюю службу.
А дело все не подвигалось, и офицер привязался к пареньку лет шестнадцати или семнадцати. — Ты что? — крикнул он. — Смеешься мне в глаза, смеешься мне в глаза? Я тебя научу уважать эполеты! — И он бросился на парня, тот, увернувшись от офицерского кулака, кинулся бежать, офицер хотел догнать его, но снег был так глубок, что офицер провалился в него по колено. Крестьяне захохотали. — Да это бунт! Это бунт! — вскричал офицер и повелительным тоном приказал парнишке, который взбирался, как белка, на вершину дерева, спуститься вниз.— Нет, не слезу,— отвечал тот,— ты меня поколотишь… — Слезай, озорник, слезай! — прикрикнул на него и станционный смотритель. Парень покачал головой.
— Вот, ваша милость! — продолжал станционный смотритель, обращаясь к офицеру.— Теперь вы сами можете судить, с каким народом мы имеем дело с утра до вечера,— хуже турок! И когда только господь избавит меня от этого ада? Я остаюсь тут лишь по той причине, что не хватает мне трех лет до пенсии. Однако будьте покойны, ваша милость, уж я справлюсь с этими разбойниками, они повезут вас и без денег. Сейчас я пошлю за становым: он тут недалеко живет, версты тридцать три отсюда, пожалуй, даже цоменее. А покуда, ежели ваша милость пожелает откушать чаю…
— Да вы с ума спятили, что ли! — воскликнул офицер тоном, полным отчаяния. — Не могу я терять время на ожидание станового! Дайте мне лошадей, дайте лошадей…
Возок мой был, наконец, заложен, и я не знаю, чем кончилась вся история. Но можно не сомневаться, что офицера надули. Мой ямщик ухмылялся всю дорогу. У него еще вертелась в голове история с офицером. — Ну и горячая же голова этот офицер! — сказал я.
— Ничего. Не впервой это у нас, мы с самого начала увидели, что он скоро уходится.
…Довольно двух часов пути, чтобы вступить в другой мир. Будто в театре у тебя на глазах переменили декорации. Местность становится более неровной, даже слегка холмистой, а дорога извилистой. Это уже не та прямая, бесконечная линия, проведенная по снежному океану, о которой так хорошо написал Мицкевич *.
Первая лифляндская почтовая станция была расположена на горе. Я вошел в ‘Passagierstube’ {‘комнату для приезжающих’ (нем.).— Ред.}. В этой комнате царила такая чистота, такой порядок, словно ее только накануне покрасили или ждали на другой день каких-то посетителей. Пол посыпан песком, на окнах герани и розмарины, в углу фортепьяно в четыре с половиной октавы, на столе, покрытом белой скатертью, лютеранская библия. Среди нескольких литографий, в рамке понарядней, висел печатный листок. То было ‘An meinen lieben Fritz’ {‘Милому моему Фрицу’ (нем.). — Ред.} — нечто вроде идиллического завещания, написанного Фридрихом-Вильгельмом III для своего сына.
Станционный смотритель, кроткий старичок с простодушно благочестивым видом, свойственным одним лишь немцам, надел для меня свой серый сюртук, украшенный перламутровыми пуговицами. Видя, что я читаю завещание, он подошел ко мне и почтительно завел разговор, величая меня всякую минуту то ‘бароном’, то ‘Freiherr’ {‘бароном’ (нем.). — Ред.}, то ‘Hoch wohlgeboren’ {‘высокоблагородием’ (нем.).— Ред.}. Он сообщил мне, между прочим, что ‘никогда не мог без слез читать эти трогательные слова доброго покойного короля’.
Станционный смотритель предупредил меня, что, судя по ветру, ночь будет вьюжная, и посоветовал переждать до утра, я вышел из дома посмотреть, что делается на улице. Резкий ледяной ветер свистел в деревьях, яростно раскачивая голые ветви. Гонимые ветром облака порою открывали бледный серп луны, и тогда становилась видна полуразрушенная башня — все, что осталось от лежавшего в развалинах замка. Под провисшим сводом ворот, которые некогда вели в замок, сидели человек десять финнов, низкорослых, тщедушных, жалких, со светлыми, как лен, волосами. Их язык, совершенно чуждый для нас, неприятно поражал мой слух. Над воротами было прибито чучело орла. Вдруг предо мной промелькнул, мгновенно скрывшись с глаз, стройный белокурый юноша, с подкрученными усиками и ружьем за плечами. Он сидел в маленьких санях и сам правил. Упряжь на лошади, не украшенная русской дугой, звенела зато двумя десятками бубенцов, за санями бежала борзая, обнюхивая мерзлую землю.
В Лифляндии и Курляндии нет деревень, похожих на русские. Там фермы, разбросанные вокруг замка. Крестьянские хижины стоят врозь, русской общины здесь не существует. На этих фермах живет бедный, добрый, но мало одаренный народ, повидимому, без будущего, придавленный вековым рабством,— остаток древнего народонаселения, затопленного волнами других рас. Между немцами и финнами огромное расстояние, надо сказать, что германская цивилизация была весьма замкнутой. После стольких веков тесного соседства и постоянных сношений с немцами финны этих мест остались полудикими. Первым позаботился об их воспитании император Николай,— разумеется, на свой лад: он обратил их в православие.
Но только в Риге, на этих узких, темных улицах, в этом городе привилегий, цехов (‘Znft’ов’), проникнутом ганзейским и лютеранским духом, где в самой торговле чувствуются отсталость и застой, где русское население принадлежит к закоренелым раскольникам, два века назад оставившим отечество, потому что они сочли режим царя Алексея слишком революционным, а патриарха Никона слишком смелым реформатором,— только там я понял разницу между тем миром, который я только что покинул, и тем, в который вступил.
Сухощавые, тонконогие евреи, в черных бархатных ермолках, в коротких штанах, нитяных чулках и низких башмаках в самую холодную пору балтийской зимы, немецкие негоцианты, шествующие с величием сенаторов *, что побуждает вас свернуть с дороги, чтобы избежать с ними встречи… В казино, в клубах только и разговоров, что о монополиях, предоставленных городу в 1600 году, о вольностях, дарованных в 1450 году, о последних нововведениях 1701 года *…
Балтийские немцы, сыны древней цивилизации, много веков тому назад отстали от великого исторического движения: отныне они приобрели неизменный склад, они остались какими были, ничем с тех пор не обогатившись, в своих идеях и делах они установили порядок, правила и меру, чтобы никогда от них не отступать. Поэтому-то они несомненно должны ненавидеть расплывчатость, склонность к преувеличению и беспорядок, царящие не только в русских законах, но даже в нравах.
Мы отнюдь не достигли определенной устойчивости, мы ищем ее, мы стремимся к общественному строю, больше отвечающему нашей природе, но временно остаемся в навязанном нам силой положении, ненавидя его и примиряясь с ним, желая от него избавиться и терпя его против воли. Они же, напротив, подлинные консерваторы, они многое потеряли и опасаются потерять остальное. Мы можем только выиграть, нам терять нечего. Мы повинуемся по принуждению, в законах, которые нами управляют, мы видим запреты, препоны и нарушаем их, когда можем или смеем, не испытывая при этом никаких угрызений совести. А они принимают настолько всерьез одну часть закона, что нарушить ее было бы в их собственных глазах преступлением. Эта часть закона служит опорой другой, нелепость которой очевидна для всех.
У них — незыблемая мораль, у нас — моральный инстинкт.
Их преимущество перед нами — в выработанных ими позитивных правилах, они принадлежат к великой европейской цивилизации. Наше преимущество перед ними — в нашей могучей силе, в известной широте надежд. Там, где их останавливает сознание, нас останавливает жандарм. Арифметически слабые, мы уступаем, их же слабость — алгебраическая, она в самой формуле.
Их глубоко оскорбляет наша беспечность, наши повадки, пренебрежение к правилам приличия, похвальба нашими полуварварскими, полуизвращенными страстями. Нам же они смертельно скучны своим буржуазным педантизмом, подчеркнутым пуризмом и безукоризненной пошлостью поведения.
Наконец, человек тратящий более половины своих доходов, считается у них блудным сыном, расточителем. А у нас на человека, который проживает только свои доходы, смотрят как на чудовищного скрягу…
Эта антитеза между Россией и балтийскими провинциями, столь резкая, почти преувеличенная, как мы сами уже отметили, собственно говоря, существует между всем славянским миром и Европой.
Здесь однако та разница, что если в славянском мире есть черты западной цивилизации на его поверхности, а в мире европейском есть черты чистейшего варварства в его основании, то среди псковских крестьян нет и следа цивилизации, а балтийские немцы прикрывают собой отнюдь не однородное варварское население, а население, находящееся в упадке и совершенно разнородное.
Германо-латинские народы создали две истории, сотворили два мира во времени и в пространстве *. Они дважды себя изжили. Весьма возможно, что в них сохранилось довольно энергии и сил для третьей метаморфозы — но она не может произойти в рамках существующих общественных форм, которые находятся в явном противоречии с революционной мыслью. Как мы уже видели, для того чтобы великие идеи европейской цивилизации могли осуществиться, они должны пересечь океан и найти землю, где было бы поменьше руин.
Наоборот, все прошлое славянских народов носит характер почина, вступления в права хозяина, бурного роста и проявления способностей. Они только еще влились в могучий поток истории. Они никогда не обладали развитием, сообразным их природе, их гению, их стремлениям. Каковы же эти стремления? Мы увидим это дальше. Скажу лишь, что они не являются четкой теорией, но живут в народе, в его песнях и преданиях, что они существовали задолго до того в habitus {облике (лат.).— Ред.} всех славянских племен. Скорее это инстинкт, естественное влечение, постоянное, сильное, но неясное, к которому примешиваются национальные и религиозные домыслы, нежели обдуманная, определенная концепция.
История славян скудна.
За исключением Польши, славяне скорее подлежат ведению географии, чем истории.
Есть славянский народ, который жил подлинной жизнью всего лишь в продолжение одной битвы — войны таборитов *.
Есть другой, который только наметил свои границы, поставил вехи, приготовил себе место и насильственно объединил на время шестую часть земного шара, гордо избрав ее полем своей деятельности…
…Имеют ли какое-либо право на будущее эти народы, почти неприметные в прошлом и почти неизвестные в настоящем?
Мы отнюдь не думаем, что будущее принадлежит тем народам, которые ничего не создали и лишь много страдали.
Но будущее, без сомнения, может принадлежать тем из них, кто, не по утвержденному праву и не по приглашению, смело занимает место на великом соборе деятельных народов, кто торопит начало своей истории, кто вмешивается во все дела, пожираемый жаждой деятельности, кто захватывает воображение всех и устремляется очертя голову в главный поток истории.
Во внезапном появлении некоторых народов есть нечто, перед чем останавливается мыслитель: он в раздумье, он испытывает какое-то беспокойство, будто чувствует новую подземную руду, глухое брожение, новую силу, стремящуюся пробить земную кору и вырваться наружу, будто он слышит в неведомой дали близящийся шаг исполинов.
Такова роль России со времени Петра I.
Не прошло и ста лет с тех пор, когда Франция еще оспаривала у русских царей право на титул императора *, теперь же дело уже не в титуле, но в факте русского господства, которое простирается до Рейна {Германия существует только по имени. Это балтийские провинции, которым оставили кое-какие призрачные права, например, право быть подданными не только Николая, но, одновременно, и подданными своих князьков. На этих днях газеты возвестили о приезде ‘великой герцогини Вюртембергской с ее мужем — наследным принцем Вюртембергским’. И никого не удивила эта антисалическая фраза*.}, доходит до Босфора *, а с другой стороны достигает Тихого океана.
Что означают эти высокомерные притязания, эти ничтожные уступки?
Быть может, то гунны, устремившиеся к Риму, чтобы покончить с ним и тут же затеряться среди трупов? Или турки, желающие вновь испытать, созрело ли западное христианство для могилы?
Наконец, быть может, это катастрофа, катаклизм, туча саранчи, ужасный случай, произошедший в антракте, который отделяет два мира друг от друга,— одно из тех мрачных привидений, которые ускоряют развязку? А возможно, это и есть начало нового порядка вещей, не уподобляются ли здесь славяне древним германцам по отношению к отходящему в прошлое миру?
Достаточно поставить такой вопрос, и все, что можно сказать по этому поводу, представляло бы огромный интерес. А если набраться смелости и пойти дальше — до утверждения, что некоторые из этих смутных стремлений славянских народов совпадают с революционными стремлениями народных масс в Европе, что в этом отдаленном хоре слышны аккорды, находящие отзвук в скрытых глубинах старого мира? А если доказать, что у северных варваров и варваров ‘домашних’ есть общий враг — старый феодальный монархический строй и общая надежда — социальная революция?
Император Николай, исполнитель верховных судеб *, истинный смысл коих ему недоступен, может сколько угодно подвергать унижениям бесполезное высокомерие Франции и величественное благоразумие Англии, он может объявить Порту русской, а Германию московитской — мы не испытываем ни малейшей жалости ко всем этим инвалидам. Но вот чего он не может: он не в силах помешать возникновению другого союза за своей спиною, не в силах помешать русскому вмешательству стать для всех монархов континента, для всей реакции смертельным ударом, началом вооруженной социальной борьбы, ужасной, решающей.
Царская власть не переживет этой борьбы. Победительница или побежденная, она принадлежит прошлому, она не русская, а насквозь немецкая, византизированно-немецкая. Стало быть, у нее два основания для того, чтобы умереть.
A y нас — два основания для того, чтобы жить: социалистический элемент и молодость.
— И молодые люди умирают иногда,— сказал мне в Лондоне один весьма выдающийся человек, с которым мы говорили о славянском вопросе.
— Это верно,— ответил я ему,— но еще более верно, что старики умирают всегда.
Лондон, 1 августа 1853.

I

РОССИЯ И ЕВРОПА

Два года тому назад в брошюре под названием ‘Vom andern Ufer’ {Гамбург, Гофман и Кампе, 1849*.} мы опубликовали письмо о России*. Так как наши взгляды с того времени не изменились, мы считаем необходимым извлечь из этого письма следующие отрывки:
‘Как тяжела наша эпоха, все вокруг нас разлагается, все колеблется, ощущая головокружение и злокачественную лихорадку, самые мрачные предчувствия осуществляются с ужасающей быстротой…
Свободный человек, отказывающийся склониться перед силой, не найдет вскоре во всей Европе другого убежища, кроме палубы корабля, отплывающего в Америку.
Уж не заколоться ли нам, подражая Катону, из-за того, что наш Рим гибнет*, а мы ничего не видим или не хотим видеть вне Рима?..
Однако известно, что сделал римский мыслитель, глубоко чувствовавший всю горечь своего времени, подавленный печалью и отчаянием, понимая, что мир, к которому он принадлежит, должен погибнуть, он бросил взгляд за пределы национального горизонта и написал книгу ‘De moribus germanorum’*. Он был прав, ибо будущее принадлежало этим варварским племенам.
Мы ничего не пророчим, но мы не думаем также, что судьбы человечества пригвождены к Западной Европе. Если Европе не удастся подняться путем общественного преобразования, то преобразуются иные страны, есть среди них и такие, которые уже готовы к этому движению, другие к нему готовятся. Одна из них известна — это Северо-Американские Штаты, другую же, полную сил, но вместе и дикости — знают мало или плохо.
Вся Европа на все лады, в парламентах и в клубах, на улицах и в газетах, повторяла вопль берлинского ‘Krakehler»а: ‘.Русские идут, русские идут!’ * И, в самом деле, они не только идут, но пришли, благодаря Габсбургскому дому, и быть может, они скоро продвинутся еще далее, благодаря дому Гогенцоллернов*. Никто не знает как следует, что же собой представляют эти русские, эти варвары, эти казаки, Европа знает этот народ лишь по борьбе, из коей он вышел победителем. Цезарь знал галлов лучше, чем современная Европа знает Россию. Пока она имела веру в себя, пока будущее представлялось ей лишь продолягением ее развития, она могла не заниматься другими народами, теперь же положение вещей сильно изменилось. Это высокомерное невежество Европе более не к лицу.
И каждый раз, когда она станет упрекать русских за то, что они рабы,— русские будут вправе спросить: ‘А вы, разве вы свободны?’
По правде говоря, XVIII век уделял России более глубокое и более серьезное внимание, чем XIX,— быть может, потому, что он менее ее опасался.
Такие люди, как Миллер, Шлоссер, Эверс, Левек, посвятили часть своей жизни изучению истории России с применением тех же научных приемов, какие в области физической применяли к ней Паллас и Гмелин. Философы и публицисты. со своей стороны, с любопытством наблюдали редкий пример правительства, деспотического и революционного одновременно. Они видели, что престол, утвержденный Петром I, имел мало сходства с феодальными и традиционными престолами Европы.
Оба раздела Польши явились первым бесчестием, запятнавшим Россию. Европа не поняла всего значения этого события( ибо она была тогда отвлечена другими заботами. Она присутствовала, едва дыша, при великих событиях, которыми уже давала о себе знать Французская революция. Российская императрица, естественно, протянула реакции свою руку, запятнанную польской кровью. Она предложила реакции шпагу Суворова, свирепого живодера Праги *. Поход Павла в Швейцарию и Италию был совершенно лишен смысла и лишь восстановил общественное мнение против России.
Сумасбродная эпоха нелепых войн, которую французы еще до сих пор называют периодом своей славы, завершилась их нашествием на Россию, то было заблуждением гения, так же как и египетский поход. Бонапарту вздумалось показать себя вселенной стоящим на груде трупов. К хвастовству пирамидами он захотел присоединить хвастовство Москвой и Кремлем. На этот раз его постигла неудача, он поднял против себя весь народ, который решительно схватился за оружие, прошел по его пятам через всю Европу и взял Париж.
Судьба этой части мира несколько месяцев находилась в руках императора Александра, но он не сумел воспользоваться ни своей победой, ни своим положением, он поставил Россию под одно знамя с Австрией, как будто между этой прогнившей и умирающей империей и юным государством, только что появившимся во всем своем великолепии, было что-нибудь общее, как будто самый деятельный представитель славянского мира мог иметь те же интересы, что и самый яростный притеснитель славян.
Этим чудовищным союзом с европейской реакцией Россия, незадолго до того возвеличенная своими победами, унизилась в глазах всех мыслящих людей. Они печально покачали головой, увидев, как страна эта, впервые проявившая свою силу, предлагает сразу же руку и помощь всему ретроградному и консервативному, и притом вопреки своим собственным интересам. Не хватало лишь яростной борьбы Польши, чтобы решительно поднять все народы против России. Когда благородные и несчастные обломки польской революции, скитаясь по всей Европе, распространили там весть об ужасных жестокостях. победителей, со всех сторон, на всех европейских языках раздалось громовое проклятие России. Гнев народов был справедлив… Краснея за нашу слабость и немощь, мы понимали, что наше правительство только что совершило нашими руками, и сердца наши истекали кровью от страданий, и глаза наши наливались горькими слезами.
Всякий раз, встречая поляка, мы не имели мужества поднять на него глаза. И все же я не знаю, справедливо ли обвинять целый народ и считать его одного ответственным за то, что совершило его правительство.
Разве Австрия и Пруссия не оказали тут помощи? Разве Франция, вероломная дружба которой причинила Польше столько же зла, сколько открытая ненависть других народов, разве она в то же время всеми средствами не вымаливала благосклонность петербургского двора *, разве Германия не заняла уже тогда добровольно по отношению к России того положения, в котором теперь вынужденно находятся Молдавия и Валахия, не управлялась ли она тогда, как и теперь, русскими поверенными в делах и тем царским проконсулом, который носит титул короля Пруссии?
Одна лишь Англия благородно держится в духе дружественной независимости, но Англия также ничего не сделала для поляков, быть может, она думала о собственной вине по отношению к Ирландии? Русское правительство не заслуживает вследствие этого меньшей ненависти и упреков, я хотел бы только обрушить ненависть эту и на все другие правительства, ибо их не следует отделять одно от другого, это только вариации одной и той же темы.
Последние события научили нас многому, порядок, восстановленный в Польше, и взятие Варшавы отодвинуты на задний план с тех пор, как порядок царит в Париже и взят Рим, с тех пор, как прусский принц руководит расстрелами и старая Австрия, стоя в крови по колена, пытается омолодить ею свои парализованные члены.
Какой позор — в 1849 году,— утратив все, на что надеялись, все, что приобрели, близ трупов расстрелянных, повешенных, близ тех, кого заковали в цепи, сослали без суда, при виде этих несчастных, гонимых из страны в страну, которым оказывают гостеприимство, как евреям в средние века, которым бросают, как собакам, кусок хлеба, чтобы заставить их продолжать свой путь,— какой позор,— в 1849 году узнавать царизм лишь под 59 градусом северной широты! Поносите сколько вам будет угодно и осыпайте упреками петербургское самодержавие и печальное постоянство нашей безропотности, но поносите деспотизм повсюду и распознавайте его, в какой бы форме он ни проявлялся. Оптический обман, при помощи которого рабству придавали видимость свободы, рассеялся.
Скажу еще раз: если ужасно жить в России, то столь же ужасно жить и в Европе. Отчего же покинул я Россию? Чтоб ответить на этот вопрос, я переведу несколько слов из моего прощального письма к друзьям *:
‘Не ошибитесь! Не радость, не рассеяние, не отдых, ни даже личную безопасность нашел я здесь, да и не знаю, кто может находить теперь в Европе радость и отдых.
Я ни во что не верю здесь, кроме в движение, я не жалею здесь никого, кроме жертв, не люблю никого, кроме тех, которых преследуют, никого не уважаю, кроме тех, кого казнят, и однако остаюсь. Я остаюсь страдать вдвойне — от нашего горя и от горя, которое нахожу здесь, погибнуть, быть может, при всеобщем разгроме. Я остаюсь, потому что борьба здесь открытая, потому что она здесь гласная.
Горе побежденному здесь! Но он не погибает, прежде чем вымолвил слово, прежде чем испытал свои силы в борьбе, и именно за этот голос, за эту открытую борьбу, за эту гласность я остаюсь здесь’.
Вот что я писал 1 марта 1849 года. Дела с того времени сильно изменились. Привилегия быть выслушанным и открыто сражаться уменьшается с каждым днем, Европа с каждым днем становится все более похожей на Петербург, есть даже страны, более похожие на Петербург, чем сама Россия.
Если же и в Европе дойдут до того, что заткнут нам рот и не позволят даже проклинать во всеуслышание наших угнетателей, то мы уедем в Америку, жертвуя всем ради человеческого достоинства и свободы слова’.

II

РОССИЯ ДО ПЕТРА I

История России — не что иное, как история эмбрионального развития славянского государства, до сих пор Россия только устраивалась. Все прошлое этой страны, с IX века, нужно рассматривать как путь к неведомому будущему, которое начинает брезжить перед нею.
Подлинную историю России открывает собой лишь 1812 год, все, что было до того,— только предисловие.
Основные силы русского народа никогда по-настоящему не обращались на собственное его развитие, как это имело место у народов германо-романских.
Россия IX века представляется государством совершенно иного склада, чем государства Запада. Народонаселение ‘ большинстве своем принадлежало к однородной расе, рассеянной по весьма обширной и малонаселенной территории. Того различия, которое наблюдается повсюду между племенем завоевателей и покоренными племенами, здесь не было. Слабые, несчастные племена финнов, разбросанные и словно затерянные среди славян, прозябали вне всякого движения — в безропотной ли покорности, в дикой ли своей независимости, никакого значения для русской истории они не имели. Норманны (варяги), давшие России княжеский род, который правил ею без перерыва до конца XVI столетия, были скорее организаторами, чем завоевателями. Призванные новгородцами, они захватили власть и спустя короткое время распространили ее до Киева {Много высказывалось суждений о том, каким образом утвердились варяги на Руси, но это вопрос чисто исторический, мало нас интересующий. Большое же значение Несторовой версии состоит в том, что там ука зывается, как в XII столетии рассматривали нашествие варягов*, и надо признать, что лишь она одна разъясняет истинную роль норманнов.}.
Через несколько поколений варяжские князья и их дружинники утратили национальные черты и смешались со славянами, сообщив им однако стремление к деятельности и влив новую жизнь во все области этого едва устроившегося государства.
В славянском характере есть что-то женственное, этой умной, крепкой расе, богато одаренной разнообразными способностями, не хватает инициативы и энергии. Славянской натуре как будто недостает чего-то, чтобы самой пробудиться, она как бы ждет толчка извне. Для нее всегда труден первый шаг, но малейший толчок приводит в действие силу, способную к необыкновенному развитию. Роль норманнов подобна той, какую позже сыграл Петр Великий при помощи западной цивилизации.
Население делилось на маленькие сельские общины, городов было мало, и они ничем не отличались от деревень, кроме большей величины и окружавшей их деревянной ограды (русское слово город происходит от слова городить). Каждая община представляла собой, так сказать, потомство одной семьи, владевшей своим имуществом нераздельно, сообща, под патриархальной властью какого-либо главы семьи, признанного за старейшину. Чисто монархический характер этого уклада умерялся властью всего мира, иначе говоря — волеизъявлением всех жителей. А поскольку общественный строй в городах был тот же, что и в деревнях, то княжескую власть, разумеется, уравновешивало общее собрание горожан (вече).
Права горожан ничем не отличались от прав крестьян. Вообще в древней России мы не встречаем какого-либо отдельного, привилегированного, обособленного класса *. Там был только народ и одно племя,— вернее, княжеский владетельный род, потомство варяга Рюрика,— совершенно отличное от народа. Члены княжеского рода разделили между собой всю Россию соответственно древности тех ветвей генеалогического дерева, к которым они принадлежали, и собственному старшинству. Государство было подразделено на уделы, не представлявшие собою ничего точно определенного и управлявшиеся своим князем под главенством старейшего в роде, который звался великим князем и уделом своим имел Киев, а позже — Владимир и Москву. Власть великого князя над другими князьями была весьма ограниченной. Они признавали главенство Киева, но ни в какой действительной зависимости от него не находились, и он не являлся административным центром государства. Уделы отнюдь не рассматривались как личная собственность князей,— они и не могли ею быть, потому что князья часто переходили из одного удела в другой, объединяли несколько в один, получая их по наследству, или же разбивали свою часть на столько долей, сколько было у них сыновей или наследников мужского пола,— бывало и так, что по старшинству они иногда становились великими князьями (наследовал великому князю не старший сын, а брат князя). Легко вообразить, какой простор кровопролитным сражениям и вечным распрям давал этот сложный порядок наследования. Войны между великим князем и удельными князьями продолжались вплоть до установления московской централизации.
Возле князей мы видим очень узкий крут их товарищей по оружию, их друзей или высших должностных лиц, образующих нечто вроде аристократии, которую весьма трудно обрисовать, ибо она не отличалась никакими определенными, четко выраженными особенностями. Звание боярин было почетным званием, никаких прав оно не давало и даже не было наследственным. Другие звания только указывали на должности, таким образом эта иерархическая лестница неприметно приводила к огромному классу крестьян. Вот почему все эти высшие слои общества пополнялись из народа, потомки варяжских воинов, пришедших с Рюриком, повидимому, принесли с собою идею об установлении института аристократии, но славянский дух изменил ее до неузнаваемости согласно своим патриархальным и демократическим понятиям. Дружина — нечто вроде постоянной гвардии князя — была слишком малочисленна, чтобы сложиться в особый класс. Княжеская власть была отнюдь не той неограниченной властью, какой она стала в Москве. В действительности князь являлся лишь старейшиною множества городов и деревень, которыми он управлял совместно с общими сходами, однако он обладал тем огромным преимуществом, что не был выборным лицом и разделял верховные права с другими членами рода, к которому принадлежал. Помимо того, великий князь был и верховным судьей всей страны,— власть судебная не отделялась тогда от власти исполнительной. Эта необычная федерация, единство которой выражалось в единстве правящего рода, не нарушаемом ни разделением страны на части, ни отсутствием централизации,— эта федерация, с ее однородным населением, не знающим обособленных классов и различия между городами и деревнями, с общинной формой ее земельной собственности, ничем не напоминала другие государства той же эпохи. Но если русское государство и отличалось столь существенным образом от других государств Европы, это отнюдь не дает права предполагать, что оно стояло ниже их до XIV века. Русский народ в те времена был свободнее народов феодального Запада. С другой стороны, это славянское государство не больше походило и на соседние азиатские государства. Если в нем и были какие-то восточные элементы, то все же во всем преобладал характер европейский. Славянский язык бесспорно принадлежит к языкам индоевропейским, а не к индо-азиатским, кроме того, славянам чужды и эти внезапные порывы, пробуждающие фанатизм всего населения, и это равнодушие, способствующее тому, что одна и та же форма общественной жизни сохраняется долгие века, переходя от поколения к поколению. Хотя у славянских народов чувство личной независимости так же мало развито, как у народов Востока, однакоже надобно отметить следующее различие между ними: личность славянина была без остатка поглощена общиной, деятельным членом которой он являлся, тогда как на Востоке личность человека была без остатка поглощена племенем или государством, в жизни которых он принимал лишь пассивное участие.
На взгляд Европы, Россия была страной азиатской, на взгляд Азии — страной европейской, эта двойственность вполне соответствовала ее характеру и ее судьбе, которая, помимо всего прочего, заключается и в том, чтобы стать великим караван-сараем цивилизации между Европой и Азией.
Даже в самой религии чувствуется это двойное влияние. Христианство — европейская религия, это религия Запада, приняв его, Россия тем самым отдалилась от Азии, но христианство, воспринятое ею, было восточным — оно шло из Византии.
Характер русских славян очень сходен с характером всех других славян, начиная от иллирийцев и черногорцев и кончая поляками, с которыми русские вели столь долгую борьбу. Самой отличительной чертой русских славян (не считая иноземного влияния, которому подверглись различные славянские племена) было непрерывное упорное стремление стать независимым сильным государством. Этой социальной пластичности в большей или меньшей степени не хватает другим славянским народам, даже полякам. Стремление устроить и расширить государство возникает еще во времена первых князей, пришедших в Киев, через тысячу лет оно снова проявилось в Николае. Стремление это узнаешь и в неотступной мысли овладеть Византией, и в том одушевлении, с каким поднялся весь народ (в 1612 и в 1812 годах) на защиту своей национальной независимости. Сыграл ли здесь роль инстинкт или унаследованный дух норманнов, а быть может, то и другое вместе, но здесь причина того неоспоримого факта, что Россия, единственная среди всех славянских стран, могла сложиться в стройное, могучее государство. Иноземное влияние даже способствовало так или иначе этому развитию, облегчая централизацию и предоставляя правительству средства, которых у последнего не было.
После норманнского первым иноземным элементом, примешавшимся к русской национальности, был византийский. Пока наследники Святослава лелеяли мечту о завоевании восточного Рима, этот Рим предпринял и завершил их духовное подчинение. Обращение России в православие является одним из тех важных событий, неисчислимые последствия которых, сказываясь в течение веков, порой изменяют лицо всего мира. Не случись этого, нет сомнения, что спустя полстолетие или столетие в Россию проник бы католицизм и превратил бы ее во вторую Хорватию или во вторую Чехию.
Приобретенное влияние на Россию являлось огромной победой для угасающей византийской империи и для византийской церкви, униженной своей соперницей. Отлично понимая это, константинопольское духовенство, со свойственным ему коварством, окружало князей монахами и само намечало глав духовной иерархии. Итак, наследник, защитник, мститель за все, что претерпела в прошлом или претерпит в будущем греческая церковь, был найден, но не в лице Анатолии или Антиохии, а в лице народа, страна которого простиралась от Черного моря до Белого.
Греческое православие связало нерасторжимыми узами Россию и Константинополь, оно укрепило естественное тяготение русских славян к этому городу и подготовило своей религиозной победой грядущую победу над восточной столицей единственному могущественному народу, который исповедует греческое православие.
Когда Магомет II вошел победителем в Константинополь *, церковь пала к ногам русских князей и с той поры не переставала указывать им на полумесяц над собором св. Софии. Г-н Фальмерайер рассказывает в своих ‘Восточных фрагментах’, каким радостным возбуждением было охвачено греческое духовенство, когда стала слышна пушечная пальба Паскевича под Трапезундом, как ждали монахи Haygyon-Horos и Афона своего православного освободителя *. Турецкое господство было, вероятно, больше на пользу, чем во вред той развязке, которую мы предвидим. Католическая Европа не оставила бы в покое Восточную Римскую империю в продолжение четырех последних столетий. Было уже время, когда латиняне господствовали над Восточной империей *. Они бы, вероятно, сослали императоров в какой-нибудь глухой уголок Малой Азии, а Грецию обратили бы в католичество. Россия тех времен не была бы в силах помешать западным государствам захватить Грецию, таким образом, завоевание Константинополя турками спасло его от папского владычества. На первых порах иго турок было жестоким, безжалостным, кровавым, когда же они перестали чего-либо опасаться, они позволили покоренным народам безбоязненно исповедовать свою религию и следовать своим обычаям,— так прошли последние четыре столетия. С тех пор Россия возмужала, Европа состарилась, а сама Высокая Порта успела пережить султана-реформатора и потерю отложившейся Мореи *.
Вскоре к византийскому влиянию добавилось другое, еще более чуждое западному духу,— влияние монгольское. Татары пронеслись над Россией подобно туче саранчи, подобно урагану, сокрушавшему все, что встречалось на его пути. Они разоряли города, жгли деревни, грабили друг друга и после всех этих ужасов исчезали за Каспийским морем, время от времени посылая оттуда свои свирепые орды, чтобы напомнить покоренным народам о своем господстве. Внутреннего же строя государства, его администрации и правительства кочевники-победители не трогали. Они не только предоставили населению свободно исповедовать греческую веру, но ограничили свою власть над русскими князьями лишь требованием признать татарское владычество, являться к ханам за своей инвеститурой и платить установленную дань. Монгольское иго тем не менее нанесло стране ужасный удар: материальный ущерб после неоднократных опустошений привел к полному истощению народа — он согнулся под тяжким гнетом нищеты. Люди бежали из деревень, бродили по лесам, никто из жителей не чувствовал себя в безопасности, к податям прибавилась выплата дани, за которою, при малейшем опоздании, приезжали баскаки, обладавшие неограниченными полномочиями, и тысячи татар и калмыков. Именно в это злосчастное время, длившееся около двух столетий, Россия и дала обогнать себя Европе. У преследуемого, разоренного, всегда запутанного народа появились черты хитрости и угодливости, присущие всем угнетенным: общество пало духом. Готово было рушиться самое единство государства, повсюду возникали глубокие трещины: южная Россия стала все больше отдаляться от центральной — часть ее тяготела к Польше, другая находилась в подчинении у литовцев. Московские великие князья перестают заботиться о Киеве. Украина наводняется вольными казаками, этими вооруженными ватагами людей, образующими военные республики, которые пополнялись беглецами и переселенцами со всех концов России, не признававшими никакой верховной власти. Новгород и Псков, защищенные от монголов расстоянием и непроходимыми болотами, добивались независимости от центральной России или господства над нею. В самом сердце государства, в наиболее разоренной его части, появился новый город, который, не пользуясь ни влиянием, ни известностью, гордо притязал на звание столицы России. Казалось, этот город, затерянный в дебрях хвойных лесов, лишен всякой будущности, но именно там и завязался центральный узел русской жизни.
После того как великие князья оставили Киев, характер их власти переменился. Во Владимире они стали более самовластными. На свои уделы князья начали смотреть, как на свою собственность, а на свои права — как на нечто неотъемлемое, потомственное. В Москве князья изменили порядок наследования: наследником стал считаться уже не старший брат, а старший сын. Они все больше и больше урезали уделы других членов княжеского рода. Народное начало не могло быть сильным в молодом городе, не имевшем ни преданий, ни обычаев. Это-то больше всего и привлекало князей к Москве. Деятельностью всех московских князей руководила идея объединения всех частей государства в одно целое. Начало этому положил Иван Калита — тип государя той эпохи, дальновидный, лукавый, коварный и ловкий, он старался заручиться покровительством монголов, подкупая их величайшей своей покорностью, и в то же время завладевал всем, чем мог, пользуясь всеми средствами для увеличения своего могущества. Москва развивалась с неслыханной быстротой. Настойчивым усилиям князей помогло и ее географическое положение. Москва являлась подлинным центром Великороссии: ей были подвластны находившиеся от нее на небольшом — от ста пятидесяти до двухсот километров — расстоянии города Тверь, Владимир, Ярославль, Рязань, Калуга и Орел, а на более дальних расстояниях — Новгород, Кострома, Воронеж, Курск, Смоленск, Псков и Киев.
Необходимость централизации была очевидна, без нее не удалось бы ни свергнуть монгольское иго, ни спасти единство государства. Мы не думаем все же, что московский абсолютизм был единственным средством спасения для России.
Нам известно, какое жалкое место занимают в истории гипотезы, но мы не видим причины, оставаясь в пределах свершившихся фактов, отбрасывать без рассмотрения все, что кажется нам правдоподобным. Мы ни в коей мере не признаем фатализма, который усматривает в событиях безусловную их необходимость,— это абстрактная идея, туманная теория, внесенная спекулятивной философией в историю и естествознание. То, что произошло, имело, конечно, основания произойти, но это отнюдь не означает, что все другие комбинации были невозможны: они оказались такими лишь благодаря осуществлению наиболее вероятной из них — вот и все, что можно допустить. Ход истории далеко не так предопределен, как обычно думают.
В XV и даже в начале XVI века развитие событий в России отличалось еще такой нерешительностью, что оставалось неясным, который из двух принципов, определяющих жизнь народную и жизнь политическую в стране, возьмет верх: князь или община, Москва или Новгород. Свободный от монгольского ига, великий и могучий Новгород, привыкший считать себя суверенным, богатый благодаря оживленной торговле, которую он вел с ганзейскими городами, метрополия, имевшая широкую разветвленную сеть владений по всей России,— Новгород всегда ставил права общины выше прав князя. Москва,— удел, верный своим князьям,— поднявшаяся милостью монголов на развалинах древних городов, заселенная племенем, никогда не знавшим настоящей общинной свободы Киевского периода,— Москва одержала верх. Но у Новгорода также были основания надеяться на победу, этим и объясняется ожесточенная борьба между обоими городами, как и зверства, совершенные Иваном Грозным в Новгороде. Россия могла быть спасена путем развития общинных учреждений или установлением самодержавной власти одного лица. События сложились в пользу самодержавия, Россия была спасена, она стала сильной, великой — но какой ценою? Это самая несчастная, самая порабощенная из стран земного шара, Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни.
Московские великие князья сменили свой титул на титул царя всея Руси. Скромный титул великого князя более не удовлетворял их, он слишком напоминал им о Киевской эпохе и о вече. К этому времени последний император Византии пал, сраженный под стенами Константинополя *. Иван III сочетался браком с Софьей Палеолог, и двуглавый орел, изгнанный из Константинополя, появился на знамени московских царей *. Греческие монахи пророчествовали по всему христианскому Востоку, что час возмездия недалек и что придет оно с севера: византийское духовенство боялось, как худшего из всех несчастий, помощи латинян и уповало только на русских царей. Тогда-то оно и принялось с новым рвением византинизировать русское правительство. Само собой разумеется, что духовенство желало устроить Россию по образцу государства Комненов и Палеологов, превратив ее в безгласное, послушное слепой вере, лишенное света знания государство, над которым возносилась бы фигура царя, хотя и обожествленного, но сдерживаемого властью церкви.
Оправившись мало-помалу от учиненного монголами разгрома, русский народ очутился лицом к лицу с царем, с неограниченной монархией, гнет которой был особенно тяжким благодаря влиянию, приобретенному ею под сенью ханской власти. Царь успел объединить большую часть уделов, включив их в свою московскую вотчину. Он стал могущественнее всех других князей, вместе взятых, и населения городов. Найдя крамольников, будь это князья или города, он подчинял их своей власти с кровожадной жестокостью. Новгород крепко держался, но в конце концов пал, большой колокол, сзывавший народ на площадь,— так называемый вечевой колокол,— в качестве трофея был перевезен в Москву, в тот самый город, который совсем еще недавно так презирали новгородцы. Новгородские послы сказали Ивану III: ‘Ты велишь нам приноровиться к московским законам, но мы не знаем, какие такие московские законы, научи нас, как их знать’. Иван IV не забыл этой насмешки. После разграбления Новгорода, взятия Пскова и покорения Твери остальные города не могли и думать о серьезном сопротивлении, тем более что уже много претерпели от всяких нашествий, монголов ли, поляке ли, или литовцев. Веча умолкали одно за другим, во всем государстве наступала глубокая тишина, цари становились самодержавными, всемогущими…
Византинизм, привитый духовенством к власти, оставался как бы на поверхности: порча не проникала в глубинные пласты нации. Он не соответствовал ни национальному характеру народа, ни даже правительству. Византинизм — это старость, усталость, безропотная покорность агонии, русский народ был разорен, унижен, у него не хватало энергии снова стать на ноги, но он был молод и, в действительности, не чувствовал отчаяния, он скорее ушел с поля битвы, нежели был побежден, потеряв свои права в городах, он сохранил их в недрах сельских общин. Мог ли он живой сойти в могилу, подобно Карлу V *, и удовольствоваться пышными, торжественными похоронами по обрядам византийской церкви?
Это истина столь неоспоримая, что каждый энергичный человек, занимавший московский престол, старался разорвать тесный круг формальностей, в котором была замкнута его власть. Иван IV, Борис Годунов, Лжедимитрий старались, еще до Петра I, изменить усыпляющую и тяжелую атмосферу Кремлевского дворца, они сами в ней задыхались. Они видели, что при этом режиме пустых формальностей и действительного рабства страна все более опускалась нравственно, ничто в ней не преуспевало, а местная администрация становилась все более обременительной для подданных, без малейшей выгоды для государства. Они видели, что молитв московского патриарха и чудотворных икон с Афонской горы было недостаточно, чтобы вырвать их из этого преждевременного оцепенения.
Иван Грозный дерзнул призвать себе на помощь общинные учреждения, он внес поправки в свой судебник в духе старинных вольностей *: он предоставил сбор податей и все местное управление выборным чиновникам, он расширил права и обязанности суда, передав в его ведение уголовные дела, и потребовал, чтобы всякое заключение под стражу производилось лишь с согласия на то суда. Он даже хотел уничтожить должность наместников в областях, предоставив последним самоуправление под руководством палаты ad hoc {здесь: специально для этого учрежденной (лат.). — Ред.}. Но общинная свобода, которой нанесли удар его предшественники, не возрождалась по зову всемогущего жестокого царя. Все его замыслы встречали противодействие и остались бесплодными,— так велики были к концу XVI столетия дезорганизация и всеобщее равнодушие. Доведенный отчаянием до бешенства, полный ненависти и отвращения, Иван умножил казни, отличавшиеся изощренной жестокостью. ‘Я не русский, я немец’,— сказал он однажды своему ювелиру, иностранцу по происхождению *.
Борис Годунов серьезно думал о сближении с Европой, о введении в России западных наук и искусств, об открытии школ, но последнее встретило решительный отпор со стороны духовенства. Оно было покорно всему, но опасалось просвещения, источником коего не было православие. Не легко ‘было и выписать иностранцев, по той причине, что балтийские народы преграждали им путь в Россию. Можно было подумать, что, предчувствуя порабощение их потомков Россией, они перехватывали каждый луч света, устремлявшийся с Запада r Московии.
То, на что не хватало смелости у Бориса, попытался сделать Лжедимитрий. Человек образованный, просвещенный, рыцарственный, он занял трон в результате междоусобной войны во имя легитимистских принципов, поддержанной Польшей и казаками. Димитрий, более открыто, чем его предшественник, напал на старинные обычаи и косные нравы России. Он не скрывал ни своего плана реформ, ни своего расположения к польским нравам и римской церкви.
Московский народ, разжигаемый мятежными боярами, восстал во имя православия и народности, находившихся под угрозой, ворвался во дворец, зверски убил молодого царя, надругался над трупом, сжег его и, зарядив пушку прахом, развеял его по ветру.
Эти события чрезвычайно усилили начавшееся брожение, которое вызвало теперь лихорадочную деятельность во всем государстве. Россия всколыхнулась от Казани до Невы до Польши… Было ли это бессознательным стремлением народа зажить по-другому или же последней вспышкой отчаяния перед полной пассивностью, когда он предоставил правительству поступать по своему произволу вплоть до наших дней?..
Велики были смятение и гнев народа, кровь лилась повсюду. ‘После смерти Димитрия создали второго претендента на престол, потом третьего… Один из них стоял в нескольких верстах от Москвы укрепленным лагерем *, окруженный вольными русскими дружинами, польскими войсками и казаками. Области брались за оружие, одни — чтобы идти на защиту Москвы, другие — на помощь претендентам на престол, Кремлевский дворец пустовал, не было ни царя, ни устойчивого правительства. Польский король Сигизмунд хотел навязать России своего сына Владислава, север России занимала шведская армия, желавшая возвести на русский престол одного из своих принцев, народ высказался за князей Шуйских, о которых области и слышать не хотели. Четыре года длились междуцарствие, гражданская война, война с поляками, казаками и шведами при отсутствии какого бы то ни было правительства. Народ положил последние силы на защиту своей политической независимости, он шел на любые жертвы. Нижегородский мясник Минин и князь Пожарский спасли отчизну, но спасли ее только от иностранцев. Народ, уставший от смуты, от претендентов на престол, от войны, от грабежа, хотел покоя любой ценой. Тогда-то и было проведено это поспешное избрание, вопреки всякой законности и без согласия на то народа,— царем всеяв Руси провозгласили молодого Романова. Выбор пал на него потому, что, благодаря юному возрасту, он не внушал подозрений ни одной партии. То было избрание, продиктованное усталостью.
При царствовании Романовых, до Петра I, псевдовизантийский строй достиг полного своего расцвета: народ, казалось, умер,— если он и подавал признаки жизни, то лишь образуя шайки разбойников, бродившие вдоль берегов Самары и Волги. Громоздкий механизм неумелого управления подавлял народ, правительство отдавало себе отчет в собственной неспособности и, затрудняясь выйти из создавшегося положения не взяв за образец Европу, выписывало себе на помощь иностранцев, и тем не менее, из какого-то нелепого противоречия, оно’ оставалось все таким же замкнутым в исключительной национальности и питало дикую ненависть ко всякому нововведению.
Чтобы представить себе московские нравы того времени, надо почитать рассказы, написанные Кошихиным *, русским дипломатом, который в конце XVII века бежал в Стокгольм. Нельзя не отступить в ужасе перед этой удушливой общественной атмосферой, перед картиной этих нравов, являвшихся лишь безвкусной пародией на нравы Восточной империи. Пиры, торжественные шествия, вечерни, обедни, приемы посланников, переодевание по три или четыре раза на день составляли единственное занятие царей. Их окружала олигархия, лишенная культуры и достоинства. Эти гордые вельможи, кичившиеся должностями, которые занимали их отцы, бывали биты плетьми на царских конюшнях и даже кнутом на площади, сами не считая то за оскорбление. В этом невежественном, тупом и равнодушном обществе не чувствовалось ничего человеческого. Необходимо было выйти из этого состояния или же сгнить, не достигнув зрелости.
Но как из него выйти, откуда ждать спасения? Ждать его от духовенства, достигшего тогда апогея величия и влияния, разумеется, нельзя было. Народ, поникнув головой, стоял в стороне,— уж не сеченые ли бояре способны были указать ему путь? Очевидно, нет, но когда возникает настоятельная необходимость, всегда найдутся средства удовлетворить ее.
Революция, которая должна была спасти Россию, вышла из лона самого дома Романовых, дотоле равнодушного и бездеятельного.
Прежде чем продолжать, надобно затронуть один из наиболее запутанных вопросов русской истории — развитие крепостного права. Никакая история — ни древняя, ни новая — не содержит ничего подобного тому, что произошло с крестьянами в России XVII столетия и что окончательно было утверждено в XVIII веке. Путем простых полицейских мер и незаконных действий помещиков, владевших населенными землями, при попустительстве властей и при инертности самих крестьян — из свободных людей, какими они были, крестьяне все больше становились крепкими земле, неотделимой от нее собственностью помещика. Казалось, все вольности естественного состояния человека, сохраненные дотоле славянами, должны были пройти через ужасное горнило абсолютизма и произвола, чтобы вновь быть завоеванными в страданиях и революциях.
Пока цари вели подкоп под вольности городов и деревень, сельская община оставалась нетронутой. Когда же пришел ее черед, жестоко пострадала отнюдь не община: пострадал крестьянин. К началу XVII столетия относится закон царя Годунова, который изменяет и ограничивает право крестьянина переходить с земель одного помещика на земли другого. Закон этот даже не ставил под сомнение крестьянские права на переселение и еще менее — на личную свободу: он обосновывался лишь экономическими причинами, вполне благовидными с точки зрения правительства. Крестьяне покидали бедных хозяев и бежали на земли богатых владельцев, в плодородных областях был избыток людей, тогда как на бесплодных землях не хватало рук. Кроме того, царь Годунов, ловкий узурпатор престола, вызвавший к себе ненависть крупных землевладельцев, угождал этим законом мелким собственникам. Таков был первый шаг к закрепощению.
Вскоре тот же государь издал другой закон *, почти непостижимый, чтобы сделать его попятным, нужно сказать, что в старину количество рабов в России было очень невелико: ими являлись военнопленные или купленные в чужеземных странах невольники (холопы), или люди, сами запродавшиеся в рабство со своим потомством (кабальные люди). Все они не имели ничего общего как с крестьянином, связанным с общиной и возделывающим землю помещика, так и с вольными слугами бояр. Последние, часто увольняемые в большом числе своими господами, разбредались повсюду, занимаясь нищенством и грабежами на большой дороге, или же присоединялись к волжским разбойникам и донским казакам, которые укрывали у себя всех бродяг и всех людей, враждовавших с обществом. Борис, всегда державшийся настороже, опасался этой вечно недовольной и голодной массы людей, чтобы положить конец такому нежелательному положению вещей и быть уверенным, что эти люди будут сыты во время голода и не разбегутся во все стороны, он издал указ, по которому слуги, прожившие определенное время у своих хозяев, становятся их крепостными и не могут ни покинуть их, ни быть уволенными. Таким образом тысячи людей попали в рабство, сами почти не заметив этого. Все же количество уходов и побегов не уменьшалось, трудно было бы определить, сколько солдат обеспечил этот закон шайкам Димитрия, Гонсевского, Жолкевского, гетмана Запорожья и всем condottieri {кондотьерам (итал.).— Ред.}, опустошавшим Россию в начале XVII века. Со времен правления Бориса и до Екатерины II глухое, тайное брожение волновало в деревнях народ, и до сих пор еще живет в его памяти пугачевское восстание.
Любой помещик играл роль великого князя московского в миниатюре, и точно так же, как потеряли города свои вольности, державшиеся лишь за лишенные устойчивости обычаи, община в ее борьбе с помещиком была побеждена принципом власти и личного начала, более деятельных и эгоистичных, нежели она. Царизм, сам опиравшийся на неограниченную власть, по необходимости должен был покровительствовать покушению помещиков на права крестьян, разгоняя естественных защитников крестьянства — целовальников и поддерживая помещика во всех его спорах с крестьянином. Тем не менее закон ничего точно не определял и не утверждал, налицо были только злоупотребление со стороны правительства и пассивность со стороны народа.
Именно таков был порядок вещей, когда первая перепись жителей, произведенная по указу Петра I в 1710 году, подвела законные основы под все чудовищные злоупотребления, и это он, просветитель России, дал на них свое изволение. Трудно было бы определить причины, побудившие его к такой мере. Была ли это ошибка, месть или же нечто предопределенное свыше? Но подобно тому как Петр I представлял собою и царизм, и революцию, помещик стал олицетворением несправедливой власти и, одновременно, подлинной революционной закваской. Петр I привел государство в движение, а помещик прямо или косвенно приведет бездеятельную, тяжелую на подъем общину к революции. Вне всякого сомнения, это бродильное вещество разложится в конце концов, но не раньше, чем завершится гибель абсолютизма. Община — это детище земли — усыпляет человека, присваивает его независимость, но она не в силах ни защитить себя от произвола, ни освободить своих людей, чтобы уцелеть, она должна пройти через революцию.
Все общинные вольности фактически погибали в столкновении с четко выявленной индивидуальностью московских царей, но, к счастью, потомство их дало Петра — подлинное воплощение революционного начала, скрытого в русском народе. Петр I, как выразился один молодой историк, был первой русской личностью, дерзнувшей поставить себя в, независимое положение *. Подобную же роль играет теперь русское дворянство: по отношению к общине оно представляет собой личное начало, а следовательно, и оппозицию абсолютизму.
Дворянство не сломит общину, оно будет угнетать ее, пока она не восстанет против него. Община, продержавшаяся в течение веков, несокрушима. Тем, что Петр I окончательно оторвал дворянство от народа и пожаловал ему страшную власть над крестьянами, он поселил в народе глубокий антагонизм, которого раньше не было, а если он и был, то лишь в слабой степени. Этот антагонизм приведет к социальной революции, и не найдется в Зимнем дворце такого бога, который отвел бы сию чашу судьбы от России.

III

ПЕТР I

Желание найти выход из тяжелого положения, в котором находилось государство, все усиливалось, но вот к концу XVII столетия на царском престоле появился смелый революционер, одаренный всесторонним гением и непреклонной волей.
Петр I не был ни восточным царем, ни династом, то был деспот наподобие Комитета общественного спасения,— деспот и по своему положению, и во имя великой идеи, утверждавшей неоспоримое его превосходство над всем, что его окружало. Он разорвал покров таинственности, окутывавший царскую особу, и с отвращением отбросил от себя византийские обноски, в которые рядились его предшественники. Петр I не мог удовольствоваться жалкой ролью христианского далай-ламы, разукрашенного парчой и драгоценными камнями, которого издали показывали народу, когда он торжественно следовал из своего дворца в Успенский собор и из Успенского собора во дворец. Петр I предстает перед своим народом, словно простой смертный. Все видят, как этот неутомимый труженик, одетый в скромный сюртук военного покроя, с утра до вечера отдает приказания и учит, как надо их выполнять, он кузнец, столяр, инженер, архитектор и штурман. Его видят везде, без свиты,— разве только с одним адъютантом,— возвышающегося над толпой благодаря своему росту. Как мы говорили, Петр Великий был первой свободной личностью в России и, уже по одному этому, коронованным революционером.
Он подозревал, что он не сын царя Алексея. Как-то вечером он простодушно спросил за ужином графа Ягужинского, не является ли тот его отцом *. ‘Не знаю,— сказал в ответ Ягужинский на настойчивое требование Петра,— ведь у покойной царицы было столько любовников!’ Так обстояло дело с престолонаследием. Относительно династических интересов известно, что Петр, попав на Пруте в безнадежное положение, предложил в письме сенату избрать ему в наследники достойнейшего *, так как считал своего сына неспособным ему наследовать. Впоследствии он велел его судить и предать казни в тюрьме. Петр I сделал императрицей трактирщицу, жену шведского солдата, ставшую наложницей царского любимица князя Меншикова, в прошлом мальчишки-пирожника. Обстоятельства, при которых митрополит Феофан и князь Меншиков объявили последнюю волю Петра I, возбуждают немало сомнений, но остается фактом, что лифляндская авантюристка, еле говорившая по-русски, была провозглашена после его смерти императрицей, причем никто и не подумал оспаривать ее права.
Петр I едва скрывал свое равнодушие или презрение к греческой церкви, которая по необходимости должна была впасть в опалу вместе со старым порядком. Он запретил открывать новые мощи и творить чудеса. Он заменил патриарха синодом, назначаемым правительством, и определил туда обер-прокурором кавалерийского офицера *. Патриарх никогда не обладал верховными правами и не был полностью независим от царя, но он сообщал известное единство церкви. Потому-то Петр I и свалил его трон, обычно занимавший место рядом с царским. Однако Петр I менее всего являлся главою церкви, власть его была совершенно светской. Этим объяснялись и те отличительные черты, которые он придал петербургскому империализму, цель Петра, его средства были практические, жизненные, мирские, он не выходил за пределы действительности и, сведя на нет влияние церкви, больше не думал ни о церкви, ни о религии. Его воображение было занято другим, он мечтал об огромной России, о гигантском государстве, которое простерлось бы до самых глубин Азии, стало бы властелином Константинополя и судеб Европы.
Вообще Европа составила себе преувеличенное представление о духовной власти русских императоров. У этой ошибки есть свой источник, но отнюдь не русская история, а хроники Восточной Римской империи. Греческая церковь всегда была в беспрекословном подчинении у государства и выполняла все, чего желала власть, зато власть, в свою очередь, никогда прямо не вмешивалась в интересы религии или духовенства. Русская церковь имела собственную юрисдикцию, опиравшуюся на греческий Номоканон *. Неужели было бы достаточно объявить себя главою церкви вместо подлинного ее главы, чтобы действительно приобрести духовную власть? Если бы дело шло о московских царях, скажем, об Иване IV, чем-то напоминавшем Константина Копронима и Генриха VIII и занимавшемся экзегетикой, когда ему некого было убивать, это предположение еще возможно допустить, но преемники Петра I, в числе которых были четыре женщины, причем только одна из них русская, заставляют от такого предположения отказаться. Мысль стать главою церкви была чужда им в продолжение целого столетия. Честь извлечения ее на свет божий принадлежит Павлу I. Завидуя, возможно, Робеспьеру, он велел сделать себе ко дню коронации полусолдатское, полусвященническое одеяние, стал говорить о духовном своем главенстве и даже захотел сам совершить богослужение в Казанском соборе *, впрочем, его отговорили от сей смехотворной идеи. Известно, что этот самый Павел I, схизматик и человек женатый, получил звание гроссмейстера Мальтийского ордена, и ни для кого не секрет, что он несомненно был полусумасшедший.
Чтобы совсем порвать со старой Россией, Петр I оставил Москву, восточный титул царя и переселился в порт на Балтийском море, где принял титул императора. Открывшийся таким образом петербургский период не был продолжением исторической монархии — то было начало молодого, деятельного, не знающего узды деспотизма, равно готового и на великие дела и на великие преступления.
Одна-единственная мысль служила связью между петербургским периодом и московским,— мысль о расширении государства. Все было принесено ей в жертву: достоинство государей, кровь подданных, справедливое отношение к соседям, благосостояние всей страны… Только в этом и состояло сходство, в остальном же Петр Великий являл собою непрерывный протест против старой России. Мы видели, что в вопросах династических и религиозных он поступал как человек свободомыслящий, образ его жизни находился в еще большем противоречии с обычаями страны. Любитель шумных потех, он ни от кого их не скрывал. Сколько раз видел Петербург, как его государь, в окружении своих еле державшихся на ногах министров, охмелевший от венгерского вина и анисовки, покинув на рассвете пиршественный стол, брался за барабан и бил сбор. Случалось также видеть, как он носился но улицам с ряжеными, сам тоже одетый в маскарадный костюм. Старые бояре, чей степенный и величавый вид прикрывал бездну невежества и тщеславия, с ужасом взирали на празднества, устраиваемые царем для английских и голландских моряков, где его православное величество безудержно предавалось своей любви к кутежам. С глиняной трубкой во рту, с кружкой пива в руке, он задавал тон своим сотрапезникам и ничуть не уступал им в сквернословии. Негодование бояр дошло до предела, когда он повелел их женам и дочерям, сидевшим взаперти, как на Востоке, принимать участие в этих празднествах. Под императорской порфирой в Петре всегда чувствовался революционер. Тогда как, век спустя, Наполеон каждый год прикрывал каким-нибудь новым лоскутом королевских отрепьев свое мещанское происхождение, Петр I каждый день сбрасывал с себя какой-нибудь лоскут отрепьев царизма, чтобы остаться верным себе и своей великой мысли, которой служили опорой его непреклонная воля и жестокость террориста. Произведенная Петром I революция разделила Россию на две части: по одну сторону остались крестьяне свободных и господских общин, посадские крестьяне и мещане, то была старая Россия — консервативная, общинная, традиционная Россия, строго православная или же раскольническая, неизменно религиозная, носившая национальную одежду и ничего не воспринявшая от европейской цивилизации. На эту часть нации правительство, что случается при победивших революциях, смотрело как на сборище недовольных, почти как на бунтовщиков. Находясь в немилости, в неопределенном положении, вне закона, она была отдана на волю другой части нации. Новую Россию составляло созданное Петром I дворянство, все потомки бояр, все гражданские чиновники и, наконец, армия. Быстрота, с которою эти классы освободились от своих обычаев, была поразительна. Они отреклись от прошлого без всяких возражений, одни только стрельцы пытались сопротивляться. Это — доказательство гибкости русского характера, а равно и крайней своевременности революции Петра Великого. Люди испытывали радость, расставаясь с неподвижными гнетущими формами московского режима. В чем же причина упорства русского крестьянина? Крестьяне являются наименее прогрессивной частью всех народов, помимо того, русское общинное крестьянство оставалось вне движения и мероприятий правительства. Политическая централизация не была поддержана централизацией административной. Меры, принятые для того, чтобы воспрепятствовать переселению крестьян, задевали только тех, кто жил на помещичьих землях, вернее говоря, недовольное меньшинство, переходившее с места на место. Реформа Петра показалась им не только покушением на их обычаи и образ жизни, но вмешательством государства в их дела, бюрократическими придирками, каким-то неясным и неопределенным отягощением их рабства. С тех пор они перешли к безмолвному и пассивному противодействию, которое длится до наших дней и полностью оправдано мерами, принятыми против народа Петром I и его преемниками. Деревня осталась в стороне от реформы, нельзя быть русским крестьянином, отказавшись от старых обычаев, он может уйти из-под опеки общины, стать слугою или государственным чиновником, или даже дворянином, но во всех этих случаях он должен прежде всего выйти из общины. Членом сельской общины может быть только крестьянин и, как таковому, ему надлежит носить бороду и национальную одежду. Никакой закон этого не требует — так угодно лишь обычаю, что и делает его столь живучим. Таким образом крестьяне остаются совершенно непричастными к действиям правительства: ими руководят, но они ничего не одобрили своим согласием. Они косятся на наш образ жизни, упорствуют в своих обычаях и вместе с тем они религиозней нас в противовес нашему безразличию, они — сектанты в противовес официальной церкви, которая вступает в сделку с немецкой цивилизацией.
Лишь с этой точки зрения и можно оценить всю важность указов Петра I, предписывающих брить бороду и одеваться на немецкий лад. Борода и одежда резко отличают Россию, униженную тройным игом и охраняющую свою национальность, от России, которая приняла европейскую цивилизацию вместе с императорским деспотизмом. Между бородатым человеком в рубахе поверх штанов, ничего не имеющим общего с правительством, и человеком бритым, который одет на немецкий лад и чужд общине, существовала лишь одна живая связь — солдат. Правительство поняло это и, боясь, чтобы солдат не стал снова крестьянином, прибегло к ужасным мерам, определив чудовищный срок военной службы: 22 года в начале столетия и от 15 до 17 лет — в наши дни. Под предлогом воспитания солдатских детей оно, прикрепив их к военному сословию *, создало настоящую касту индийских кшатриев и, словно не удовольствовавшись этим, обязало ветеранов, под страхом суровых наказаний, брить бороду и никогда не носить национальную одежду. Таким образом, русский народ остался в одиночестве, вне всякого движения, горестно уповая на будущее, если он не погиб, то лишь благодаря своей натуре и общине, но он ничего и не выиграл. Ни одна политическая идея до него не дошла, однако существуют интересы, которые не преминут всколыхнуть русскую общину.
Вопрос об освобождении крепостных не был понят в Европе. Обычно думают, что здесь дело идет лишь о личной свободе, которая при петербургском деспотизме никакого значения не имеет, между тем дело идет об освобождении крестьян с землей. Этот вопрос занимает правительство, но оно ничего не сделает, он занимает дворянство — но оно не осмелится что-либо сделать, он занимает народ, который устал, который ропщет, но, быть может, что-нибудь да сделает.
А пока все умственное и политическое движение сосредоточилось лишь в дворянстве. За исключением пугачевского эпизода и пробуждения народа в 1812 году, история России — не что иное, как история русского правительства и русского дворянства. Если судить о русском дворянстве по аналогии с всемогущей английской аристократией или жалкой аристократией немецкой, то никогда не удастся объяснить, что сейчас происходит в России.
Не нужно упускать из виду, что созданное Петром I дворянство — не замкнутая каста, напротив, непрерывно вбирая в себя все, что покидает демократическую почву, оно обновляется благодаря своей основе. Солдат, получив офицерский чин, становится потомственным дворянином, приказный, писарь, прослуживший несколько лет государству, становится личным дворянином, если его повышают в чине, он приобретает потомственное дворянство. Сын крестьянина, освобожденный общиной или помещиком, после окончания гимназии делается дворянином. Лицо, получившее орден, живописец, принятый в академию, становятся дворянами. Стало быть, под русским дворянством нужно разуметь всех тех, кто не входит в состав сельской или городской общины и является чиновником. Права и привилегии одинаковы для потомков владетельных князей и бояр и для сыновей какого-нибудь второстепенного чиновника, пожалованного потомственным дворянством.
Русское дворянство — это сословие, угнетающее другое сословие, которое было побеждено, хотя и не сражалось.
Было бы нелепо искать какого-либо единства в классе, включающем в себя и солдат, и приказных, и поповичей, и, наконец, владельцев сотен тысяч крестьян.
Перейдем однако к временам, наступившим вслед за царствованием Петра I. После его смерти в стране воцарилась полнейшая правительственная анархия, и новый порядок, не поддерживаемый более железной рукой Петра, целых двадцать лет колебался в самом своем основании, народная традиция прервалась, не было веры в династию. Народ, поднимавшийся за самозванного сына Ивана IV, не ведал даже имен всех этих Романовых — Брауншвейг-Вольфенбюттельских или Гольштейн-Готторнских, скользивших, подобно призракам, по ступеням трона и исчезавших в снегах ссылки, в глубине казематов или в крови… *
Высшее дворянство, лишенное каких бы то ни было общих интересов, пользовалось солдатами императорской гвардии для бесконечных дворцовых переворотов. Солдаты же знали только одно правило — повиноваться тому, кто силен, и лишь до тех нор, пока сила в его руках. Но стоило этому кумиру пасть, как все немедленно его покидали. Политическое разложение того времени очень усилилось и превосходит все, что только можно себе вообразить. Императорский престол уподобился ложу Клеопатры: кучка вельмож и горсть янычаров с торжеством приводили иноземного принца, женщину, ребенка, дальнего родича какого-либо из родственников Петра I, возводили его на престол, поклонялись ему и щедро оделяли ударами кнута всех тех, кто осмеливался возражать. Но не успевал избранник упиться всеми наслаждениями своей непомерной власти, как новая волна сановников и преторианцев уносила его со всем его окружением в пропасть. Сегодняшние министры и генералы уже на следующий день шли, закованные в кандалы, на место казни или отправлялись в Сибирь. Эти превратности жизни постигали людей с такой быстротой, что маршал Миних, сославший Бирона и в свою очередь изгнанный, встретился с ним у волжской переправы, где Бирон был задержан на несколько дней разливом реки *. В этой bufera infernale {адской буре (итал.). — Ред.}, уносившей людей так стремительно, что не хватало даже времени привыкнуть к их чертам, уцелела, по глубочайшей иронии судьбы, лишь одна личность: то был начальник тайной канцелярии Бестужев,— этот почтенный сановник сохранил свое место, наперекор всем переворотам, и имел, таким образом, возможность допрашивать, пытать и казнить всех своих друзей, всех своих благодетелей и всех своих врагов.
Можно ли после этого думать, чтобы народ в светских владыках видел владык православной церкви?
Не надо забывать, что, помимо политических интриг, тот вольный тон, который ввел Петр I и который так был ему к лицу, перейдя ко двору, вскоре превратился в грязное распутство и в грубые излишества. Дочь Петра I Елизавета, еще будучи великою княжною, проводила ночи в оргиях с гренадерами императорской гвардии и разгуливала с ними по Летнему саду. В их обществе она настолько привыкла к крепким напиткам, что, став императрицей, напивалась каждый день. Самые важные дела останавливались, посланники не могли добиться аудиенции целыми неделями, когда у нее ни на мгновение не просветлялась голова. Императрица Анна жила по-супружески с бывшим своим конюхом Бироном, которого она сделала герцогом Курляндским. Регентша Анна Брауyшвейгская летом спала со своим любовником на освещенном балконе дворца…
Среди этой скандальной эпопеи восшествий на престол и падений, среди этой оргии свирепого деспотизма, схватившегося с раболепной олигархией, которая распоряжалась русской короной, как евнухи Восточной Римской империей, был лишь один политический проблеск — когда императрице Анне продиктовали условия вступления на престол. Анна принесла присягу, согласилась на все, но тут же, поддержанная немецкой партией, возглавляемой Бироном, разорвала хартию и приказала умертвить всех, кто хотел ограничить императорскую власть. Между немцами и их приверженцами, с одной стороны, и русскими сановниками, окружавшими трон,— с другой, существовала старинная вражда. Ненависть к немцам облегчила Елизавете восшествие на престол. Эта бездарная и жестокая женщина приобрела популярность, угождая национальной партии.
Не будем, впрочем, заблуждаться насчет значения этих партий. Немецкая партия не олицетворяла просвещения, как русская не олицетворяла невежества. Последняя отнюдь не хотела возвращения старого порядка вещей. Попытки князя Долгорукого во времена Петра II ни к чему не привели *. Немцы тоже далеко не олицетворяли прогресса, ничем не связанные со страной, которую не давали себе труда изучить и которую презирали, считая варварской, высокомерные до наглости, они были раболепнейшим орудием императорской власти. Не имея иной цели, как сохранить монаршее к себе расположение, они служили особе государя, а не нации. Сверх того, они вносили в дела неприятные для русских повадки, педантизм бюрократии, этикета и дисциплины, совершенно противоположный нашим нравам.
Враждебность славян и германцев — печальный, но общеизвестный факт. Каждое столкновение между ними обнаруживало глубину их ненависти. Самый характер немецкого господства немало способствовал распространению этой ненависти среди западных славян и поляков. Русским никогда не приходилось терпеть их гнет. Если владения России на побережье Балтийского моря и были завоеваны рыцарями Тевтонского ордена, то заселяли их финские племена, а не русские. Хотя среди славян русские меньше всех ненавидят немцев, все же чувство естественного отвращения, существующее между ними, не может исчезнуть. В основе этого чувства лежит несходство характеров, проявляющееся в любой мелочи.
Предпочтение, которое правительство оказывало немцам после Петра I, было такого рода, что не могло примирить с ними русских. Добро, если б одни только Минихи и Остерманы приехали в Россию, а то на берега Невы обрушилась туча уроженцев тридцати шести — или сам не знаю, скольких — княжеств, составляющих единую и неделимую Германию.
Русское правительство до сих пор не имеет более преданных слуг, чем лифляндские, эстляндские и курляндские дворяне. ‘Мы не любим русских,— сказал мне как-то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек,— но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы’. Правительству известно об этой преданности, и оно наводняет немцами министерства и центральные управления. Это и не благоволение и не несправедливость. В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образования, сколько требует их должность, но совсем не достаточного для понимания того, что вовсе нет заслуги быть безукоризненными и неподкупными орудиями деспотизма, добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу, совершенное незнание национального характера, и вам станет понятно, почему народ ненавидит немцев и почему правительство так любит их.
Если мы перейдем от министерств и канцелярий к мастерским, мы встретим тот же антагонизм. Русский работник У русского хозяина — почти член семьи, у них одни и те же привычки, одна и та же мораль и религия, они обычно едят за одним столом и очень хорошо понимают друг друга. Случается порой, что хозяин прибьет работника, который принимает тумаки с излишним христианским смирением, а бывает, что работник дает сдачи, но ни тот, ни другой не пойдут жаловаться в полицию. Воскресенье хозяин и работник празднуют одинаково — оба они возвращаются домой пьяными. Назавтра хозяин, понимая, что работник не в состоянии усердно трудиться, позволяет ему прогулять несколько часов, ибо знает, что в случае нужды тот будет работать для него и ночью. Зачастую хозяин дает работнику деньги вперед, зато работник долгие месяцы ждет своего жалованья, когда видит, что у его хозяина денежные затруднения. Хозяин-немец — не ровня русскому рабочему, он считает себя скорее его начальником, чем хозяином, методичный по природе, хранящий обычаи своей страны, немец преобразует гибкие, неопределенные отношения между русским работником и его хозяином в строго определенные юридические, от которых не отступит ни на йоту. Постоянная требовательность, нарочитая строгость, холодный деспотизм тем более оскорбляют работника, что хозяин никогда не снизойдет до него. Даже мирный характер немца, даже предпочтение, которое отдает он пиву перед водкой, только усиливают отвращение, внушаемое им русскому работнику. У последнего больше ловкости, чем прилежания, больше одаренности, чем знаний. Он может много сделать сразу, но он неусидчив в труде и не может приспособиться к однообразной размеренной дисциплине немца. Хозяин-немец не- потерпит, чтобы работник пришел часом позже или ушел часом раньше. Головная боль с похмелья по понедельникам и баня по субботам в его глазах не оправдание. Он записывает всякий прогул, чтобы сделать вычет из жалованья,— быть может, самым справедливым образом, но русский работник видит в нем чудовищного эксплуататора, отсюда бесконечные споры и ссоры. Обозленный хозяин бежит в полицию или к помещику, если работник — крепостной, и навлекает на его голову все беды, какие только возможны в его положении. Русский же хозяин, без особо важных поводов, не пойдет ни к квартальному (полицейскому надзирателю) , ни к помещику, ибо полиция и дворянство — общие враги и бородатого хозяина и небритого работника.
Но вернемся к нашему повествованию.
Императрица Елизавета выписала из Гольштинии своего преемника и женила его на принцессе Ангальт-Цербстской. Все нашли, что добрый и простой Петр III — слишком немец. Его жена, еще в меньшей степени русская, чем он сам, свергла его с престола, заключила в тюрьму и велела там отравить. Граф Орлов, наскучив ждать действия яда, задушил его.
Долгое царствование Екатерины II придало большую устойчивость петербургскому правительству. После тридцатипятилетнего перерыва это было как бы продолжением царствования Петра I. Екатерина принесла с собою в императорский дворец известное изящество, светскость и хороший вкус, чего не было до нее и что оказало благотворное влияние на высшие слои общества.
Екатерина II не знала народа и причинила ему только зло, истинным ее народом было дворянство, и она превосходно знала эту среду. Она возвысила дворянство, доверив ему выборы почти на все судебные и административные должности в областях, и учредила дворянские общества и собрания, обсуждавшие интересы дворян и наблюдавшие за расходованием средств на местные нужды.
Она предоставила избирательные права также буржуазии и крестьянам*, это имело, впрочем, больше принципиальное, нежели реальное значение. Однако эти уступки бледнеют рядом с тем преступлением, которое она совершила по отношению к крестьянам, освятив из склонности к бессмысленному мотовству крепостное право, она раздавала своим фаворитам и любовникам обширнейшие населенные земли. Она не только ограбила все монастыри в пользу своих вельмож, но и раздала им крестьян Малороссии, не знавшей до тех пор крепостного права. Вполне понятно, что, будучи философом, наподобие Фридриха II и Иосифа II, она могла участвовать в преступней разделе Польши. Государственные интересы, желание увеличить территориальные владения объясняют этот факт, если и не оправдывают его, но отчуждать от государства населенные земли, превращать свободных хлебопашцев в крепостных, даже не подумав поставить какие-либо условия их новым владельцам,— это безумие.
Возможно, императрица Екатерина помнила, с какой свирепой радостью бежали крестьяне четырех областей навстречу Пугачеву, который вешал всех попавшихся в его руки дворян, возможно и то, что еще слишком свежо было в ее памяти событие, также произошедшее в ее царствование, когда московский народ, убив за алтарем архиепископа, влачил по улицам его труп в полном архиерейском облачении *. С другой стороны, видя, как признательно ей дворянство, как гордится оно своею преданностью ей, она не могла не связать себя с его интересами.
Как ни странно, но ни один из государей дома Романовых ничего не сделал для народа. Народ помнит их лишь по количеству своих несчастий, по росту крепостного права, рекрутчины и всякого рода повинностей, по военным поселениям, по всем ужасам полицейского управления, по войне, настолько же кровопролитной, насколько и бессмысленной, которая длится двадцать пять лет в неприступных горах *.
Цивилизация очень быстро распространилась в верхних слоях дворянства, но она была насквозь иноземной, и единственной национальной чертой в ней оказалась известная грубоватость, странным образом уживавшаяся с формами французской вежливости. При дворе изъяснялись только по-французски, подражали Версалю. Тон задавала императрица, она переписывалась с Вольтером, проводила вечера с Дидро и комментировала Монтескье, идеи энциклопедистов просачивались в петербургское общество. Почти все старики того времени, которых мы только знали, были вольтерьянцами или материалистами, если не были франкмасонами. Эта философия прививалась русским с тем большей легкостью, что уму их свойственна и трезвость, и ирония. Почва, завоеванная в России цивилизацией, была потеряна для церкви. Греческое православие властвует над душой славянина лишь в том случае, если находит в ней невежественность. По мере того как проникает в нее свет, тускнеет вера, внешний фетишизм уступает место полнейшему безразличию. Здравый смысл и практический ум русского человека отвергают совместимость ясной мысли с мистицизмом. Русский способен долго быть набожным до ханжества, но только при условии никогда не размышлять о религии, он не может стать рационалистом, ибо освобождение от невежественности для него равнозначно освобождению от религии. Мистические тенденции, встречаемые нами у франкмасонов, в действительности являлись лишь средством помешать успеху быстро распространявшегося грубого эпикуреизма. Что до мистицизма времен императора Александра, то он был порождением франкмасонства и немецкого влияния, не имевшим реальной основы,— увлечением модой у одних, восторженностью духа у других. После 1825 года о нем забыли и думать. Укрепление религиозной дисциплины при помощи полиции во времена императора Николая не говорит в пользу богобоязненности цивилизованных классов.
Влияние философских идей XVIII века оказалось в известной мере пагубным в Петербурге. Во Франции энциклопедисты, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более высокие нравственные побуждения, делали его революционером. У нас же Вольтерова философия, разрывая последние узы, сдерживавшие полудикую натуру, ничем не заменяла старые верования и привычные нравственные обязанности. Она вооружала русского всеми орудиями диалектики и иронии, способными оправдать в его глазах собственную рабскую зависимость от государя и рабскую зависимость крепостных от него самого. Неофиты цивилизации с жадностью набросились на чувственные удовольствия. Они отлично поняли призыв к эпикуреизму, но до их души не доходили торжественные звуки набата, призывавшего людей к великому возрождению.
Между дворянством и народом стоял чиновный сброд из личных дворян — продажный и лишенный всякого человеческого достоинства класс. Воры, мучители, доносчики, пьяницы и картежники, они были и являются еще и теперь самым ярким воплощением раболепства в империи. Класс этот был вызван к жизни крутой реформой суда при Петре I.
Изустный процесс был тогда упразднен и заменен инквизиторским. Введенные по примеру немецких канцелярий мелочные формальности усложнили судопроизводство и дали крючкотворам страшное оружие. Совершенно свободные от предрассудков, чиновники извращали законы, каждый по-своему, с необычайным искусством. Это величайшие в мире мастера кляузы, они имеют в виду только личную свою ответственность: если ей ничто не угрожает, для них нет недозволенного, и крестьянин, как и чиновник, совершенно не верит в законы. Первый почитает их из страха, второй видит в них свою кормилицу-поилицу. Святость законов, незыблемость прав, неподкупность правосудия — все это слова, чуждые их языку. Даже всей императорской власти не под силу остановить, уничтожить зловредную деятельность этих чернильных гадин, этих притаившихся в засаде врагов, которые подстерегают крестьянина, чтобы вовлечь его в разорительные тяжбы.
Составив себе приблизительное представление о неоевропейском обществе времен Екатерины II, бросим взгляд на первые шаги литературы во вновь созданном государстве.
Византийская церковь питала отвращение ко всякой светской культуре. Она знала лишь одну науку — ведение богословских споров, она изобрела условную живопись (иконопись) в осуждение плотской красоте античности. Презирая всякую независимую живую мысль, она хотела только смиренной веры. В России не было проповедников. Единственный епископ, прославившийся в древности своими проповедями, терпел гонения за эти самые проповеди *. Чтобы понять, каково было воспитание, даваемое восточной церковью верной своей пастве, достаточно знать христианские племена Малой Азии,— и эта-то церковь, начиная с X века, стояла во главе цивилизации России. Огромную помощь оказали ей нескончаемые войны удельных князей и монгольское иго.
Греко-русская церковь сохранила особый язык, образовавшийся из разных наречий южных славян, язык общеупотребительный еще не установился. Летописи, дипломатические и гражданские акты писались на языке, представлявшем собою нечто среднее между языком церковным и народным, с большим или меньшим приближением к одному из них, в зависимости от социального положения автора. До XVIII столетия никакого движения в литературе не было. Несколько летописей, поэма XII века (Поход Игоря) *, довольно большое количество сказок и народных песен, по большей части устных.— вот и все, что дали десять веков в области литературы.
Существенно отметить, что, несмотря на эту скудость, язык библии, как и язык Несторовой летописи, а также упомянутой поэмы, отличается не только большой красотой, но явно носит следы длительного обращения и многовекового предшествовавшего развития.
Кирилл и Мефодий, переводчики библии, упорядочили язык, установили алфавит, скопировали грамматические формы с греческих правил, но нашли в России богатый язык, видимо, выработанный славянами, жившими в Македонии и Фессалии. Надо знать, с какими трудностями сталкиваются англичане при переводе евангелия на языки дикарей, например, кафров, им не хватает слов, образы, понятия, особые обороты речи — все приходится передавать лишь приблизительными перифразами. А славянский перевод по сжатости, мужественной красоте и точности равен Лютерову.
Все поэтические начала, бродившие в душе русского народа, находили себе выход в необычайно мелодичных песнях. Славянские народы — народы-певцы в подлинном значении этого слова. Летописцы Восточной Римской империи рассказывают, что во время одного из нашествий славян греки напали на них врасплох, ибо часовые, которые по обыкновению пели, один за другим уснули, убаюканные собственными песнями. Русский крестьянин только песнями и облегчал свои страдания. Он постоянно поет: и когда работает, и когда правит лошадьми, и когда отдыхает на пороге избы. Отличает его песни от песен других славян, и даже малороссов, глубокая грусть. Слова их — лишь жалоба, теряющаяся в равнинах, таких же беспредельных, как его горе, в хмурых еловых лесах, в бесконечных степях, не встречая дружеского отклика. Эта грусть — не страстный порыв к чему-то идеальному, в ней нет ничего романтического, ничего похожего на болезненные монашеские {Надо также заметить, что герои сказок — Илья Муромец, Иван Царевич и пр. — имеют гораздо больше сходства с гомеровскими героями, чем со средневековыми, ‘богатырь’ — не рыцарь, как и Ахилл.} грезы, подобно немецким песням,— это скорбь сломленной роком личности, это упрек судьбе, ‘судьбе-мачехе, горькой долюшке’, это подавляемое желание, не смеющее заявить о себе иным образом, это песня женщины, угнетаемой мужем. и мужа, угнетаемого своим отцом, деревенским старостой, наконец — всех угнетаемых помещиком или царем, это глубокая любовь, страстная, несчастливая, но земная и реальная {См. великолепное исследование г-жи Тальви о славянских песнях ‘ ее труде, напечатанном в 1846 году в Нью-Йорке *.}. Среди этих меланхолических песен вы слышите вдруг шум оргии, безудержного веселья, страстные, безумные выкрики, слова, лишенные смысла, но опьяняющие и увлекающие в бешеный пляс, который совсем не похож на драматический и грациозный хороводный танец.
В печали или буйном веселье, в рабстве или анархии русский жил всю жизнь, как бродяга, без очага и крова, или был поглощен общиной, терялся в семье или ходил свободный среди лесов с ножом за поясом. В обоих случаях песня выражала ту же жалобу, то же разочарование: в ней глухо звучал голос, вещавший, что природным силам негде развернуться, что им не по себе в этой жизни, которую теснит общественный строй.
Существует особый разряд русских песен — разбойничьи песни. То уже не грустные элегии, то смелый клик, в нем буйная радость человека, чувствующего себя, наконец, свободным, то угроза, гнев и вызов: ‘Погодите-ка, мы придем. Будем пить ваше вино, ласкать ваших жен, грабить богачей’… ‘Не хочу больше работать в поле. Что получил я, когда пахал землю? Нищий я, все мной гнушаются. Нет, возьму-ка я в товарищи ночку темную да острый нож, отыщу дружков в густых лесах, убью я барина и ограблю купца на большой дороге. По крайней мере все уважать меня будут, и молодой прохожий на моем пути и старик, что сидит у своей избы, мне поклонятся’.
Уход в монастырь, в казаки, в шайку разбойников — был единственным средством обрести свободу в России. Народ учтиво называл разбойников шалунами и вольницей. В древние времена один Новгород поставлял вооруженные шайки, которые спускались по Волге и Оке, до самых берегов Камы, ‘идучи искать наудачу счастья’. Разбойники-казаки, преследуемые Иваном IV, завоевали под начальством Ермака Сибирь, чтобы исправить свою худую славу. Бродяжничество и разбой необычайно усилились в годы междуцарствия и в начале XVII столетия. Память о Стеньке Разине сохранилась во множестве песен, сложенных в его честь народом. Обычай разбойничества дожил до времен Пугачева, и весьма вероятно, что своим широким распространением он обязан именно глухой борьбе, начатой крестьянами, протестовавшими против закрепощения. Известно, что в песнях разбойнику отводится благородная роль, что все симпатии обращены к нему, а не к его жертвам, с тайной радостью превозносятся его подвиги и его удаль. Народный певец, казалось, понимал, что самый большой его враг — не этот разбойник.
Умственным движением иного рода, но не менее важным, было развитие религиозных идей среди раскольников. Чего никогда не могло добиться греческое православие — заинтересовать простолюдина, пробудить в нем деятельную веру, подлинный интерес к религии,— то удалось сектантам. Им чуждо всякое равнодушие: община у них более развита, чем у православных крестьян, кастовый дух необычайно живуч, есть секты, чьи догматы нелепы, но сами сектанты добропорядочны и полны энергии. Есть также другие, и весьма распространенные, которые исповедуют наиболее крайние коммунистические учения, смешанные с мистическим христианством, наподобие гернгутеров и даже анабаптистов. Тысячи сектантов, преследуемых правительством, бежали в Лифляндию и Турцию, где существуют целые городки, населенные их потомками. Вообще сектанты — самые ожесточенные враги петровской реформы. Для них Петр I и его преемники — антихристы. Правительство, в свою очередь, считает их крамольниками и подвергает преследованиям. Раскольники держатся крепко, по мере того как увеличивается гонение на них, они усиливают свою пропаганду, у них есть сообщники во всех уголках государства, есть и подпольная печать. Вполне возможно, что от какого-нибудь скита {Пугачев и его сподвижники принадлежали к староверам.} (раскольничьей общины) начнется народное движение, конечно, национального и коммунистического характера, оно охватит затем целые области и пойдет навстречу другому движению, источником которого являются революционные идеи Европы. Быть может, оба эти движения, не осознавая своего родства, вступят в борьбу, к вящему удовольствию царя и его друзей.
Европеизированная русская литература начинает приобретать известное значение лишь во времена Екатерины И. До ее царствования мы видим лишь подготовительную работу, язык приспосабливается к новым условиям существования, он кишит немецкими и латинскими словами, дух подражания овладевает всем до такой степени, что в наш метрический и звучный язык пытаются ввести силлабическое стихосложение. Отделавшись от этих излишеств, язык начал осваивать лавину иностранных слов и становиться более естественным и соответствующим духу нации. Первым русским, который мастерски владел сложившимся таким образом языком, был Ломоносов. Как по своему энциклопедизму, так и по легкости восприятия этот знаменитый ученый был типом русского человека. Он писал по-русски, по-немецки и по-латыни. Он был горняком, химиком, поэтом, филологом, физиком, астрономом и историком. Одновременно он писал метеорологическое исследование об электричестве и другое — о пришествии варягов на Русь, в ответ историографу Мюллеру *, что не мешало ему закончить свои торжественные оды и дидактические поэмы. Его ясный ум, полный беспокойного желания все понять, оставлял один предмет, чтобы овладеть другим, с удивительной легкостью постигая его.
Цивилизация, начинавшая расцветать под эгидой правительства, все еще не покидала ступенек трона, восхищаясь Петром Великим и искренно преклоняясь перед любым государем. Правительство продолжало идти во главе цивилизации. Эта тесная близость литературы и правительства стала еще более явной во времена Екатерины И. У нее свой поэт, поэт большого таланта, полный восторженной любви, он пишет ей послания, оды, гимны и сатиры, он на коленях перед нею, он у ее ног, но он вовсе не холоп, не раб. Державин не боится Екатерины, он шутит с нею, называет ее ‘Фелицей’ и ‘киргиз-кайсацкою царицей’ *. Порою муза его находит слова, совсем иные, нежели те, в которых раб воспевает своего господина.
Однако этой апологетической поэзией, при всей ее искренности, при всей красоте ее пластичного языка, наслаждался и восхищался лишь узкий круг духовенства и ученых. Высшее общество ничего не читало по-русски, низшее — вообще ничего не читало. Первым русским произведением, снискавшим огромную популярность, было не послание, обращенное к императрице, не ода, на которую вдохновили поэта бесчеловечные опустошения и кровопролитные победы Суворова, а комедия, едкая сатира на провинциальных дворянчиков *. Тогда как Державин сквозь ореол славы, окружавшей трон, видел одну лишь императрицу, Фонвизин, ум сатирический, видел изнанку вещей, он горько смеялся над этим полуварварским обществом, над его потугами на цивилизованность. В произведениях этого писателя впервые выявилось демоническое начало сарказма и негодования, которому суждено было с тех пор пронизать всю русскую литературу, став в ней господствующей тенденцией. В этой иронии, в этом бичевании, не щадящих ничего, даже личность самого автора, мы находим какую-то радость мести, злорадное утешение, этим смехом мы порываем связь, существующую между нами и теми амфибиями, которые, не умея ни сохранить свое варварское состояние, ни усвоить цивилизацию, только одни и удерживаются на официальной поверхности русского общества. Неутомимый протест неотступно преследовал эту аномалию. Он был горячим, беспрестанным.
Анализ общественной патологии определил преобладающий характер современной литературы. То было новое отрицание существующего порядка вещей, которое вырвалось, наперекор монаршей воле, из глубины пробудившегося сознания,— крик ужаса каждого молодого поколения, опасающегося, что его могут смешать с этими выродками.
В XVIII веке русская литература, по сути дела, являлась лишь благородным занятием нескольких умных людей и не оказывала никакого влияния на общество. Серьезное начало этому влиянию было положено франкмасонами, сразу придавшими другой характер литературному дилетантизму. Франкмасонство широко распространилось в России к концу царствования Екатерины II. Глава его, Новиков, был одной из тех великих личностей в истории, которые творят чудеса па сцене, по необходимости погруженной во тьму,— одним из тех проводников тайных идей, чей подвиг становится известным лишь в минуту торжества этих идей. По профессии Новиков был типографом, во многих городах он основал книжные лавки и школы, он же издавал первый русский журнал *. Он заказывал переводы и печатал их за свой счет. Именно таким образом и появились в его время переводы ‘Духа законов’, ‘Эмиля’ и различных статей из ‘Энциклопедии’,— произведения, которые современная цензура, конечно, не дозволила бы напечатать. Во всех этих предприятиях Новиков пользовался большой поддержкой франкмасонов, будучи великим мастером масонской ложи. Каким огромным делом оказалась эта смелая мысль — объединить во имя нравственного интереса в братскую семью все, что есть умственно зрелого, от крупного сановника империи, как князь Лопухин, до бедного школьного учителя и уездного лекаря!
Императрица Екатерина велела заточить Новикова в петербургскую крепость, а затем сослала. Это произошло в последние годы ее царствования, когда характер Екатерины стал портиться. С Потемкиным исчезает поэзия фаворитизма, роскошные, изысканные наслаждения сменяются грубым распутством. Искрящиеся остроумием званые вечера в Эрмитаже уступают место диким оргиям Зоричей. Тем временем французская революция приближалась к своему апогею. Громы революции тревожили сон монархов и на Дунае, и на Неве. С наступлением старости Екатерина становилась все беспокойней и подозрительней, даже по отношению к собственному сыну. Она смотрела с недоверием на усиливавшееся помимо ее воли франкмасонство, много говорили о том участии, которое иллюминаты и< мартинисты приняли в французской революции, а среди прочих слухов дошло до нее и то, что великий князь Павел был> введен Новиковым в общество франкмасонов. Десятью годами раньше Екатерина послала бы за Новиковым и увидела бы, что он вовсе не участник тайного заговора против династии, но теперь она предпочла покарать его, а не разговаривать с ним.
Этот неутомимый человек до своего падения помог сложиться последнему великому писателю той эпохи — Карамзину. Влияние последнего на литературу можно сравнить с влиянием Екатерины на общество, он сделал литературу гуманною. В нем было что-то от Сен-Реаля, Флориана и Ансильона — точка зрения философская и нравственная, филантропические фразы, всегда исторгаемые чужим несчастьем слезы, отвращение ко всякому злоупотреблению силой, большая любовь к просвещению и патриотизм, хотя и несколько риторический,— но все без единства, без руководящей мысли, без какого-либо глубокого убеждения. В этом молодом литераторе, которого окружала среда мелкого честолюбия и грубого материализма, чувствовалось нечто независимое и чистое. Карамзин был первым русским литератором, которого читали дамы.
То, что наши первые писатели были светскими людьми, является большим преимуществом русской литературы. Они ввели в нее известное изящество, присущее хорошему тону, воздержанность в словах, благородство образов, отличающие беседу людей воспитанных. Грубость и вульгарность, встречающиеся порой в немецкой литературе, никогда не проникали в русскую книгу.
Великое творение Карамзина, памятник, воздвигнутый им для потомства,— это двенадцать томов русской истории. Его история, над которой он добросовестно работал полжизни и разбор которой не входит в наши планы, весьма содействовала обращению умов к изучению отечества. Если подумать о хаосе, царившем в русской истории до Карамзина, и о том труде, которого ему стоило в нем разобраться и дать ясное и правдивое изложение предмета, то станет понятно, как несправедливо было бы умолчать о его заслугах.
Но Карамзину не хватало того саркастического элемента, который от Фонвизина перешел к Крылову и даже к Дмитриеву — задушевному другу Карамзина. В мягком и доброжелательном Карамзине было что-то немецкое. Можно было заранее предсказать, что из-за своей сентиментальности Карамзин попадется в императорские сети, как попался позже поэт Жуковский.
История России сблизила Карамзина с Александром. Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его с вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, который нередко приказывал распиливать своих врагов надвое, и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения. Карамзина, охваченного еще большим волнением, пленяла очаровательная доброта императора. Но к чему же привели историка его дерзостные страницы, его возмущение, его сетования? Что же узнал он из русской истории, к какому выводу пришел в результате своих исследований,— он, написавший в предисловии к своему труду, что история прошлого есть поучение будущему? * Он почерпнул в ней лишь одну идею: ‘Народы дикие любят свободу и независимость, народы цивилизованные — порядок и спокойствие’ *, он сделал лишь один вывод: ‘осуществление идеи абсолютизма’, развитие которой, прослеженное им от Мономаха до Романовых, преисполняет его восторгом.
Идея великого самодержавия — это идея великого порабощения. Можно ли представить себе, чтобы шестидесятимиллионный народ существовал лишь затем, чтобы сделать реальностью … абсолютное рабство?
Карамзин умер, пользуясь до конца своей жизни расположением Николая.
Как видит читатель, тот период, который мы обозрели,— лишь отрочество цивилизации и русской литературы. Наука процветала еще под сенью трона, а поэты воспевали своих царей, не будучи их рабами. Революционных идей почти не встречалось,— великой революционной идеей все еще была реформа Петра. Но власть и мысль, императорские указы л гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII столетии удивителен. Но могло ли быть иначе, если наследник царей, династ, преемник Алексея, наконец, самодержец всея Руси, Белой и Червонной, Великой и Малой, Петр I, был и до времени явившимся якобинцем и революционером-террористом? *

IV

1812-1825

Первая часть петербургского периода закончилась войною 1812 года. До этого времени во главе общественного движения стояло правительство, отныне рядом с ним идет дворянство. До 1812 года сомневались в силе народа и питали несокрушимую веру во всемогущество правительства: Аустерлиц был далеко, Эйлау принимали за победу, а Тильзит — за славное событие. В 1812 году неприятель вошел в Мемель и, пройдя через всю Литву, очутился под Смоленском, этим ‘ключом’ России. Объятый ужасом Александр примчался в Москву молить о помощи дворянство и купечество. Он пригласил их в заброшенный Кремлевский дворец, чтобы обсудить, как помочь отечеству. Со времен Петра I русские государи не говорили с народом, надо думать, велика была опасность, если император Александр во дворце, а митрополит Платон в соборе заговорили об угрозе, которая нависла над Россией.
Дворяне и купцы протянули руку помощи правительству и выручили его из затруднения. А народ, забытый даже в это время всеобщего несчастия или слишком презираемый, чтобы просить его крови, которую считали вправе проливать и без его согласия,— народ этот, не дожидаясь призыва, поднимался всей массой за свое собственное дело.
Впервые со времени восшествия на престол Петра I имело место это безмолвное единение всех классов. Крестьяне безропотно вступали в ряды ополчения, дворяне давали каждого десятого из своих крепостных и сами брались за оружие, купцы жертвовали десятую часть своих доходов. Народное волнение охватило всю империю, спустя шесть месяцев после оставления Москвы на границах Азии появились толпы вооруженных людей, спешивших из глубины Сибири на защиту столицы. Весть о ее взятии и пожаре потрясла всю Россию, ибо для народа подлинной столицей была Москва. Она искупила, пожертвовав собой, усыпляющий царский строй, она вновь поднималась в ореоле славы, сила врага сломилась в ее стенах, в Кремле началось отступление завоевателя, которому предстояло закончиться лишь на острове св. Елены. При первом же пробуждении народа Петербург затмился, а Москва, столица без императора, принесшая себя в жертву для общего отечества, приобрела новое значение.
Впрочем, после этого кровавого крещения вся Россия вступила в новую фазу.
Невозможно было сразу перейти от волнений национальной войны, от славной прогулки по всей Европе, от взятия Парижа к мертвому штилю петербургского деспотизма. Само правительство не могло сразу же вернуться к своим старым замашкам. Александр, тайком от князя Меттерниха, притворялся либералом, высмеивал ультрамонархические проекты Бурбонов и разыгрывал роль конституционного короля Польши *.
Что же до нищего крестьянина, то он возвратился в свою общину, к своей сохе, к своему рабству. Ничто для него не изменилось, ему не пожаловали никаких льгот в благодарность за победу, купленную его кровью. Александр подготавливал ему в награду чудовищный проект военных поселений.
Вскоре после войны в общественном мнении обнаружилась большая перемена. Гвардейские и армейские офицеры, храбро подставлявшие грудь под неприятельские пули, были уже не так покорны, не так сговорчивы, как прежде. В обществе стали часто проявляться рыцарские чувства чести и личного достоинства, неведомые до тех пор русской аристократии плебейского происхождения, вознесенной над народом милостью государей. В то же время дурное управление, продажность чиновников, полицейский гнет стали вызывать всеобщий ропот. Было ясно, что правительство, организованное подобным образом, не могло, при всей его доброй воле, ограждать от этих злоупотреблений, что нечего было ждать справедливости от богадельни для стариков, которую торжественно именовали правительствующим сенатом,— от этого собрания смиренных невежд, игравшего роль кладовой, куда правительство убирало старых чиновников, не заслуживавших ни быть оставленными в аппарате управления, ни быть оттуда изгнанными. Государственные люди, пользующиеся большим авторитетом, как, например, старик адмирал Мордвинов, говорили вслух о крайней необходимости многих реформ. Сам Александр желал улучшений, но не знал, как приступить к ним. Историк-абсолютист Карамзин и Сперанский, составитель свода законов. Николая I, работали по его приказу над проектом конституции *.
Люди энергичные и серьезные не стали ждать окончания этих несбыточных проектов, они удовлетворились смутным недовольством и постарались воспользоваться им по-иному. Они задумали создать большое тайное обшество. Это общество должно было заниматься политическим воспитанием молодого поколения, распространять идеи свободы и тщательно изучать сложный вопрос радикальной и полной реформы образа правления в России. Не удовольствовавшись одной лишь теорией, они в то же время организовали свое общество таким образом, чтобы воспользоваться первым удобным случаем и поколебать императорскую власть. Все самое благородное среди русской молодежи — молодые военные, как Пестель, Фонвизин, Нарышкин, Юшневский, Муравьев, Орлов, самые любимые литераторы, как Рылеев и Бестужев, потомки самых славных родов, как князь Оболенский, Трубецкой, Одоевский, Волконский, граф Чернышев,— поспешили вступить в ряды этой первой фаланги русского освобождения. Вначале общество приняло название ‘Союза благоденствия’ *.
Как ни странно, но в то самое время, когда эти пылкие молодые люди, полные веры и сил, давали клятву ниспровергнуть петербургский абсолютизм, Александр давал клятву накрепко связать Россию с неограниченными монархиями Европы. Он только что создал знаменитый Священный союз — союз мистический, бесполезный, невозможный, нечто вроде абсолютистского Грютли, Тугендбунда *, образованного тремя коронованными студентами, среди которых Александр играл роль горячей головы.
Те и другие сдержали клятву: одни — идя умирать за свои идеи на виселицу или на каторгу, а Александр — оставив корону своему брату Николаю.
Десять лет, со времени возвращения войск и до 1825 года, являются апогеем петербургского периода. Россия Петра I чувствовала себя сильной, юной, полной надежд. Она полагала, что свобода способна привиться с такою же легкостью, как цивилизация, забывая, что цивилизация еще не проникла дальше поверхности и является достоянием лишь очень незначительного меньшинства. Но меньшинство это действительно обладало таким развитием, что не могло мириться с провизорными условиями царского строя.
Это была первая поистине революционная оппозиция, создававшаяся в России. Оппозиция, встреченная цивилизацией в начале XVIII столетия, была консервативной. И даже та, которую образовали в царствование Екатерины II несколько вельмож, подобно графу Панину, не выходила из круга строго монархических идей: порою она бывала энергичной, но всегда оставалась покорной и почтительной. Направление умов после 1812 года было совершенно иным. Столкновение между покровителем — деспотизмом и покровительствуемой — цивилизацией стало неминуемым. Первая битва между ними произошла 14(26) декабря. Победителем остался абсолютизм, показав, какой силой располагал он для причинения зла.
Слово провизорный, употребленное нами применительно к условиям императорского режима, могло показаться странным, но оно хорошо передает то характерное, что больше всего поражает при близком рассмотрении действий русского правительства. Его установления, законы, проекты — все в нем явно непостоянное, преходящее, лишенное определенности и законченной формы. Это не какое-нибудь консервативное правительство, в духе австрийского, например, потому что ему нечего сохранять, кроме материальной силы и целостности своей территории. Оно дебютировало тираническим разгромом установлений, традиций, нравов, законов и обычаев страны, а продолжает — целым рядом переворотов, не приобретая устойчивости и упорядоченности. Каждое царствование ставит под вопрос (большую часть прав и установлений, то, что предписано было вчера, сегодня воспрещается, законы то меняются, то ограничиваются, то упраздняются. Свод законов, изданный Николаем,— лучшее свидетельство отсутствия принципов и единства в имперском законодательстве. Этот свод представляет собою собрание всех существующих законов, это смесь распоряжений, повелений, указов, более или менее противоречивых, которые гораздо лучше выражают характер государя или интересы дня, нежели дух единого законодательства. Основой служит уложение царя Алексея, а продолжением — указы Петра I, проникнутые совсем иной тенденцией, рядом с законом Екатерины, в духе Беккариа и Монтескье, находишь там суточные приказы Павла I, превосходящие все самое нелепое и своевластное, что было в эдиктах римских императоров. Русское правительство, подобно всему, что лишено исторических корней, не только не консервативно, но, совсем напротив, оно до безумия любит нововведения. Оно ничего не оставляет в покое и, если редко что-либо улучшает, зато постоянно изменяет. Такова история беспрерывного и беспричинного видоизменения форменной одежды как гражданских, так и военных чинов,— это развлечение обошлось, разумеется, в огромную сумму. Такова же история перекрашивания старых зданий — свидетельство хорошего вкуса и степени цивилизованности русского правительства. Порою в России совершаются целые революции, но это остается вовсе неизвестным за границей вследствие недостатка гласности и всеобщей немоты. Так, в 1838 году коренным образом было изменено управление всеми сельскими общинами империи. Правительство вмешалось в дела общины, установило двойной полицейский надзор за каждой деревней, начало вводить принудительную организацию полевых работ, обездолило одни общины, обогатив за их счет другие, наконец, создало для 17 000 000 человек новую форму управления *, причем даже это событие, чуть ли не достигшее размеров революции, осталось не известным Европе.
Крестьяне, опасаясь кадастра * и вмешательства чиновников, которых знали как одетых в мундир привилегированных грабителей, во многих местах взбунтовались. В некоторых уездах Казанской, Вятской и Тамбовской губерний дело дошло до того, что крестьян расстреливали картечью, и новый порядок был сохранен *.
Подобное положение вещей долго длиться не может, и впервые это почувствовали после 1812 года.
Время для тайного политического общества было выбрано прекрасно во всех отношениях. Литературная пропаганда велась очень деятельно. Душой ее был знаменитый Рылеев, он и его друзья придали русской литературе энергию и воодушевление, которыми она никогда не обладала ни раньше, ни позже. То были не только слова, то были дела. Знали, что принято решение, что есть определенная цель и, не заблуждаясь относительно опасности, шли твердым шагом, с высоко поднятой головой, к неотвратимой развязке.
У народа, лишенного общественной свободы, литература — единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести.
Влияние литературы в подобном обществе приобретает размеры, давно утраченные другими странами Европы. Революционные стихи Рылеева и Пушкина можно найти в руках у молодых людей, в самых отдаленных областях империи. Нет ни одной благовоспитанной барышни, которая не знала бы их наизусть, ни одного офицера, который не носил бы их в своей полевой сумке, ни одного поповича, который не снял бы с них дюжину копий. В последние годы пыл этот значительно охладел, ибо они уже сделали свое дело: целое поколение подверглось влиянию этой пылкой юношеской пропаганды.
Заговор с необычайной быстротой распространился в Петербурге, Москве и Малороссии, среди офицеров гвардии и 2-й армии. Полные безразличия, пока у них отсутствует побуждение к действию, русские легко дают себя увлечь. А увлекшись, они идут на все последствия и не ищут какого-либо соглашения.
Со времени Петра I много говорилось о способности русских к подражанию, которое они доводят до смешного. Несколько немецких ученых утверждали, будто славяне вовсе лишены самобытности, будто отличительным их свойством является лишь переимчивость. Славяне действительно обладают большой эластичностью: выйдя однажды из своей патриотической исключительности, они уже не находят непреодолимого препятствия для понимания других национальностей. Немецкая наука, которая не переходит за Рейн, и английская поэзия, которая ухудшается, переправляясь через Па-де-Кале, давно приобрели право гражданства у славян. К этому надо прибавить, что в основе переимчивости славян есть нечто своеобразное, нечто такое, что, хотя и поддается внешним влияниям, все же сохраняет свой собственный характер.
Мы встречаем эту черту русской души и в ходе интересующего нас заговора. Вначале он имел конституционную и либеральную тенденцию в английском смысле. Но стоило этому воззрению получить поддержку, как Союз преобразился: он стал более радикальным, вследствие чего многие его покинули. Ядро заговорщиков стало республиканским и не пожелало более довольствоваться представительной монархией. Они справедливо считали, что если хватит у них силы ограничить самодержавие, то ее хватит и на то, чтобы его уничтожить. Главари Южного общества имели в виду республиканскую федерацию славян, они подготавливали революционную диктатуру, которая должна была установить республиканские формы.
Более того, когда полковник Пестель посетил Северное общество, он там поставил вопрос по-иному. Он полагал, что провозглашение республики ни к чему не приведет, если не вовлечь в революцию поземельную собственность. Не будем забывать, что дело идет здесь о событиях, которые произошли между 1817 и 1825 годами. Социальные вопросы никого тогда не занимали в Европе, ‘безумец и дикарь’ Гракх Бабёф был уже забыт, Сен-Симон писал свои трактаты, но никто не читал их, в том же положении был Фурье, не больше интересовались и опытами Оуэна. Самые видные либералы того времени — Бенжамены Констаны, П. Л. Курье — встретили бы негодующими криками предложения Пестеля,— предложения, сделанные не в клубе, членами которого были пролетарии, но перед большим обществом, целиком состоявшим из самых богатых дворян. Пестель предлагал этим дворянам добиваться, пусть даже ценою жизни, экспроприации их собственных имений. С ним не соглашались, его убеждения ниспровергали только что усвоенные принципы политической экономии. Но ему не приписывали желания грабить и убивать, Пестель все же оставался истинным вождем Южного общества, и весьма вероятно, что в случае успеха он стал бы диктатором,— он, который был социалистом прежде, чем появился социализм.
Пестель не был ни мечтателем, ни утопистом: совсем напротив, он весь принадлежал действительности, он знал дух своей нации. Оставить земли дворянам значило бы создать олигархию, народ даже не понял бы своего освобождения, ибо русский крестьянин хочет быть свободным не иначе, как владея собственной землей.
Именно Пестель первый задумал привлечь народ к участию в революции. Он соглашался с друзьями, что восстание не может иметь успеха без поддержки армии, но во что бы то ни стало хотел также увлечь за собой раскольников — глубокий замысел, правильность и дальновидность которого докажет будущее.
После всех событий мы можем сказать, что Пестель заблуждался: ни друзья его не могли подготовить социальную революцию, ни народ — участвовать в общем деле с дворянством, но только великим людям дано ошибаться подобным образом, предвосхищая развитие народных масс.
Он ошибался практически, в сроке, теоретически же это было откровением. Он был пророком, а все общество — огромной школой для нынешнего поколения.
14(26) декабря действительно открыло новую фазу нашего политического воспитания, и — что может показаться странным — причиной огромного влияния, которое приобрело это дело и которое сказалось на обществе больше, чем пропаганда, и больше, чем теории, было само восстание, геройское поведение заговорщиков на площади, на суде, в кандалах, перед лицом императора Николая, в сибирских рудниках. Русским недоставало отнюдь не либеральных стремлений или понимания совершавшихся злоупотреблений: им недоставало случая, который дал бы им смелость инициативы. Теория внушает убеждения, пример определяет образ действий. Подобный пример всего необходимей там, где человек не привык осуществлять свою волю, выступать открыто, полагаться на себя и чувствовать свои силы, где, напротив, он всегда был несовершеннолетним, не имел ни голоса, ни своего мнения, хоронился за общиной, будто за неприступной стеной, и был поглощен государством, как бы затерявшись в нем. Вместе с цивилизацией, естественно, развивались также идеи свободы, но пассивное недовольство слишком вошло в привычку,— от деспотизма хотели избавиться, но никто не хотел взяться за дело первым.
И вот эти первые пришли, явив такое величие души, такую силу характера, что правительство не посмело в своем официальном донесении ни унизить их, ни заклеймить позором, Николай ограничился жестоким наказанием. Безмолвию, немому бездействию был положен конец, с высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения, повязка спала с глаз.
Не менее решительным было действие заговора 14 декабря на самое правительство, от Петра до Николая правительство высоко держало знамя прогресса и цивилизации, с 1825 года — ничего похожего: власть только о том и думает, как бы замедлить умственное движение, уже не слово ‘прогресс’ пишется на императорском штандарте, а слова ‘самодержавие, православие и народность’ — это mane, fares, takel деспотизма *, причем последние два слова стояли там только для проформы. Религия, патриотизм были всего лишь средством укрепить самодержавие, народ никогда не обманывался насчет национализма Николая, ярчайшее выражение его царствования — девиз деспотизма: ‘Пусть погибнет Россия, лишь бы власть осталась неограниченной и нерушимой’. Этот дикарский девиз устраняет все недоразумения, именно 14 декабря принудило правительство отбросить лицемерие и открыто провозгласить деспотизм.
Незадолго до мрачного царствования, которое началось на русской, а продолжалось на польской крови *, появился великий русский поэт Пушкин, а появившись, сразу стал необходим, словно русская литература не могла без него обойтись. Читали других поэтов, восторгались ими, но произведения Пушкина — в руках у каждого образованного русского, и он перечитывает их всю свою жизнь. Его поэзия — уже не проба пера, не литературный опыт, не упражнение: она — его призвание, и она становится зрелым искусством, образованная часть русской нации обрела в нем впервые дар поэтического слова.
Пушкин как нельзя более национален и в то же время понятен иностранцам. Он редко подделывается под просторечие русских песен, он передает свою мысль такой, какой она возникает в нем. Подобно всем великим поэтам он всегда на уровне своего читателя, он становится величавым, мрачным, грозным, трагичным, стих его шумит, как море, как лес, раскачиваемый бурею, и в то же время он ясен, прозрачен, сверкает, полон жаждой наслаждения и душевных волнений. Русский поэт реален во всем, в нем нет ничего болезненного, ничего от того преувеличенного патологического психологизма, от того абстрактного христианского спиритуализма, которые так часто встречаются у немецких поэтов. Муза его — не бледное создание с расстроенными нервами, закутанное в саван, а пылкая женщина, сияющая здоровьем, слишком богатая подлинными чувствами, чтобы искать поддельных, и достаточно несчастная, чтобы иметь нужду в выдуманных несчастьях. У Пушкина была пантеистическая и эпикурейская натура греческих поэтов, но был в его душе и элемент вполне современный. Углубляясь в себя, он находил в недрах души горькую думу Байрона, едкую иронию нашего века.
В Пушкине видели подражателя Байрону. Английский поэт действительно оказал большое влияние на русского. Общаясь с сильным и привлекательным человеком, нельзя не испытать его влияния, нельзя не созреть в его лучах. Сочувствие ума, который мы высоко ценим, дает нам вдохновение и новую силу, утверждая то, что дорого нашему сердцу. Но от этой естественной реакции далеко до подражания. После первых своих поэм, в которых очень сильно ощущается влияние Байрона, Пушкин, с каждым новым произведением, становится все более оригинальным, всегда глубоко восхищаясь великим английским поэтом, он не стал ни его клиентом, ни его паразитом *, ни traduttore, ни traditore. {ни переводчиком, ни предателем (итал.). — Ред.}
К концу своего жизненного пути Пушкин и Байрон совершенно отдаляются друг от друга, и по весьма простой причине: Байрон был до глубины души англичанин, а Пушкин — до. глубины души русский,— русский петербургского периода. Ему были ведомы все страдания цивилизованного человека, но он обладал верой в будущее, которой человек Запада уже лишился. Байрон, великая свободная личность, человек, уединяющийся в своей независимости, все более замыкающийся в своей гордости, в своей надменной, скептической философии, становится все более мрачным и непримиримым. Он не видел перед собой никакого близкого будущего и, удрученный горькими мыслями, полный отвращения к свету, готов связать свою судьбу с племенем славяно-эллинских морских разбойников, которых принимает за греков античных времен. Пушкин, напротив, все более успокаивается, погружается в изучение русской истории, собирает материалы для исследования о Пугачеве, создает историческую драму ‘Борис Годунов’,— он обладает инстинктивной верой в будущность России, в душе его звучали торжествующие, победные клики, поразившие его еще в детстве, в 1813 и 1814 годах, одно время он даже увлекался петербургским патриотизмом, который похваляется количеством штыков и опирается на пушки. Эта спесь, конечно, столь же мало извинительна, как и доведенный до крайности аристократизм лорда Байрона, однако причина ее ясна. Грустно сознаться, но патриотизм Пушкина был узким, среди великих поэтов встречались царедворцы, свидетельством тому — Гёте, Расин и др., Пушкин не был ни царедворцем, ни сторонником правительства, но грубая сила государства льстила его патриотическому инстинкту, вот почему он разделял варварское желание отвечать на возражения ядрами. Россия — отчасти раба и потому, что она находит поэзию в материальной силе и видит славу в том, чтобы быть пугалом народов.
Те, кто говорят, что пушкинский ‘Онегин’ — это русский ‘Дон-Жуан’, не понимают ни Байрона, ни Пушкина, ни Англии, ни России: они судят по формальным признакам. ‘Онегин’ — самое значительное творение Пушкина, поглотившее половину его жизни. Возникновение этой поэмы относится именно к тому периоду, который нас занимает, она созрела под влиянием печальных лет, последовавших за 14 декабря. И кто же поверит, что подобное произведение, поэтическая автобиография, может быть простым подражанием?
Онегин — это ни Гамлет, ни Фауст, ни Манфред, ни Оберман, ни Тренмор, ни Карл Моор, Онегин — русский, он возможен лишь в России, там он необходим, и там его встречаешь на каждом шагу. Онегин — человек праздный, потому, что он никогда и ничем не был занят, это лишний человек в той среде, где он находится, не обладая нужной силой характера, чтобы вырваться из нее. Это человек, который испытывает жизнь вплоть до самой смерти и который хотел бы отведать смерти, чтобы увидеть, не лучше ли она жизни. Он все начинал, но ничего не доводил до конца, он тем больше размышлял, чем меньше делал, в двадцать лет он старик, а к старости он молодеет благодаря любви. Как и все мы, он постоянно ждал чего-то, ибо человек не так безумен, чтобы верить в длительность настоящего положения в. России… Ничто не пришло, а жизнь уходила. Образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом.
Чацкий, герой знаменитой комедии Грибоедова,— это Онегин-резонер, старший его брат.
Герой нашего времени Лермонтова — его младший брат. Онегин появляется даже во второстепенных сочинениях, утрированно ли он изображен или неполно — его всегда легко узнать. Если это не он сам, то, по крайней мере, его двойник. Молодой путешественник в ‘Тарантасе’ гр. Соллогуба * — ограниченный и дурно воспитанный Онегин. Дело в том, что все мы в большей или меньшей степени Онегины, если только не предпочитаем быть чиновниками или помещиками.
Цивилизация нас губит, сбивает нас с пути, именно она делает нас, бездельных, бесполезных, капризных, в тягость другим и самим себе, заставляет переходить от чудачества к разгулу, без сожаления растрачивать наше состояние, паше сердце, нашу юность в поисках занятий, ощущений, развлечений, подобно тем ахенским собакам у Гейне, которые, как милости, просят у прохожих пипка, чтобы разогнать скуку*. Мы занимаемся всем: музыкой, философией, любовью, военным искусством, мистицизмом, чтобы только рассеяться, чтобы забыть об угнетающей нас огромной пустоте.
Цивилизация и рабство — даже без всякого лоскутка между ними, который помешал бы раздробить нас физически или духовно меж этими двумя насильственно сближенными крайностями!
Нам дают широкое образование, нам прививают желания, стремления, страдания современного мира, а потом кричат: ‘Оставайтесь рабами, немыми и пассивными, иначе вы погибли’. В возмещение за нами сохраняется право драть шкуру с крестьянина и проматывать за зеленым сукном или в кабаке ту подать крови и слез, которую мы с него взимаем.
Молодой человек не находит ни малейшего живого интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого честолюбия. И однако именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще более далек от него. ‘Этот свет’ хотя бы состоит из падших существ одной с ним породы, тогда как между ним и народом ничего нет общего. Петр I так разорвал все традиции, что никакая сила человеческая не соединит их — по крайней мере в настоящее время. Остается одиночество или борьба, но у нас не хватает нравственной силы ни на то, ни на другое. Таким-то образом и становятся Онегиными, если только не погибают в домах терпимости или в казематах какой-нибудь крепости.
Мы похитили цивилизацию, и Юпитер с той же яростью пожелал наказать пас, с какой он терзал Прометея.
Рядом с Онегиным Пушкин поставил Владимира Ленского, другую жертву русской жизни, vice versa {другую сторону (лат.). — Ред.} Онегина. Это — острое страдание рядом с хроническим. Это одна из тех целомудренных, чистых натур, которые не могут акклиматизироваться в развращенной и безумной среде,— приняв жизнь, они больше ничего не могут принять от этой нечистой почвы, разве только смерть. Эти отроки — искупительные жертвы — юные, бледные, с печатью рока па челе, проходят как упрек, как угрызение совести, и печальная ночь, в которой ‘мы движемся и пребываем’, становится еще чернее.
Пушкин обрисовал характер Ленского с той нежностью, которую испытывает человек к грезам своей юности, к воспоминаниям о временах, когда он был так полон надежды, чистоты, неведения. Ленский — последний крик совести Онегина, ибо это он сам, это его юношеский идеал. Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукой Онегина,— Онегина, который любил его и, целясь в него, не хотел ранить. Пушкин сам испугался этого трагического конца, он спешит утешить читателя, рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта.
Рядом с Пушкиным стоит другой Ленский — то Веневитинов, правдивая, поэтическая душа, сломленная в свои двадцать два года грубыми руками русской действительности.
Между этими двумя типами, между самоотверженным энтузиастом-поэтом и человеком усталым, озлобленным, лишним, между могилой Ленского и скукой Онегина медленно течет глубокая и грязная река цивилизованной России, с ее аристократами, бюрократами, офицерами, жандармами, великими князьями и императором,—бесформенная и безгласная масса низости, раболепства, жестокости и зависти, увлекающая и поглощающая все, ‘сей омут,— как говорит Пушкин,— где мы с вами купаемся, дорогой читатель’ *.
Пушкин дебютировал великолепными революционными стихами. Александр выслал его из Петербурга к южным границам империи, и, новый Овидий, он провел часть своей жизни, от 1819 до 1825 года, в Херсонесе Таврическом. Разлученный с друзьями, вдали от политической жизни, среди роскошной, но дикой природы, Пушкин, поэт прежде всего, весь ушел в свой лиризм, его лирические стихи — это фазы его жизни, биография его души, в них находишь следы всего, что волновало эту пламенную душу: истину и заблуждение, мимолетное увлечение и глубокие неизменные симпатии.
Николай вернул Пушкина из ссылки через несколько дней после того, как были повешены по его приказу герои 14 декабря. Своею милостью он хотел погубить его в общественном мнении, а знаками своего расположения — покорить его.
Возвратившись, Пушкин не узнал ни московского общества, ни петербургского. Друзей своих он уже не нашел, даже имена их не осмеливались произносить вслух, только и говорили, что об арестах, обысках, ссылке, все было мрачно и объято ужасом. Он встретился мельком с Мицкевичем, другим славянским поэтом, они протянули друг другу руки, как на кладбище. Над их головами грохотала гроза: Пушкин возвратился из ссылки, Мицкевич отправлялся в ссылку *. Их встреча была горестной, но они не поняли друг друга. Курс, прочитанный Мицкевичем в College de France *, обнаружил существовавшее между ними разногласие: для русского и поляка время взаимного понимания еще не наступило.
Продолжая комедию, Николай произвел Пушкина в камер-юнкеры. Тот понял этот ход и не явился ко двору. Тогда ему предложили на выбор: ехать на Кавказ или надеть придворный мундир. Он уже был женат на женщине, которая позже стала причиной его гибели, и вторичная ссылка ему казалась теперь еще более тяжкою, чем первая, он выбрал двор. В этом недостатке гордости и сопротивления, в этой странной податливости узнаешь дурную сторону русского характера.
Как-то великий князь-наследник поздравил Пушкина с производством: ‘Ваше высочество,— ответил ему тот,— вы первый поздравляете меня по этому случаю’ *.
В 1837 году Пушкин был убит на дуэли одним из чужеземных наемных убийц, которые, подобно наемникам средневековья или швейцарцам наших дней, готовы предложить свою шпагу к услугам любого деспотизма. Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать.
За исключением двора с его окружением весь Петербург оплакивал Пушкина, только тогда стало видно, какою популярностью он пользовался. Когда он умирал, плотная толпа теснилась около его дома в ожидании известий о здоровье поэта. Это происходило в двух шагах от Зимнего дворца, и император мог наблюдать из своих окон толпу, он проникся чувством ревности и лишил народ права похоронить своего поэта, морозной ночью тело Пушкина, окруженное жандармами и полицейскими, тайком переправили в церковь чужого прихода, там священник поспешно отслужил по нем панихиду, и сани увезли тело поэта в монастырь, в Псковскую губернию, где находилось его имение. Когда обманутая таким образом толпа бросилась к церкви, где отпевали покойного, снег уже замел всякий след погребального шествия.
Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром, будь то поэт, гражданин, мыслитель — всех их толкает в могилу неумолимый рок. История нашей литературы — это или мартиролог, или реестр каторги. Погибают даже те, которых пощадило правительство,— едва успев расцвести, они спешат расстаться с жизнью.
L sotto giorn brevi e nebulosi
Nasce una gente a cui il morir non duole1*.
1 Там, под облачным небом, где краток день, рождается племя, которому умирать не жалко (итал.).— Ред.
Рылеев повешен Николаем.
Пушкин убит на дуэли, тридцати восьми лет.
Грибоедов предательски убит в Тегеране.
Лермонтов убит на дуэли, тридцати лет, на Кавказе.
Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет.
Кольцов убит своей семьей, тридцати трех лет.
Белинский убит, тридцати пяти лет, голодом и нищетой.
Полежаев умер в военном госпитале, после восьми лет принудительной солдатской службы на Кавказе.
Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки *.
Бестужев погиб на Кавказе, совсем еще молодым, после сибирской каторги…
‘Горе народам, которые побивают камнями своих пророков!’ — говорит писание *. Но русскому народу нечего бояться, ибо ничем уже не ухудшить несчастной его судьбы.

V

ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ ПОСЛЕ 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА

Двадцать пять лет, которые следуют за 14 (26) декабря, труднее характеризовать, нежели весь истекший период со времени Петра I. Два противоположных течения,— одно на поверхности, а другое в глубине, где его едва можно различить,— приводят в замешательство наблюдателя. С виду Россия продолжала стоять на месте, даже, казалось, шла назад, но, в сущности, все принимало новый облик, вопросы становились все сложнее, а решения менее простыми.
На поверхности официальной России, ‘фасадной империи’, видны были только потери, жестокая реакция, бесчеловечные преследования, усиление деспотизма. В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов, виден был Николай, подозрительный, холодный, упрямый, безжалостный, лишенный величия души,— такая же посредственность, как и те, что его окружала. Сразу же под ним располагалось высшее общество, которое при первом ударе грома, разразившегося над его головой после 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве. Русская аристократия уже не оправилась в царствование Николая, пора ее цветения прошла, все, что было в ней благородного и великодушного, томилось в рудниках или в Сибири. А то, что оставалось или пользовалось расположением властелина, докатилось до той степени гнусности или раболепия, которая известна нам по картине этих нравов, нарисованной Кюстином.
Затем следовали гвардейские офицеры, прежде блестящие и образованные, они все больше превращались в отупелых унтеров. До 1825 года все, кто носил штатское платье, признавали превосходство эполет. Чтобы слыть светским человеком, надо было прослужить года два в гвардии или хотя бы в кавалерии. Офицеры являлись душою общества, героями праздников, балов, и, говоря правду, это предпочтение имело свои основания. Военные были более независимы и держались более достойно, чем пресмыкавшиеся, трусливые чиновники. Обстоятельства изменились, и гвардия разделила судьбу аристократии, лучшие из офицеров были сосланы, многие оставили службу, не в силах выносить грубый и наглый тон, введенный Николаем. Освободившиеся места поспешно заполнялись усердными служаками или столпами казармы и манежа. Офицеры упали в глазах общества, победил фрак,— мундир преобладал лишь в провинциальных городишках да при дворе — этой первой гауптвахте империи. Члены императорской фамилии, как и ее глава, выказывают военным подчеркнутое и недопустимое для царских особ предпочтение. Холодность публики к мундиру все же не заходила так далеко, чтобы допускать гражданских чиновников в общество. Даже в провинции к ним испытывали непреодолимое отвращение, что отнюдь не помешало росту влияния бюрократии. После 1825 года вся администрация, ранее аристократическая и невежественная, стала мелочной и искусной в крючкотворстве. Министерства превратились в конторы, их главы и высшие чиновники стали дельцами или писарями. По отношению к гражданской службе они являлись тем же, чем тупые служаки по отношению к гвардии. Большие знатоки всевозможных формальностей, холодные и нерассуждающие исполнители приказов свыше, они были преданы правительству из любви к лихоимству. Николаю нужны были такие офицеры и такие администраторы.
Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки. Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом австрийских налоговых чиновников — таковы пружины знаменитого механизма сильной власти в России. Какая скудость правительственной мысли, какая проза самодержавия, какая жалкая пошлость! Это самая простая и самая грубая форма деспотизма.
Добавим к сему и графа Бенкендорфа, шефа корпуса жандармов — этой вооруженной инквизиции, полицейского масонства, имевшего во всех уголках империи, от Риги до Нерчинска, своих братьев слушающих и подслушивающих,— начальника III отделения канцелярии его величества (так именуется центральная контора шпионажа), который судит все, отменяет решения судов, вмешивается во все, а особенно в дела политических преступников. Время от времени перед лицо этого судилища-конторы приводили цивилизацию под видом какого-либо литератора или студента, которого ссылали или запирали в крепость и на месте которого вскоре появлялся другой.
Словом, картина официальной России внушала только отчаянье: здесь — Польша, рассеянная во все стороны и терзаемая с чудовищным упорством, там — безумие войны, длящейся все время царствования, поглощающей целые армии, не подвигая ни на шаг завоевание Кавказа, а в центре — всеобщее опошление и бездарность правительства.
Зато внутри государства совершалась великая работа,— работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная, всюду росло недовольство, революционные идеи за эти двадцать пять лет распространились шире, чем за все предшествовавшее столетие, и тем не менее в народ они не проникли.
Русский народ продолжал держаться вдали от политической жизни, да и не было у него оснований принимать участие в работе, происходившей в других слоях нации. Долгие страдания обязывают к своеобразному чувству достоинства, русский народ слишком много выстрадал и поэтому не имел права волноваться из-за ничтожного улучшения своей участи,— лучше попросту остаться нищим в лохмотьях, чем переодеться в заштопанный фрак. Но если он и не принимал никакого участия в идейном движении, охватившем другие классы, это отнюдь не означает, что ничего не произошло в его душе. Русский народ дышит тяжелее, чем прежде, глядит печальней, несправедливость крепостничества и грабеж чиновников становятся для него все невыносимей. Правительство нарушило спокойствие общины принудительной организацией работ, с учреждением в деревнях сельской полиции (становых приставов), досуг крестьянина был урезан и взят под надзор в самой его избе. Значительно увеличилось число дел против поджигателей, участились убийства помещиков, крестьянские бунты. Огромное раскольничье население ропщет, эксплуатируемое и угнетаемое духовенством и полицией, оно весьма далеко от того, чтобы сплотиться, но порой в этих мертвых, недоступных для нас морях слышится смутный гул, предвещающий ужасные бури. Недовольство русского народа, о котором мы говорим, не способен уловить поверхностный взгляд. Россия кажется всегда такой спокойной, что трудно поверить, будто в ней может что-либо происходить. Мало кто знает, что делается под тем саваном, которым правительство прикрывает трупы, кровавые пятна, экзекуции, лицемерно и надменно заявляя, что под этим саваном нет ни трупов, ни крови. Что знаем мы о поджигателях из Симбирска, о резне помещиков, устроенной крестьянами одновременно в ряде имений? Что знаем мы о местных бунтах, вспыхнувших в связи с новым управлением, которое ввел Киселев? Что знаем мы о казанских, вятских, тамбовских восстаниях, когда власти прибегли к пушкам?… *
Умственная работа, упомянутая нами, совершалась не на вершине государства, не у его основания, но между ними, т. е., главным образом, среди мелкого и среднего дворянства. Факты, которые мы приведем, казалось бы, не имеют большого значения, но не надобно забывать, что пропаганда, как и всякое воспитание, лишена внешнего блеска, в особенности, когда она даже не осмеливается показаться при свете дня.
Влияние литературы заметно усиливается и проникает гораздо далее, чем прежде, она не изменяет своему призванию и сохраняет либеральный и просветительский характер, насколько это удается ей при цензуре.
Жажда образования овладевает всем новым поколением, гражданские ли школы или военные, гимназии, лицеи, академии переполнены учащимися, дети самых бедных родителей стремятся в различные институты. Правительство, которое еще в 1804 году приманивало детей в школы разными привилегиями, теперь всеми способами сдерживает их прилив, создаются трудности при поступлении, при экзаменах, учеников облагают платой, министр народного просвещения издает приказ, ограничивающий право крепостных на образование. Тем не менее, Московский университет становится храмом русской цивилизации, император его ненавидит, сердится на него, ежегодно отправляет в ссылку целую партию его воспитанников и, приезжая в Москву, не удостаивает его своим посещением, но университет процветает, влияние его растет, будучи на плохом счету, он не ждет ничего, продолжает свою работу и становится подлинной силой. Цвет молодежи из соседних с Москвой губерний направляется в ее университет, и каждый год фаланга окончивших курс рассеивается по всему государству в качестве чиновников, врачей или учителей.
В недрах губерний, а главным образом в Москве, заметно увеличивается прослойка независимых людей, которые, отказавшись от государственной службы, сами управляют своими имениями, занимаются наукой, литературой, если они и просят о чем-либо правительство, то разве только оставить их в покое. То была полная противоположность петербургскому дворянству, связанному с государственной службой, с двором и снедаемому низким честолюбием: уповая во всем на правительство, оно жило только его милостями. Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места — все это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции. Правительство косилось на этих праздных людей и было ими недовольно. Действительно, они представляли собой ядро людей образованных, дурно относящихся к петербургскому режиму. Одни из них жили целые годы за границей, привозя оттуда либеральные идеи, другие приезжали на несколько месяцев в Москву, остальную же часть года сидели взаперти в своих поместьях, где читали все, что выходило нового, и были хорошо осведомлены об умственном движении в Европе. Среди провинциального дворянства чтение стало модою. Люди хвастались тем, что у них есть библиотека, и выписывали на худой конец новые французские романы, ‘Journal des Dbats’ и ‘Аугсбургскую газету’, иметь у себя запрещенные книги считалось образцом хорошего тона. Я не знаю ни одного приличного дома, где бы не нашлось сочинения Кюстина о России *, которое было запрещено специальным приказом Николая. Молодежь, лишенная участия в какой бы то ни было деятельности, находившаяся под вечной угрозой тайной полиции, с тем большей горячностью увлекалась чтением. Сумма идей, бывших в обращении, все возрастала.
Каковы же были эти новые мысли и тенденции, появившиеся после 14 декабря? {Не без некоторого страха приступаю я к этой части моего обозрения.
Читатель поймет, что у меня нет возможности все сказать, а во многих случаях — и назвать имена людей, чтобы говорить о каком-нибудь русском, надо знать, что он в могиле или в Сибири. И лишь по зрелом размышлении решился я на эту публикацию, молчание служит поддержкой деспотизму, то, о чем не осмеливаешься сказать, существует лишь наполовину.}
Первые годы, последовавшие за 1825-м, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не было почти ни одной аристократической семьи, которая не имела бы близких родственников в числе сосланных, и почти ни одна не осмелилась надеть траур или выказать свою скорбь. Когда же отворачивались от этого печального зрелища холопства, когда погружались в размышления, чтобы найти какое-либо указание или надежду, то сталкивались с ужасной мыслью, леденившей сердце.
Невозможны уже были никакие иллюзии: народ остался безучастным зрителем 14 декабря. Каждый сознательный человек видел страшные последствия полного разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной. Всякая живая связь между обоими лагерями была оборвана, ее надлежало восстановить, но каким образом? В этом-то и состоял великий вопрос. Одни полагали, что нельзя ничего достигнуть, оставив Россию на буксире у Европы, они возлагали свои надежды не на будущее, а на возврат к прошлому. Другие видели в будущем лишь несчастье и разорение, они проклинали ублюдочную цивилизацию и безразличный ко всему народ. Глубокая печаль овладела душою всех мыслящих людей.
Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений, эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением. Поэты, живущие во времена безнадежности и упадка, не слагают таких песен — они нисколько не подходят к похоронам.
Вдохновение Пушкина его не обмануло. Кровь, прихлынувшая к сердцу, пораженному ужасом, не могла там остановиться, вскоре она дала о себе знать вовне.
Уже появился публицист, мужественно возвысивший свой голос, чтобы объединить боязливых. Этот человек, проживший всю свою молодость на родине, в Сибири, занимаясь торговлей, которая быстро ему наскучила, пристрастился к чтению. Лишенный всякого образования, он самостоятельно изучил французский и немецкий языки и приехал жить в Москву. Тут, без сотрудников, без знакомств, без имени в литературе, он задумал издавать ежемесячный журнал. Вскоре он изумил читателей энциклопедическим разнообразием своих статей. Он смело писал о юриспруденции и музыке, о медицине и санскритском языке. Одной из его специальностей была русская история, что не мешало ему писать рассказы, романы и, наконец, критические статьи, которыми он вскоре приобрел большую известность.
Тщетно искать в писаниях Полевого большой эрудиции, философской глубины, но он умел в каждом вопросе выделить его гуманистическую сторону, его симпатии были либеральными. Его журнал ‘Московский телеграф’ пользовался большим влиянием, мы тем более должны признать его заслугу, что печатался он в самые мрачные времена. Что можно было писать назавтра после восстания, накануне казней? Положение Полевого было очень трудным. Его спасла от преследований тогдашняя его безвестность. В эту эпоху писали мало: половина литераторов была в ссылке, другая — хранила молчание. Небольшая кучка ренегатов, вроде сиамских близнецов Греча и Булгарина, связалась с правительством, загладив свое участие в 14 декабря доносами на друзей и устранением фактора, который по их приказанию набирал в типографии Греча революционные прокламации *. Они одни господствовали тогда в петербургской журналистике — но в роли полицейских, а не литераторов. Полевой сумел удержаться, наперекор всякой реакции, до 1834 года, не изменив своему делу, нам не должно этого забывать.
Полевой начал демократизировать русскую литературу, он заставил ее спуститься с аристократических высот и сделал ее более народной или по крайней мере более буржуазной. Наибольшими его врагами были литературные авторитеты, на которые он нападал с безжалостной иронией. Он был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью ни рабом в религии, ни рабом в обществе. До Полевого критики порой отваживались — хоть и не без множества недомолвок и извинений — делать незначительные замечания по адресу Державина, Карамзина или Дмитриева, признавая вместе с тем всю неоспоримость их величия. А Полевой, с первого же дня став с ними на совершенно равную ногу, начал предъявлять обвинения этим исполненным важности и догматизма особам, этим великим мастерам. Старик Дмитриев, поэт и бывший министр юстиции, с грустью и ужасом говорил о литературной анархии, которую вводил Полевой, лишенный чувства почтения к людям, заслуги коих признавались всей страной.
Полевой атаковал не только литературные авторитеты, но и ученых, он, этот мелкий сибирский торговец, нигде не учившийся, дерзнул усомниться в их науке. Ученые ex officio {по должности (лат.).— Ред.} объединились с заслуженными седовласыми литераторами и начали форменную войну против мятежного журналиста.
Зная вкусы публики, Полевой уничтожал своих врагов язвительными статьями. На ученые возражения он отвечал шуткой, а на скучные рассуждения — дерзостью, вызывавшей громкий хохот. Трудно себе представить, с каким любопытством следила публика за ходом этой полемики. Казалось, она понимала, что, нападая на авторитеты литературные, Полевой имел в виду и другие. Действительно, он пользовался всяким случаем, чтобы затронуть самые щекотливые вопросы политики, и делал это с изумительной ловкостью. Он говорил почти все, но так, что никогда не давал повода к себе придраться. Надо сказать, что цензура чрезвычайно способствует развитию слога и искусства сдерживать свою речь. Человек, раздраженный оскорбляющим его препятствием, хочет победить его и почти всегда преуспевает в этом. Иносказательная речь хранит следы волнения, борьбы, в ней больше страсти, чем в простом изложении. Недомолвка сильнее под своим покровом, всегда прозрачным для того, кто хочет понимать. Сжатая речь богаче смыслом, она острее, говорить так, чтобы мысль была ясна, но чтобы слова для нее находил сам читатель,— лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнаженная — сдерживает воображение. Читатель, знающий, насколько писатель должен быть осторожен, читает его внимательно, между ним и автором устанавливается тайная связь: один скрывает то, что он пишет, а другой — то, что понимает. Цензура — та же паутина: маленьких мух она ловит, а большие ее прорывают. Намеки на личности, нападки умирают под красными чернилами: но живые мысли, подлинная поэзия с презрением проходят через эту переднюю, позволив, самое большее, немного себя почистить {После революции 1848 года цензура стала манией Николая. Не удовлетворенный обычной цензурой и двумя цензурами, которые он учредил за пределами своих владений, в Яссах и Бухаресте, где по-русски не пишут, он создал еще вторую цензуру в Петербурге *, мы склонны надеяться, что эта двойная цензура будет полезней, чем простая. Дойдет до того, что будут печатать русские книги вне России, это уже делают, и, как знать, кто окажется более ловок, свободное слово или император Николай.}.
С ‘Телеграфом’ в русской литературе начинают господствовать журналы. Они вбирают в себя все умственное движение страны. Книг покупали мало, лучшие стихи и рассказы появлялись в журналах, и нужно было что-нибудь из ряда вон выходящее,— поэма Пушкина или роман Гоголя,— чтобы привлечь внимание публики столь разбросанной, как читатели в России. Ни в одной стране, исключая Англию, влияние журналов не было так велико. Это действительно лучший способ распространять просвещение в обширной стране. ‘Телеграф’, ‘Московский вестник’, ‘Телескоп’, ‘Библиотека для чтения’, ‘Отечественные записки’ и побочный их сын ‘Современник’, независимо от их весьма различных направлений, распространили за последние двадцать пять лет огромное количество знаний, понятий, идей. Они давали возможность жителям Омской и Тобольской губернии читать романы Диккенса или Жорж Санд спустя два месяца после появления их в Лондоне или Париже. Даже самая их периодичность служила на пользу, пробуждая ленивого читателя.
Полевой ухитрился выпускать ‘Телеграф’ до 1834 года. Однако после польской революции преследование передовой мысли усилилось. Победивший абсолютизм потерял всякий стыд, всякую скромность. Школьные шалости наказывались, как вооруженные восстания, детей 15—16 лет ссылали или отдавали пожизненно в солдаты. Студент Московского университета Полежаев, уже известный своими поэтическими произведениями, написал несколько либеральных стихотворений. Николай под суд его не отдал, а велел привести к себе, приказал ему прочесть вслух стихи, поцеловал его и послал в полк простым солдатом, мысль о таком нелепом наказании могла возникнуть лишь в уме потерявшего рассудок правительства, которое принимало русскую армию за исправительное заведение или за каторгу. Восемь лет спустя солдат Полежаев умер в военном госпитале. А через год братья Крицкие, тоже московские студенты, отправились в тюрьму за то, что — если я не ошибаюсь — разбили бюст императора. С тех пор никто о них не слышал. В 1832 году, под предлогом, что это тайное общество, арестовали дюжину студентов * и тут же отправили в оренбургский гарнизон, где присоединили к ним и сына лютеранского пастора, Юлия Кольрейфа, который никогда не был русским подданным, никогда ничем не занимался, кроме музыки, но осмелился сказать, что не считает своим долгом доносить на друзей. В 1834 году и нас, моих друзей и меня, бросили в тюрьму, а спустя восемь месяцев сослали писцами в канцелярии отдаленных губерний. Нас обвинили в намерении создать тайное общество и желании пропагандировать сен-симонистские идеи, нам прочитали в качестве скверной шутки смертный приговор, а затем объявили, что император, по своей поистине непростительной доброте, приказал подвергнуть нас лишь исправительному наказанию — ссылке. Это наказание длилось более пяти лет.
В том же 1834 году был запрещен ‘Телеграф’. Потеряв журнал, Полевой оказался выбитым из колеи. Его литературные опыты успеха более не имели, раздраженный и разочарованный, он покинул Москву и переселился в Петербург. Первые номера его нового журнала (‘Сын отечества’) были встречены с горестным удивлением. Он стал покорен, льстив. Печально было видеть, как этот смелый боец, этот неутомимый работник, умевший в самые трудные времена оставаться на своем посту, лишь только прикрыли его журнал, пошел на мировую со своими врагами. Печально было слышать имя Полевого рядом с именами Греча и Булгарина, печально было присутствовать на представлениях его драматических пьес, вызывавших рукоплескания тайных агентов и чиновных лакеев.
Полевой чувствовал, что терпит крушение, это заставляло его страдать, он пал духом. Ему даже хотелось оправдаться, выйти из своего ложного положения, но у него не было на это сил, и он лишь вредил себе в глазах правительства, ничего не выигрывая в глазах общества. Более благородный по своей натуре, нежели по поступкам, он не мог долго выносить эту борьбу. Вскоре он умер, оставив свои дела в совершенном расстройстве. Все его уступки ни к чему не привели.
Было два продолжателя дела Полевого — Сенковский и Белинский.
Обрусевший поляк, ориенталист и академик, Сенковский был очень остроумным писателем, большим тружеником, но совершенно беспринципным человеком, если только не почесть принципами глубокое презрение к людям и событиям, к убеждениям и теориям. В Сенковском нашел своего подлинного представителя тот духовный склад, который приняло общество с 1825 года,— блестящий, но холодный лоск, презрительная улыбка, нередко скрывающая за собой угрызения совести, жажда наслаждений, усиливаемая неуверенностью каждого в собственной судьбе, насмешливый и все же невеселый материализм, принужденные шутки человека, сидящего за тюремной решеткой.
Белинский являлся полной противоположностью Сенковского — то был типичный представитель московской учащейся молодежи, мученик собственных сомнений и дум, энтузиаст, поэт в диалектике, оскорбляемый всем, что его окружало, он изнурял себя волнениями. Этот человек трепетал от негодования и дрожал от бешенства при вечном зрелище русского самодержавия.
Сенковский основал свой журнал *, как основывают торговое предприятие. Мы не разделяем все же мнения тех, кто усматривал в журнале какую-либо правительственную тенденцию. Его с жадностью читали по всей России, чего никогда не случилось бы с газетой или книгой, написанной в интересах власти. ‘Северная пчела’, пользовавшаяся покровительством полиции, являлась лишь кажущимся исключением из этого правила: то был единственный политический, но не официальный листок, который терпели, этим и объясняется его успех, но как только официальные газеты приобрели сносную редакцию, ‘Северная пчела’ была покинута своими читателями. Нет славы, нет репутации, которые устояли бы при мертвящем и принижающем соприкосновении с правительством. В России все те, кто читают, ненавидят власть, все те, кто любят ее, не читают вовсе или читают только французские пустячки. От Пушкина — величайшей славы России — одно время отвернулись за приветствие, обращенное им к Николаю после прекращения холеры, и за два политических стихотворения *. Гоголь, кумир русских читателей, мгновенно возбудил к себе глубочайшее презрение своей раболепной брошюрой *. Звезда Полевого померкла в тот день, когда он заключил союз с правительством. В России ренегату не прощают.
Сенковский с презрением отзывался о либерализме и о науке, зато он не питал уважения и ни к чему другому. Он воображал себя в высшей степени практичным, ибо проповедовал теоретический материализм, но, как всякий теоретик, он был превзойден другими теоретиками, мыслившими еще более отвлеченно, но имевшими пламенные убеждения,— а это несравненно практичнее и ближе к действию, нежели практология.
Поднимая на смех все самое святое для человека, Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии. Проповедуя комфорт и чувственные удовольствия, он наводил людей на весьма простую мысль, что невозможно наслаждаться жизнью, непрестанно думая о жандармах, доносах и Сибири, что страх — не комфортабелен и что нет человека, который мог бы с аппетитом пообедать, если он не знает, где будет спать.
Сенковский целиком принадлежал своему времени, подметая у входа в новую эпоху, он выметал вместе с пылью и вещи ценные, но он расчищал почву для другого времени, которого не понимал. Он и сам это чувствовал, как только в литературе проглянуло что-то новое и живое, Сенковский убрал паруса и вскоре совсем стушевался.
Возле Сенковского был кружок молодых литераторов, которых он губил, развращая их вкус. Они ввели стиль, казавшийся с первого взгляда блестящим, а со второго — фальшивым. В поэзии петербургской, или, еще лучше, в васильеостровской {Нечто вроде Латинского квартала, где живут главным образом литераторы и артисты, не известные в других частях города.}, в этих истерических образах, порожденных Кукольниками, Бенедиктовыми, Тимофеевыми и др., не было ничего жизненного, реального. Подобные цветы могли расцвести лишь у подножья императорского трона да под сенью Петропавловской крепости.
В Москве вместо запрещенного ‘Телеграфа’ стал выходить журнал ‘Телескоп’, он не был столь долговечен, как его предшественник, зато смерть его была поистине славной. Именно в нем было помещено знаменитое письмо Чаадаева. Журнал немедленно запретили, цензора уволили в отставку, главного редактора сослали в Усть-Сысольск. Публикация этого письма была одним из значительнейших событий. То был вызов, признак пробуждения, письмо разбило лед после 14 декабря. Наконец пришел человек, с душой, переполненной скорбью, он нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского. Письмо это было завещанием человека, отрекающегося от своих прав не из любви к своим наследникам, но из отвращения, сурово и холодно требует автор от России отчета во всех страданиях, причиняемых ею человеку, который осмеливается выйти из скотского состояния. Он желает знать, что мы покупаем такой ценой, чем мы заслужили свое положение, он анализирует это с неумолимой, приводящей в отчаяние проницательностью, а закончив эту вивисекцию, с ужасом отворачивается, проклиная свою страну в ее прошлом, в ее настоящем и в ее будущем. Да, этот мрачный голос зазвучал лишь затем, чтобы сказать России, что она никогда не жила по-человечески, что она представляет собой ‘лишь пробел в человеческом сознании, лишь поучительный пример для Европы’ *. Он сказал России, что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у нее нет.
Не соглашаясь с Чаадаевым, мы все же отлично понимаем, каким путем он пришел к этой мрачной и безнадежной точке зрения, тем более, что и до сих пор факты говорят за него, а не против него. Мы верим, а ему довольно указать пальцем, мы надеемся, а ему довольно лишь развернуть газету, чтобы доказать свою правоту. Заключение, к которому приходит Чаадаев, не выдерживает никакой критики, и не тем важно это письмо, свое значение оно сохраняет благодаря лиризму сурового негодования, которое потрясает душу и надолго оставляет ее под тяжелым впечатлением. Автора упрекали в жестокости, но она-то и является его наибольшей заслугой. Не надобно нас щадить: мы слишком быстро забываем свое положение, мы слишком привыкли развлекаться в тюремных стенах.
Статья эта была встречена воплем скорби и изумления, она испугала, она глубоко задела даже тех, кто разделял симпатии Чаадаева, и все же она лишь выразила то, что смутно волновало душу каждого из нас. Кто из нас не испытывал минут, когда мы, полные гнева, ненавидели эту страну, которая на все благородные порывы человека отвечает лишь мучениями, которая спешит нас разбудить лишь затем, чтобы подвергнуть пытке? Кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвертую часть земного шара, из этой чудовищной империи, в которой всякий полицейский надзиратель — царь, а царь — коронованный полицейский надзиратель? Кто из нас не предавался всевозможным страстям, чтобы забыть этот морозный, ледяной ад, чтобы хоть на несколько минут опьяниться и рассеяться? Сейчас мы видим все по-другому, мы рассматриваем русскую историю с иной точки зрения, но у нас нет оснований ни отрекаться от этих минут отчаяния, ни раскаиваться в них, мы заплатили за них слишком дорогой ценой, чтобы забыть о них, они были нашим правом, нашим протестом, они нас спасли.
Чаадаев замолк, но его не оставили в покое. Петербургские аристократы — эти Бенкендорфы, эти Клейнмихели — обиделись за Россию. Важный немец Вигель,— повидимому, протестант,— директор департамента иностранных вероисповеданий, ополчился на врагов русского православия *. Император велел объявить Чаадаева впавшим в умственное расстройство. Этот пошлый фарс привлек на сторону Чаадаева даже его противников, влияние его в Москве возросло. Сама аристократия склонила голову пред этим мыслителем и окружила его уважением и вниманием, представив тем самым блистательное опровержение шутке императора.
Письмо Чаадаева прозвучало подобно призывной трубе: сигнал был дан, и со всех сторон послышались новые голоса, на арену вышли молодые бойцы, свидетельствуя о безмолвной работе, производившейся в течение этих десяти лет.
14 (26) декабря слишком резко отделило прошлое, чтобы литература, которая предшествовала этому событию, могла продолжаться. Назавтра после этого великого дня еще мог появиться Веневитинов, юноша, полный мечтаний и идей 1825 года. Отчаяние, как и боль после ранения, наступает не сразу. Но, едва успев промолвить несколько благородных слов, он увял, словно южный цветок, убитый леденящим дыханием Балтики.
Веневитинов не был жизнеспособен в новой русской атмосфере. Нужно было иметь другую закалку, чтобы дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собственной слабостью, с каждодневными оскорблениями, надобно было с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней схоронил, а, напротив,— давать вызреть в безмолвном гневе всему, что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью, чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать голову.
Каждая песнь ‘Онегина’, появлявшаяся после 1825 года, отличалась все большей глубиной. Первоначальный план поэта был непринужденным и безмятежным, он его наметил в другие времена, поэта окружало тогда общество, которому нравился этот иронический, но доброжелательный и веселый смех. Первые песни ‘Онегина’ весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова. И слезы и смех — все переменилось.
Два поэта, которых мы имеем в виду и которые выражают новую эпоху русской поэзии,— это Лермонтов и Кольцов. То были два мощных голоса, доносившиеся с противоположных сторон.
Ничто не может с большей наглядностью свидетельствовать о перемене, произошедшей в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым. Пушкин, часто недовольный и печальный, оскорбленный и полный негодования, все же готов заключить мир. Он желает его, он не теряет на него надежды, в его сердце не переставала звучать струна воспоминаний о временах императора Александра. Лермонтов же так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения. Лермонтов никогда не знал надежды, он не жертвовал собой, ибо ничто не требовало этого самопожертвования. Он не шел, гордо неся голову, навстречу палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы, он метнулся в сторону и погиб ни за что.
Пистолетный выстрел, убивший Пушкина, пробудил душу Лермонтова. Он написал энергическую оду, в которой, заклеймив низкие интриги, предшествовавшие дуэли,— интриги, затеянные министрами-литераторами и журналистами-шпионами,— воскликнул с юношеским негодованием: ‘Отмщенье, государь, отмщенье!’ * Эту единственную свою непоследовательность поэт искупил ссылкой на Кавказ. Произошло это в 1837 году, в 1841 тело Лермонтова было опущено в могилу у подножья Кавказских гор.
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
… Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно . . . . . . . . . .!1*
1 Стихи, посвященные Лермонтовым памяти князя Одоевского, одного из осужденных по делу 14 декабря, умершего на Кавказе солдатом.
К счастью, для нас не потеряно то, что написал Лермонтов за последние четыре года своей жизни. Он полностью принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии, нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его сила {Стихотворение Лермонтова превосходно переведены на немецкий язык Боденштедтом. Существует французский перевод его романа ‘Герой нашего времни’, сделанный Шопеном *.}. Симпатии его к Байрону были глубже, чем у Пушкина. К несчастью быть слишком проницательным у него присоединилось и другое — он смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве.
Когда Лермонтов, вторично приговоренный к ссылке, уезжал из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть. Он сдержал слово.
Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человечеству, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть.
Но можно ли сомневаться в существовании находящихся в зародыше сил, когда из самых глубин нации зазвучал такой голос, как голос Кольцова?
В течение века или даже полутора веков народ пел одни лишь старинные песни или уродливые произведения, сфабрикованные в первой половине царствования Екатерины II *. Правда, в начале нашего века появилось несколько довольно удачных подражаний народной песне, но этим искусственным творениям недоставало правды, то были попытки, причуды. Именно из самых недр деревенской России вышли новые песни. Их вдохновенно сочинял прасол, гнавший через степи свои стада. Кольцов был истинный сын народа. Он родился в Воронеже, до десяти лет посещал приходскую школу, где научился только читать да писать без всякой орфографии. Отец его, скотопромышленник, заставил сына заняться тем же делом. Кольцов водил стада за сотни верст и привык благодаря этому к кочевой жизни, нашедшей отражение в лучших его песнях. Молодой прасол любил книги и постоянно перечитывал кого-нибудь из русских поэтов, которых брал себе за образец, попытки подражания давали ложное направление его поэтическому инстинкту. Наконец проявил себя подлинный его дар, он создал народные песни, их немного, но каждая — шедевр. Это настоящие песни русского народа. В них чувствуется тоска, которая составляет характерную их черту, раздирающая душу печаль, бьющая через край жизнь (удаль молодецкая). Кольцов показал, что в душе русского народа кроется много поэзии, что после долгого и глубокого сна в его груди осталось что-то живое. У нас есть еще и другие поэты, государственные мужи и художники, вышедшие из народа, но они вышли из него в буквальном смысле слова, порвав с ним всякую связь. Ломоносов был сыном беломорского рыбака. Он бежал из отчего дома, чтобы учиться, поступил в духовное училище, затем уехал в Германию, где перестал быть простолюдином. Между ним и русской земледельческой Россией нет ничего общего, если не считать той связи, что существует между людьми одной расы. Кольцов же остался при стадах и при делах своего отца, который его ненавидел и с помощью других родственников сделал жизнь для него такой тяжелой, что в 1842 году он умер. Кольцов и Лермонтов вступили в литературу и скончались почти в одно и то же время. После них русская поэзия онемела.
Но в области прозы деятельность усилилась и приняла иное направление.
Гоголь, не будучи, в отличие от Кольцова, выходцем из народа по своему происхождению, был им по своим вкусам и по складу ума. Гоголь полностью свободен от иностранного влияния, он не знал никакой литературы, когда сделал уже себе имя. Он больше сочувствовал народной жизни, нежели придворной, что естественно для малоросса.
Малоросс, даже став дворянином, никогда так резко не порывает с народом, как русский. Он любит отчизну, свой язык, предания о казачестве и гетманах. Независимость свою, дикую и воинственную, но республиканскую и демократическую, Украина отстаивала на протяжении веков, вплоть до Петра I. Малороссы, терзаемые поляками, турками и москалями, втянутые в вечную войну с крымскими татарами, никогда не складывали оружия. Добровольно присоединившись к Великороссии, Малороссия выговорила себе значительные права. Царь Алексей поклялся их соблюдать. Петр I, под предлогом измены Мазепы, оставил одну лишь тень от этих привилегий. Елизавета и Екатерина ввели там крепостное право. Несчастная страна протестовала, но могла ли она устоять перед этой роковой лавиной, катившейся с севера до Черного моря и покрывавшей все, что носило русское имя, одинаковым ледяным саваном рабства? Украина претерпевает судьбу Новгорода и Пскова, хотя и намного позже, но одно столетие крепостного состояния не могло уничтожить все, что было независимого и поэтического в этом славном народе. Там наблюдается более самобытное развитие, там ярче местный колорит, чем у. нас, где вся народная жизнь, без различия, втиснута в жалкую форменную одежду. Люди у нас родятся, чтобы склонить голову перед несправедливым роком, и умирают бесследно, предоставляя своим детям начать сначала ту же безнадежную жизнь. Наш народ во знает своей истории, тогда как в Малороссии каждая деревушка имеет свое предание. Русский народ помнит лишь о Пугачеве и 1812 годе.
Рассказы, с которыми впервые выступил Гоголь, представляют собою серию подлинно прекрасных картин, изображающих нравы и природу Малороссии,— картин, полных веселости, изящества, живости и любви. Подобные рассказы невозможны в Великороссии за отсутствием сюжета и героев. У нас народные сцены сразу приобретают мрачный и трагический характер, угнетающий читателя, я говорю ‘трагический’ только в смысле Лаокоона *. Это трагическое судьбы, которой человек уступает без сопротивления. Скорбь превращается здесь в ярость и отчаяние, смех — в горькую и полную ненависти иронию. Кто может читать, не содрогаясь от возмущения и стыда, замечательную повесть ‘Антон Горемыка’ или шедевр И. Тургенева ‘Записки охотника’?
С переездом Гоголя из Малороссии в среднюю Россию исчезают в его произведениях простодушные, грациозные образы. Нет в них более полудикого героя, наподобие Тараса Бульбы {‘Тарас Бульба’, ‘Старосветские помещики’ и некоторые рассказы Гоголя переведены на французский язык Виардо. Есть немецкий перевод »Мертвых душ’ *.}, нет добродушного патриархального старика, так хорошо описанного в ‘Старосветских помещиках’. Под московским небом все в душе его становится мрачным, пасмурным, враждебным. Он продолжает смеяться, даже больше, чем прежде, но это другой смех, он может обмануть лишь людей с очень черствым сердцем или слишком уж простодушных. Перейдя от своих малороссов и казаков к русским, Гоголь оставляет в стороне народ и принимается за двух его самых заклятых врагов: за чиновника и за помещика. Никто и никогда до него не написал такого полного курса патологической анатомии русского чиновника. Смеясь, он безжалостно проникает в самые сокровенные уголки этой нечистой, зловредной души. Комедия Гоголя ‘Ревизор’, его роман ‘Мертвые души’ — это страшная исповедь современной России, под стать разоблачениям Кошихина в XVII веке {Русский дипломат времен Алексея, отца Петра I, опасаясь преследований царя, он бежал в Швецию и был обезглавлен в Стокгольме за убийство.}.
Присутствуя на представлениях ‘Ревизора’, император Николай умирал со смеху!!!
Поэт, в отчаянии, что вызвал всего лишь это августейшее веселье да самодовольный смех чиновников, совершенно подобных тем, которых он изобразил, но пользовавшихся большим покровительством цензуры, счел своим долгом разъяснить в предуведомлении, что его комедия не только очень смешна, но и очень печальна,— что ‘за его улыбкой кроются горячие слезы’ *.
После ‘Ревизора’ Гоголь обратился к поместному дворянству и вытащил на белый свет это неведомое племя, державшееся за кулисами, вдалеке от дорог и больших городов, схоронившееся в деревенской глуши,— эту Россию дворянчиков, которые втихомолку, уйдя с головой в свое хозяйство, таят развращенность более глубокую, чем западная. Благодаря Гоголю мы видим их, наконец, за порогом их барских палат, их господских домов, они проходят перед нами без масок, без прикрас, пьяницы и обжоры, угодливые невольники власти и безжалостные тираны своих рабов, пьющие жизнь и кровь народа с той же естественностью и простодушием, с каким ребенок сосет грудь своей матери.
‘Мертвые души’ потрясли всю Россию.
Предъявить современной России подобное обвинение было необходимо. Это история болезни, написанная рукою мастера. Поэзия Гоголя — это крик ужаса и стыда, который издает человек, опустившийся под влиянием пошлой жизни, когда он вдруг увидит в зеркале свое оскотинившееся лицо. Но чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно, чтобы в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения. Тот, кто откровенно сознается в своих слабостях и недостатках, чувствует, что они не являются сущностью его натуры, что он не поглощен ими целиком, что есть еще в нем нечто, не поддающееся, сопротивляющееся падению, что он может еще искупить прошлое и не только поднять голову, но, как в трагедии Байрона, стать из Сарданапала-неженки — Сарданапалом-героем *.
Тут мы вновь сталкиваемся лицом к лицу с важным вопросом: где доказательства того, что русский народ может воспрянуть, и каковы доказательства противного? Вопрос этот, как мы видели, занимал всех мыслящих людей, но никто из них не нашел его решения.
Полевой, ободрявший других, ни во что не верил, разве иначе он так скоро впал бы в уныние, перешел бы на сторону врага при первом ударе судьбы? ‘Библиотека для чтения’ одним прыжком перемахнула через эту проблему, она обошла вопрос, даже не попытавшись разрешить его. Решение Чаадаева — не решение.
Поэзия, проза, искусство и история показали нам образование и развитие этой нелепой среды, этих оскорбительных нравов, этой уродливой власти, но никто не указал выхода. Нужно ли было приспособляться, как это сделал впоследствии Гоголь, или бежать навстречу своей гибели, как Лермонтов? Приспособиться нам было невозможно, погибнуть — противно, что-то в глубине нашего сердца говорило, что еще слишком рано уходить, казалось, за мертвыми душами есть еще души живые.
И вновь вставали эти вопросы, с еще большей настойчивостью, все, что надеялось, требовало решения любой ценой.
После 1840 года внимание общества было приковано к двум течениям. Из схоластических споров они вскоре перешли в литературу, а оттуда в общество.
Мы говорим о московском панславизме и о русском европеизме.
Борьбу между этими двумя течениями закончила революция 1848 года. То была последняя оживленная полемика, которая занимала публику, тем самым она приобретает известное значение. Мы посвящаем ей поэтому следующую главу.

VI

МОСКОВСКИЙ ПАНСЛАВИЗМ И РУССКИЙ ЕВРОПЕИЗМ

Пора реакции против реформы Петра I настала не только для правительства, отступавшего от своего же принципа и отрекавшегося от западной цивилизации, во имя коей Петр I попирал национальность, но и для тех людей, которых правительство оторвало от народа под предлогом цивилизации и принялось вешать, когда они стали цивилизованными.
Возврат к национальным идеям естественно приводил к вопросу, самая постановка которого уже являлась реакцией против петербургского периода. Не нужно ли искать выхода из создавшегося для нас печального положения в том, чтобы приблизиться к народу, который мы, не зная его, презираем? Не нужно ли возвратиться к общественному строю, который более соответствует славянскому характеру, и покинуть путь чужеземной насильственной цивилизации? Это вопрос важный и злободневный. Но едва только он был поставлен, как нашлась группа людей, которая, тотчас же решив его в положительном смысле, создала исключительную систему, превратив ее не только в доктрину, но и в религию. Логика реакции так же стремительна, как логика революций.
Наибольшее заблуждение славянофилов заключается в том, что они в самом вопросе увидели ответ и спутали возможность с действительностью. Они предчувствовали, что их путь ведет к великим истинам и должен изменить нашу точку зрения на современные события. Но вместо того, чтобы идти вперед и работать, они ограничились этим предчувствием. Таким образом, извращая факты, они извратили свое собственное понимание. Суждение их не было уже свободным, они уже не видели трудностей, им казалось, что все решено, со всем покончено. Их занимала не истина, а поиски возражений своим противникам.
К полемике примешались страсти. Экзальтированные славянофилы накинулись с остервенением на весь петербургский период, на все, что сделал Петр Великий, и, наконец, на все, что было европеизировано, цивилизовано. Можно понять и оправдать такое увлечение как оппозицию, но, к несчастью, оппозиция эта зашла слишком далеко и увидела, что непонятным для себя образом она очутилась на стороне правительства, наперекор собственным стремлениям к свободе.
Решив a priori {заранее (лат.).— Ред.}, что все, пришедшее от немцев, ничего не стоит, что все, введенное Петром I, отвратительно, славянофилы дошли до того, что стали восхищаться узкими формами Московского государства и, отрекшись от собственного разума и собственных знаний, устремились под сень креста греческой церкви. Мы же не могли допустить подобных тенденций, тем более что славянофилы странным образом заблуждались относительно устройства Московского государства и придавали греческому православию значение, которого оно никогда не имело. Полные возмущения против деспотизма, они приходили к политическому и духовному рабству, при всем своем сочувствии к славянской национальности, они удалялись от этой самой национальности через противоположные двери. Греческое православие увлекало их к византинизму, и они в самом деле стремительно приближались к этому бездонному стоячему болоту, в котором исчезли следы древнего мира. Если формы и дух Запада не подходили России, то что же было общего между нею и устройством Восточной Римской империи? В чем сказалась органическая связь между славянами — варварами по своей молодости — и греками — варварами по своей дряхлости? И, наконец, что иное представляет собой эта Византия, как не Рим,— Рим, времен упадка, Рим без славных воспоминаний, без угрызений совести? Какие новые принципы внесла Византия в историю? Быть может, греческое православие? Но ведь оно — всего только апатичный католицизм, принципы их настолько одинаковы, что потребовалось семь веков споров и разногласий, чтобы заставить поверить в их различие. Быть может, общественный строй? Но в Восточной империи он основывался на неограниченной власти, на безропотном послушании, на полном поглощении личности государством, а государства — императором.
Могло ли подобное государство сообщить новую жизнь молодому народу? Юго-западные славяне долгое время жили в тесном общении с греками Восточной империи, что же они от того выиграли?
Уже забыто, чем были эти стада людей, которых греческие императоры согнали под благословение константинопольских патриархов. Достаточно бросить взгляд на законы об оскорблении величества, столь успешно перенятые недавно императором Николаем и его юрисконсультом Губе *, чтобы оценить эту казуистику крепостничества, эту философию рабства. Но законы эти касались лишь светской власти, затем следовали канонические законы, которые регулировали передвижения, одежду, стол, смех. Можно представить себе, во что обращался человек, пойманный этой двойной сетью государства и церкви, вечно дрожащий, вечно под угрозой — то судьи, решение которого нельзя обжаловать, и послушного ему палача, то священника, действующего во имя божье, то епитимий, Которые связывали человека и на этом и на том свете.
В чем видно благотворное влияние восточной церкви? Какой же народ из принявших православие, начиная с IV века и до наших дней, цивилизовала она или эмансипировала? Быть может, это Армения, Грузия или племена Малой Азии, жалкие жители Трапезунда? Быть может, наконец, Морея? Нам скажут, возможно, что церковь ничего не могла сделать с этими изжившими себя, развращенными, лишенными будущего народами. Но славяне,— здоровая телом и душой раса,— разве получили они от нее хоть что-нибудь? Восточная церковь проникла в Россию в цветущую, светлую киевскую эпоху, при великом князе Владимире. Она привела Россию к печальным и гнусным временам, описанным Кошихиным, она благословила и утвердила все меры, принятые против свободы народа. Она обучила царей византийскому деспотизму, она предписала народу слепое повиновение, даже когда его прикрепляли к земле и сгибали под ярмо рабства. Петр I парализовал влияние духовенства, это было одним из самых важных его деяний, и что же, это влияние хотели бы теперь воскресить?
Славянофильство, видевшее спасение России лишь в восстановлении византийско-московского режима, не освобождало, а связывало, не двигало вперед, а толкало назад. Европейцы, как называли их славянофилы, не хотели менять ошейник немецкого рабства на православно-славянский, они хотели освободиться от всех возможных ошейников. Они не старались зачеркнуть период, истекший со времени Петра I, усилия века, столь сурового, преисполненного столь тяжких трудов. Они не хотели отказаться от того, что было добыто ценой стольких страданий и потоков крови, ради возвращения к узкому общественному строю, к исключительной национальности, к косной церкви. Напрасно славянофилы, подобно легитимистам, твердили, что можно из всего этого взять хорошее и пренебречь дурным. Это весьма серьезная ошибка, но они совершали еще и другую, свойственную всем реакционерам. Поклонники исторического принципа, они постоянно забывали, что все, происшедшее после Петра I,— тоже история и что никакая живая сила, не говоря уже о выходцах с того света, не могла ни вычеркнуть совершившиеся факты, ни устранить их последствия.
Такова точка зрения, послужившая началом оживленной полемики со славянофилами. Рядом с нею другие вопросы, обсуждавшиеся в газетах, отошли на второй план. Вопрос был действительно полон животрепещущего интереса.
Сенковский с замечательной ловкостью выпустил тучу своих самых ядовитых стрел в лагерь славянофилов. Удовлетворенный тем, что заставил громко посмеяться над своими жертвами, он гордо удалился. Он не был создан для серьезной полемики. Но другой журналист поднял рукавицу {Перчатка с одним пальцем, которую носят крестьяне.} славян, брошенную в Москве, и храбро развернул знамя европейской цивилизации против той тяжелой хоругви с изображением византийской богородицы, которую несли славянофилы.
Появление этого борца во главе ‘Отечественных записок’ не предвещало больших успехов славянофилам. Это был даровитый и энергичный человек, преданный своим убеждениям так же фанатически,— человек смелый, нетерпимый, горячий и раздражительный: Белинский.
Собственное его развитие весьма характерно для той среды, в которой он жил. Родившись в семье бедного провинциального чиновника, он не вынес о ней ни одного светлого воспоминания. Его родители были черствыми, некультурными людьми, как и все представители этого растленного класса. Однажды, когда Белинскому было десять или одиннадцать лет, его отец, вернувшись домой, стал его бранить. Мальчик хотел оправдаться. Взбешенный отец ударил его и сбил с ног. Мальчик поднялся совершенно преображенный: обида, несправедливость сразу порвали в нем все родственные связи. Его долго занимала мысль о мести, но чувство собственной слабости превратило ее в ненависть против всякой власти семьи, он сохранил эту ненависть до самой смерти.
Так началось воспитание Белинского. Семья привела его к независимости дурным обращением, а общество — нищетой. Нервный и болезненный молодой человек, мало подготовленный для академических занятий, ничего не сделал в Московском университете и, поскольку обучался там на казенный счет, был исключен под предлогом ‘слабых способностей и отсутствия прилежания’. С этой унизительной справкой бедный юноша вступил в жизнь, т. е., будучи выставлен за двери университета, очутился среди большого города, без куска хлеба и без возможности его заработать. Тогда-то он и встретился со Станкевичем и его друзьями, которые его спасли.
Станкевич, умерший молодым лет десять тому назад в Италии, не сделал ничего, что вписывается в историю, и все же было бы неблагодарностью обойти его молчанием, когда заходит речь об умственном развитии России.
Станкевич принадлежал к тем широким и привлекательным натурам, самое существование которых оказывает большое влияние на все, что их окружает. Он способствовал распространению среди московской молодежи любви к немецкой философии, привитой Московскому университету выдающимся профессором Павловым. Именно Станкевич руководил занятиями в кружке друзей, он первый распознал философские способности нашего друга Бакунина и натолкнул его на изучение Гегеля, он же, встретив в Воронежской губернии Кольцова, привез его в Москву и ободрил.
Станкевич по достоинству оценил пылкий и оригинальный ум Белинского. Вскоре вся Россия воздала должное смелому таланту публициста, получившего аттестацию неспособного от куратора Московского университета.
Белинский с жаром принялся изучать Гегеля. Незнание немецкого языка не только не послужило для него препятствием, но даже облегчило занятия: Бакунин и Станкевич взялись поделиться с ним своими знаниями, что и сделали со всем увлечением молодости, со всей ясностью русского ума. Впрочем, ему достаточно было лишь отдельных указаний, чтобы догнать своих друзей. Раз овладев системой Гегеля, он первый среди московских его приверженцев восстал если не против самого Гегеля, то хотя бы против способа толковать его.
Белинский был совершенно свободен от влияний, которым мы поддаемся, когда не умеем от них защищаться. Соблазненные новизною, мы в ранней юности запоминаем множество вещей, не проверив их разумом. Эти воспоминания, которые мы принимаем за приобретенные истины, связывают нашу независимость. Белинский начал свои занятия с философии,— и это в возрасте двадцати пяти лет. Он обратился к науке с серьезными вопросами, вооруженный страстной диалектикой. Для него истины, выводы были не абстракциями, не игрой ума, а вопросами жизни и смерти, свободный от всякого постороннего влияния, он вступил в науку с тем большей искренностью, он ничего не старался спасти от огня анализа и отрицания и совершенно естественно восстал против половинчатых решений, робких выводов и трусливых уступок.
После книги Фейербаха и пропаганды, которую вела газета Арнольда Руге *, все это уже не ново, но надобно перенестись во времена, предшествовавшие 1840 году. Гегелевская философия находилась тогда под обаянием тех диалектических фокусов, которые в ‘Философии религии’ вновь вытаскивали на свет религию, разрушенную и разгромленную ‘Феноменологией’ и ‘Логикой’. То были времена, когда еще восхищались философским языком, достигшим такого совершенства, что посвященные видели атеизм там, где профаны находили веру.
Эта преднамеренная неясность, эта обдуманная сдержанность не могла не вызвать ожесточенного сопротивления со стороны человека искреннего, Белинский, чуждый схоластики, свободный от протестантской показной добродетели и прусских приличий, был возмущен этой стыдливой наукой, прикрывавшей фиговым листком свои истины.
Однажды, сражаясь в течение целых часов с богобоязненным пантеизмом берлинцев, Белинский встал и дрожащим, прерывающимся голосом сказал: ‘Вы хотите меня уверить, что цель человека — привести абсолютный дух к самосознанию, и довольствуетесь этой ролью, ну, а я не настолько глуп, чтобы служить невольным орудием кому бы то ни было. Если я мыслю, если я страдаю, то для самого себя. Ваш абсолютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мне незачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет’.
Мы приводим эти слова лишь затем, чтобы лишний раз показать склад русского ума. Как только стали проповедовать дуалистический вздор, первый же талантливый человек в России, занимавшийся немецкой философией, заметил, что она реалистична только на словах, что в основе своей она оставалась земной религией, религией без неба, логическим монастырем, куда бежали от мира, чтобы погрузиться в абстракции.
Общественная деятельность Белинского начинается лишь в 1841 году. Он захватил руководство ‘Отечественными записками’ в Петербурге и в течение шести лет господствовал в журналистике. Он умер в 1848 году, изнемогший от усталости, полный отвращения, в самой крайней нищете.
Белинский много сделал для пропаганды. На его статьях воспитывалась вся учащаяся молодежь. Он образовал эстетический вкус публики, он придал силу мысли. Его критика проникла глубже, чем критика Полевого, возбуждая иные вопросы и иные сомнения. Его недостаточно оценили, при его жизни было слишком много людей с раненым самолюбием, с задетым тщеславием, после его смерти правительство запретило писать о нем,— именно это и побудило меня рассказать о Белинском более пространно, чем о ком-либо другом.
Его слог часто бывал угловат, но всегда полон энергии. Он сообщал свою мысль с тою же страстью, с какою зачинал ее. В каждом его слове чувствуешь, что человек этот пишет своею кровью, чувствуешь, как он расточает свои силы и как он сжигает себя, болезненный, раздражительный, он не знал границ ни в любви, ни в ненависти. Часто он увлекался, порой бывал и весьма несправедлив, но всегда оставался до конца искренним.
Столкновение между Белинским и славянофилами было неизбежно.
Как мы уже говорили, этот человек являлся одним из самых свободных людей, ибо не был связан ни с верованиями, ни с традициями, не считался с общественным мнением и не признавал никаких авторитетов, не боялся ни гнева друзей, ни ужаса прекраснодушных. Он всегда стоял на страже критики, готовый обличить, заклеймить все, что считал реакционным. Как же мог он оставить в покое православных и ультрапатриотических славянофилов, если видел тяжелые оковы во всем том, что славянофилы принимали за самые священные узы?
Среди славянофилов были люди талантливые, эрудированные, но ни одного публициста, их журнал (‘Москвитянин’) не имел никакого успеха. Талантливые люди, принадлежавшие к этой партии, почти не писали, зато люди бездарные писали постоянно.
Славянофилы пользовались большим преимуществом перед европейцами, но преимущества такого рода пагубны: славянофилы защищали православие и национальность, тогда как европейцы нападали и на то и на другое, поэтому славянофилы могли говорить почти все, не рискуя потерять орден, пенсию, место придворного наставника или звание камер-юнкера. Белинский же, напротив, ничего не мог говорить, слишком прозрачная мысль или неосторожное слово могли довести его до тюрьмы, скомпрометировать журнал, редактора и цензора. Но именно по этой причине все симпатии снискал смелый писатель, который, в виду Петропавловской крепости, защищал независимость, а все неприязненные чувства обратились на его противников, показывавших кулак из-за стен Кремля и Успенского собора и пользовавшихся столь широким покровительством петербургских ‘немцев’. Все то, о чем Белинский и его друзья не могли сказать, угадывалось и додумывалось. Все то, о чем славянофилы говорили, казалось не деликатным и не великодушным.
Поспешим добавить, что славянофилы однако никогда не были сторонниками правительства. Есть, конечно, в Петербурге императорские панслависты, а в Москве присоединившиеся славянофилы, как есть русские патриоты среди прибалтийских немцев и замиренных черкесов на Кавказе, но не об этих людях идет речь. Это любители рабства, которые принимают абсолютизм за единственную цивилизованную форму правления, проповедуют превосходство донских вин над винами Кот-д’Ор и руссицизм западным славянам, переполняя их душу той благородной ненавистью к немцам и мадьярам, которая сослужила хорошую службу Виндишгрецам и Гайнау. Правительство, не признавая их учения официально, оплачивает им путевые издержки и посылает друзьям их чехам и хорватам голштинские кресты св. Анны, уготавливая им те же братские объятия, в каких оно задушило Польшу.
Что до подлинных славянофилов, то добрые отношения с правительством были для них скорее несчастьем, чем фактом желательным. Но к этому приводит всякая доктрина, опирающаяся на власть. Такая доктрина может быть революционной в одном отношении, но непременно будет консервативной — в другом, вследствие чего оказывается перед печальным выбором: либо вступить в союз с врагом, либо изменить своим принципам. Довольно одной потачки врагу, чтобы пробудить совесть.
Белинский и его друзья не противопоставили славянофилам ни доктрины, ни исключительной системы, а лишь живую симпатию ко всему, что волновало современного человека, безграничную любовь к свободе мысли и такую же сильную ненависть ко всему, что ей препятствует: к власти, насилию или вере. Они рассматривали русский вопрос и вопрос европейский с точки зрения, которая совершенно противоположна славянофильской.
Им казалось, что одной из наиболее важных причин рабства, в котором обреталась Россия, был недостаток личной независимости, отсюда — полное отсутствие уважения к человеку со стороны правительства и отсутствие оппозиции со стороны отдельных лиц, отсюда — цинизм власти и долготерпение народа. Будущее России чревато великой опасностью для Европы и несчастиями для нее самой, если в личное право не проникнут освободительные начала. Еще один век такого деспотизма, как теперь, и все хорошие качества русского народа исчезнут. К счастью, в этом важном вопросе о личности Россия занимала совершенно особое положение.
Для человека Запада одним из величайших несчастий, способствующих рабству, обнищанию масс и бессилию революций, является нравственное порабощение, это не недостаток чувства личности, а недостаток ясности в этом чувстве, искаженном — а оно искажено — предшествующими историческими событиями, которыми ограничивают личную независимость. Народы Европы вложили столько души в прошлые революции, пролили столько своей крови, что революции эти всегда у них в памяти и человек не может сделать шагу, не задев своих воспоминаний, своих фуэросов *, в большей или меньшей степени обязательных и признанных им самим, все вопросы были уже наполовину разрешены: побуждения, отношения людей между собой, долг, нравственность, преступление — все определено, притом не какой-нибудь высшей силой, а отчасти с общего согласия людей. Отсюда следует, что человек, вместо того чтобы сохранить за собою свободу действий, может лишь подчиниться или восстать. Эти непререкаемые нормы, эти готовые понятия пересекают океан и вводятся в основной закон какой-либо вновь образуемой республики, они переживают гильотинированного короля и спокойнейшим образом занимают места на скамьях якобинцев и в Конвенте. Долгое время это множество полуистин и полупредрассудков принимали за прочные и абсолютные основы общественной жизни, за бесспорные и не подлежащие сомнению выводы. Действительно, каждый из них был подлинным прогрессом, победой для своего времени, но из всей их совокупности мало-помалу воздвигались стены новой тюрьмы. В начале нашего века мыслящие люди это заметили, но тут же они увидели всю толщину этих стен и поняли, сколько надо усилий, чтобы пробить их.
Совсем в ином положении находится Россия. Стены ее тюрьмы — из дерева, возведенные грубой силой, они дрогнут при первом же ударе. Часть народа, отрекшаяся вместе с Петром I от всего своего прошлого, показала, какой силой отрицания она обладает, другая часть, оставшись чуждою современному положению, покорилась, но не приняла новый режим, который ей кажется временным лагерем,—она подчиняется, потому что боится, но она не верит.
Было очевидно, что ни Западная Европа, ни современная Россия не могли идти далее своим путем, не отбросив полностью политические и моральные формы своей жизни. Но Европа, подобно Никодиму, была слишком богата, чтобы пожертвовать большим имуществом ради какой-то надежды, евангельским рыбакам не о чем было жалеть, легко сменить сети на нищенскую суму. Достоянием их была живая душа, способная постигать Слово.
Положение, в котором находилась Россия, в сравнении со своим прошлым и с прошлым Европы, было совершенно ново и казалось весьма благоприятным для развития личной независимости. Вместо того чтобы воспользоваться этим, позволили появиться на свет учению, лишавшему Россию того единственного преимущества, которое оставила ей в наследство история. Ненавидя, как и мы, настоящее России, славянофилы хотели позаимствовать у прошлого путы, подобные тем, которые сдерживают движение европейца. Они смешивали идею свободной личности с идеей узкого эгоизма, они принимали ее за европейскую, западную идею и, чтобы смешать нас со слепыми поклонниками западного просвещения, постоянно рисовали нам страшную картину европейского разложения, маразма народов, бессилия революций и близящегося мрачного рокового кризиса. Все это было верно, но они забыли назвать тех, от кого узнали эти истины.
Европа не дожидалась ни поэзии Хомякова, ни прозы редакторов ‘Москвитянина’, чтобы понять, что она накануне катаклизма — возрождения или окончательного разложения. Сознание упадка современного общества — это социализм, и, конечно, ни Сен-Симон, ни Фурье, ни этот новый Самсон, потрясающий из недр своей тюрьмы {Прудон находился тогда в тюрьме Сент-Пелажи.} европейское здание *, не почерпнули своих грозных приговоров Европе из писаний Шафарика, Колара или Мицкевича. Сен-симонизм был известен в России лет за десять до того, как заговорили о славянофилах. Нелегко Европе, говорили мы славянофилам, разделаться со своим прошлым, она держится за него наперекор собственным интересам, ибо знает, в какую цену обходятся революции, ибо в настоящем ее положении есть многое, что ей дорого и что трудно возместить. Легко критиковать реформацию и революцию, читая их историю, но Европа продиктовала и написала их собственною кровью. В великих этих битвах, протестуя во имя свободы мысли и прав человека, она поднялась до такой высоты убеждений, что, быть может, не в силах их осуществить. Мы же более свободны от прошлого, это великое преимущество, но оно обязывает нас к большей скромности. Это — добродетель слишком отрицательная, чтобы заслуживать похвалы, один только ультраромантизм возводит отсутствие пороков, в степень добрых дел. Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно и ограничено. Такие вещи, как московский царизм или петербургское императорство, любить невозможно. Их можно объяснить, можно найти в них зачатки иного будущего, но нужно стремиться избавиться от них, как от пеленок. Ставя в упрек Европе, что она не умела перерасти свои собственные установления, славянофилы не только не говорили, как думают они разрешить великое противоречие между свободой личности и государством, но даже избегали входить в подробности того славянского политического устройства, о котором без конца твердили. Тут они ограничивались киевским периодом и держались за сельскую общину. Но киевский период не помешал наступлению московского периода и утрате вольностей. Община не спасла крестьянина от закрепощения, далекие от мысли отрицать значение общины., мы дрожим за нее, ибо, по сути дела, нет ничего устойчивого без свободы личности. Европа, не ведавшая этой общины или потерявшая ее в превратностях прошедших веков, поняла ее, а Россия, обладавшая ею в течение тысячи лет, не понимала ее, пока Европа не пришла оказать ей, какое сокровище скрывала та в своем лоне. Славянскую общину начали ценить, когда стал распространяться социализм. Мы бросаем вызов славянофилам, пусть они докажут обратное.
Европа ие разрешила противоречия между личностью и государством, но она все же поставила этот вопрос. Россия подходит к проблеме с противоположной стороны, но и она ее не решила. С появления перед нами этого вопроса и начинается наше равенство. У нас больше надежд, ибо мы только еще начинаем, но надежда — лишь потому надежда, что она может не осуществиться.
Не надобно слишком доверяться будущему — ни в истории, ни в природе. Не каждый зародыш достигает зрелости, не все, что живет в душе, осуществляется, хотя при других обстоятельствах все могло бы развиться.
Возможно ли вообразить, чтобы способности, которые находят у русского парода, могли развиться в обстановке рабства, безропотной покорности и петербургского деспотизма? Долгое рабство — факт не случайный, оно, конечно, отвечает какой-то особенности национального характера. Эта особенность может быть поглощена, побеждена другими, но может победить и она. Если Россия способна примириться с существующим порядком вещей, то нет у нее впереди будущего, на которое мы возлагаем надежды. Если она и дальше будет следовать петербургскому курсу или вернется к московской традиции, то у нее не окажется иного пути, как ринуться на Европу, подобно орде, полуварварской, полуразвращенной, опустошить цивилизованные страны и погибнуть среди всеобщего разрушения.
Не нужно ли было бы постараться всеми средствами призвать русский народ к сознанию его гибельного положения,— пусть даже в виде опыта,— чтобы убедиться в невозможности этого? И кто же иной должен был это сделать, как не те, кто представляли собою разум страны, мозг народа,— те, с чьей помощью он старался понять собственное положение? Велико их число или мало — это ничего не меняет. Петр I был один, декабристы — горстка люден. Влияние отдельных личностей не так ничтожно, как склонны думать, личность — живая сила, могучий бродильный фермент,— даже смерть не всегда прекращает его действие. Разве не видели мы неоднократно, как слово, сказанное кстати, заставляло опускаться чашу народных весов, как оно вызывало или прекращало революции?
Что вместо этого делали славянофилы? Они проповедовали покорность — эту первую из добродетелей в глазах греческой церкви, эту основу московского царизма. Они проповедовали презрение к Западу, который один еще мог осветить омут русской жизни, наконец, они превозносили прошлое, а от него, напротив, нужно было избавиться ради будущего, отныне ставшего общим для Востока и Запада.
Совершенно ясно, что надо было противодействовать подобному направлению умов, и полемика действительно развертывалась все шире. Она продолжалась до 1848 года, достигнув высшего своего напряжения к концу 1847 года, как будто ее участники предчувствовали, что через несколько месяцев ни о чем нельзя будет спорить в России и что борьба эта побледнеет перед значительностью событий.
Противоположные мнения особенно ярко выразились в двух статьях. Одну, под названием ‘Юридическое развитие России’, опубликовал ‘Современник’, в Петербурге *. Другую — пространный ответ славянофила — напечатал ‘Москвитянин’ * Первая статья представляла собою ясное и сильное изложение темы, основанное на углубленном изучении русского права, она развивала мысль о том, что личное право никогда не удостаивалось юридического определения, что личность всегда поглощалась семьей, общиной, а позже государством и церковью. Неопределенное положение личности вело, согласно автору, к такой же неясности в других областях политической жизни. Государство пользовалось этим отсутствием определения личного права, чтобы нарушать вольности, таким образом, русская история была историей развития самодержавия и власти, как история Запада является историей развития свободы и прав. В возражении ‘Москвитянина’, почерпнувшем свои доводы в славянских летописях, греческом катехизисе и гегельянском формализме, опасность, которую представляет собой славянофильство, становится очевидной. Автор-славянофил полагал, что личный принцип был хорошо развит в древней Руси, но личность, просвещенная греческой церковью, обладала высоким даром смирения и добровольно передавала свою свободу особе князя. Князь воплощает сострадание, благожелательство и свободную личность. Каждый, отрекаясь от личной независимости, одновременно спасал ее в представителе личного принципа — в государе.
Этот дар самоотречения и еще более великий дар — не злоупотреблять им — создавали, по мнению автора, гармоническое согласие между князем, общиной и отдельной личностью,— дивное согласие, которому автор не находит иного объяснения, кроме чудесного присутствия святого духа в византийской церкви.
Если славянофилы хотят представлять серьезное воззрение, реальную сторону общественного сознания, наконец, силу, стремящуюся найти себе реальное воплощение в русской жизни, если они хотят чего-то большего, нежели археологические диспуты и богословские споры, то мы имеем право потребовать от них отказа от этого безнравственного словесного блуда, от этой извращенной диалектики. Мы говорим ‘словесный блуд’, ибо они грешат им вполне сознательно.
Что означают сии метафорические решения, выворачивающие вопрос наизнанку? К чему эти образы, эти символы вместо дел? Разве славянофилы затем изучали хроники Восточной империи, чтобы привить себе эту византийскую проказу? Мы не греки времен Палеологов и не станем спорить об opus operans и opus operatum {действии совершённом и действии совершающемся (лат.).— Ред.} *, когда в наши двери стучится неведомое, необъятное будущее.
Их философский метод не нов, лет пятнадцать тому назад подобным же образом изъяснялось правое крыло гегельянцев, нет такой нелепости, которую не удалось бы втиснуть в форму пустой диалектики, придав ей глубоко метафизический вид. Нужно только не знать или забыть, что соотношение между содержанием и методом — иное, нежели между свинцом и формой для отливки пуль, и что лишь один дуализм не понимает их взаимозависимости. Говоря о князе, автор лишь пространно пересказал общеизвестное определение, которое Гегель дал рабству в ‘Феноменологии’ (‘Herr und Knecht’ {‘Господин и раб’ (нем.). — Ред.})*. Но он умышленно позабыл, как Гегель расстается с этой низшей ступенью человеческого сознания. Стоит отметить, что сей философский жаргон, относящийся по форме к науке, а по содержанию — к схоластике, встречается и у иезуитов. Монталамбер, отвечая на запрос по поводу жестокостей, учиненных папской властью в тюрьмах Рима, сказал: ‘Вы говорите о жестокостях папы, но он не может быть жестоким, его положение воспрещает ему это, наместник Иисуса Христа, он может только прощать, только быть милосердным, и в самом деле, папы всегда прощают. Святой отец может быть опечален, может молиться за грешника, но не может быть неумолимым’, и т. д. На вопрос, применяют ли пытки в Риме, отвечают, что папа милосерд, на замечание, что все мы рабы, что личное право не развито в России, отвечают: ‘Мы спасли это право, увенчав им князя’. Это издевка, возбуждающая презрение к человеческому слову. Едва ли приличествует ссылаться на религию, но еще менее того — на религию обязательную. Каждый автор имеет неоспоримое право верить во что ему вздумается, но прибегать к богословским доказательствам в ученом споре с человеком, который не говорит о своей религии,— значит нарушать приличия. К чему прятаться за неприступной крепостью, малейшее нападение на которую кончается тюрьмой?
Притом непостижимо, как славянофилы, если им действительно дорога их религия, не чувствуют отвращения к ханжескому методу ‘Философии религии’ — этой бессильной, лишенной веры попытки реабилитации, этой холодной и бледной защитительной речи, в которой надменная наука, уложив в могилу сестру свою, роняет ей вслед улыбку сострадания? Как хватает у них мужества трепать самое для них святое на диспутах, где его не чтят и терпят лишь из страха перед полицией?
Это не все: автор, как ни странно, обвиняет своих противников в недостатке патриотизма и в том, что они мало любят народ, так как это общая черта всех славянофилов, то надобно сказать о ней несколько слов. Они присваивают себе монополию на патриотизм, они считают себя более русскими, чем кто бы то ни было, они постоянно упрекают нас за наше возмущение против современного положения России, за нашу слабую привязанность к народу, за наши горькие и полные гнева речи, за откровенность, заключающуюся в том, что мы выставляем на свет темную сторону русской жизни.
Казалось бы однако, что партия, которая ставит себя под угрозу виселицы, каторги, конфискации имущества, эмиграции, не была лишена ни патриотизма, ни убеждений. 14-е декабря, насколько нам известно, не было делом славянофилов, все гонения достались на нашу долю, славянофилов же до сей поры судьба щадила.
Да, это так, есть ненависть в нашей любви, мы возмущены, мы так же упрекаем народ, как и правительство, за то положение, в котором находимся, мы не боимся высказывать самые жестокие истины, но мы их говорим потому, что любим. Мы не бежим от настоящего в прошлое, ибо знаем, что последняя страница истории — это современность. Мы не затыкаем ушей при горестных криках народа, и у нас хватает мужества признать с глубокой душевной болью, насколько развратило его рабство, скрывать эти печальные последствия — не любовь, а тщеславие. У нас перед глазами крепостничество, а нас обвиняют в клевете и хотят, чтобы печальное зрелище крестьянина, ограбленного дворянством и правительством, продаваемого чуть ли не на вес, опозоренного розгами, поставленного вне закона, не преследовало нас и днем и ночью, как угрызение совести, как обвинение? Славянофилы охотней читают предания времен Владимира, они желают, чтобы им представляли Лазаря не в язвах, а в шелках. Для них, как для Екатерины, нужно возвести вдоль дорог от Петербурга до Крыма картонные деревни и декорации, изображающие сады.
Великий обвинительный акт, составляемый русской литературой против русской жизни, это полное и пылкое отречение от наших ошибок, эта исповедь, полная ужаса перед нашим прошлым, эта горькая ирония, заставляющая краснеть за настоящее, и есть наша надежда, наше спасение, прогрессивный элемент русской натуры.
Каково же значение того, что написал Гоголь, которым славяне так неумеренно восхищаются? Кто другой поставил выше, чем он, позорный столб, к которому он пригвоздил русскую жизнь?
Автор статьи ‘Москвитянина’ говорит, что Гоголь ‘спустился, подобно рудокопу, в этот глухой мир, однообразный и неподвижный, где нет ни ударов грома, ни сотрясений, в это бездонное болото, засасывающее медленно, но безвозвратно все, что есть свежего (это говорит славянофил), он спустился туда, подобно рудокопу, нашедшему под землей еще не початую жилу’ *. Да, Гоголь почуял эту силу, эту нетронутую руду под невозделанной землей. Может быть, он почал бы эту жилу, но, к несчастью, слишком рано решил, что достиг дна, и, вместо того чтобы продолжать расчистку, стал искать золото. Каково же было следствие этого? Он начал защищать то, что прежде разрушал, оправдывать крепостное право и в конце концов бросился к ногам представителя ‘благоволения и любви’.
Пусть поразмыслят славянофилы о падении Гоголя. Они найдут в этом падении, быть может, больше логики, нежели слабости. От православного смиренномудрия, от самоотречения, растворившего личность человека в личности князя, до обожания самодержца — только шаг.
Но что можно сделать для России, будучи на стороне императора? Времена Петра, великого царя, прошли, Петра, великого человека, уже нет в Зимнем дворце, он в нас.
Пора это понять и, бросив, наконец, эту ставшую отныне ребяческой борьбу, соединиться во имя России, а также во имя независимости.
Любой день может опрокинуть ветхое социальное здание Европы и увлечь Россию в бурный поток огромной революции. Время ли длить семейную ссору и дожидаться, чтобы события опередили нас, потому что мы не приготовили ни советов, ни слов, которых, быть может, от нас ожидают?
Да разве нет у нас открытого поля для примирения?
А социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря,— разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку.

ЭПИЛОГ

В течение последних семи или восьми лет перед февральской революцией революционные идеи благодаря пропаганде и внутренней работе, принимавшей все более значительный размах, получили дальнейшее развитие. Правительство, казалось, устало преследовать.
Важнейшим вопросом, который преобладал над всеми другими и начинал тревожить правительство, дворянство и народ, был вопрос об освобождении крестьян. Все хорошо понимали, что идти дальше с ошейником рабства на шее невозможно.
Указ от 2 апреля 1842 года, приглашавший дворянство уступить некоторые права крестьянам взамен оброков и обязательств, оговоренных обеими сторонами, достаточно ясно свидетельствует о том, что правительство желало отмены крепостного права *.
Губернское дворянство заволновалось, разбилось на партии, стоявшие за или против отмены крепостного права. Набравшись смелости, об освобождении крестьян стали говорить на выборных собраниях. Правительство позволило дворянству в двух или трех главных губернских городах назначить комитеты, чтобы обсудить способы освобождения крестьян *. Часть помещиков была раздражена до крайности, в этом важнейшем социальном вопросе помещики видели лишь нападение на свои привилегии и на свою собственность и восставали против любого нововведения, чувствуя поддержку приближенных царя. Молодое дворянство видело зорче и рассчитывало лучше. Мы не говорим здесь о тех немногих лицах, полных самоотверженности и самоотречения, которые готовы были пожертвовать своими имениями, чтобы стереть с чела России унизительное слово ‘крепостничество’ и искупить гнусную эксплуатацию крестьянина. Энтузиасты никогда не могут увлечь за собой целый класс, разве только в разгар революции, как 4 августа 1792 года, когда великодушное меньшинство увлекло за собой французское дворянство *. Большая часть поборников освобождения желала освобождения не только потому, что понимала справедливость его, но и потому, что видела его необходимость. Она хотела провести освобождение во-время, чтобы свести к минимуму потери. Она хотела взять на себя почин, пока располагала властью. Противиться или сидеть сложа руки было вернейшим способом увидеть, как возьмутся за дело освобождения император или народ, которые не остановятся ни перед чем, вплоть до экспроприации.
Министр государственных имуществ Киселев, представитель сторонников освобождения в самом правительстве, и министр внутренних дел Перовский, погубивший указ от 2 апреля своими разъяснениями *, получали проекты со всех концов империи. Хороши или плохи были эти проекты, но они говорили о глубокой тревоге в стране.
При всей разноречивости мнений и взглядов, при всем различии положений и местных интересов, один принцип был принят без всяких возражений. Ни правительство, ни дворянство, ни народ не думали об освобождении крестьян без земли. Бесконечно меняли определение доли, которую предстояло уступить крестьянам, и условия, которые предстояло им поставить, но никто всерьез не говорил об освобождении в пролетариат, разве только какой-нибудь неисправимый последователь старой политической экономии.
Создать миллионов двадцать пролетариев — это была перспектива, заставлявшая, и не без основания, бледнеть правительство и помещиков. И все же, с точки зрения религии собственности, абсолютного и незыблемого права владения и неограниченного пользования им, не было никакого способа решить вопрос без восстания крестьянской массы, без насильственного потрясения самой земельной собственности, поскольку отторжение имущества силой оружия считается совершившимся фактом, по необходимости узаконенным политической экономией.
На первый взгляд кажется странным, что в стране, где человек является почти вещью, где он прикреплен к земле, составляет часть имения и продается вместе с ним, идолопоклонство перед собственностью было всего менее развито. У нас ее упорно защищают, но как добычу, а не как право. Трудно было внедрить веру в непогрешимость и справедливость права, нелепость которого очевидна для обеих сторон: и для помещика, который владел своими крестьянами, и для крепостного крестьянина, который не был хозяином своего владения. Все знали, что происхождение помещичьих прав — довольно темное, все хорошо знали, что ряд произвольных мер — мер полицейских — мало-помалу поставил земледельческую Россию в крепостную зависимость от России дворянской, поэтому можно было представить себе другой ряд мер, которые бы ее освободили.
Самое отсутствие точно установленных юридических понятий, неопределенность прав тем более не позволяли утвердиться идеям собственности, принять четкую форму. Русский народ жил только общинной жизнью, свои права и обязанности он понимает лишь по отношению к общине. Вне ее он не признает обязанностей и видит только насилие. Подчиняясь ему, он подчиняется лишь силе, вопиющая несправедливость одной части законов вызвала в нем презрение к другой. Полное неравенство перед судом убило в нем в самом зародыше уважение к законности. Русский, к какому бы классу он ни принадлежал, нарушает закон всюду, где он может сделать это безнаказанно, точно так же поступает правительство. Это тяжело и печально для настоящего времени, но для будущего тут огромное преимущество.
В России за государством видимым нет государства невидимого, которое было бы апофеозом, преображением существующего порядка вещей, нет того недостижимого идеала, который никогда не совпадает с действительностью, хоть и всегда обещает стать ею. Ничего нет за этими заборами, где нас держит в осаде сила, превосходящая нашу. Вопрос о возможности революции в России сводится к вопросу о материальной силе. Вот почему, не считая иных причин, помимо упомянутых нами, эта страна становится почвой, наилучшим образом подготовленной для социального возрождения.
Мы уже сказали, что после 1830 года, с появлением сенси-монизма, социализм произвел в Москве большое впечатление на умы. Привыкнув к общинам, к земельным разделам, к рабочим артелям, мы видели в этом учении выражение чувства, более нам близкого, чем в учениях политических. Нас, свидетелей самых чудовищных злоупотреблений, социализм смущал меньше, чем западных буржуа.
Мало-помалу литературные произведения проникались социалистическими тенденциями и одушевлением. Романы и рассказы, даже писания славянофилов, протестовали против современного общества с точки зрения не только политической. Достаточно упомянуть роман Достоевского ‘Бедные люди’.
В Москве социализм развивался вместе с гегелевской философией. Союз новой философии с социализмом представить себе не трудно, но лишь в последнее время немцы признали тесную связь науки и революции, и не потому, чтобы они прежде не понимали ее, а потому, что социализм, как все практическое, их не интересовал. Немцы могли быть глубоко радикальными в науке, оставаясь консервативными в своих поступках, поэтами — на бумаге и буржуа — в жизни. Нам же, напротив, дуализм противен. Социализм нам представляется самым естественным философским силлогизмом, приложением логики к государству.
Нужно отметить, что в Петербурге социализм принимал иной характер. Там революционные идеи всегда были более практическими, нежели в Москве, холодный фанатизм петербуржцев — фанатизм математиков, в Петербурге любят порядок, дисциплину, практическую применимость. Пока в Москве спорят, в Петербурге объединяются. В этом городе франкмасонство и мистицизм имели своих самых горячих приверженцев, именно там выходил ‘Сионский вестник’, орган библейского общества. Заговор 14 декабря созрел в Петербурге, он никогда не вырос бы в Москве настолько, чтобы выйти на площадь. В Москве трудно сговориться, личности там слишком своенравны и слишком своеобычны. В Москве больше поэтических начал, больше эрудиции и, вместе с тем, больше беспечности, небрежности, больше бесполезных слов, больше разномыслия. Неясный, религиозный и в то же время аналитический сен-симонизм удивительно хорошо подходил к москвичам. Изучив его, они совершенно естественно переходили к Прудону, так же, как от Гегеля — к Фейербаху.
Петербургской учащейся молодежи больше подходит фурьеризм, нежели сен-симонизм. Фурьеризм, который стремился к немедленному претворению в жизнь, требовал практического приложения, который тоже мечтал, но основывал свои мечты на арифметических выкладках и скрывал свою поэзию под именем промышленности, а любовь к свободе — под объединением рабочих в бригады,— фурьеризм должен был найти отклик в Петербурге. Фаланстер — не что иное, как русская община и рабочая казарма, военное поселение на гражданский лад, полк фабричных. Замечено, что у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера, но в обратном смысле. И я уверен, что существует известное основание для страха, который начинает испытывать русское правительство перед коммунизмом: коммунизм — это русское самодержавие наоборот *
Петербург опередит Москву благодаря этим резким, быть может, ограниченным, но деятельным и практическим воззрениям. Честь инициативы будет принадлежать ему и Варшаве, но если царизм падет, центр свободы будет в сердце нации, в Москве.
Полная неудача революции во Франции, злополучный исход революции в Вене и комический финал революции в Берлине послужили началом усилившейся реакции в России. Вновь все было парализовано, проект освобождения крепостных забросили, заменив его решением закрыть все университеты, ввели двойную цензуру и создали новые трудности для выдачи заграничных паспортов. Подвергли преследованиям газеты, книги речи, костюмы, женщин и детей.
В 1849 году новая фаланга героических молодых людей отправилась в тюрьму, а оттуда на каторжные работы и в Сибирь1. Гнетущий террор сломал все ростки, заставил склониться все головы, умственная жизнь вновь затаилась, а если проявляла себя, то лишь страхом, лишь немым отчаянием, и с тех пор всякая весть, приходившая из России, наполняла душу скорбью и глубокой печалью.
1 Мы имеем в виду общество Петрашевского. У него собирались молодые люди, чтобы обсуждать социальные вопросы. Этот клуб существовал уже несколько лет, когда, в начале венгерской кампании, правительство решило объявить ого широким заговором и усилило аресты.
Оно нашло лишь мнения там, где искало преступный сговор, это не помешало ему осудить всех обвиняемых на смертную казнь, чтобы придать себе ореол милосердия. Царь заменил это наказание каторгой, ссылкой или солдатчиной. Среди осужденных называют Спешнева, Григорьева, Достоевского, Кашкина, Головинского, Момбелли и др.
Не будем останавливаться на этой мрачной картине неравной борьбы, где мысль каждый раз подавляется силой. Ничего нового в ней нет: это тот же бесконечный процесс, пронизывающий всю историю и приводящий время от времени к цикуте, распятию на кресте, аутодафе, расстрелам, виселицам и ссылкам.
Что бы ни говорили, средства, употребляемые русским правительством — средства жестокие,— не в силах однако задушить все ростки прогресса. Они заставляют погибать многих в ужасных нравственных страданиях, но мы должны быть к этому готовы, и несомненно, людей, пробужденных этими мерами больше, чем обезоруженных.
Чтобы действительно задушить в России революционное начало,— сознание положения и стремление выйти из него,— Европе надо бы еще глубже усвоить принципы и пути петербургского правительства, тогда ее возврат к абсолютизму будет более полным. Надо бы стереть слово ‘Республика’ с фасада Франции — это грозное слово, будь оно даже ложью или насмешкой. Надо бы отобрать у Германии данное ей по неосторожности право на свободное слово. На другой день после того, как прусский жандарм, при помощи хорвата, сломает последние печатные станки на пьедестале статуи Гутенберга, которую сволокли в грязь братья иньорантинцы, или палач в Париже, с благословения папы, сожжет на площади Революции творения французских философов,— на другой же день всемогущество царя достигнет своего апогея.
Возможно ли это?
Кто в наши дни может сказать, что возможно и что невозможно? Битва не кончена, борьба продолжается.
Будущее России никогда не было так тесно связано с будущим Европы, как в настоящее время. Наши надежды ведомы всем, но мы ни за что не хотели бы отвечать, и не из пустого тщеславия, не из опасения, что будущее нас уличит во лжи, но по невозможности предвидеть что-либо в вопросе, решение которого полностью не зависит от внутренних условий.
С одной стороны, русское правительство — не русское, но вообще деспотическое и ретроградное. Как говорят славянофилы, оно скорее немецкое, чем русское,— это-то и объясняет расположение и любовь к нему других государств. Петербург — это новый Рим, Рим мирового рабства, столица абсолютизма, вот почему русский император братается с австрийским и помогает ему угнетать славян. Принцип его власти не национален, абсолютизм более космополитичен, чем революция.
С другой стороны, надежды и стремления революционной России совпадают с надеждами и стремлениями революционной Европы и предрекают их союз в будущем. Национальный элемент, привносимый Россией,— это свежесть молодости и природное тяготение к социалистическим установлениям.
Государства Европы явно зашли в тупик. Им необходимо сделать решительный бросок вперед или же отступить еще дальше, чем сейчас. Противоречия слишком непримиримы, вопросы слишком остры и слишком назрели в страданиях и ненависти, чтобы остановиться на половинчатых решениях, на мирных соглашениях между властью и свободой. Но если нет спасения для государств, при данной форме их существования, то род их смерти может быть весьма различен. Смерть может прийти через возрождение или разложение, через революцию ели реакцию. Консерватизм, не имеющий иной цели, кроме сохранения устаревшего staus quo {существующего положения (лат.).— Ред.}, так же разрушителен, как и революция. Он уничтожает старый порядок не жарким огнем гнева, а на медленном огне маразма.
Если консерватизм возьмет верх в Европе, императорская власть в России не только раздавит цивилизацию, но уничтожит весь класс цивилизованных людей, а затем…
А затем — вот мы и оказались перед совершенно новым вопросом, перед таинственным будущим. Самодержавие, восторжествовав над цивилизацией, очутится лицом к лицу с крестьянским возмущением, с огромным восстанием, наподобие пугачевского. Сила петербургского правительства наполовину основана на цивилизации и на той глубокой розни, которую оно поселило между цивилизованными классами и крестьянством. Правительство постоянно опирается на первые, именно в дворянской среде оно находит средства, людей и советы. Сломав собственными руками такое важное орудие, император вновь становится царем, но для этого недостаточно будет отпустить бороду и надеть зипун. Род Гольштейн-Готторпов * — слишком немецкий, слишком педантский, слишком искушенный, чтобы откровенно броситься в объятия полудикого национализма, чтобы стать во главе народного движения, которое с самого начала захочет свести счеты с дворянством и распространить порядки сельской общины на все поместья, на города, на все государство.
Мы видели монархию, окруженную республиканскими учреждениями, но наше воображение отказывается представить себе русского императора, окруженного учреждениями коммунистическими.
Прежде чем осуществится это отдаленное будущее, произойдет немало событий, и влияние императорской России на реакционную Европу будет не менее пагубным, чем влияние этой последней на Россию. Это она, это солдафонская Россия хочет штыками положить конец вопросам, волнующим мир. Это она шумит и грохочет, как море, у дверей цивилизованного мира, всегда готовая выступить из берегов, всегда трепещущая от жажды завоеваний, словно ей нечего делать у себя, словно угрызения совести и приступы безумия помрачают рассудок ее государей.
Одна только реакция может открыть эти двери. Именно Габсбурги и Гогенцоллерны попросят братской помощи у русской армии, и поведут ее в сердце Европы.
Тогда-то великая партия порядка увидит, что такое сильное правительство, что такое уважение к власти. Мы советуем немецким князькам уже сейчас ознакомиться с судьбой грузинских великих князей, которым в Петербурге дали немного денег, титул сиятельства и право иметь на карете королевскую корону. Но революционная Европа не может быть побеждена императорской Россией. Она спасет Россию от ужасного кризиса и спасется сама от России.
Русское правительство, потрудившись двадцать лет, достигло того, что связало Россию неразрывными узами с революционной Европой.
Нет более границ между Россией и Польшей.
А Европа знает, что такое Польша,— эта нация, покинутая всеми в неравной борьбе, пролившая с тех пор потоки своей крови на всех полях сражений, где дело шло о завоевании свободы для какого-нибудь народа. Все знают этот народ, который, уступив численному превосходству, прошел через Европу, скорее как победитель, а не побежденный *, и рассеялся среди других народов, чтобы преподать им — к несчастью безуспешно —искусство терпеть поражение, не смиряясь, не унижаясь и не теряя веры. Итак, Польшу можно уничтожить, но не покорить, можно исполнить угрозу Николая оставить на месте Варшавы одно лишь название да груду камней, но сделать ее рабой по образцу мирных балтийских провинций — невозможно.
Соединив Польшу с Россией, правительство воздвигло громадный мост для торжественного шествия революционных идей,— мост, который начинается у Вислы и кончается у Черного моря.
Польшу считают мертвой, но при всякой перекличке она отвечает: ‘Здесь’, как выразился в 1848 году оратор одной польской депутации. Она не должна делать ни шагу, не будучи уверена в своих западных соседях, потому что она знает цену сочувствию Наполеона и знаменитым словам Луи-Филиппа: ‘Польская национальность не погибнет’.
Не в Польше и не в России мы сомневаемся, а в Европе. Если бы мы питали какое-либо доверие к народам Европы, с какой охотой сказали бы мы полякам:
‘Братья, ваша участь хуже нашей, вы много страдали, потерпите еще, вас ждет великое будущее после ваших несчастий. Ваша месть будет возвышенной, вы поможете освобождению того народа, руками которого выковали ваши цепи. В ваших врагах — во имя царя и самодержавия — вы узнаете своих братьев — во имя независимости и свободы’.

ПРИБАВЛЕНИЕ

О СЕЛЬСКОЙ ОБЩИНЕ В РОССИИ *

Русская сельская община существует с незапамятного времени, и довольно схожие формы ее можно найти у всех славянских племен. Там, где ее нет, она пала под германским влиянием. У сербов, болгар и черногорцев она сохранилась в еще более чистом виде, чем в России. Сельская община представляет собой, так сказать, общественную единицу, нравственную личность, государству никогда не следовало посягать на нее, община является собственником, облагаемым объектом, она ответственна за всех и за каждого в отдельности, а потому автономна во всем, что касается ее внутренних дел.
Ее экономический принцип — полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому без исключения место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным ее членам, последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько ее имеет каждый другой член той же общины, эта земля предоставлена ему в пожизненное владение, он не может да и не имеет надобности передавать ее по наследству. Его сын, едва он достиг совершеннолетия, приобретает право, даже при жизни своего отца, потребовать от общины земельный надел. Если у отца много детей, они получают, достигнув совершеннолетия, по участку земли, с другой, стороны, по смерти каждого из членов семьи земля опять переходит к общине.
Часто случается, что глубокие старики возвращают свою землю и тем самым приобретают право не платить податей. Крестьянин, покидающий на время свою общину, не теряет вследствие этого прав на землю, ее можно отнять у него лишь в случае изгнания по приговору общины (или правительства), и подобная мера может быть применена общиной только при единодушном решении мирского схода, к этому средству однако община прибегает лишь в исключительных случаях. Наконец, крестьянин еще тогда теряет это право, когда он по собственному желанию выходит из общины. В этом случае ему разрешается только взять с собой свое движимое имущество, лишь в редких случаях позволяют ему располагать своим домом или перенести его. Вследствие этого сельский пролетариат — вещь невозможная.
Каждый из владеющих землею в общине, то есть каждый совершеннолетний и обложенный податью, имеет голос в делах общины. Староста и его помощники избираются миром. Так же поступают при решении тяжбы между разными общинами при разделе земли и раскладке податей. (Ибо обложению подлежит главным образом земля, а не человек. Правительство ведет счет только по числу душ, община пополняет недоимки в сборе податей по душам при помощи особой раскладки и принимает за податную единицу деятельного работника, т. е. работника, имеющего в своем пользовании землю.)
Староста обладает большой властью в отношении каждого члена в отдельности, но не над всей общиной: если община хоть сколько-нибудь единодушна, она может очень легко уравновесить власть старосты, принудить его даже отказаться от своей должности, если он не хочет подчиниться их воле. Круг его деятельности ограничивается, впрочем, исключительно административной областью, все вопросы, выходящие за пределы чисто полицейского характера, разрешаются либо в соответствии с действующими обычаями, либо советом стариков, либо, наконец, мирским сходом. Гакстгаузен {В своем очень интересном, но неистово реакционном труде *, посвященном земледельческой России, который он опубликовал в 1847 году, одновременно по-немецки и по-французски.} допустил здесь большую ошибку, утверждая, что староста деспотически управляет общиной. Он может управлять деспотически только в том случае, если вся община стоит за него.
Эта ошибка привела Гакстгаузена к тому, что он увидел в старосте общины подобие императорской власти. Императорская власть, следствие московской централизации и петербургской реформы, не имеет противовеса, власть же старосты находится в зависимости от общины.
Необходимо еще принять во внимание, что всякий русский, если он не горожанин или дворянин, обязан быть приписан к общине и что число городских жителей, по отношению к сельскому населению, чрезвычайно ограничено, и невозможность многочисленного пролетариата становится очевидностью. Большинство городских работников принадлежит к бедным сельским общинам, особенно к тем, у которых мало земли, но, как уже было сказано, они не утрачивают своих прав в общине, поэтому фабриканты принуждены бывают платить работникам несколько более того, что им могли бы приносить полевые работы.
Зачастую эти работники прибывают в города лишь на зиму, другие же остаются там годами, эти последние объединяются в большие работнические артели, это нечто вроде русской подвижной общины. Они переходят из города в город (все ремесла почти свободны), и число их в одной артели часто достигает нескольких сотен, иногда даже тысячи, таковы, например, артели плотников и каменщиков в Петербурге и в Москве и ямщиков на больших дорогах. Заработком их ведают выборные, и он распределяется с согласия всех на общих сходах.
Помещик может уменьшить наделы, предоставленные крестьянам, он может выбрать для себя лучший участок, он может увеличить свои земельные владения и тем самым труд крестьянина, он может прибавить оброк, но он не вправе отказать крестьянам в достаточном земельном наделе, и если уж земля принадлежит общине, то она полностью остается в ее ведении на тех же основаниях, что и свободная земля, помещик никогда не вмешивается в ее дела.
Были, впрочем, помещики, хотевшие ввести европейскую систему парцеллярного раздела земель и частную собственность. Эти попытки исходили, по большей части, от дворян прибалтийских губерний, но все они проваливались и обыкновенно заканчивались убийством помещиков или поджогом их замков,— ибо таково национальное средство, к которому прибегает русский крестьянин, чтобы выразить свой протест {Из документов, публикуемых министерством внутренних дел, видно, что ежегодно, даже до последней революции 1848 года, от 60 до 70 помещиков оказывались убитыми своими крестьянами. Не является ли это постоянным протестом против незаконной власти этих помещиков?}.
Ужасная история с введением военных поселений показала, каков бывает русский крестьянин, когда на него нападают в его последнем укреплении. Либерал Александр приказал брать деревни приступом, ожесточение крестьян достигло ярости, исполненной глубокого трагизма, они умерщвляли своих детей, чтоб избавить их от нелепых учреждений, навязываемых им штыками и картечью. Правительство, разъяренное таким сопротивлением, подвергало преследованиям этих героических людей,, оно засекало их до смерти шпицрутенами, но, несмотря на все эти жестокости и ужасы, оно ничего не смогло добиться. Кровавый бунт в Старой Руссе, в 1831 году, показал, как трудно поддается укрощению этот несчастный народ.
Утверждают, что все дикие народы начинали с подобной же общины, что она достигла у германцев и кельтов полного развития, что ее находят в Индии, но добавляют, что всюду она вынуждена была исчезнуть с началом цивилизации.
Германская и кельтская общины пали, встретившись с двумя социальными идеями, совершенно противоположными общинной жизни: феодализмом и римским правом. Мы же, к счастью, являемся со своей общиной в эпоху, когда противообщинная цивилизация гибнет вследствие полной невозможности отделаться, в силу своих основных начал, от противоречия между правом личным и правом общественным.
Но утверждают, что вследствие постоянного раздела земель общинная жизнь найдет свой естественный предел в приросте населения. Как ни серьезно на первый взгляд это возражение, чтоб его опровергнуть, достаточно указать, что в России хватит земли еще на целое столетие и что через сто лет жгучий вопрос о владении и собственности будет так или иначе разрешен.
Многие писатели, и среди них Гакстгаузен, утверждают, что, вследствие этой неустойчивости во владении землею, обработка почвы нисколько не совершенствуется, вполне возможно, что это так, но агрономы-любители забывают, что улучшение земледелия при западной системе владения оставляет большую часть населения в глубокой нужде, и я не думаю, чтобы растущее обогащение нескольких фермеров и развитие земледелия как искусства могли бы рассматриваться даже самой агрономией как достаточное возмещение за то отчаянное положение, в котором находится изголодавшийся пролетариат.
Сельская Россия, всему внешне подчиняясь, на самом деле ничего не приняла из преобразований Петра I. Он чувствовал это пассивное сопротивление, он не любил русского крестьянина и ничего не понимал в его образе жизни. С преступным легкомыслием усилил он права дворянства и затянул еще туже цепь крепостного права, с той поры крестьянин еще более, чем когда-либо, замкнулся в своей общине и если удалялся от нее, то бросал вокруг себя недоверчивые взгляды, он видит в полицейском и в судье — врага, он видит в помещике грубую силу, с которой ничего не может поделать.
С той поры он стал обозначать словом несчастный каждого осужденного законом, стал лгать под присягою и все отрицать, когда его допрашивал человек в мундире, казавшийся ему представителем немецкого правительства. Протекшие сто пятьдесят лет, нисколько не примирив его с новым порядком вещей, еще более его отдалили.
Русский крестьянин многое перенес, многое выстрадал, он сильно страдает и сейчас, но он остался самим собою. Замкнутый в своей маленькой общине, оторванный от собратьев, рассеянных на огромных пространствах страны, он нашел в пассивном сопротивлении и в силе своего характера средства сохранить себя, он низко склонил голову, и несчастье часто проносилось над ним, не задевая его, вот почему, несмотря на свое положение, русский крестьянин обладает такой ловкостью, таким умом и красотой, что возбудил в этом отношении изумление Кюстина и Гакстгаузена.
<1850--1851>

ВАРИАНТЫ

DU DEVELOPPEMENT DES IDEES REVOLUTIONNAIRES EN RUSSIE

<О РАЗВИТИИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ИДЕЙ В РОССИИ>

ВАРИАНТЫ ИЗДАНИЯ 1851 г.

Стр. 9—18 (137—147)
Introduction <Введение> — отсутствует.
Стр. 19 (148)
2(2) Вместо: La Russie et l’Europe — <Россия и Европа> // Introduction — <Введение>.
Стр. 23 (152)
11-12(9) После: ni repos ni joie <радость и отдых>: // La tristesse respirait dans chaque mot de mes lettres. La vie ici est trs pnible. <Каждое слово в моих письмах дышало грустью. Жизнь здесь очень тягостна>.
Стр. 24 (153)
3(3) Вместо: l’embryognie <эмбрионального> // l’embryologie <эмбриологического>
7—8(8-9) Слова: La vritable histoire russe ne date que de 1812 — antrieurement il n’y avait que l’introduction. <Подлинную историю России открывает собой лишь 1812 год, все, что было до того,-- только предисловие>.— отсутствуют.
Стр. 26 (155)
26(27) Вместо: classe des paysans <классу крестьян> // classe des citoyens et des pavsans <классу горожан и крестьян>
Стр. 27 (156)
19(21) Вместо: indo-europennes — <индоевропейским> // europennes <европейским>
16-17(21-22) Вместо: indo-asiatiques — <индоазиатским> // asiatiques <азиатским>
Стр. 27—28 (157)
36-1(5—8) Вместо: les Russes ~ races slaves) — <русские ~ славянские племена)> // les Russes se virent placs dans une longue hostilit. Ce qui distingue le plus les Slavo-Russes, outre l’influence trangre qui a diffr selon les diverses races slaves <русские оказались вовлеченными в длительную вражду. Наиболее отличает русских славян, помимо иностранного влияния, менявшегося соответственно различным славянским племенам>
Стр. 28 (157)
26(33) Вместо: Croatie <Хорватию> // Pologne <Польшу>
Стр. 29 (158)
16(26) После: au catholicisme — <в католичество> // La population chrtienne, demi-barbare, mais nergique et pleine de vie de la Pninsule, aurait t crtinise par le catholicisme, comme l’ont t les Tchkhs de la Bohme et les Croates du Banat <Христианское на селение полуострова, полуварварское, но деятельное и полное жизни, было бы приведено католицизмом к слабоумию, как это случилось с чехами Богемии и хорватами Баната>.
Стр. 32 (162)
31(8) После: la puissance clricale <властью церкви> // Le clerg n’eut pas recours la propagande pour rpandre ses principes, l’glise russe ne prcha jamais rien, elle se bornait prescrire des pratiques religieuses et laissait errer son troupeau sans se proccuper de sa conscience. Moins que jamais, l’ide de prdication ne pouvait venir l’esprit du clerg du XVe sicle. Le peuple tait encore quelque chose, mme beaucoup Novgorod, ou en Ukraine, mais il n’tait rien dans la Russie centrale, Moscou devint le sige de la hirarchie clricale. Le peuple fut dtrn par le tzar, comme l’ont t les princes apanages, une franchise disparut aprs l’autre, le clerg ne songea qu’ son influence sur le palais <Духовенство не прибегло к пропаганде для распространения своих догматов, русская церковь никогда ничего не проповедовала, она ограничивалась тем, что предписывала соблюдение религиозных обрядов и предоставляла своей пастве впадать в заблуждение, не заботясь о ее совести. Менее чем когда-либо могла возникнуть мысль о проповедовании у духовенства XV века. Народ был еще чем-то, даже многим, в Новгороде или на Украине, но он был ничем, в средней России, Москва стала центром духовной иерархии. Народ был низложен царем, как ранее удельные князья, вольности исчезли одна за другой, духовенство помышляло лишь об одном -- пользоваться влиянием во дворце>.
Стр. 34 (163)
17-18(33-34) После: son orfvre d’origine trangre <своему ювелиру, иностранцу по происхождению) // aprs avoir blm le caractre russe <побранив перед этим русский характер>
Стр. 34 (164)
25(6-7) Вместо: peuples baltiques <балтийские народы> // chevaliers teutoniques (тевтонские рыцари)
38(21) Вместо: tzar <царя> // hros <героя>
Стр. 35 (165)
35(20-21) Вместо: pseudo-byzantin <псевдовизантийский> // byzantin <византийский>
Стр. 39 (169)
17(15) Слова: de la destine de la Russie <судьбы от России> — отсутствуют.
Стр. 40 (170)
23-25(24-26) Вместо: Pierre le Grand, ~ rvolutionnaire couronn. <Петр Великий, ~ -- коронованным революционером>. // Pierre le Grand fut le premier individu mancip en Russie <Петр Великий был первой свободной личностью в России>
Стр. 41 (171)
1-4(1-5) Текст: ‘Je n’en sais rien, ~ vous savez que Pierre — отсутствует.
Стр. 42 (172)
7-10(10-13) Вместо: d’un Ivan IV par exemple ~ aurait t encore admissible <скажем, об Иване IV, ~ еще возможно допустить> // d’un Ivan IV qui avait en lui quelque chose de Constantin Copronime, qui tait thologien, cette suppositioa aurait t admissible <об Иване IV, в котором было что-то от Константина Копронима, богослова, это предположение возможно допустить>
Стр. 43 (173)
20(26) Вместо: sur la cruaut d’un terroriste <и жестокость террориста> // jusqu’ la cruaut <до жестокости>
Стр. 61 (181)
28(37) Слово: nouveaux <новым> — отсутствует.
Стр. 54 (184)
5-13(16-24) Вместо: elle inventa une peinture conventionnelle ~ les peuplades chrtiennes de l’Asie Mineure <она изобрела условную живопись со христианские племена Малой Азии) // elle inventa une peinture conventionnelle, par rpugnance pour le beau (ikonopies). Elle abhorrait tout mouvement indpendant de l’intelligence, elle ne voulait qu’une foi soumise. Nous connaissons l’ducation que l’glise orientale donnait aux Grecs et aux peuplades chrtiennes de l’Asie Mineure <она изобрела условную живопись из отвращения к прекрасному (иконопись). Презирая всякую независимую живую мысль, она хотела лишь смиренной веры. Нам известно воспитание, которое давала восточная церковь грекам и христианским племенам Малой Азии>
Стр. 54 (185)
27-31(1-5) Вместо: Sans gard cette pnurie, il est important de remarquer que la langue de la Bible, comme celle des Annalles de Nestor et du pome mentionn est non seulement d’une grande beaut, mais qu’elle porte des traces videntes d’un long usage et d’un dveloppement antrieur de beaucoup de sicles. <Существенно отметить, что, несмотря на эту скудость, язык библии, как и язык Нестеровой летописи, а также упомянутой поэмы, отличается не только большой красотой, но явно носит следы длительного обращения и многовекового предшествовавшего развития> // Gardons nous cependant d’accuser de cette pnurie l’intelligence du peuple russe. On ne peut reprocher aux Slaves le manque d’imagination, et, parmi eux, les Russes n’en sont pas les moins dous <Остережемся, однако, возложить вину за эту скудость на умственные способности русского народа. Нельзя упрекнуть славян в недостатке воображения, а русские, среди них, отнюдь не являются наименее им одаренными>.
Стр. 54—55 (185)
32-4(6-15) Текст: Les traducteurs de la Bible Cyrille et Mthode ~ Luther <Кирилл и Мефодий, переводчики библии ~ Лютерову> — отсутствует.
Стр. 55 (185)
7-11(18-23) Текст: Les peuples slaves со par leurs chants <Славянские народы ~ собственными песнями> — отсутствует.
11(23) Слово: russe <русский> — отсутствует.
19-21(30-32) Вместо: elle n’a rien de romantique, rien de ces aspirations maladives et monacales, comme les chants allemands <в ней нет ничего романтического, ничего похожего на болезненные монашеские грезы, подобно немецким песням> // comme dans les chants allemands <как в немецких песнях>
33—36(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 55 (186)
26-27(2-3) Слова: c’est l’amour profond, passionn, malheureux mais terrestre et rel <это глубокая любовь, страстная, несчастливая, но земная и реальная> — отсутствуют.
37-38(38-39) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 56 (186)
1-3(9-11) Вместо: Tristesse ou orgie ~ ou absorb par la commune
Стр. 57 (187)
37(38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 58 (188)
13-14(20-21) Вместо: il jetait un sujet pour s’emparer d’un autre avec une facilit de conception tonnante <оставлял один предмет, чтобы овладеть другим, с удивительной легкостью постигая его> // il runissait la facilit de la conception le manque d’initiative si commun aux Russes <легкость постижения у него сочеталась с недостатком инициативы, столь обычным для русских>
Стр. 60 (190)
9(18) Вместо: des Zoritch <Зоричей> // des Zouboff et des Zoritch <Зубовых и Зоричей>
Стр. 64 (194)
20(18) После: ne pouvait <не могло> // encore <еще>
Стр. 68 (198)
22(21) Вместо: demoiselle bien-leve <благовоспитанной барышни> // demoiselle sentimentale <чувствительной барышни>
31-33(30-32) Слова: Une fois entrans, ils vont aux dernires consquences sans chercher d’accommodement — отсутствуют.
Стр. 69 (199)
38(38) К словам: qu’on venait peine d’apprendre <только что усвоенные> — подстрочное примечание: М. N. Tourgueneff, par exemple, ne peut pas en revenir d’tonnement dans un ouvrage qu’il a publi vingt ans aprs
Стр. 71 (201)
27-29(29-30) Вместо: Peu avant ~ il devint ncessaire <Незадолго ~ стал необходим> // Avant de passer au sombre rgne qui commena dans le sang russe et qui continua dans le sang polonais, disons quelques mots du mouvement littraire de cette poque.
Il y avait beaucoup d’hommes de talent parmi les hommes de lettres du temps de l’empereur Alexandre: mais nous ne parlerons que du pote russe qui reprsente le mieux son poque.
Ds que Pouchkine parut, il devint ncessaire <Прежде чем перейти к мрачному царствованию, которое началось на русской, а продолжалось на польской крови, скажем несколько слов о литературном движении этой эпохи.
Среди писателей времен императора Александра было много талантливых людей, но мы скажем лишь о русском поэте, который всего лучше представляет свою эпоху.
Как только появился Пушкин, он стал необходим>
Стр. 76 (206)
13(24) Вместо: politique <политической> // potique <поэтической>
Стр. 78 (208)
3-7(17-21) Слова: Polejaeff ~ en Sibrie… <Полежаев ~ сибирской каторги>…— отсутствуют.
Стр. 80 (210)
17-19(17-18) Вместо: Les membres de la famille impriale ~ illicite dans leur position. <Члены императорской фамилии ~ недопустимое для царских особ> // Les membres de la famille impriale ~ illicite <Члены императорской фамилии ~ недопустимое>
Стр. 81 (210)
2(38) После: despotisme <деспотизма> // l’idal de Frdric II et de son pre <идеал Фридриха II и его отца> Стр. 82 (212)
6(3-4) Слово: opprime <и угнетаемое> — отсутствует.
10-11(8) Слова: au regard superficiel (поверхностный) — отсутствуют.
Стр. 84 (214)
33-34(33) Слова: Ce n’est pas sans une sertaine frayeur que j’aborde cette partie de ma revue — находятся не в подстрочном примечании, а в тексте после слов: aprs le 14 dcembre? <после 14 декабря?>
33(33) Перед: Ce n’est pas sans <Не без некоторого> // Les faits que je vais citer sont des souvenirs: je tomberai de l’histoire dans l’autobiographie. Il me faut passer avec le lecteur a ct des tombes qui me sont chres, il doit me pardonner si en ouvrant ces cercueils, les sentiments prennent en moi le dessus sur les ides <Факты, которые я собираюсь привести,-- это воспоминания: после истории я обращусь к автобиографии. Мне придется пройти вместе с читателем мимо дорогих мне могил, пусть он простят мне, если чувства во мне возьмут верх над мыслями, когда я приоткрою эти могилы>
Стр. 84 (214)
7(9) Вместо: vil <подлым> // inhumain <недостойным человека>
Стр. 84 (215)
30(1-2) После: tait un gage <была залогом) // de l'avenir <будущего>
Стр. 85 (215)
6(8) После: publiciste <публицист> // tourment lui-mme des questions qui, proccupaient tout le monde sans aboutir une solution <сам терзавшийся вопросами, которыми все занимались, но не могли разрешить>.
10-11(13) Слова: et vint se fixer Moscou <и приехал жить в Москву> — отсутствуют.
32(33) Вместо: suppression <устранением> // par l’assassinat <убийством>
Стр. 87 (217)
5-6(9) После: augmentent la force de la parole <увеличивает силу речи> // comme la beaut de la femme <как красоту женщины>
31-38(31-38) Слова, вынесенные Герценом в подстрочное примечание, находятся внутри текста.
Стр. 90 (220)
1(12) Слова: qu’en apparence <лишь кажущимся> — отсутствуют.
Стр. 91 (221)
36-37(36-37) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 92 (223)
28(9) Вместо: grave <важный> // brave <славный>
Стр. 93 (223)
5(24) После: jour <дня> // seulement <только>
6(25) После: Vnvitinoff <Веневитинов> // Il sortit de la foule le cui rempli d’esprance <он ушел от толпы, полный надежды>
Стр. 93 (224)
36(21-22) Слова: de rminiscence <воспоминаний> — отсутствуют.
38(23) Вместо: au dsespoir <с отчаяньем> // la discorde
Стр. 95 (226)
13(30) После: penses <мысли> // qui deviennent de jour en jour plus communes <которые с каждым днем все больше превращаются в общее достояние>
Стр. 95 (226)
16-19(1-4) Текст: Lorsque Lermontoff ~ a tenu sa parole <Когда Лермонтов od сдержал слово> — отсутствует.
Стр. 95 (225)
36-38(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 96 (227)
26-27(9) Вместо: resta <остался> // est mort <умер>
Стр. 97 (228)
34-38(16-22) Вместо: La douleur ~ ‘Rcits du Chasseur’? <Скорбь ~ 'Записки охотника'?) // Dans ces cas, la douleur se change enrage et en dsolation, le rire en une ironie amre et haineuse. Nos essais de nouvelles provinciales ne sont pas vrais ou retombent forcment dans les 'Rcits du chasseur', par J. Tourgueneff, pnibles suivre, ou dans 'Anton Goremyka'
Стр. 98 (228)
38-35(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 98 (229)
19-20(6-7) После: L’empereur Nicolas se pmait de rire en assistant aux reprsentations du Rviseur!!! <Присутствуя на представлениях 'Ревизора', император Николай умирал со смеху!!!> // Oh ironie, sainte ironie, disait Proudhon, viens que je t’adore! <О ирония, святая ирония,-- говорил Прудон,-- приди, я преклонюсь перед тобой!>
36-38(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 103 (233)
26-27(31) Вместо: Est-ce enfin la More? <Быть может, наконец, Морен?> // Est-ce enfin le Ploponse ou a More? <Быть может, наконец, это Пелопоннес или Морея?>
Стр. 104 (234)
5(10-11) Вместо: un collier d’esclavage allemand <ошейник немецкого рабства> // un collier allemand <немецкий ошейник>
37(38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 107 (237)
8-9(16) Слова: qui que ce soit <кому бы то ни было> — отсутствуют.
Стр. 107 (238)
36(6) После: sang <кровью> // par sa pulpe nerveuse <своими нервами>
Стр. 108 (238)
5(13) Слова: Nous l’avons dit <Как мы уже говорили> — отсутствуют.
10(18-19) Вместо: ractionnaire <реакционным> // vil ou rampant <низким или подлым>
Стр. 109 (239)
19(30-31) Вместо: rveiller la consience <пробудить совесть> // donner l’veil. Dans ces cas il faut agir comme Brutus, dans Schiller, qui, rencontrant dans l’autre monde Csar, lui demande quelle route il prend, afin de suivre le chemin contraire, sans s’inquiter oi il mne. Les Slaves n’ont pas agi ainsi jusqu’ prsent <обратить внимание. В этих случаях нужно поступать, как Брут у Шиллера, который, встретив в ином мире Цезаря, спрашивает его, какой дорогой он пойдет, чтобы самому следовать противоположной, не задумываясь, куда она ведет. Славяне до сего времени так не поступали>
Стр. 109 (240)
35(9) После: seront ananties <исчезнут> // Sans le principe actif de l’individualit, on pourrait douter que le peuple conservt sa nationalit et les classes civilises leurs lumires <Сомнительно, чтобы без активного личного начала народ сохранил свою национальность, а цивилизованные классы -- свое просвещение>
Стр. 116 (247)
28-29(10-11) После: le sort ~ pargn les Slavophiles <славянофилов ~ судьба щадила> // Nous ne doutons pas qu’ils ne fassent leurs preuves la premire occasion, et cette occasion se prsente tout naturellement dans la question de l’mancipation des paysans <Мы не сомневаемся, что они докажут это при первом же случае, и этим случаем естественно явится вопрос об освобождении крестьян>
Стр. 117 (248)
28(12-13) После: Qu’en est-il rsult? <Каково же было следствие этого?> // Gogol se plaa en auteur mdiocre, en homme suspect. >Гоголь поставил себя в положение посредственного автора, человека сомнительного>.
Стр. 119 (249)
23-24(25) Вместо: se sachant appuys par l’entourage du tzar <чувствуя поддержку приближенных царя> // se sachant appuys par une partie de l’entourage du tzar. Mais ils avaient des adversaires nombreux et ardents, toute la jeune noblesse <чувствуя поддержку части приближенных царя. Но у них были многочисленные и горячие противники, все молодое дворянство>
Стр. 120 (250)
27(29) Вместо: vingtaine de millions <миллионов двадцать> // quinzaine de millions <миллионов пятнадцать>
Стр. 121 (252)
36(4) Вместо: dans cette doctrine <в этом учении> // dans cette doctrine sociale <в этом социальном учении>
Стр. 123 (254)
35(32) Вместо: rsolut <решило> // songea <вздумало>
Стр. 127 (259)
В изд. 1851 г. эта глава имеет продолжение, исключенное Герценом из изд. 1853—1858 гг. Avant de terminer, il importe de faire voir un lment rvolutionnaire naissant qui crot, et dont l’avenir est incontestable.
En tout temps, des Russes se sont fixs l’tranger. La charte de la noblesse assurait ce droit, toute cette classe du peuple, et aucun souverain, avant Nicolas, n’a song le contester. Les uns ont migr pour des raisons politiques ou pour des rancunes personnelles. L’amiral Tchitchagoff qui avait command Brzina et le gnral comte Ostermann-Tolsto, le vainqueur de Koulm, se sont expatris. N. Tourgueneff, un des conjurs du 14 dcembre est rest en France pour chapper la peine qui avait t prononce contre lui. D’autres ont cd des influences religieuses et ont embrass le jsuitisme.
Mais ce n’tait l que des faits individuels qui ne pouvaient former de noyau d’migration, manquant d’ide gnrale et de but d’activit commune.
Depuis dix ans, nous voyons des Russes se fixer en France, non pas seulement pour tre hors du pays ou pour se reposer, mais bien pour protester hautement contre le despotisme ptersbourgeois, pour travailler l’oeuvre de l’affranchissement commun. Loin de devenir des trangers, ils se faisaient des organes libres de la jeune Russie, ses interprtes.
Ce n’est point l un fait du hasard.
L’migration est le premier indice d’une rvolution qui se prpare.
Elle tonne en Russie, on n’y est pas habitu. Et pourtant, dans tous les pays, au dbut des rformes, lorsque la pense tait faible et la force matrielle illimite, les hommes de forte conviction, de foi relle, de d-voment vritable, se rfugiaient en pays trangers, pour faire entendre de l leur voix. L’loignement, le bannissement volontaire, prtaient leurs paroles une force et une autorit suprieure, ils prouvaient que leurs convictions taient srieuses.
Nous sommes persuads que le temps est venu o la Russie doit faire connatre sa pense. Gela est-il possible dans le pays mme? O est le sol en Russie o l’homme libre puisse agir, sans faire de tristes concessions? Le despotisme s’accrot, la pense ne peut plus se mouvoir, enchane par la double censure. Il faut se taire ou feindre: il faut parler par insinuations par des demi-mots, parler l’oreille, lorsque la trompette suffirait peine pour rveiller les endormis.
Il est temps de nous justifier du reproche de la souffrance passive. Les Russes ont beaucoup support parce qu’ils taient jeunes et que rien n’tait mr: ni chez eux, ni ailleurs. Ce temps passe. On ne peut forcer les hommes se taire, que tant que le besoin de parler n’est pas puissant ou que l’ide est faible. Il est impossible de rprimer la pense virile, la forte volont. Si elles ne brisent pas l’obstacle, elles chappent la poursuite. Comprimes d’un ct, elles surgissent d’un autre.
En ce moment donc l’migration est l’acte d’opposition le plus significatif que le Russe puisse faire. Le gouvernement l’a bien compris ainsi. Il croyait peine qu’on eut l’audace de rester, une fois rappel, le courage de renoncer sa patrie et sa fortune. Le refus de M. Ivan Golovine de rentrer a tellement surpris l’empereur qu’il y rpondit par la promulgation de l’oukase increvable sur les passeports. Cependant, Л1. Bakounine agissait de mme en Suisse. Tous les deux abandonnaient en Russie des positions assures, un avenir brillant.
Le gouvernement irrit les condamna, par l’intermdiaire de son snat dirigeant, aux travaux forcs, peine exorbitante, absurde et inouie, puisqu’elle s’appliquait des contumaces pour avoir t contumaces!
C’est au tzarisme qu’tait rserve cette belle invention de frapper ainsi les hommes parce qu’ils prfraient de vivre sous un tel degr de latitude et de longitude, plutt que sous un tel autre.
Les migrs ne restrent pas inactifs.
Bakounine, penseur profond, propagandiste ardent, tait un des socialistes les plus hardis, bien avant la rvolution du 24 fvrier. Officier de l’artillerie russe, il quitta le canon pour l’tude de la philosophie, et quelques annes plus tard, il abandonna la philosophie abstraite pour la philosophie concrte, le socialisme. Bakounine ne pouvait se complaire dans le quitis-me philosophique, dans lequel s’enterraient les professeurs de Berlin. Il fut au nombre des premiers qui protestrent en Allemagne (dans le journal de Ruge) contre cette fuite dans les sphres absolues, contre cette abstention inhumaine et sans cur qui ne voulait participer en rien aux peines et aux fatigues de l’homme contemporain, en se renfermant dans une soumission apathique une ncessit fatale invente par eux-mmes. Bakounine ne voyait d’autre moyen de lever l’antinomie entre la pense et le fait, que la lutte, il devint rvolutionnaire.
En 1843, Bakounine, poursuivi par les ractionnaires suisses et dnonc par eux au gouvernement russe, reut la sommation de rentrer en Russie. Il refusa d’y obtemprer et passa Paris. En 1847, dans un discours qu’il pronona l’occasion de l’anniversaire de la rvolution polonaise, il tendit une main amie aux Polonais. On l’expulsa pour ce fait de la France.
Aprs la rvolution de fvrier, le vieux monde chancela, l’Allemagne, les Slaves s’agitrent. Bakounine se rendit Prague et reprsenta l’ide-rpublicaine au congrs slave. Son influence sur le peuple Prague, au dire-des Bohmes eux-mmes, ne peut tre compare qu’ l’influence de Heckerr sur les Allemands.
La rvolution allemande comprime en Autriche, Bade, en Prusse., fit un effort suprme en Saxe. Dresde osa lever la tte, lorsque Vienne eu Berlin crass par les soldats se renfermaient dans un dsespoir triste efe morne. Bakounine fut la tte de ce mouvement, il prsida les runions efe dirigea la dfense de la ville.
Aprs la prise de Dresde, il tomba dans les mains de ses ennemis. Ош le traduisit devant une Haute Cour de Saxe qui le condamna la peine capitale. Le trs-pieux roi de Saxe, par horreur du sang, commua cette peine егэ celle de la dtention perptuelle. Mais l’Autriche voulut aussi avoir sa part l’excution d’un martyr de la cause slave. La Saxe livra Bakounine:, on le transporta, les fers aux pieds, Gradschine, forteresse prs de Prague,-o l’on ouvrit une enqute.
Manie indigne d’un gouvernement d’aller glaner aprs les bourreau’ d’un autre pays et achever les victimes.
De Gradschine on envoya Bakounine Olmiitz. On prtend qu’il va tre livr la Russie…
Qu’il aille donc dans les neiges de l Sibrie, presser la main de ces vieillards glorieux, exils en 1826, qu’il aille, suivi de nos vux, dans ce grand cimetire russe o reposent tant de martyrs de notre cause.
Bakounine, succombant la fois avec la rvolution allemande et allant en Sibrie pour l’Allemagne, la veille peut-tre d’une guerre avec la Russie, servira de gage et de preuve de cette sympathie qui existe entre les peuples de l’Occident et la minorit rvolutionnaire en Russie.
Les travaux littraires de M. Ivan Golovine ont t galement apprcis en France, en Allemagne, en Angleterre. Depuis la publication de ‘La Russie sous Nicolas 1er’, en 1845, jusqu’ celle des ‘Mmoires d’un prtre russe’, en 1849, l’auteur n’a pas discontinu sa guerre contre le despotisme de Ptersbourg. Il dvoile ce que le gouvernement russe cherche soigneusement cacher, il raconte en Europe ce qu’on tait en Russie. Il faut connatre: quelle crainte le gouvernement russe a de l’opinion publique en Europe, devant laquelle il tremble comme le parvenu devant l’opinion d’un salora aristocratique, pour comprendre toute la porte des crits de M. Golovine.
Expuls de Paris, aprs le 13 juillet 1849, il poursuivit son activit ев Suisse, en Angleterre, en Italie, vouant la rise publique la camarilla de Ptersbourg qui bondit d’indignation, habitue qu’elle est aux saluts et prosternations. Il dnonce l’troite politique, l’administration dprave de la-Russie, les hommes arrirs et mdiocres qui meuvent cet immense levier commenant au palais d’Hiver et finissant Kamtschatka, il montre avec, piti au gouvernement rtrograde de la rpublique franaise son idal du’ pouvoir fort, lui faisant honte de se mettre la remorque de l’absolutisme moscovite.
Ce fut lui, un Russe migr, qui prsida Paris le club de la Fraternit des Peuples, lui, qui appel comme tmoin, devant la Haute Cour de Bourges, trouva de nobles paroles pour la dfense de la Pologne.
Notre ami Nicolas Sazonoff, expuls de France en 1849, a t un des, dfenseurs, les plus zls de la dmocratie dans la ‘Tribune des peuples’ et dans la ‘Rforme’
…L’migration russe n’est qu’un germe, mais un germe contient souvent un grand avenir. L’migration russe crotra, car son opportunit est vidente, car elle reprsente non la haine ou le dsespoir, mais l’amour du peuple russe et la foi dans son avenir.
<Прежде чем закончить, важно указать на зарождающийся и зреющий революционный элемент, будущность которого бесспорна
Во все времена русские поселялись за границей. Жалованная грамота дворянству удостоверяла право, данное всему этому классу народа, и ни один из государей, до Николая, не думал это право оспаривать. Одни эмигрировали из политических соображений или личных счетов. Адмирал Чичагов, командовавший на Березине, и генерал граф Остерман-Толстой, победитель при Кульме, покинули родину. Н. Тургенев, один из участников заговора 14 декабря, остался во Франции, чтобы избежать наказания, к которому его приговорили. Другие поддались религиозным влияниям и стали последователями иезуитов.
Но это были лишь единичные случаи, которые не могли послужить к образованию ядра эмиграции за отсутствием общей идеи и цели для совместной деятельности.
Мы видим, как в течение десяти лет русские поселяются во Франции не только для того, чтобы жить вне родины или отдохнуть, но чтобы открыто протестовать против петербургского деспотизма, чтобы работать над делом всеобщего освобождения. Нисколько не превратившись в чужеземцев, они стали свободными посредниками молодой России, ее истолкователями.
Это факт, отнюдь, не случайный.
Эмиграция — первый признак готовящейся революции.
В России ей удивляются, к ней там не привыкли. И однако во всех странах, в начале реформ, когда мысль была слабой, а материальная сила неограниченной, люди твердых убеждений, питающие подлинную веру, по-настоящему преданные, находили себе убежище на чужбине, чтобы заставить оттуда услышать свой голос. Изгнание, добровольная ссылка сообщали их словам силу и необыкновенный вес, свидетельствуя о серьезности их убеждений.
Мы уверены, что пришла пора России выразить во всеуслышание свою мысль. Возможно ли это в самой России? Есть ли там почва, где мог бы действовать свободный человек без печальных компромиссов? Деспотизм усиливается, мысль, скованная двойной цензурой, не может более шевельнуться. Надобно молчать или притворяться: надобно говорить намеками, полусловами, шептать на ухо, когда и звука трубы было бы мало, чтобы пробудить спящих.
Пора нам отвести от себя упрек в том, что наше страдание пассивно. Русские многое вынесли, ибо были молоды, ибо ничто не созрело ни внутри страны, ни вне ее. Это время проходит. Нельзя принудить людей молчать, разве только у них самих нет властной потребности высказаться или их мысль немощна. Невозможно укротить возмужавшую мысль, сильную волю. Если они не уничтожают препятствие, то ускользают от преследований. Подавляемые с одной стороны, они возникают с другой.
Таким образом, в настоящее время эмиграция является наиболее значительным актом противодействия, какое только возможно для русского. Правительство хорошо это поняло. Оно с трудом верило, чтобы люди, будучи вызваны обратно, имели смелость ослушаться, имели мужество отказаться от своей родины и своего достояния. Отказ Ивана Головина возвратиться так поразил императора, что в ответ он обнародовал невероятный указ о паспортах. Однако Бакунин поступил таким же образом в Швейцарии. Оба отказывались от обеспеченного положения в России, от блестящего будущего.
Раздраженное этим правительство приговорило их при посредстве правительствующего сената к каторжным работам — каре чрезмерной, нелепой и неслыханной, ибо она применялась к неявившимся на суд, за то, что они не явились на суд!
Именно царизму принадлежит эта блестящая выдумка — карать подобным образом людей за то, что они предпочитают жить под таким-то градусом широты и долготы, а не под другим.
Эмигранты не остались бездеятельными.
Бакунин, глубокий мыслитель, пылкий пропагандист, был одним из самых смелых социалистов задолго до революции 24 февраля. Русский артиллерийский офицер, он оставил пушку для изучения философии, а несколько лет спустя покинул абстрактную философию для философии конкретной — социализма. Бакунин не мог удовлетвориться философским квиетизмом, которым так сильно увлекались берлинские профессора. Он принадлежал к числу первых, кто протестовал в Германии (в журнале Руге) против этого бегства в сферы абсолюта, против этого бесчеловечного и бессердечного уклонения от всякого участия в горестях и тяготах современного человека, против этих людей, замкнувшихся в равнодушном подчинении роковой необходимости, ими же самими выдуманной. Бакунин не видел другого средства уничтожить противоречие между мыслью и делом, кроме борьбы, он стал революционером.
В 1843 году Бакунин, преследуемый швейцарскими реакционерами, донесшими на него русскому правительству, получил приказ вернуться в Россию. Он отказался его выполнить и переехал в Париж. В 1847 году, в речи, произнесенной им по поводу годовщины польской революции, он протянул полякам руку дружбы. За это его изгнали из Франции.
После февральской революции старый мир пошатнулся, Германия, славяне пришли в волнение. Бакунин отправился в Прагу представителем республиканской идеи на славянском конгрессе. Его влияние на народ в Праге, по словам самих чехов, можно сравнить лишь с влиянием Геккера на немцев.
Немецкая революция, подавленная в Австрии, Бадене, Пруссии, сделала последнее усилие в Саксонии. Дрезден отважился поднять голову, тогда как Вена и Берлин, усмиренные солдатами, затаились в унылом и угрюмом отчаянии. Бакунин был во главе этого движения, он председательствовал на собраниях и руководил обороной города.
После захвата Дрездена он попал в руки своих врагов. Его судил верховный суд Саксонии, приговоривший его к смертной казни. Благочестивейший король Саксонии, боявшийся крови, заменил эту кару пожизненным заключением. Но Австрия также хотела своей доли участия в наказании мученика славянского дела. Саксония выдала ей Бакунина, закованного в ножные кандалы, его перевезли в Градчину, крепость неподалеку от Праги, где началось следствие.
Недостойная правительства мания — подбирать крохи после палачей чужой страны и приканчивать жертвы.
Из Градчины Бакунина переслали в Ольмюц. Предполагают, что он будет выдан России…
Пусть же идет он в снега Сибири пожать руку овеянным славой старикам, сосланным в 1826 году, пусть идет, сопровождаемый нашим добрым словом на это великое русское кладбище, где покоится прах стольких мучеников нашего дела.
Бакунин, который терпит поражение вместе с немецкой революцией и отправляется в Сибирь ради Германии, быть может, накануне ее войны с Россией, послужит залогом и свидетельством той симпатии, которая существует между народами Запада и революционным меньшинством в России.
Литературные труды Ивана Головина были равно оценены во Франции, Германии и Англии. Со времени опубликования ‘La Russie sous Nicolas 1er’ в 1845 году и до ‘Mmoires d’un prtre russe’ в 1849 году, автор не прекращал войны с петербургским деспотизмом. Он выводит на чистую воду все, что русское правительство тщательно старается скрыть, он рассказывает в Европе то, о чем в России молчат. Надобно знать, насколько страшится русское правительство общественного мнения Европы, перед которым оно трепещет, как трепещет выскочка перед мнением аристократического салона, чтобы понять всю значительность сочинений Головина.
Изгнанный из Парижа после 13 июля 1849 года, он продолжал свою деятельность в Швейцарии, в Англии, в Италии, отдавая публике на посмешище петербургскую камарилью, которая была вне себя от негодования, будучи приучена к поклонению и раболепству. Он обличает узкую политику, развращенную администрацию России, отсталых и ограниченных людей, приводящих в движение этот исполинский рычаг от Зимнего дворца до Камчатки, с презрительной жалостью он показывает реакционному правительству французской республики его идеал сильной власти, стыдя последнее за то, что оно идет на буксире у московского абсолютизма.
Это он, русский эмигрант, был председателем клуба Братство народов, это он, вызванный свидетелем в верховный суд Буржа, нашел благородные слова в защиту Польши.
Наш друг Николай Сазонов, высланный из Франции в 1849 году, был одним из самых ревностных защитников демократии в ‘Tribune des peuples’ и в ‘Rforme’.
…Русская эмиграция — только зародыш, но зародыш часто таит великое будущее. Русская эмиграция усилится, ибо ее своевременность очевидна, ибо она представляет не ненависть или отчаяние, а любовь русского народа и его веру в свое будущее.)

ВАРИАНТЫ ИЗДАНИЯ 1853 г.

Стр. 9 (137)
1 Перед: Introduction <Введение> — предисловие Герцена: Mes amis de Ja Centralisation Dmocratique Polonaise veulent bien faire une seconde dition de mon ouvrage ‘Sur le dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie’.
J’attache une importance toute particulire ce fait. Cette dition sera un nouveau tmoignage public de l’alliance fraternelle de la Pologne rvolutionnaire avec les rvolutionnaires russes. <Мои друзья из Польской демократической централизации хотят выпустить второе издание моей работы 'О развитии революционных людей в России'.
Я придаю особенное значение этому факту. Издание явится новым публичным свидетельством братского союза революционной Польши и русских революционеров>.

КОММЕНТАРИИ

Седьмой том сочинений А. И. Герцена содержит произведения 1850—1852 годов.
Помещенные в томе статьи появились впервые на иностранных языках и были обращены в первую очередь к западноевропейскомe читателю, давая ему глубокую и правдивую информацию о России, русском народе, освободительном движении и культуре.
Такие работы, как ‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie’ (‘О развитии революционных идей в России’) и ‘Le peuple russe et le socialisme’ (‘Русский народ и социализм’), содержат проницательное и оригинальное исследование русской истории, жизни и культуры, положившее, в частности, начало истории русского революционного движения и общественной мысли.
В томе помещены также статья ‘Michel Bakounine’ (‘Михаил Бакунин’) и два открытых письма Герцена, относящихся к пережитой им в эти годы семейной драме.
Из художественных произведений Герцена в том входит повесть ‘Поврежденный’.
В отличие от собрания сочинений под ред. М. К. Лемке в настоящий том не включена статья ‘Петрашевский’: ее автором является В. А. Энгельсон, что доказывается письмами последнего, копии которых хранятся в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) (см. В. Р. Лейкина-Свирская. ‘Революционная практика петрашевцев’, ‘Исторические записки’, No 47, стр. 187).
Из произведений 1851 г. остается неизвестной та ‘неудавшаяся и неоконченная статейка’, о которой Герцен упомянул в письме к московским друзьям от 19 июня 1851 г. (ср. в настоящем томе комментарий к ‘Ddicace’ (‘Посвящению’).
В комментариях к тому приняты условные сокращения:
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства. Москва.
Л (в сопровождении римской цифры, обозначающей номер тома) — А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под редакцией М. К. Лемке. П., 1919—1925, тт. I—XXII.
ЛН — сборники ‘Литературное наследство’.

DU DVELOPPEMENT DES IDES RVOLUTIONNAIRES EN RUSSIE

<О РАЗВИТИИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ИДЕЙ В РОССИИ>1

1 В составлении данного комментария участвовали: текстологическое введение — С. А. Андреев-Кривич, общая характеристика — В. Е. Иллерицкий, идейные связи и источники (о Белинском, Н. Тургеневе, Бакунине, Кениге и Мельгунове) — Ю. Г. Оксман, о Герцене и Мишле — Л. Я. Гинзбург, о Герцене и Линтоне — Ю. В. Ковалев, реальный комментарий — С. А. Андреев-Кривич и Э. С. Виленская.
Печатается по изданию: ‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie par Alexandre Herzen’. Troisime dition. Londres, 1858.
Написано в 1850 г. Имея в виду именно эту работу, Герцен в письме к Джузеппе Маццини от 13 сентября 1850 г. из Ниццы писал: ‘…у меня есть большая статья о России, но я ее уже обещал для журнала Колачека…’
Впервые опубликовано в 1851 г. по-немецки под названием ‘Von der Entwicklung der revolutionren Ideen in Russland. Aus dem russischen Manuscripte’ в журнале ‘Deutsche Monatsschrift fr Politik, Wissenschaft, Kunst und Lehen. Herausgegeben von Adolph Kolatschek’, Bremen, 1851, Januar (erste Hlfte), S. 16—28, Januar (zweite Hlfte), S. 81—92, Februar (erste Hlfte), S. 183—193, Februar (zweite Hlfte), S. 271—284, Mrz (erste Hlfte), S. 358—380, Mrz (zweite Hlfte), S. 430—447, Mai (erste Hlfte), S. 221—225. В каждом выпуске, за исключением второго мартовского, в конце герценовского текста подпись: ‘Iscander’. Первая публикация сопровождена следующим примечанием: ‘Dieser und die folgenden Artikel desselben Gegenstandes sollten zu der fnfundzwanzigjhrigen Jubelfeier Zar Nicolaus I erscheinen, zufllige Hindernisse haben dasselbe verzgert’ {Эта и следующие статьи на ту же тему должны были появиться к двадцатипятилетнему юбилею царствования Николая I, случайные обстоятельства задержали их появление (нем.).— Ред.}.
О переводном характере немецкой публикации говорит подзаголовок: ‘Aus dem russischen Manuscripte’, о том, что этот перевод не был авторизованным, свидетельствует письмо Герцена к друзьям от 19 июня 1851 г. из Парижа: ‘Я напечатал в Ницце небольшую брошюрку о России. Эта исправленное издание статей, бывших в журнале Колачека о России, испорченных редакцией и переводчиком’. Упомянутая Герценом публикация явилась вторым французским, изданием работы Герцена: ‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie par A. Iscander. Paris, 1851’. Напечатано в Ницце, на что есть указание на обороте титульного листа (Nice, Imprimerie Canis Frres).
В 1853 г. книга Герцена в дополненном и отредактированном виде ‘была вновь издана по-французски: ‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie par Alexandre Herzen. Londres, 1853’. На обороте титульного листа — пометка: ‘Seconde dition revue par l’auteur, publie par la Centralisation de la Socit Dmocratique Polonaise’ {Второе издание, пересмотренное автором, опубликованное Польской демократической централизацией (франц.).— Ред.}.
В 1854 г. издано в переводе на немецкий с некоторыми изменениями в тексте, сделанными по цензурным соображениям, и под измененным заглавием: ‘Rulands sociale Zustnde von Alexander Herzen. Verfasser des ‘Vorn andern Ufer’ und der ‘Briefe aus Italien und Frankreich’. Aus dem Russischen. Hamburg, 1854′.
Для французского издания, помеченного 1858 г., были использованы экземпляры издания 1853 г., обложка, титульный лист и страница с кратким предисловием были заменены новой обложкой и новым титульным листом, предисловие — снято.
В русском переводе впервые издано в 1861 г., без участия Герцена, в Москве, нелегально, литографским способом, под названием: ‘Историческое развитие революционных) идей в России А. Герцена. Издание первое в переводе. Посвящается студентам Московского универси<те>та’, М., 1861. Это издание было выпущено московским студенческим кружком П. Г. Заичневского и П. Э. Аргиропуло.
В текст издания 1858 г., по которому работа воспроизводится в настоящем томе, и в перевод внесены следующие исправления:
Стр. 23, строка 26—27: l’Europe chaque jour davantage <Европа с каждым днем все больше) -- вставлено по тексту цитируемого произведения (‘La Russie’) и по французскому изданию 1851 г.
Стр. 24, строка 23: du XVIe sicle вместо: du XVIle sicle — по контексту.

——

Книге ‘О развитии революционных идей в России’ принадлежит особое место в литературном наследстве Герцена. В ней с наибольшей полнотой раскрывается его историческая концепция в том виде, в каком она сложилась к началу 50-х годов. Это сочинение Герцена, целостно и разносторонне освещая как историю России от древнейших времен до середины XIX века, так и историю развития русского освободительного движения и передовой мысли, занимает исключительно важное место среди произведений русских революционеров-демократов, касающихся тех же вопросов. Подробный анализ развития русской литературы, данный в книге Герцена, ставит ее рядом с ‘Очерками гоголевского периода русской литературы’ Н. Г. Чернышевского.
Понимание Герценом ряда важных проблем русского исторического процесса, при всех отличиях, находится в глубоком внутреннем сродстве с исторической концепцией Белинского, а также с высказанными позднее взглядами Чернышевского и Добролюбова. Используя свое положение революционного эмигранта, Герцен имел возможность открыто выступить с такими суждениями о русской действительности в ее прошлом и настоящем, которые не могли быть выражены в России ни Белинским, ни даже впоследствии Чернышевским, Добролюбовым, их соратниками и единомышленниками. Всем этим и определяется большое значение книги Герцена как для изучения его исторической концепции, так и для раскрытия системы исторических взглядов идеологов русской революционной демократии.
Герцен не сводил историю России к истории самодержавно-крепостнического государства, он выдвигал на первый план историю народа, судьбы которого всегда находились в центре его внимания. Говоря о трудностях, преодоленных русским народом в процессе его исторического развития, Герцен показал, что в борьбе с ними закалялись и крепли его силы, складывались такие черты русского национального характера, как свободолюбие, патриотизм, энергия в труде и высокая духовная одаренность.
Освещая основные этапы исторического развития русского народа, Герцен в разрешении некоторых вопросов сумел выдвинуть новые и оригинальные положения, имевшие несомненное научное значение. Так, он указывал на выдающееся историческое значение древнерусского государства — Киевской Руси, он справедливо гордился ее высокой культурой и проницательно отметил, что русский народ в своем государственном п культурном развитии до монголо-татарского нашествия не уступал западноевропейским народам. Оценивая героическую борьбу русского народа с иноземными завоевателями, Герцен указал на прогрессивное значение преодоления удельной раздробленности и складывания в процессе этой борьбы единого русского государства. В отличие от Карамзина, а также позднейших буржуазных историков (Кавелина, Соловьева), идеализировавших развитие государственности в России и замалчивавших социальные противоречия, Герцен пытался раскрыть сложный и противоречивый характер социально-политического развития России после образования централизованного государства. Он показал различие интересов угнетенных народных масс и закрепощавших их бояр и помещиков, которым активно содействовала великокняжеская власть, с течением времени превращавшаяся в самодержавную и все более враждебную народным массам. Герцен отметил крестьянские движения XVII—XVIII веков, выражавшие народный протест против закрепощения.
Значительное внимание уделил Герцен характеристике преобразований в России, связанных с деятельностью Петра I. Оценивая эти преобразования, Герцен по сути дела выступал как против огульного отрицания их значения славянофилами, так и против идеализации западниками-космополитами. Герцен пытался раскрыть исторические предпосылки преобразований Петра I, он указывал на их необходимость и прогрессивное значение, но вместе с тем подчеркивал дальнейшее ухудшение положения народных масс в результате укрепления самодержавно-крепостнического строя на протяжении XVIII века. Герцен подверг резкой критике политику правящих кругов после Петра I, показал противоположность между Россией самодержавно-помещичьей и Россией народной, крестьянской.
Герцен отмечал, что одновременно с нарастанием стихийного возмущения крестьянских масс крепостническим гнетом в России начали зарождаться освободительные идеи в среде дворянской интеллигенции, передовые представители которой постепенно переходили от критики пороков дворянского общества к отрицанию самодержавно-крепостнического строя.
Исходным историческим рубежом в развитии освободительного движения в нашей стране Герцен считал Отечественную войну 1812 г. и порожденный ею подъем национального самосознания.
В оценке истории революционного движения и передовой общественной мысли в России с особой силой выявились новаторство и самостоятельность исторических взглядов Герцена, заложившего основы научного изучения этих важнейших проблем русской истории. В своей книге Герцен дал развернутую характеристику декабристскому движению, он раскрыл его исторические корни, оценил деятельность и программные требования тайных декабристских организаций, показал историческое значение героического выступления 14 декабря 1825 г., а также отметил главную причину поражения декабристов, заключавшуюся в отсутствия у них связи с народом. Вместе с тем Герцен, оставаясь на позициях дворянской революционности, попрежнему считал, что основной движущей силой революционного движения является передовая дворянская интеллигенция. Важнейшую задачу развивающегося освободительного движения в России Герцен видел в установлении прочных связей с народными массами. Соединение стихийных стремлений народа к освобождению от крепостнического гнета с революционными идеями, выработанными деятелями освободительного движения, Герцен считал решающим условием уничтожения самодержавно-крепостнического строя в России. Развитие общественной мысли в России после выступления декабристов Герцен рассматривал с точки зрения борьбы за решение этой важнейшей задачи.
Герцен раскрыл сложный процесс роста общественной мысли в России, освоение лучшими ее представителями исторического и идейного опыта человечества в интересах разрешения коренных национальных задач. Он показал, как прогрессивная политическая и философская мысль в России и в особенности передовая русская литература все более полно отражали назревающий протест народных масс против крепостничества и самодержавия.
Герценовская характеристика истории русской литературы находится в органической связи с историко-литературной концепцией Белинского.
Герцен был одним из внимательнейших читателей статей и рецензий Белинского. Многие из них, известные Герцену еще в рукописях, являлись на свет в результате живого обмена мнений обоих друзей по поводу тех или иных литературно-политических, исторических и философских проблем, отражали воздействие таких работ Герцена, как ‘Москва и Петербург’, ‘Дилетантизм в науке’, ‘Письма об изучении природы’. В свою очередь взгляды Белинского, в частности на процесс развития русской литературы и на ее роль в подъеме политической активности демократической интеллигенции, оказали прямое воздействие и на литературно-эстетические и историко-литературные воззрения Герцена. Нельзя забывать и того, что в 1847 г. Герцен слышал из уст великого критика его литературно-политическое завещание — ‘Письмо к Гоголю’.
Некоторые высказывания Герцена в комментируемом сочинении перекликаются с этим письмом. Когда Герцен в гл. V говорит о том, что в России ‘нет славы, нет репутации, которые устояли бы при мертвящем и принижающем соприкосновении с правительством’, и ссылается на некоторые стихотворения Пушкина и ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ Гоголя, то он, в сущности, воспроизводит одно из положений письма Белинского к Гоголю: ‘И вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление… и почему так скоро падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример — Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви’ (ЛН, т. 56, стр. 578).
Опираясь в своей характеристике развития русской литературы на общую концепцию, намеченную в свое время Белинским, Герцен, однако, впервые смог открыто и отчетливо установить связь русской литературы с революционным движением. Он, в частности, по-новому осмыслил и осветил политическую роль творчества Пушкина и впервые в нашей историографии неразрывно связал автора ‘Евгения Онегина’ и ‘Истории Пугачева’, с одной стороны, с декабристами, а с другой — с передовой литературой и общественной мыслью 30-х и 40-х годов, с Лермонтовым, Гоголем и Белинским.
Герцен со всей силой подчеркнул значение передовой русской литературы как могучего средства распространения освободительных идей в России. Постоянно углублявшееся в русской литературе изображение действительности и отражение стремлений угнетенного народа определяли, по мнению Герцена, рост ее реализма, ее творческое своеобразие.
Герцен дал классические по идейной точности и эстетическому чутью характеристики деятельности и творчества ряда виднейших писателей — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, показав их связь с русским освободительным движением, подробно обрисовав в завершающей главе общественно-политическую борьбу в России в 40-х годах.
В то же время в книге отразились и слабые стороны воззрений Герцена. Идеалистическое понимание истории не позволило ему раскрыть глубочайшие экономические и социальные основы русского исторического процесса, подлинную картину классовой борьбы. С этим, например, связана слишком высокая оценка им внешних влияний — варяжского, византийского, монголо-татарского — в историческом развитии России. Древнерусское государство Герцен, в отличие от Чернышевского и Добролюбова, рассматривал как бесклассовое. Герцен несколько переоценивал значение политических факторов в русской истории, роль личности, в частности, Петра I и других государственных деятелей.
Система исторических взглядов Герцена, с ее сильными и слабыми сторонами, отразившаяся в книге ‘О развитии революционных идей в России’,— при всей ее оригинальности — в значительной мере опиралась на итоги предшествующего развития исторической мысли в России, прежде всего, на суждения прогрессивных деятелей по вопросам русской истории. Так, например, высказывания Герцена о своеобразии ‘удельного периода’ в истории России, заключающемся в отсутствии феодальных отношений, его оценка татарского ига, борьбы русского народа за национальную независимость, его понимание прогрессивности создания единого русского государства, оценка Герценом преобразований Петра I, политики Екатерины II и Отечественной войны 1812 г. находились, несомненно, в тесной связи с суждениями по этим вопросам Пушкина, декабристов, Белинского. В трактовке вопроса о происхождении крепостного права в России значительное влияние на Герцена оказала, кроме того, книга Н. Тургенева ‘Россия и русские’.
Взгляды Герцена на историю России и перспективы ее развития, нашедшие выражение в книге ‘О развитии революционных идей в России’, основывались на деятельном и глубоком изучении им отечественной истории. Но на исторической концепции Герцена отразилась и его теория ‘русского социализма’. Эта утопическая теория получила свое первоначальное историческое обоснование в 1849 г. в статье ‘La Russie'(‘Россия’ — см. т. VI наст. изд.), отрывок из которой, раскрывающий народнические взгляды Герцена, дан им в виде приложения к книге. Крайне переоценив значение сельской общины в русской истории, Герцен неправомерно преувеличивал и своеобразие русского исторического процесса сравнительно с западноевропейским, особенно до реформ начала XVIII в.
Однако следует учитывать, что при всей ошибочности суждений Герцена о роли общины в русском историческом процессе, доказательство прочности общинных отношений в России было связано у него со стремлением сохранить общину от посягательств помещиков и царского правительства, обосновать право крестьян на обладание землей, т. е. преследовало цель защиты интересов крестьянства, что подчеркивает демократическую основу этих народнических взглядов Герцена.
В некоторых суждениях и оценках, содержащихся в книге, проявились колебания во взглядах Герцена. Так, доверяя демагогической славянофильской критике западноевропейского буржуазного общества, он ошибочно пытался сблизить их воззрения с идеями социализма, вступая в противоречие с собственной оценкой их реакционной идеологии.
В своей книге, появившейся на французском и немецком языках, Герцен обращался прежде всего к западноевропейскому читателю, ибо на проникновение сколько-нибудь значительного числа экземпляров в Россию в то время рассчитывать не приходилось.
Герцен стремился опровергнуть легенды о положительной роли самодержавия, имевшие известное хождение в реакционных кругах Западной Европы, и дать верное представление о русском народе и русском освободительном движении, значение которого в то время за рубежом грубо недооценивалось.
Полемически направляя свою работу против книг, односторонне освещавших историю русского народа и русскую культуру (против известного сочинения Кюстина, например), Герцен вместе с тем критически подошел и к той концепции русского освободительного движения, которая содержалась в трехтомной монографии декабриста Н. Тургенева ‘La Russie et les russes’, вышедшей в свет в Париже и в Брюсселе в 1847 г. Автор этого труда не мог не импонировать Герцену своим авторитетом ученого-экономиста, правоведа и историка, своим положением политического эмигранта, своим опытом государственного человека и члена тайных обществ 10—20-х годов. Однако богатство содержавшегося в этой работе фактического материала не скрадывало отрыва автора от круга идей и интересов русской демократической общественности 40-х годов. Все основные вопросы ликвидации крепостничества и абсолютизма трактовались Тургеневым с позиций буржуазно-дворянского реформизма, враждебных режиму николаевской реакции, но в то же время совершенно исключавших революционные методы борьбы с самодержавно-помещичьим государством. С этих же позиций Тургенев задним числом ревизовал, обеднял и схематизировал не только свое собственное революционное прошлое, но и всю историю тайных организаций декабристов. Герцен не мог быть удовлетворен той общей концепцией революционного движения 20-х годов, которую он нашел в книгах Тургенева. Однако не располагая еще достаточным материалом для критики свидетельств Тургенева о деятелях 14 декабря, Герцен решительно выступил против той оценки ближайших политических перспектив, которая содержалась в последнем томе книги Тургенева, посвященном обоснованию широкой программы первоочередных социально-политических реформ, подлежавших осуществлению, по мысли автора, силами государственного аппарата самодержавия и имевших целью скорейшее установление буржуазных отношений в экономике помещичьего и крестьянского землевладения. Для Герцена — революционера, демократа и социалиста — либерально-дворянская платформа Н. И. Тургенева была неприемлема.
‘Труд г. Тургенева,— писал Герцен в конце 1849 г., — представляет для нас большой интерес как верное изображение суждений, надежд и взглядов времен императора Александра, как автобиография писателя, который в свое время многое видел, но не знал России, развившейся после 1825 года’ (‘Россия’, т. VI наст, изд., стр. 477). Решительно утверждая, что Н. И. Тургенев не может ‘верно понять положение вещей в России’ и дать передовой общественности необходимые сведения о ‘русском народе’, Герцен и начинает писать свою работу ‘О развитии революционных идей в России’. Эта работа призвана была, в частности, дополнить, обновить и выправить данный в книге Тургенева общий очерк истории русской общественной мысли и анализ ее социально-политических корней.
Так, характеризуя в главе IV (стр. 199) аграрную программу Пестеля и сопоставляя ее с аналогичными рассуждениями Сен-Симона, Фурье и Оуэна, Герцен опирался на данные Н. И. Тургенева, который в своей книге впервые познакомил русскую и мировую общественность с планами Пестеля экспроприировать и ‘обобществить земельную собственность’ (ни в ‘Донесении Следственной комиссии’, ни в других материалах о декабристах, опубликованных в первой половине XIX в., сведений об этом не содержалось). Однако, опираясь на некоторые факты политической биографии Пестеля, рассказанные в книге Тургенева, Герцен резко разошелся с последним в самом осмыслении этих фактов. Н. И. Тургенев, подчеркивая несостоятельность как планов Пестеля, так и аналогичных взглядов его западноевропейских современников, замечал: ‘Эти теории, усвоенные столькими людьми с пылкой фантазией, доказывают, без сомнения, прекрасные намерения, даже энтузиазм, но почти не обещают никаких осязательных результатов. Гениальность, или нечто похожее на нее, у Фурье, рвение Овена, утопии многих других, могут вербовать прозелитов и возбуждать восторг некоторых приверженцев <...> Но мечты этих людей останутся мечтами’ (‘Россия и русские’, т. I, М., 1915, стр. 129—130). Возражая Тургеневу, Герцен утверждал, что ‘Пестель не был ни мечтателем, ни утопистом: совсем напротив, он весь принадлежал действительности, он знал дух своей нации’ и т. д.
В книге Герцена заметна известная перекличка с вышедшей в 1849 г. анонимно в Лейпциге брошюрой М. А. Бакунина ‘Russische Zustnde’. Герцен ставил эту брошюру очень высоко (см. комментарий к статье ‘Россия’ в т. VI наст. изд.). Особенно близки были ему народнические идеи книги Бакунина. В комментируемом сочинении Герцен воспользовался данной Бакуниным характеристикой русского сектантства, а также крестьянского патриотического движения в эпоху Отечественной войны 1812 г.
Но в отличие от Бакунина Герцен не придает сектантству безусловного революционного значения, допуская, в частности, возможность и того, что оно, к радости царизма, враждебно столкнется с революционным движением, возглавляемым передовыми людьми.
В то время как Бакунин утверждал, что в 1812 г. ‘вольные отряды’ крестьян ‘громко заявляли: ‘Мы завоевали себе волю в бою» (М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем, т. 111, М., 1935, стр. 407), Герцен говорит о всенародном патриотическом характере движения.
Самостоятельно и критически подошел Герцен и к тому единственному историко-литературному справочнику в области русской литературы, который имелся тогда в его распоряжении, к книге немецкого, буржуазного либерала Кенига, написанной при ближайшем участии Н. А. Мельгунова, московского литератора умеренно-либерального лагеря, колебавшегося в своих симпатиях между западниками и славянофилами.
Книга эта — ‘Literarische Bilder aus Ruland’, Stuttgart und Tbingen (1837), содержавшая общий обзор истории русской литературы от ‘Слова о полку Игореве’ до последних произведений Пушкина и его современников,— предоставила Герцену лишь самый небольшой и не очень точный фактический материал для некоторых разделов его работы (таковы: общая характеристика русской литературы XVIII в., страницы о Новикове, о Карамзине, полемика по вопросу о ‘Евгении Онегине’), но дала не один повод для самого резкого отталкиванья, для полемического освещения тех или иных неправильно поставленных и ошибочно интерпретированных в книге Кенига-Мельгунова проблем (например, политическая характеристика Пушкина, страницы о Гоголе, о Полевом, О Сенковском и пр.).
Так, возражая в гл. IV против попыток видеть в ‘Евгении Онегине’ изображение или переложение на русские нравы байроновского ‘Дон-Жуана’, Герцен полемизировал здесь со следующей характеристикой ‘Евгения Онегина’, которая дана была в книге Кенига: ‘По форме сочинение напоминает, кажется, Дон-Жуана байроновского, несмотря на это, оно доставило поэту славу поэта оригинального и популярного. Интрига, при всей занимательности, очень слаба и дает возможность поэту допускать, подобно Байрону, разные отступления, которые, впрочем, полны поэзии, юмора и ума’ (‘Очерки русской литературы’. Перевод сочинения Кенига ‘Literarische Bilder aus Ruland’, СПб., 1862, стр. 106).
В Западной Европе книга Герцена вызвала оживленные отклики. В ряде газет и журналов появились статьи и отзывы. Герцен получил письма от ряда видных публицистов, ученых и общественных деятелей, дававших высокую оценку его произведению. Она положила начало пересмотру ложных и тенденциозных представлений о России и русском революционном движении.
Вскоре после выхода в свет книги Герцена она стала известной К. Марксу и Ф. Энгельсу. Рассматривая вопрос о ‘внутренних движениях в России’, о возможности ‘дворянско-буржуазной революции в Петербурге’, Энгельс в письме к И. Вейдемейеру от 12 апреля 1853 г. в этой связи упоминает работу Герцена. Однако черты демократического панславизма в воззрениях Герцена, его ошибочные положения о роли русского сельского общинного строя, личное сближение Герцена в те годы и его заявления о солидарности с П. Прудоном, М. Бакуниным и И. Головиным — все это восстанавливало Энгельса против Герцена, ряд положений книги Герцена был неприемлем для основоположников научного коммунизма. В упомянутом письме к Вейдемейеру Энгельс с оттенком иронии писал: ‘Г-н Герцен весьма облегчил себе задачу (‘О развитии революционных идей в России’), гарантировав себя от неудач тем, что по-гегелевски сконструировал демократически-социальную коммунистически-прудонистскую русскую республику под главенством триумвирата Бакунин — Герцен — Головин’ (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXV, стр. 184).
Во Франции в деле популяризации книги ‘О развитии революционных идей в России’ большую роль сыграл Ж. Мишле. При первом знакомстве с Мишле (см. комментарий в настоящем томе к статье ‘Русский народ и социализм’), как утверждает биограф Мишле Г. Моно, Герцен вручил французскому историку свою брошюру ‘О развитии революционных идей в России’ (см. об этом вступительную заметку Г. Моно к его публикации ‘Jules Michelet et Alexandre Herzen d’aprs leur correspondance intime (1851—1869)’, ‘La Revue’, 1907, No 10, pp. 145—164, No 11, pp. 307—321). Брошюра Герцена вышла в свет в первой половине июня. 21 июня 1851 г. Герцен из Парижа писал жене: ‘Вчера был у меня Мишле,— он вельми доволен брошюркой’. В письме к ней же от 24 июня 1851 г. Герцен сообщает: ‘Вчера у меня сидел часа три Мишле, успех моей брошюры в серьезном кругу велик…’
‘О развитии революционных идей в России’ произвело на Мишле сильнейшее впечатление. Он говорит об этом в первом же дошедшем до нас письме к Герцену (октябрь 1851 г.): ‘Я был счастлив по крайней мере отчасти выразить в моих польских и русских легендах мое глубокое уважение к вашему таланту и характеру. Надеюсь при случае поговорить о вашей книге более обстоятельно и по душе’. И в письме от 3 ноября: ‘Не могу вам сказать, как я люблю вашу новую книгу и как восхищаюсь ею’.
Из переписки Герцена с Мишле в 1851 г. видно, что Мишле усиленно хлопотал о распространении брошюры Герцена, вел по этому поводу переговоры с парижским издателем брошюры Франком, посылал брошюру в редакции передовых газет, рекомендуя им ее рецензировать и помещать из нее выдержки (см. в публикации Моно письма к Герцену от 3, 7, 17 и 20 ноября).
В конце 1851 г. была опубликована первая из ‘Легенд демократии’ Мишле — ‘Польша и Россия. Легенда о Костюшко’ (‘Pologne et Russie., Lgende de Kostiusco’), вызвавшая сначала резкое возражение Герцена своей недооценкой русского революционного движения (ср. комментарий к статье ‘Русский народ и социализм’). Но в последней (пятнадцатой) главе Мишле говорит о России: ‘Под гробовой доской таится искра’. К этой фразе Мишле сделал подстрочное примечание: ‘Искра! Не в той ли она восхитительной брошюре, которая только что появилась? Автор, русский, но в чьих жилах течет в то же время благороднейшая рейнская кровь, пишет на нашем языке с героической мощью, раскрывающей его псевдоним и обнаруживающей великого патриота. Я с изумлением читал и десять раз перечитывал эту книгу. Мне чудились в ней древние герои Севера, начертавшие беспощадным мечом приговор нашему жалкому миру… Увы! Не только Россия осуждена, осуждена Франция и Европа. ‘Мы бежим из России,— говорит он,— но все — Россия, Европа — это тюрьма’. Но пока в Европе есть такие люди, ничто еще не потеряно’ (‘Pologne et Russie. Lgende de Kostiusco’, Paris, 1852, p. 130).
Это примечание, очевидно, Мишле и имел в виду, когда писал Герцену, что отчасти выразил свое уважение к его ‘таланту и характеру’. В архиве Мишле сохранились заметки, отражающие источники, использованные им в процессе работы над ‘Польшей и Россией’, среди этих материалов есть и выписки из Герцена (см. об. этом L. Zaleski: ‘Michelet, Mickiewicz et Ja Pologne’, ‘ReMie de Littrature compare’, 1928, p. 480), На последних двух главах ‘Легенды’ сказалось знакомство Мишле с книгой Герцена. Это обстоятельство и парижские беседы с Герценом заставили Мишле в некоторых существеннейших пунктах пересмотреть свои прежние воззрения (см. комментарий к статье ‘Русский народ и социализм’) на русский народ и русскую интеллигенцию (к работе над ‘Легендой о Костюшко’ Мишле приступил еще в апреле 1851 г., но журнальная публикация ‘Легенды’ появилась в августе—сентябре). Особенно явственно воздействие брошюры Герцена сказалось на характеристике ‘Философического письма’ Чаадаева, напечатанного в ‘Телескопе’, Мишле здесь местами прямо воспроизводит герценовский текст.
Сразу же после ‘Польши и России’ Мишле написал следующую иа своих ‘Легенд’ — ‘Les martyrs de la Russie’ (‘Русские мученики’), которая вместе с двумя другими ‘Легендами’ была издана в 1854 г. в одном томе под общим заглавием ‘Lgendes dmocratiques du Nord’.
В первой главе ‘Русских мучеников’ Мишле, говоря о трагической смерти Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, делает сноску: ‘Смотри революционные идеи в России’, Искандер, 1S51, у Франка, улица Ришелье. Я предлагал уже вниманию читателей эту героическую книгу большого русского патриота’ (стр. 148).
Седьмая глава ‘Русских мучеников’ посвящена декабристам. И на ней явно сказалось общение Мишле с Герценом и чтение книги ‘О развитии революционных идей в России’. Особенно показательная в этом отношении характеристика Пестеля.
В Англии книга Герцена приобрела широкую популярность в значительной мере благодаря усилиям Уильяма Линтона, выдающегося чартистского поэта и общественного деятеля, одного из английских друзей и переводчиков Герцена.
Первое знакомство Герцена с Линтоном произошло в 1850 г. в Париже (см. W. Linton. ‘European republicans’), куда Линтон приехал, чтобы предложить Герцену сотрудничество в Лондонском ‘Лидере’ (‘The Leader’) (подробнее об отношениях Герцена и Линтона см. в комментариях к статье ‘Старый мир и Россия’, т. XII наст. изд.). Именно тогда Линтон, видимо, впервые познакомился с книгой Герцена. Возможно, Герцен показывал Линтону рукопись или гранки, а может быть, просто рассказывал о своей работе. Она произвела на Линтона большое впечатление и послужила толчком к написанию чрезвычайно интересной статьи о декабристах (‘Пестель и русские республиканцы’), которая была опубликована в 1851 г. в No 5 журнала ‘The English Republic’, a затем перепечатана в No 27 журнала ‘The Friend of tbe People’ за тот же год (см. Ю. В. Ковалев. Статья о декабристах в чартистском журнале, ‘Вопросы истории’, 1954, No 12). В этой статье, в частности, обращает на себя внимание близкое к герценовской характеристике определение роли Пестеля.
Позднее Линтон неоднократно цитировал эту работу Герцена и писал, что именно по ней следует судить о великом русском революционном демократе.
Мысль перевести книгу ‘О развитии революционных идей в России’ на английский язык возникла у Линтона еще в 1852 г., когда Герцен переехал в Лондон. Он сообщил о своем намерении Герцену. Судя по письмам, Герцен был крайне заинтересован, чтобы Линтон осуществил свое намерение, и запрашивал его неоднократно, попрежнему ли тот склонен взяться за перевод. Когда была достигнута полная договоренность, Герцен с удовлетворением писал Ы. К. Рейхель 9 ноября 1853 г., что брошюру переводит ‘сам Liuton’.
Сравнительно недавно стали известны хранящиеся в одной из библиотек Ниццы письма Герцена к Линтону (см. публикацию в ЛН, т. 63), связанные с работой над переводом ‘О развитии революционных идей в России’. Герцен постоянно следил за ходом работы и снабжал Линтона необходимыми разъяснениями и комментариями (о Пугачеве, Петрашевском и т. д.).
А. Колачек, напечатавший в свое время перевод работы Герцена в журнале ‘Deutsche Monatsschrift…’ (см. выше), позднее выступил с неприязненным отзывом о Герцене по поводу второго, французского, издания книги ‘О развитии революционных идей в России’. Герцен упоминает об этом в ‘Былом и думах’, глава ‘Немцы в эмиграции’ (см. также комментарий к этой главе в т. XI наст. изд.).
В России первыми прочитали книгу немногие представители правящих кругов, высшей придворной знати, имевшие возможность получать без каких-либо цензурных ограничений заграничные издания С их слов судили о книге и московские друзья Герцена, полагавшие, что книга эта способна вызвать лишь новые правительственные преследования против прогрессивного лагеря, принести последнему только вред. В. П. Боткин дошел до того, что назвал эту книгу ‘доносиком’ (см. ‘Былое’, 1922, No 18, стр. 14). Таким настроениям поддался даже Т. Н. Грановский, охарактеризовав в 1851 г. в полном несправедливых упреков письме Герцену книгу последнего как ‘собственное признание обвиняемых’ (‘Звенья’, VI, стр. 357). Примерно так же оценивал книгу в 1853 г. и М. С. Щепкин (см. очерк Герцена ‘М. С. Щепкин’, 1863). Однако в письме, отправленном Герцену в августе 1853 г., Грановский признал ошибочность первоначальной своей оценки, сложившейся ‘под влиянием толков и сплетней о книге’ (ЛН, т. 62, стр. 100).
П. Я. Чаадаев благодарил Герцена за упоминание его имени в книге ‘О развитии революционных идей в России’ (‘Полярная звезда’ 1859 г., книжка пятая, стр. 221). Гоголь болезненно переживал критику Герценом его идейного отступничества, как о том свидетельствуют воспоминания современников. Внимание Гоголя к книжке Герцена было привлечено М. С. Скуридиным, пославшим автору ‘Мертвых душ’ выписку всех касавшихся его мест в книге ‘О развитии революционных идей в России’ (см. Н. В. Гоголь. Материалы и исследования, т. I, изд. АН СССР, стр. 133—138 и 145—148). Специальным постановлением Комитета иностранной цензуры в октябре 1851 г. французское издание книги Герцена подлежало ‘безусловному’ запрещению в России (см. там же, стр. 149).
Глубокий интерес возбудила книга Герцена в среде молодой революционно настроенной интеллигенции, которой она внушала веру в силу русского освободительного движения. Большое значение придавал этой книге Н. А. Добролюбов (см. ‘Материалы для биографии H. A. Добролюбова, собранные в 1861—1862 гг.’, т. I, М., 1890, стр. 319), отзыв о ней содержится и в письме А. А. Чумикова (см. ЛН, т. 62, стр. 720). Об интересе революционной молодежи к книге свидетельствует и вышеупомянутое литографированное издание ее.
Стр. 137. ‘Dich strt nicht im Innern...’ — Цитата из стихотворения Гёте ‘Den Vereinigten Staaten’.
…Я уезжал из России в середине студеной снежной зимы…— Герцен уехал из России в конце января 1847 г.
Стр. 139. …медаль за взятие Варны…— Медаль за взятие турецкой крепости Варна русскими войсками в 1828 г.
Стр. 141. …так хорошо написал Мицкевич. — В поэме ‘Дзяды’, часть III, гл. ‘Дорога в Россию’. Отзыв об этом описании см. также в дневниковой записи Герцена от 22 января 1843 г. (см. т. II наст. изд., стр. 263).
Стр. 142. …с величием сенаторов…— Герцен имеет в виду сенаторов ганзейских городов, в которых верховным органом власти был сенат.
…В казино, в клубах только и разговоров, что о монополиях, предоставленных городу в 1600 году, о вольностях, дарованных в 1450 году, о последних нововведениях 1701 года…— Перечисление различных дат используется здесь Герценом в целях иронической характеристики: чванливые представители буржуазно-мещанских верхов Риги постоянно ссылались на исторические права и дарованные городу привилегии. Вместе с тем, эти даты приблизительно совпадают с хронологией конкретных исторических событий, связанных с переломными периодами истории Риги (1454 г.— присяга магистру Ливонского ордена, 1621 г.— установление шведского господства, 1710 г.— присоединение Риги к России), когда, действительно, были подтверждены привилегии и права рижского патрициата.
Стр. 144. Германо-латинские народы создали две истории, сотворили два мира во времени и в пространстве.— Первый ‘мир’ — античный, второй — христианский, включая средневековье и новое время. Мысль о существовании ‘двух миров’, двух цивилизаций неоднократно повторяется у Герцена (ср. ‘Письма об изучении природы’, письмо пятое — т. III наст. изд., стр. 220, ‘С того берега’ — т. VI наст. изд., стр. 14).
Стр. 145. … славянский народ ~ в продолжение одной битвы — войны таборитов. — Подразумевается национальное движение чешского народа (1419—1439), боровшегося против немецкого засилья, гнета феодалов и католической церкви.
…когда Франция еще оспаривала у русских царей право на титул императора…— В 1766 г. французский двор в своих обращениях к Екатерине II перестал ее титуловать ‘императорским’ величеством. Это являлось выражением натянутых отношений между Россией и Францией и само по себе послужило предметом острого спора, едва не ставшего поводом к разрыву дипломатических отношений в 1767 г.
…эта антисалическая фраза. — В соответствии с определениями Салической правды (первоначально — свод правовых установлений племени салических франков) в некоторых европейских государствах женщины были отстранены от престолонаследия.
…в факте русского господства, которое простирается до Рейна, доходит до Босфора…— Герцен имеет в виду усилившееся влияние николаевской России после поражения революции 1848 г. в Европе на дела Германии, Австрии, а также на Турцию и ее Балканские владения.
Стр. 146 …исполнитель верховных судеб…— Приведенные слова даются в переводе самого Герцена, который в другом случае, в книге ‘С того берега’, именно так перевел французское выражение ‘excuteur des hautes uvres’. В данном случае Герцен использует двойное значение этого выражения (‘исполнитель верховных судеб’ и ‘палач’),подчеркивая тем самым свое понимание исторической роли Николая I.
Стр. 148. Гамбург, Гофман и Кампе, 1849.— Имеется в виду первое, немецкое, издание книги ‘С того берега’: Vom anderen Ufer. Aus dem Russischen Manuscript. Hamburg, Hoffmann und Campe, 1850, Эта книга фактически вышла в свет в конце 1849 г., чем и объясняется указание Герцена (см. т. VI наст. изд.).
…письмо о России.— Герцен имеет в виду свое письмо-статью ‘Россия’ (см. т. VI наст. изд.). Приводимый далее отрывок из этого произведения дается Герценом с изменениями, которые носят главным образом стилистический характер, в ряде же случаев они содержат более резкие формулировки мыслей Герцена.
Уж не заколоться ли нам, подражая Катону, из-за того, что наш Рим гибнет…— Катон Младший, узнав о знаменовавшей конец республики победе Цезаря при Tance в эпоху гражданской войны, закололся мечом.
…римский мыслитель ~ написал книгу ‘De moribus germanorum’. — Имеется в виду сочинение Корнелия Тацита ‘Germania sive de situ, moribus et populis Germaniae ber’.
Стр. 149. …повторяла вопль берлинского ‘Krakehler’a’: ‘Русские идут, русские идут!‘ — Герцен имеет в виду выступление юмористического иллюстрированного журнала ‘Berliner Krakehler’, который открыл свой 9-й номер от 22 июля 1848 г. огромным аншлагом: ‘Русские идут!’ (‘Die Russen kommen!’), повторенным на одной и той же странице четырнадцать раз шрифтами разных размеров.
…пришли, благодаря Габсбургскому дому, и быть может, они скоро продвинутся еще далее, благодаря дому Гогенцоллернов.— Имеется в виду организованное Николаем I в помощь Австрийской империи Габсбургов подавление венгерского восстания весной 1849 г. и вмешательство русского императора в австро-прусские отношения в 1850 г., помешавшие политическому объединению Германии во главе с Пруссией, где господствовала династия Гогенцоллернов. Оба эти акта чрезвычайно усилили влияние русского царизма на европейские дела.
…свирепого живодера Праги.— Предместье Варшавы — Прага — была разгромлена русскими войсками в 1794 г. во время подавления польского восстания, руководимого Костюшко.
Стр. 151. Разве Австрия и Пруссия не оказали тут помощи? Разве Франция ~ благосклонность петербургского двора…— Во время польского восстания 1830—1831 гг. Австрия и Пруссия заняли позицию невмешательства и заключили с Николаем I конвенцию, по которой решение польского вопроса предоставлялось самому Николаю I. Правительство Франции, пошедшее вначале на переговоры с дипломатическими представителями повстанцев, выразив им свое сочувствие и организовав сбор средств в кассу польского комитета, не решилось на активные действия и отказалось после 25 января 1831 г., как и Англия, от посредничества между Польшей и Николаем I.
Стр. 152. …я переведу несколько слов из моего прощального письма к друзьям.— Вслед за этими словами Герцен приводит отрывок из не напечатанного еще в то время обращения к русским друзьям — ‘Прощайте!’, которое предназначалось для русского издания ‘С того берега’ и было полностью опубликовано только в первом русском издании 1355 года (см. т. VI наст. изд.).
Стр. 154. …значение Несторовой версии ~ как в XII столетии рассматривали нашествие варягов…— Начальная летопись ‘Повесть временных лет’, составленная Нестором в XII в., содержит легендарный рассказ о ‘призвании’ варягов, якобы прекративших междоусобия на Руси и положивших начало русской государственности.
…обособленного класса.— Герцен употребляет слово ‘класс’ (classe) не в современном научном его значении, подразумевая под классом сословие, общественную группу и т. п. Так, например, в ‘Былом и думах’ Герцен определяет чиновничество то как класс, то как сословие (в гл. XV второй части).
Стр. 158. Когда Магомет II вошел победителем в Константинополь…— 29 мая 1453 г. турецкие войска штурмом взяли столицу Византийской империи — Константинополь.
Г-н Фальмерайер рассказывает в своих ‘Восточных фрагментах’ со своего православного освободителя.— Имеется в виду сочинение: Fragmente aus dem Orient. Von Dr. Jakob Ph. Fallmerayer. Stuttgart und Tbingen, 1845. Рассказ, на который ссылается Герцен, находится в I томе, стр. 93.
Было уже время, когда латиняне господствовали над Восточной империей.— Имеется в виду флорентийская уния 1439 г., на основании которой в Византии была признана папская власть и римский символ веры при сохранении обрядов греческой церкви. Уния была принята греками в надежде на помощь со стороны католической церкви в борьбе против турок, захвативших почти всю Византийскую империю.
…Высокая Порта успела пережить султана-реформатора и потерю отложившейся Морей. — Говоря об освобождении Морей, Герцен имеет в виду создание независимого греческого государства. Морея, или Пелопоннес.— область, издавна входившая в состав греческих территорий. В 1460 г. она была завоевана турками, под властью которых находилась вплоть до 20-х годов XIX века (за исключением периода 1687—1715 гг., когда ею владели венецианцы). В 1821 г. в Морее поднялось восстание, явившееся частью общегреческого. Греческое восстание привело к войне против Турции, в которой приняли участие европейские государства. По окончании русско-турецкой войны 1828—1829 гг., завершившейся Адрианопольским миром, Греция получила самостоятельность. Под султаном-реформатором, видимо, подразумевается правивший в 1808—1839 гг. Махмуд II, известный своими реформами.
Стр. 161. …последний император Византии пал, сраженный под стенами Константинополя.— Константин Палеолог, последний византийский император, пал в бою при взятии турками Константинополя в 1453 г.
…двуглавый орел, изгнанный из Константинополя, появился на знамени московских царей.— С конца XV века на печатях Ивана III, считавшего себя наследником византийских императоров, появляется византийский герб — двуглавый орел, ставший впоследствии государственным гербом России.
Стр. 163. …живой сойти в могилу, подобно Карлу V…— Карл V сложил с себя корону Германской империи, а от испанского престола отрекся в пользу сына Филиппа II, после чего удалился в монастырь, где вскоре умер.
…внес поправки в свой судебник в духе старинных вольностей. — Имеется в виду изданный при Иване Грозном в 1550 г. ‘Судебник’, заменивший ‘Судебник’ 1497 г., изданный при Иване III, и также направленный на завершение политической централизации и ликвидации системы феодального суда.
‘Я не русский, я немец’,— сказал он однажды своему ювелиру, иностранцу по происхождению.— Анекдот о разговоре Ивана IV с ювелиром англичанином приводился в книге Д. Флетчера ‘О государстве Русском’, изложение которой имелось также в примечаниях H. M. Карамзина к ‘Истории государства Российского’.
Стр. 164. После смерти Димитрия создали второго претендента на престол, потом третьего… Один из нихстоялв нескольких верстах от Москвы укрепленным лагерем…— Имеется в виду Лжедимитрий II (‘Тушинский вор’), стоявший лагерем неподалеку от Москвы, в селе Тушино, и, видимо, польский королевич Владислав.
Стр. 165. … рассказы, написанные Кошихиным… — Речь идет о сочинении Г. К. Котошихина ‘О России в царствование царя Алексея Михайловича’, обнаруженном русскими учеными в шведских архивах в 30-х годах XIX века. Впервые опубликовано в Петербурге в 1840 г. Археографической комиссией.
Стр. 166—167. К началу XVII столетия относится закон царя Годунова ~ Вскоре тот же государь издал другой закон…— Право свободного перехода крестьян в ‘Юрьев день’ было уничтожено еще в 1580—1590 гг. указами о ‘заповедных годах’. Под ‘другим законом’ подразумевается, видимо, указ 25 апреля 1597 г., на основании которого добровольные холопы, служившие без крепостей более полугода, закрепощались пожизненно. Указами Годунова 1601—1603 гг., напротив, право перехода крестьян частично восстанавливалось, а закрепощение холопов в некоторых случаях отменялось.
Стр. 169. Петр I, как выразился один молодой историк, был первой русской личностью, дерзнувшей поставить себя в независимое положение. — Вероятно, Герцен имеет в виду К. Д. Кавелина. В статье’Взгляд на юридический быт древней России’, на которую Герцен ссылается ниже (см. стр. 244), Кавелин, характеризуя деятельность Петра I, пишет: ‘Вся частная жизнь Петра, вся его государственная деятельность есть первая фаза осуществления начала личности в русской истории’ (‘Современник’, 1847, т. 1, стр. 45).
Стр. 170—171. …он простодушно спросил за ужином графа Ягужинского, не является ли тот его отцом.— Этот недостоверный рассказ о Петре I и Ягужинском содержится также в дневнике Герцена, в записи от 3 апреля 1844 г., в разделе ‘Разные анекдоты о Петре I’ (т. II наст. изд., стр. 348).
…Петр, попав на Пруте в безнадежное положение, предложил в письме сенату избрать ему в наследники достойнейшего…— Герцен имеет в виду письмо, которое, как предполагается, написано Петром I 10 июля 1711 г. во время Прутского похода. В письме имеются следующие строки: ‘…если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники’. (Это письмо приведено в книге Щгелина ‘Анекдоты о Петре Великом’, неоднократно переиздававшейся в XVIII веке в России в переводе с немецкого).
Он заменил патриарха синодом, назначаемым правительством, и определил туда обер-прокурором кавалерийского офицера.— Патриаршество было отменено Петром I в 1721 г. Надзор за деятельностью синода был поручен обер-прокурору. Первым обер-прокурором был И. В. Болтин, до этого полковник Каргопольского драгунского полка.
Стр. 172. Русская церковь имела свою собственную юрисдикцию, опиравшуюся на греческий Номоканон.— Номоканоном назывался сборник церковных и относящихся к управлению церковью правил. Номоканоны первоначально возникли в Византии, а затем на их основе в России была составлена Кормчая книга.
…он велел сделать себе ко дню коронации полусолдатское, полусвященническое одеяние со совергиить богослужение в Казанском соборе… — По свидетельству Ф. Головкина, находившегося при дворе Павла I, последний после коронации хотел в качестве главы церкви служить обедню, но отказался от этой мысли после разъяснения синода, указавшего, что церковный канон запрещает служить священнику, женатому во второй раз. Все же Павел во время причастия одевал поверх мундира короткий далматик, оставаясь при этом в ботфортах и с треуголкой на голове (Ф. Головкин. Двор и царствование Павла I). Очевидно, Герцен имел в виду этот факт, так как во время коронации Павел был в обычной коронационной одежде.
Стр. 175. Под предлогом воспитания солдатских детей, оно, прикрепив их к военному сословию…— Имеется в виду практиковавшееся с 1721 г. и закрепленное указом 1758 г. зачисление детей нижних воинских чинов со дня рождения в военную службу. С 1805 до 1856 г. они назывались кантонистами.
Стр. 176. … имен всех ‘тих Романовых Брауншвейг-Вольфенбюттельских или Гольштейн-Готторнских, скользивших со или в крови…— Род Романовых в мужской линии пресекся на Петре II (внуке Петра I), умершем в 1730 г. Женой царевича Алексея, казненного Петром I, являлась принцесса Софья-Шарлотта Брауншвейг-Вольфенбюттельская. Иван Антонович — сын Анны Леопольдовны (внучка царя Ивана V — брата Петра I), принцессы мекленбург-шверинской, от ее брака с Антоном-Ульрихом Брауншвейг-Люнебурским — в октябре 1740 г. был провозглашен императором, а в ноябре 1741 г. свергнут с престола при совершенном Елизаветой Петровной перевороте. После низвержения содержался в заключении, в 1764 г. был убит охранявшей его стражей при предпринятой Мировичем попытке освободить его и провозгласить императором. Петр III, вступивший на престол в декабре 1761 г., сын Анны Петровны, дочери Петра I, от ее брака с герцогом гольштейн-готторнским Карлом-Фридрихом, был свергнут с престола своей женой Екатериной при перевороте 28 июня 1762 г. 29 июня Петр III подписал отречение, через несколько дней он был убит.
Стр. 177. … маршал Миних, сославший Бирона и в свою очередь изгнанный, встретился с ним у волжской переправы со разливом реки. — По всей вероятности, Герцен почерпнул этот, противоречащий известным фактам, исторический анекдот из иностранной литературы, посвяшенной описанию тайн петербургского двора и дворцовых переворотов XVIII в. в России. В частности, он мог узнать об этом из книги Хельбига ‘Русские фавориты’ (Russische Gnstlinge von G. Ad. W. v. Heibig, Tbingen, 1809).
Стр. 178. Попытки князя Долгорукова во времена Петра II ни к чему не привели.— Один из воспитателей малолетнего Петра II, князь А. Г. Долгорукий, намеревался добиться таких изменений в законах престолонаследия и управления государством, которые обеспечили бы права старой знати, ограниченные и подорванные реформами Петра I.
Стр. 181. Она предоставила избирательные права также буржуазии и крестьянам…— Екатерина II предоставила право выборов для горожан — в сословные суды, а для крестьян (кроме помещичьих) — в нижнюю сельскую расправу.
Стр. 182. …народ, убив за алтарем архиепископа, влачил по улицам его труп в полном архиерейском облачении.— Во время ‘чумного бунта’ в Москве в 1771г. был убит московский архиепископ Амвросий, однако не за алтарем, а за воротами Донского монастыря.
…войне ~ которая длится двадцать пять лет в неприступных горах.— Имеется в виду борьба горских народов на Кавказе против русских войск (1830—1850 гг.). В то время, когда Герцен писал настоящую работу, война еще продолжалась.
Стр. 184. Единственный епископ, прославившийся в древности ~ проповеди.— Имеется ввиду протопоп Аввакум, подвергшийся преследованиям со стороны патриарха Никона. Аналогичный отзыв Герцена о протопопе Аввакуме содержится в статье ‘Россия’ (см. т. VI наст. изд., стр. 212).
…поэма XII века {Поход Игоря)…— Имеется в виду ‘Слово о полку Игореве’.
Стр. 186. …великолепное исследование г-жи Талъви о славянских песнях в ее труде, напечатанном в 1846 году в Нью-Йорке.— Талви — псевдоним поэтессы, лингвиста, историка литературы и фольклориста Терезы Робинсон, урожд. Якоб, которая до 1816 г. жила в России, где отец ее был профессором Петербургского университета. Вероятно, Герцен имеет в виду ее работы о славянских песнях, позднее собранные в книге ‘Historical viewof the Slavic languages’, изданной в 1850 г. в Нью-Йорке и в 1852 г. переизданной в Германии под заголовком: ‘bersichtliches Handbuch der slavischen Sprache und Literatur, nebst Skizze ihrer Volkspoesie’, Leipzig, 1852. Известен, кроме того, перевод Талви народных сербских песен: ‘Volkslieder der Serben’, Halle, 1825—1826, высоко оцененный Гёте (Сообщено П. Г. Богатыревым).
Стр. 188. Одновременно он писал метеорологическое исследование об электричестве и другое — о пришествии варягов на Русь, в ответ историографу Мюллеру…— Имеются в виду ‘Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих’ и возражения М. В. Ломоносова Г. Ф. Миллеру по поводу диссертации последнего ‘Происхождение имени и народа российского’. Ломоносов в своих возражениях Миллеру выступил с опровержением антинаучных взглядов на возникновение русского государства и положил тем самым начало борьбе с норманизмом в исторической науке.
Державин не боится Екатерины, он шутит с нею, называет ее ‘Фелицей’ и киргиз-кайсацкою царицей’.— ‘Фелицей’ Екатерина именуется в ‘Оде к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанной некоторым мурзою, издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге’, а также в ряде других произведений Г. Р. Державина.
Стр. 189. …комедия, едкая сатира на провинциальных дворянчиков.— ‘Бригадир’ Д. И. Фонвизина.
…издавал первый русский журнал.— Н. И. Новиков издавал не первый русский журнал, а один из первых русских сатирических журналов — ‘Трутень’ (1769—1770).
Стр. 192. …написавший в предисловии к своему труду, что история прошлого есть поучение будущему? — В предисловии к ‘Истории государства Российского’ H. M. Карамзин писал: ‘История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая, зерцало их бытия и деятельности, скрижаль откровений и правил, завет предков к потомству, дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего’.
‘Народы дикие любят свободу и независимость, народы цивилизованные — порядок и спокойствие’… — Этот взгляд неоднократно высказывался H. M. Карамзиным в ‘Истории государства Российского’. Так, например, в гл. III первого тома (‘О физическом и нравственном характере славян древних’) он пишет: ‘Сей народ, подобно всем иным, в начале гражданского бытия своего не знал выгод правления благоустроенного, не терпел ни властелинов, ни рабов в земле своей, и думал, что свобода — дикая, неограниченная, есть главное добро человека’.
…Петр I, был и до времени ~ и революционером-террористом? — Ср. запись в дневнике Герцена от 3 апреля 1844 г., где Петр I был охарактеризован как ‘Марат, Робеспьер и Фукье Тенвиль вместе’ (см. т. II наст. изд., стр. 348).
Стр. 194. Александр ~ разыгрывал роль конституционного короля Польши.—Александр I на Венском конгрессе в 1815 г. заявил о ‘даровании’ Польше конституции, рассчитывая вызвать этим волнения в польских областях, принадлежавших Австрии и Пруссии, с целью воссоединения Польши под своим владычеством.
Стр. 195. Историк-абсолютист Карамзин и Сперанский ~ работали по его приказу над проектом конституции.— M. M. Сперанский подготовил по поручению Александра I проект государственных преобразований — ‘Введение к уложению государственных законов’, представленный им в 1809 г. Этот проект, также как некоторые реформы, проведенные по инициативе Сперанского, вызвал резкое недовольство дворянства, выражением чего явилась ‘Записка о древней и новой России’ H. M. Карамзина, написанная им в 1811 г. в противовес проекту Сперанского.
Вначале общество приняло название ‘Союза благоденствия’.— ‘Союз благоденствия’ был создан после ‘Союза спасения’.
…нечто вроде абсолютистского Грютли, Тугендбунда…— Грютли — швейцарская буржуазно-реформистская организация, основанная в 1838 г. и названная в честь луга в Грютли, где, согласно преданию в 1307 г. был заключен союз между тремя кантонами, положивший начало швейцарской республике. Тугендбунд — политическое общество, возникшее в Пруссии в 1808 г. в период французской оккупации, для тайной подготовки отпора Наполеону.
Стр. 197. Так, в 1838 году коренным образом было изменено управление всеми сельскими общинами ~ создало для 17 000 000 человек новую форму управления…— Герцен имеет в виду законы 1838—1841 гг., так называемые реформы графа П. Д. Киселева, реорганизовавшие управление государственными крестьянами и несколько видоизменившие, но еще более усилившие подчинение крестьянской общины органам чиновничьего управления.
…опасаясь кадастра…— Имеется в виду опись и оценка земель, установление крестьянских наделов и повинностей, предусмотренные реформой П. Д. Киселева.
Стр. 197—198. В некоторых уездах Казанской, Вятской и Тамбовской губерний ~ новый порядок был сохранен.— См. комментарий к стр. 212.
Стр. 201. …mane, fares, tacel деспотизма…— По библейскому преданию,— слова, начертанные огненной рукой на стене во время Валтасарова пира и предвещавшие гибель Валтасару и его державе — Вавилону.
…царствования, которое началось на русской, а продолжалось на польской крови…— Имеется в виду расправа с декабристами, ознаменовавшая вступление на престол Николая I, и разгром польского восстания 1830—1831 гг.
Стр. 202. …ни его клиентом, ни его паразитом… — Эти слова даются в буквальном переводе с французского. Слово ‘клиент’ Герцен употребляет в том его смысле, который оно имело в древнем Риме — человек, зависимый от патрона, покровительствуемый им.
Стр. 204. Молодой путешественник в ‘Тарантасе’ гр. Соллогуба… — Иван Васильевич, персонаж повести В. А. Соллогуба.
…подобно тем ахенским собакам у Гейне, которые, как милости, просят у прохожих пинка, чтобы разогнать скуку.— Имеется в виду поэма Г. Гейне ‘Германия’, гл. III.
Стр. 206. …‘сей омут,— как говорит Пушкин,— где мы с вами купаемся, дорогой читатель’.— Неточная цитата из ‘Евгения Онегина’ (гл. VI, строфа XVI).
Стр. 207. …Пушкин возвратился из ссылки, Мицкевич отправлялся в ссылку.— Пушкин познакомился с Адамом Мицкевичем в сентябре 1826 г. по приезде в Москву из Михайловского, где находился в ссылке. Мицкевич, будучи выслан из пределов Польши, жил в России в 1824—1829 гг.
Курс, прочитанный Мицкевичем в Collge de France…— Курс истории славянских литератур А. Мицкевич читал в ‘Collge de France’ в 1840—1844 гг. (см. отзыв Герцена о лекциях Мицкевича в ‘Дневнике’, записи от 12 и 17 февраля 1844 г.— т. II наст. изд., стр. 333—335).
Как-то великий князь-наследник поздравил Пушкина ~ по этому случаю’ — С производством в камер-юнкеры поздравил Пушкина не наследник, а великий князь Михаил Павлович, ответ Пушкина приведен Герценом неточно (ср. в дневнике Пушкина запись от 7 января 1834 г.).
Стр. 208. ‘L, sotto glorni brevi e nebulosi…’ — Герцен несколько неточно цитирует два стиха канцоны Петрарки из цикла ‘Сонеты и канцоны на жизнь мадонны Лауры’, пропуская среднюю строку ‘Nemica aaturalmeiite di расе’. Эти же два стиха использует Пушкин в качестве эпиграфа к шестой главе ‘Евгения Онегина’.
Пушкин убит на дуэли ~ Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки.— Герцен допускает здесь ряд фактических неточностей.
‘Горе народам, которые побивают камнями своих пророков!’ — говорит писание.— Видимо, имеется в виду евангельское сказание о гонениях, которым подверглись посланные в Иерусалим ‘пророки, и мудрые, и книжники’ (Евангелие от Матфея, гл. 23, от Луки, гл. 13).
Стр. 212. Что знаем мы о поджигателях из Симбирска ~ когда власти прибегли к пушкам?..— Имеются в виду: события в Симбирской губернии, которая, как и ряд других губерний, была, по словам отчета III отделения, охвачена в 1839 г. ‘пожарами и волнением народным’, массовый протест, которым начиная с 1841 г. государственные крестьяне, в частности в Казанской и Вятской губерниях, ответили на реформы П. Д. Киселева, на усиление бюрократически-полицейской опеки, некоторые крестьянские восстания, в частности 1843 г., когда крестьяне ‘под предводительством бессрочно-отпускных и уволенных в отставку нижних чинов с оружием в руках встретили посланные для усмирения их воинские команды и только усиленными отрядами приведены в повиновение’. (‘Крестьянское движение 1827—1869’, Соцэкгиз, 1931, в. 1, стр. 32, 53, 57).
Стр. 213. …сочинения Костина о России…— Книга Кюстина — La Russie en 1839. Par le marquis de Custine. T. 1—4, Paris, 1843. О ней запрещалось упоминать в печати, книгопродавцам было предложено отослать за границу выписанные экземпляры. Но нелегальными путями книга Кюстина широко распространилась в России. О впечатлении, произведенном на Герцена книгой Кюстина, см. в Дневнике за 1843 г. (т. II наст. изд., стр. 311—313, 315, 340), а также в статье Герцена ‘Россия’ (т. VI наст. изд., стр. 195—198).
Стр. 215. Небольшая кучка ренегатов, вроде сиамских близнецов Греча и Булгарина ~ набирал в типографии Греча революционные прокламации.— Агитационные произведения декабристов (революционные воззвания, оды, сатиры, массовые песни, памфлеты) распространялись только в рукописных копиях и к печати никогда не предназначались. Ни одной печатной прокламации не вышло из рядов тайного общества ни в пору междуцарствия, ни в самый день 14 декабря. В типографии же Н. И. Греча, как ныне установлено, нелегально печатались не революционные воззвания, а масонские уставные документы и листовки (Ю. Г. Оксман. Из истории агитационно-пропагандистской литературы двадцатых годов XIX века, см. книгу ‘Очерки из истории движения декабристов’, М., 1954, стр. 463). Возможно, что к печатанию этих материалов имел отношение ‘фактор и распорядитель типографии Греча’ Е. Фридрих, убитый и ограбленный в Петербурге в 1821 г. В пору следствия над декабристами широкое распространение получили слухи о том, что Фридрих был убит вовсе не с целью грабежа, а по заданиям членов тайного общества (об этом см. в книге: В. Г. Базанов. ‘Вольное общество любителей российской словесности’, Петрозаводск, 1949 г., стр. 74 и 273, в статье М. К. Азадовского ‘Затерянные и утраченные произведения декабристов’ — ЛН, т. 59, стр. 758). Политическая беспринципность Булгарина и Греча, как литературных дельцов, связанных в свое время с писателями-декабристами, а после их гибели с органами тайной полиции, объясняет появление именно их имен в легенде, передаваемой Герценом. Эти же сведения повторяются в брошюре П. В. Долгорукова ‘La vrit sur la Russie’, Paris, 1860, p. 224, и в ‘Записной книжке И. H. Павлова’ (‘Русский архив’, 1896, кн. IV, стр. 892). Сиамские близнецы — Ханг и Энг Бункес (родившиеся в 1811 г. в Маклонге, в Сиаме). Они появились на свет сросшимися посредством соединительной ткани толщиной в руку. Выражение это стало затем нарицательным.
Стр. 217. …двумя цензурами, которые он учредил за пределами своих владений, в Яссах и Бухаресте ~ вторую цензуру в Петербурге… — О введении русской цензуры в Яссах и Бухаресте официальных данных не обнаружено. Возможно, что Герцен имеет в виду оккупационный режим, введенный в Молдавии и Валахии русскими властями на основе Балта-Лиманской конвенции 1849 г. с Турцией, эта конвенция предусматривала совместную борьбу против всяких проявлений революционного движения. В Петербурге 27 февраля 1848 г. была организована правительственная комиссия под председательством Меншикова, преобразованная 2 апреля в комитет под председательством Бутурлина для высшего надзора за журналистикой и наблюдающими за ней учреждениями. Затем был создан комитет под председательством Блудова для рассмотрения заключений комитета 2 апреля.
Стр. 218. В 1832 году, под предлогом, что это тайное общество, арестовали дюжину студентов…— Очевидно, имеется в виду так называемый ‘сунгуровский заговор’ 1831 г.,— дело, по которому была осуждена группа студентов Московского университета, обвинявшихся в недонесении правительству о намерении Н. П. Сунгурова создать тайное революционное общество.
Стр. 220. Сенковский основал свой журнал…— В 1834 г. О. И. Сенковский основал ежемесячный журнал ‘Библиотека для чтения’, издателем которого был А. Ф. Смирдин.
…за приветствие, обращенное им к Николаю после прекращения холеры, и за два политических стихотворения.— Приветствие Николаю, напечатанное Пушкиным,— стихотворение ‘Герой’ (‘Да, слава в прихотях вольна’), поводом для которого явилось прибытие царя в Москву во время холерной эпидемии 1830 г. Два политических стихотворения — ‘Бородинская годовщина’ и ‘Клеветникам России’.
…своей раболепной брошюрой.— ‘Выбранные места из переписки с друзьями’.
Стр. 222. …’лишь пробел в человеческом сознании, лишь поучительный пример для Европы’.— В ‘Философическом письме’ Чаадаев писал: ‘Мы жили, мы живем, как великий урок для отдаленных потомств, которые воспользуются им непременно, но в настоящем времени, что бы ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумения’ (‘Телескоп’, 1836, т. 34, No 15, стр. 295).
Стр. 223. Важный немец Вигель ~ ополчился на врагов русского православия.— Имеется в виду послание Ф. Ф. Вигеля, занимавшего в то время должность управляющего департаментом духовных дел иностранных исповеданий, митрополиту Серафиму, написанное по поводу публикации ‘Философического письма’ Чаадаева. Это послание носило характер политического доноса.
Стр. 224. …‘Отмщенье, государь, отмщенье!’ — Цитата из трагедии французского драматурга Ротру ‘Венцеслав’. Была использована в качестве эпиграфа в некоторых списках стихотворения M. Ю. Лермонтова ‘Смерть поэта’.
Стр. 225. ‘И то, что ты сказал перед кончиной…’ — Цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Памяти А. И. Одоевского’.
Стихотворения Лермонтова превосходно переведены на немецкий ~ его романа ‘Герой нашего времени’, сделанный Шопеном.— Сочинения M. Ю. Лермонтова в немецком переводе вышли в свет в 1852 г.: Michail Lermontoff’s Poetischer Nachlass, zum Erstenmal in den Versmassen der Urschrift aus dem Russischen bersetzt, mit Hinzuziehung der bisher unverffentlichten Gedichte, mit Einleitung und mit einem biographischkritischen Schlussworte versehen von Friedrich Bodenstedt, 1852. Французский перевод Шопена был опубликован в 1853г.: Choix de nouvelles russes de Lermontoff, Pouchkine, von Wiesen, etc., traduites de russe par M. J. N. Chopin, Paris, 1853.
Стр. 226. …уродливые произведения, сфабрикованные в первой половине царствования Екатерины II.— Имеются в виду сентиментально-любовные романсы и псевдонародные песни, созданные Н. П. Никелевым, И. И. Дмитриевым, Ю. А. Нелединским-Мелецким и другими.
Стр. 228. …‘трагический’ только в смысле Лаокоона.— Имеется в виду известная античная скульптурная группа (I в. до н. э.), изображающая смерть жреца Лаокоона и его двух сыновей, обреченных велением богов на неизбежную гибель.
‘Тарас Бульба’ ~ переведены на французский язык Виардо. Есть немецкий перевод ‘Мертвых душ’.— Известно два издания сочинений Гоголя в переводе Л. Виардо: Nicolas Gogol. Nouvelles russes, traduction franaise publie par Louis Viardot: Tarass Boulba, Les mmoires d’un fou, La Calche, Un mnage d’autrefois, Le roi des gnomes. Paris, 1845. Второе издание вышло в свет в 1853 г. Немецкий перевод ‘Мертвых душ’: Die todten Seelen. Ein satyrisch-komisches Zeitgemlde. Aus dem Russischen berst. Von Ph. Lbenstein. Leipzig, 1846.
Стр. 229 …разъяснить в предуведомлении со что ‘за его улыбкой кроются горячие слезы’ — Близкие по смыслу высказывания содержатся у Гоголя в ‘Мертвых душах’ (часть I, гл. 7), в ‘Театральном разъезде после представления новой комедии’ и в ‘Развязке ‘Ревизора».
Стр. 230. …как в трагедии Байрона, стать из Сарданапала-неженки — Сарданапалом-героем.— Сарданапал, герой одноименной трагедии Байрона — изнеженный ассирийский царь, который, в виду опасности, грозившей родине, а также под влиянием любви к рабыне Мирре, превращается неожиданно для всех в храброго воина и совершает ряд героических поступков.
Стр. 233. …законы об оскорблении величества, столь успешно перенятые недавно императором Николаем и его юрисконсультом Губе… — Речь идет о статьях, заключенных в XV томе ‘Свода законов’ (‘Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Павловича составленный. Т. XV. Законы уголовные’). Этот том был издан в 1842 г. в переработанном виде. Пересмотром его занимался комитет, членом которого был Р. М. Губе, игравший важную роль в кодификационной работе при Николае I. В переизданном в результате работы комитета XV томе ‘Свода законов’ в статье 232 предусматривается преступление, заключающееся в ‘поношении’ ‘Императорского величества и Императорского Дома злыми и вредительными словами’.
Стр. 236. После книги Фейербаха и пропаганды, которую вела газета Арнольда Руге…— Герцен имеет в виду распространение материалистических взглядов. Книга Л. Фейербаха ‘Сущность христианства’ вышла в Лейпциге в 1841 г. Под газетой Руге подразумевается либо ‘Немецкий ежегодник’ (в котором сотрудничал К. Маркс), выходивший с июля 1841 г. по январь 1843 г. в Лейпциге, либо, скорее всего,— ‘Немецко-французский ежегодник’, издававшийся Руге совместно с К. Марксом в Париже в 1844 г. В его единственном выпущенном номере (сдвоенном) было опубликовано несколько статей К. Маркса и Ф. Энгельса.
Стр. 240. …человек не может сделать шагу, не задев своих воспоминаний, своих фуэросов…— Подразумевается власть традиции, сложившихся ранее представлений, пережитков. О содержании, вкладываемом в этот термин (от испанского fuero, в данном случае — обычай, обычное право), Герцен подробно говорит в одной из частей цикла ‘Капризы и раздумье’ — ‘По разным поводам’ (см. т. II наст. изд., стр. 73 и след.)
Стр. 242. …ни этот новый Самсон, потрясающий из недр своей тюрьмы европейское здание…— В период тюремного заключениям 1849 г., помимо статей, напечатанных в газете ‘La Voix du Peuple’, Прудон написал работы ‘Исповедь революционера’ (‘Les confessions d ‘un rvolutionnaire’) и ‘Всеобщая идея революции в XIX веке (‘Ide gnrale de la rvolution au 19 sicle’). Sainle Plagie — название одной из парижских тюрем.
Стр. 244. Одну со ‘Юридическое развитие России’, опубликовал ‘Современник’, в Петербурге — Имеется в виду статья К. Кавелина ‘Взгляд на юридический быт древней России’, опубликованная в ‘Современнике’, 1847 г., No 2.
Другую — пространный ответ славянофила — напечатал ‘Москвитянин’ — Статья Ю. Самарина ‘О мнениях ‘Современника’ исторических и литературных’ была опубликована в ‘Москвитянине’, 1847 г., Ч. II, за подписью ‘М…. З…. К….’
Стр. 245. …спорить об opus operans и opus operatum…— Имеется в виду схоластический религиозный спор эпохи средневековья об активном или пассивном действии церковного причастия.
Стр. 246. …в ‘Феноменологии’ (‘Herr und Knecht‘).— В ‘Феноменологии духа’ Гегеля, глава ‘Самостоятельность самосознания и его несамостоятельность, господство и рабство’, раздел III — ‘Herr und Knecht’.
Стр. 248. …‘спустился, подобно рудокопу со нашедшему под землей еще не початую жилу’.— Герцен цитирует отрывок из указанной выше статьи Ю. Самарина (см. ‘Москвитянин’, 1847, ч. II, стр. 193).
Стр. 249. Указ от 2-го апреля 1842 года ~ отмены крепостного права.— Указ 2 апреля 1842 г. об ‘обязанных крестьянах’ представлял собой бессильную попытку правительства Николая I найти такое ‘решение’ крестьянского вопроса, которое не затрагивало бы политических и экономических привилегий дворянства. Немногие случаи соглашений между помещиками и крестьянами, явившиеся результатом этого указа, вели к обезземелению крестьян в обмен на некоторые льготы в области их личной свободы.
Правительство позволило дворянству в двух или трех главных губернских городах назначить комитеты, чтобы обсудить способы освобождения крестьян.—Обращаясь к депутации от смоленских дворян, Николай I в 1847 г. призывал их провести келейное обсуждение этого вопроса. Разрешение проводить секретные совещания по обсуждению проектов освобождения крестьян с участием высшей губернской администрации было дано также тульскому, витебскому и динабургскому дворянству.
Стр. 250. …4 августа 1792 года, когда великодушное меньшинство увлекло за собой французское дворянство. — Подразумевается выступление руководителей Бретонского клуба — герцога д’Эгийона и виконта де-Ноайя — на заседании Национального собрания 4 августа 1789 г. От имени аристократического меньшинства они внесли предложение отказаться от ряда феодальных привилегий, уступив восставшему крестьянству. Сознавая невозможность для правительства удержать силой старый порядок, депутаты приняли это предложение. Буржуазные историки всячески поддерживали версию, по которой французское дворянство якобы добровольно и с энтузиазмом отреклось в ‘ночь чудес’ от своих прав.
…Перовский, погубивший указ от 2 апреля своими разъяснениями… —Имеется в виду циркуляр Л. А. Перовского, опубликованный в официальных ведомостях и разосланный всем губернаторам, в котором подчеркивалось, что по смыслу указа 2 апреля 1842 г. земля при заключении договоров остается собственностью помещиков. Циркуляр имел целью предупредить возможное недовольство дворянства и толкование указа крестьянами как освобождения.
Стр. 253. …коммунизм — это русское самодержавие наоборот.
— Говоря так, Герцен имеет в виду тенденции регламентирования и уравнительности, присущие утопическим представлениям о коммунизме.
Стр. 256. Род Гольштейн-Готторнов…— Подразумевается царствовавшая в России, сильно онемеченная, династия Романовых (см. комментарий к стр. 176).
Стр. 257. …этот народ, который, уступив численному превосходству, прошел через Европу, скорее как победитель, а не побежденный…
— В Германии и Франции широким сочувствием были встречены польские эмигранты и польские войска, оттесненные после поражения восстания 1830—1831 гг. за пределы Польши превосходящими силами николаевской армии.
Стр. 259. О сельской общине в России.— Ранее напечатано Герценом как часть статьи ‘Россия’ (см. т. VI наст. изд.).
Стр. 260. В своем очень интересном, но неистово реакционном труде… —Речь идет о труде Августа Гакстгаузена — Studien ber die innern Zustnde, das Volksleben und insbesondere die lndlichen Einrichtungen Rulands. Von August Freiherrn von Haxthausen. В de. I—III, Hannover—Berlin, 1847—1852.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Аввакум (ок. 1621—1682), протопоп, выдающийся проповедник и писатель — 54, 184, 426, 427
Австрийский император — см. Франц Иосиф
Адлерберг Владимир Федорович, граф (1790—1884), с 1841 по 1856 г. главноуправляющий почтовым департаментом — 11, 139
Александр I (1777—1825), император с 1801 г. — 21, 52, 61, 63—66, 76, 93, 131, 150, 183, 191—196, 206, 224, 262, 341, 352, 398, 419, 427, 428, 442, 444
Алексей Михайлович (1629—1676), царь с 1645 г. —14, 40, 62, 67, 97, 98, 142, 170, 192, 197, 227, 229, 305, 339
Алексей Петрович (1690—1718), сын Петра I от первого брака —41,
171, 426
Амвросий (Андрей Степанович Зертис-Каменский) (1708—1771),московский архиепископ — 51, 182, 426
Ангальт-Цербстская принцесса — см. Екатерина II
Андриане (Andryane) Александре Филиппе (1797—1863), итальянский карбонарий, масон—349, 360
— ‘Записки государственного преступника’ (‘Mmoires d’un prisonnier d’tat’) — 349, 360
Анна Брауншвейгская — см. Анна Леопольдовна
Анна Иоанновна (1693—1740), императрица с 1730 г. — 42, 47, 48, 172, 177, 178
Анна Леопольдовна (1718—1746), ‘правительница’ России в 1740—1741 гг. — 47, 178, 426
Ансильон (Ancillou) Шарль (1659—1715), французский литератор и историк — 60, 190
‘Антон Горемыка’, повесть Д. В. Григоровича (см.)
Аракчеев Алексей Андреевич, граф (1769—1834) — 61, 192
Аристотель (384—322 до н. э.) — 279, 314, 440
Аугсбургская газета — см. ‘Всеобщая газета’
Ахилл, герой поэмы Гомера ‘Илиада’ — 55, 185
Бабёф Гракх (настоящее имя Франсуа Ноэль) (1760—1797), французский революционер-утопист — 69, 199
Байрон (Byron) Джордж Ноэл Гордон (1788—1824) — 72, 73, 95, 99, 202, 203, 225, 230, 419, 431
— ‘Дон Жуан’ — 73, 203, 418, 419
— ‘Манфред’, Манфред — 73, 204
— ‘Сарданапал’ — 99, 230, 431, Сарданапал — 99, 230, 297, 331, 431, 441
Бакунин Александр Михайлович (конец 1760 гг.—1854), отец М. А. Бакунина — 341, 352, 444, 445
Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) — 7, 105, 106, 135, 236, 279, 315, 314, 339, 340—362, 402-405, 408, 412, 418, 419, 438—440, 442, 446
— ‘Russische Zustnde’ — 350, 362, 418
Баратынский Евгений Абрамович (1800—1844) —78, 208, 429
Беккариа Чезаре (1738—1794), итальянский просветитель, юрист и публицист — 67, 197, 297. 332
Белинский Виссарион Григорьевич (1811—1848) — 78, 89, 104—109, 208, 219, 234—239, 342, 343, 353, 355.4Л, 412, 415, 416, 445
Белинский Григорий Никифорович (1784—1835), отец В. Г. Белинского —105, 235
Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807—1873), поэт — 91, 221
Бенкендорф Александр Христофорович(1783—1844) — 81, 92, 211, 223
Берлинский король — см. Фридрих Вильгельм IV
Бернацкий (Biernacki) Алоизий Проспер (1778—1854), польский общественный и политический деятель, участвовавший в восстании 1830 г., позднее эмигрант — 279, 314, 438
Беррье (Berryer) Никола Рене (1703—1762), придворный Людовика XV — 293, 328
Бестужев-Марлинский Александр Александрович (1797—1837), писатель, декабрист — 65, 78, 195, 208
Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693—1766), государственный деятель, в 1740 г. член кабинета, с 1744 по 1758 г. канцлер — 47, 177
Бибиков Александр Ильич (1729—1774), генерал-аншеф, в 1773—1774 гг. командующий войсками, направленными для подавления восстания Пугачева — 303, 337, 441, 442
‘Библиотека для чтения’, журнал, издававшийся в Петербурге с 1834 по 1865 г., до 1847 г. редактором его был О. И. Сенковский — 87, 99, 217, 230, 430
Бирон Эрнст Иоганн, герцог (1690—1772), фаворит императрицы Анны Иоанновны, глава немецкой реакционной клики, захватившей в 30-х гг. XVIII в. власть. В ноябре 1740 г. был свергнут Минихом — 47, 48, 177, 178, 426
Блуменбах Иоганн Фридрих (1702—1840), немецкий естествоиспытатель — 376, 447
Блюнчли Иоганн Каспар (1808—1881), швейцарский юрист, реакционный политический деятель — 345, 356, 445
Боденштедт Фридрих (1819—1892), немецкий писатель, переводчик Пушкина, Лермонтова, Тургенева — 95, 225, 295, 431
Болтин Иван (ум. после 1731), первый обер-прокурор синода — 41, 171, 425
Борис Годунов (1551—1605), царь с 1598 г. — 33, 34, 37, 38, 73, 163, 164, 166, 167, 425
‘Борис Годунов’, трагедия А. С. Пушкина (см.)
Брауншвейг-Водьфенбюттель, династия браушнвейгских герцогов, из которой по мужской линии происходил русский император Иван VI Антонович — 6, 176, 426
Бруно Джордано (1548—1600) — 354
Брюллов Карл Павлович (1799—1852) — 296, 330, 441
— ‘Последний день Помпеи’ — 296, 330, 441
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859), реакционный писатель и журналист, агент III отделения — 85, 89, 215, 219, 429, 430
Бурбоны, королевская династия во Франции, свергнутая французской революцией конца XVIII в., восстановленная после 1814 г.,— 64, 194, 289, 324
Вейтлинг Вильгельм (1808—1871), деятель немецкого рабочего движения, теоретик утопического ‘уравнительного’ коммунизма — 345, 356, 445
Великая княгиня Ольга — см. Ольга Николаевна
Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805—1827), поэт — 75, 77, 93, 206, 208, 223, 399
Вертер, герой романа ‘Страдания молодого Вертера’ Гёте (см.)
‘Взгляд на юридический быт древней России’, статья Кавелина К. Д. (см.)
Виардо Луи (1800—1883), французский литератор и художественный критик, переводчик сочинений Пушкина, Гоголя, Тургенева — 88, 228, 431
Вигель Филипп Филиппович (1786—1856), управляющий департаментом духовных дел иностранных исповеданий — 92, 223, 430
Вильгельм I (1797—1888), прусский принц, с 1861 г. прусский король, с 1871 г. германский император — 22, 151
Виндишгрец Альфред, князь (1787—1862), австрийский фельдмаршал, стоявший во главе войск, подавивших в 1848 г. пражское и венское восстания,—109, 239, 346, 358
Владимир Святославич (ум. 1015), великий князь киевский —103, 117, 233, 247, 280, 315
Владислав (1695—1648), сын польского короля Сигизмунда, бывший претендентом на русский престол в период польской интервенции начала XVII в., с 1632 г. польский король под именем Владислава IV — 35, 164, 165, 425
Волконский Сергей Григорьевич, князь (1788—1865), декабрист — 65, 195
Вольтер (Apva) Франсуа Марп (1694—1778) —52, 182/183, 297, 331, 332, 375
‘Восточные фрагменты’, соч. Фальмерайера (см.)
‘Всеобщая газета’ (Аугсбургская газета) (‘Allgemeine Zeitung’) — ежедневная газета, выходившая с 1798 г., в 1810—1882 гг. издавалась в Аугсбурге — 83, 213, 349, 360
Вюртемберг Карл Фридрих-Александр (1823—1891), вюртембергский наследный принц, женатый на дочери Николая I, с 1864 г. король Карл —17, 145
Габсбурги, династия, правившая Австрийской империей — 20, 126, 149, 256, 305, 347, 358, 423
Гайнау (Haynau) Юлиус (1786—1853), австрийский фельдмаршал, палач венгерской революции 1848—1849 гг. —109, 239
Гакстгаузен (Haxthausen) Август, барон (1792—1866), немецкий реакционный литератор, автор работ об аграрных отношениях в Пруссии и в России —129, 131, 132, 260—263, 288, 301, 322, 335, 433, 43S, 441
— ‘Исследования внутренних отношений, народной жизни и в особенности сельских учреждений России’ (‘Studien ber die Innern Zustnde, das Volksleben und insbesondere die lndlichen Einrichtungen Rulands’) —129, 260, 433
‘Галльские летописи’ (‘Halleschen Jahrbcher fr Kunst und Wissenschaft’), журнал, выходивший в 1838—1841 гг. под редакцией Арнольда Руге — 344, 356
Гамлет, действ, лицо в одноименной трагедии Шекспира (см.)
Гауг (Haug) Эрнест, австрийский офицер, участник венской революции 1848 г., впоследствии эмигрировавший в Лондон — 387, 389, 442
Гегель (Hegel) Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) —105, 106, 115, 122, 236, 246, 253, 284, 319, 342, 343, 353, 355, 432, 445, 447
— ‘Логика’ (‘Wissenschaft der Logik’) —106, 236
— ‘Феноменология духа’ (‘Phnomenologie des Geistes’) —106, 115, 236, 246, 432
— ‘Философия религии’ (‘Philosophie der Religion’) —106, 116, 237, 246
Гейбнер (Heibner) Otto (1812—1893), лидер умеренных саксонских демократов в 1848 г.— 348, 359
Гейне Генрих (1797—1856) — 74, 204, 429
— ‘Германия. Зимняя сказка’ (‘Deutschland. Ein Wintermrchen’) — 74, 204, 429
Геккер (Hecker) Фридрих Карл (1811—1881), немецкий буржуазный демократ, один из руководителей восстания в Бадене в 1848 г. — 402, 405
Генрих VIII (1491—1547), английский король с 1509 г.—42, 172
Гервег (Herwegh), Георг (1817—1875), немецкий поэт — 386, 388, 390, 391, 448, 449
Герцен Александр Иванович (1812—1870)
— ‘Былое и думы’ — 421, 424, 434, 445, 446, 448, 449
— ‘Вместо предисловия или объяснения к сборнику’ — 434
— ‘Дилетантизм в науке’ — 415
— ‘Дневник’ — 425, 427—429, 445, 449
— ‘Долг прежде всего’ — 447
— ‘Записки одного молодого человека’ — 434, 445
— ‘Капризы и раздумье’ — 432
— ‘Концы и начала’ — 447
— ‘Мазурка’ — 437
— ‘Москва и Петербург’ — 415
— ‘М. С. Щепкин’ — 423
— ‘Несколько замечаний об историческом развитии чести’ — 448
— ‘Письма из Франции и Италии’ — 413
— ‘Письма к будущему другу’, письмо пятое — 437
— ‘Письма об изучении природы’ — 415, письмо третье — 440, письмо пятое — 422
— ‘Письмо к Ш. Риберолю, издателю журнала ‘L’Homme’ — 437
— ‘Письмо русского к Маццини’ — 437
— ‘Прерванные рассказы Искандера’ — 446, 447
— Рецензия на ‘Возрождение’ Мишле — 439
— ‘Россия’ (‘La Russie’) — 416—18, 423, 427, 429, 433, 437, 441
— ‘Старый мир и Россия’ — 422, 437
— ‘С того берега’ (‘Vom anderen Ufer’) — 19, 148, 413, 422, 423
Герцен Наталья Александровна (1817—1852), жена А. И. Герцена — 386, 388, 419, 443
Гёте (Goethe) Иоганн Вольфганг (1749—1832) — 9, 73, 137, 203, 422,. 447
— ‘К Соединенным Штатам’ (‘Den Vereinigten Staaten’) — 9, 137, 422
— ‘Страдания молодого Вертера’ (‘Die Leiden des jungen Werthers’), Вертер — 378, Шарлотта — 378
— ‘Фауст’ — 441, Фауст — 73, 204, 296, 331, 441, Маргарита — 296, 331, 441
Гетман Запорожья — см. Сагайдачный П. К.
Гильотинированный король — см. Людовик XVI
Глостеры, титул младших принцев английского королевского дома —289, 324, 436
Гмелин Иоганн Георг (1709—1755), немецкий натуралист, живший в России с 1727 по 1747 г., в 1733—1743 гг. совершил путешествие по Сибири, результатом которого явился четырехтомный труд ‘Флора Сибири’ — 20, 149
Гогенцоллерны, династия прусских королей — 20, 126, 149, 256, 423, 431
Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — 87, 90, 96—99, 117, 220, 227—230, 248, 347, 358, 401, 415, 416, 418, 421
— ‘Вечера на хуторе близ Диканьки’ — 97, 228
— ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ — 90, 220, 415, 430
— ‘Мертвые души’ — 87, 98, 99, 217, 228, 229, 421, 431, Ноздрев — 366, 447, Мижуев — 366, 447
— ‘Ревизор’ — 98, 299, 400
— ‘Старосветские помещики’ — 98, 228, 431, Афанасий Иванович — 228
— ‘Тарас Бульба’ — 98, 228, 431
Головин Иван Гаврилович (1816—1890), русский эмигрант-публицист — 402—406, 419
— ‘La Russie sous Nicolas I-er’ — 403, 405
— ‘Mmoires d’un prtre russe’ — 403, 405
Головинский Василий Андреевич (1829—после 1874), петрашевец — 124, 254
Гольштейн-Готторн, династия Гольштейн-готторнских герцогов, из которой по мужской линии происходил Петр III — 46, 126, 176, 256, 426, 433
Гонсевский Александр Корвин (ум. 1645), польский воевода, активный участник польской интервенции начала XVII в. против Московского государства—38, 167
‘Город пышный, город бедный’, стихотворение Пушкина (см.)
‘Гофман и Кампе’ (‘Hoffmann und Campe’), немецкая издательская фирма, образовалась в 1810 г. в Гамбурге — 19, 148, 423
Греч Николай Иванович (1787—1867), реакционный журналист и писатель — 85, 89, 215, 219, 429, 430
Грибоедов Александр Сергеевич (1795—1829) — 74, 77, 93, 204, 208, 224, 420
— ‘Горе от ума’ — 74, 204, Чацкий — 74, 204
Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899)
— ‘Антон Горемыка’ — 97, 228, 400
Григорьев Николай Петрович (1822—1886), гвардейский офицер, петрашевец —124, 254
Губе Ромуальд Михайлович (1803—1890), историк-юрист, чиновник, в 1840 г. был назначен членом комитета для ревизии проекта уложения о наказаниях — 103, 233, 431
Гумбольдт Александр (1769—1859), немецкий естествоиспытатель и географ-путешественник — 372
Гутенберг Иоганн (ок. 1400—1468), создатель европейского книгопечатания —124, 254
Данте Алигьери (1265—1321) — 294, 329, 436
Дантес Жорж Шарль, барон Геккерен (1812—1895), убийца Пушкина — 77, 207
Державин Гаврила Романович (1743—1816) — 58, 86, 188, 216, 427
— ‘Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице’ — 58, 188, 189, 427
Дидро (Diderot)Дени(1713—1784) — 52, 182, 297, 331, 436
Диккенс Чарлз (1812—1870) — 87, 218
Дмитриев Иван Иванович (1760—1837), поэт — 61, 86, 191, 216, 431
Долгорукий Алексей Григорьевич, князь (ум. 1734), один из воспитателей Петра II — 48, 178, 426
‘Дон Жуан’, роман в стихах Байрона (см.)
Достоевский Федор Михайлович (1821—1881) — 122, 124, 252, 254
— ‘Бедные люди’ — 122, 252
Дубельт Леонтий Васильевич (1792—1862), жандармский генерал, управляющий III отделением и начальник штаба корпуса жандармов — 368, 447
‘Дух законов’, соч. Монтескье (см.)
Екатерина I (1684—1727), жена Петра I, после его смерти с 1725 г. императрица — 11, 41, 42, 139, 171, 172
Екатерина II (1729—1796), императрица с 1762 г.— 20, 38, 42, 50—52, 54, 57—60, 66, 67, 95, 97, 117, 149, 168, 172, 181, 182, 184, 188—190, 196, 197, 226, 227, 247, 297, 305, 332, 339, 416, 422, 426, 427, 431
Елизавета Петровна (1709—1761), императрица с 1741 г.— 42, 47, 48, 50, 97, 172, 177, 178, 181, 227, 426
Ермак Тимофеевич (ум. 1584) — 56, 186
Жолкевский Станислав (1547—1620), польский гетман, участник польско-литовской интервенции начала XVII века против Московского государства — 38, 167
Жорж Санд (псевдоним Авроры Дюдеван) (1804—1876) — 87, 218, 345, 349, 357, 361, 446
— ‘Лелия’, Тренмор — 73, 204
Жуковский Василий Андреевич (1783—1852) — 61, 191
Жюль Элизар, псевдоним М. А. Бакунина (см.)
‘Записки государственного преступника’, соч. А. Ф. Андриане (см.)
‘Записки охотника’, соч. И. С. Тургенева (см.)
‘Записки Пёшо’ — см. Пёше Жак
Зорич Семен Гаврилович (1745—1799), генерал-лейтенант, [фаворит Екатерины 11—60, 190, 398
Зубов Платон Александрович (1767—1822), фаворит Екатерины II — 398
Иван I Данилович Калита (ум. 1340), великий князь московский с 1328 г. — 31, 160
Иван III Васильевич (1440—1505), великий князь московский с 1462 г.— 32, 33, 161, 162, 424
Иван IV Васильевич Грозный (1530—1584), великий князь всея Руси с 1533 г., царь с 1547 г.— 32—34, 42, 46, 56, 61, 161—163, 172, 186, 191, 396, 424, 425
Иван VI Антонович (1740—1764), Российский император в 1740—1741 гг., сын Анны Леопольдовны и герцога Антона Брауншвейг-Люнебургского — 305, 339, 426, 442
Иван Царевич, герой русских сказок — 55, 185
Излер Иван Иванович (1811—1877), швейцарец, владелец кондитерской в Петербурге — 369
Илья Муромец, герой русских былин — 55, 185
Иосиф II (1741—1790), император так наз. ‘Священной Римской империи германской нации’ — 51, 181
Кавелин Константин Дмитриевич (1818—1885), буржуазно-либеральный публицист, историк и юрист — 39, 169, 414, 425, 432
— ‘Взгляд на юридический быт древней России’ — 114, 244, 425, 432
Кавеньяк (Каваньяк, Cavaignac) Луи Эжен (1802—1857), французский генерал, реакционер, палач восстания парижского пролетариата в июне 1848 г., — 346, 358, 440
Канкрина Екатерина Захаровна (1796—1879), сестра декабриста Артамона Захаровича Муравьева, жена министра финансов графа Канкрина — 341, 352, 444
Кант Иммануил (1724—1804) — 342, 353, 447
Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — 60—62, 65, 86, 190—192, 195, 216, 414, 418, 425, 427, 428, 430
— ‘История Государства Российского’ — 61, 191, 425, 427
Кардано (Кардан) Джероламо (1501—1576), итальянский ученый, занимался математикой, философией, медициной и астрологией — 354
Карл XII (1682—1718), шведский король с 1697 г., в битве под Полтавой потерпевший поражение от Петра I — 275, 311
Карл Моор, действующее лицо в драме ‘Разбойники’ Шиллера (см.)
Карл V (1500—1558), император так наз. ‘Священной Римской империи’ с 1519 по 1555 г.— 33, 163, 424
Катон Младший, Марк Порций, Утический (95—46 до н. э.), вождь республиканской партии — 19, 148, 423
Кашкин Николай Сергеевич (1829—1914), чиновник министерства иностранных дел, петрашевец — 124, 254
Кирилл (827—869) и Мефодий (ум, 885), братья, славянские просветители, создатели одной из первых славянских азбук (кириллицы) 54, 185, 397
Киселев Павел Дмитриевич, граф (1788—1872), министр государственных имуществ, провел реформу управления государственными крестьянами — 82, 120, 212, 250, 428, 429
Клейнмихель Петр Андреевич, граф (1793—1869), царский сановник — 92, 223
Клеопатра (69—30 до н. э.), царица эллинистического Египта — 46, 177
Козловский Петр Борисович, князь (1783—1840), помещик дипломат — 287, 322, 440, 441
Коллар Ян (1793—1852), чешский поэт — 111, 242
Колумб Христофор (1451—1506) — 302, 336
Кольрейф Юлий Павлович (1813—1844), участник сунгуровского тайного общества — 88, 218
Кольцов Алексей Васильевич (1809—1842) — 78, 93, 95, 96, 105, 208, 224, 226, 227, 236, 294, 329
Кольцов Василий Петрович, отец А. В. Кольцова — 96, 226, 227
Комнины (Комнены), династия византийских императоров — 32, 162
Конарский Шимон (1808—1839), польский революционер, участник восстания 1830—1831 гг.— 278, 313, 436
Кондорсе (Condorcet) Жан Антуан де (1743—1794), французский просветитель, ученый, социолог, деятель французской революции конца XVIII в.— 377, 449
— ‘Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума’ (‘Esquisse d’un tableau historique des progrs de l’esprit humain’) — 377, 449
Констан Бенжамен (1767—1830), французский писатель и политический деятель — 69, 199
Константин V Копроним (719—775), византийский император с 741 г.— 42, 172, 396
Константин XI Палеолог (1403—1453), последний византийский император — 32, 161, 424
Конфалоньери Федерико, граф (1776—1846), борец за освобождение Италии, участник итальянской революции 1821 г.— 349, 361
Короваев — см. Кузьмин-Короваев
Костюшко Тадеуш (1746—1817), польский национальный герой, руководитель освободительного восстания 1794 г. — 272, 307, 423
Котошихин (Кошихин) Григорий Карпович (ок. 1630—1667), подьячий Посольского приказа, вступивший в тайные сношения со шведами и бежавший в Швецию.— 36, 98, 103, 165, 229, 233, 425
— ‘О России в царствование Алексея Михайловича’ — 36, 98, 103, 165, 229, 233, 425
Кошихин — см. Котошихин Г. К.
Критские, братья: Василий (1810—1831), Михаил (1809—1836) и Петр (1806—после 1855), основатели политического кружка — 88, 218
Кромвель Оливер (1599—1658) — 344, 355, 445
Крылов Иван Андреевич (1769—1844) — 61, 191
Кузьмин-Короваев Аглай, офицер, пытавшийся организовать побег польского революционера Конарского.— 278, 313, 436
Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868), реакционный писатель — 91, 221
Курье (Courier) Поль Луи (1772—1825), французский писатель — 69, 199
Кювье (Cuvier) Жорж (1769—1832), французский естествоиспытатель, — 372, 373
Кюстин (Custine) Адольф (1790—1857), французский литератор, путешествовавший по России.— 79, 83, 132, 209, 213, 263, 397, 398, 417, 429, 438
— ‘Россия в 1839 г.’ (‘La Russie en 1839’) — 83, 213, 429
Лазарь (библ.) — 117, 247
Лаокоон, античная скульптурная группа (I в. до н. э.) — 97, 228, 431
Левашова Екатерина Гавриловна (ум. 1839), близкий друг П. Я. Чаадаева — 342, 353, 445
Левек (Lvesque) Пьер Шарль (1737—1812), французский историк, по рекомендации Дидро вызванный Екатериной II в Петербург и написавший ‘Историю России’ — 20, 149
Ледрю Роллен (Ledru-Rollin) Александр Огюст (1808—1874) — 349, 361
Ленский, герой романа ‘Евгений Онегин’ Пушкина А. С. (см.)
Леопарди Джакомо (1798—1837), итальянский поэт — 296, 330
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) — 74, 77, 93—96, 99, 204, 208, 224—227, 230. 294, 295, 329, 330, 399, 416, 420, 431, 436, 441, 447
— ‘Герой нашего времени’ — 95, 225, 431, Печорин (‘Герой нашего времени’) — 74, 204
— ‘Горные вершины’ — 364, 447
— ‘Дума’ — 295, 330, 436, 441
— ‘Памяти А. И. Одоевского’ — 94, 225, 432
— ‘Смерть поэта’ — 94, 224, 431
Лжедимитрий I (ум. 16( 6) — 33—35, 38, 46, 163, 164, 167, 176, 425
Лжедимитрий II, прозванный Тушинским вором (ум. 1610) — 35, 164, 425
‘Логика’, соч. Гегеля (см.)
Ломоносов Михаил Васильевич (1711—1765) — 58, 96, 188, 227, 427
— ‘Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих’ — 58, 188, 427
Лопухин Иван Владимирович, князь (1756—1816), масон, член новиковского кружка — 60, 190
Луи Филипп (1773—1850), французский король с 1830 по 1848 г.— 127, 257, 437
Людовик Наполеон Бонапарт (1808—1873), с 1848 г.— президент французской республики, впоследствии (с 1852 г.) — император Наполеон III — 347, 358, 437
Людовик XV (1710—1774), французский король — 293, 328, 441
Людовик XVI (1754—1793), французский король с 1774 по 1792 г., в 1793 г. гильотинирован по приговору Конвента —110, 240
Лютер Мартин (1483—1546) — 55, 185, 397
Магомет II — см. Мухаммед эль-Фатих
Мазепа Иван Степанович (1644—1709), гетман Украины с 1687 г., перешедший на сторону шведов во время их вторжения в Россию (1708 г.) — 97, 227
Мальтус Томас Роберт (1766—1834), английский священник, реакционный экономист — 128, 259
Манфред, герой одноименной драмы Байрона (см.)
Маркс Карл (1818—1883) — 349, 361, 419, 432, 446
Марраст Арман (1801—1852), французский буржуазный политический деятель, один из руководителей контрреволюции, подавившей в 1848 г. июньское восстание парижского пролетариата 346, 358
Махмуд II (1785—1839), турецкий султан с 18С8 г. — 29, 158, 424
Меншиков Александр Данилович, князь (1673—1729), государственный деятель, ближайший сподвижник Петра I — 11, 41, 139, 171
‘Мертвые души’ — см. Гоголь Н.В.
Меттерних Клемент, князь (1773—1859) — 64, 194
Миллер Герард Фридрих (1705—1783), историк и археограф, немец по происхождению, член Петербургской Академии наук, оставивший труды по истории России, придерживался теории норманизма — 20, 58, 149, 188, 427
Минин Козьма (Кузьма Минич Захарьев-Сухорук) (ум. 1616) — 35, 165
Миних Бурхард Кристоф (1683—1767), русский фельдмаршал, по происхождению немец, сослан в Пелым Елизаветой Петровной в 1742 г.— 47, 49, 177, 179, 426
Мирович Василий Яковлевич (1740—1764), офицер, казненный за попытку освободить заключенного Ивана VI Антоновича.— 305 339, 426, 442
Михаил Павлович (1798—1848), великий князь, четвертый сын Павла I — 77, 207, 429
Михаил Федорович (1596—1645), первый царь из династии Романовых, избранный на царство в 1613 г. — 35, 165
Мицкевич Адам (1798—1855) — 12, 76, 111, 141, 216, 207, 242, 277, 278, 294, 312, 313, 328, 422, 428
— ‘Дзяды’ — 12, 141, 422
Мишле (Michelet) Жюль (1798—1874), французский историк — 271—339, 340, 344, 346, 348, 350, 351, 355, 358, 359, 361, 412, 419, 420, 435, 437—439, 441—444
— ‘Северные легенды демократии’ (‘Lgendes dmocratiques du Nord’) — 279, 300, 307, 314, 334, 421, 422, 440, 441, 443—446
Моисей (библ.) — 372, 373
Молодой Романов — см. Михаил Федорович
Момбелли Николай Александрович (1823—1902), гвардейский офицер, петрашевец — 124, 254
Монморанси, старинный дворянский французский род — 289, 324, 407, 436
Монография о Пугачеве — см. Пушкин А. С., ‘История Пугачева’
Мономах Владимир Всеволодович (1053—1125), великий князь киевский с 1113 г.— 61, 192
Монталамбер (Montalempert) Шарль Форб де Трион (1810—1870), французский писатель и политический деятель, глава католической партии — 115, 246
Монтескье (Montesqueu) Шарль Луи (1689—1755) — 52, 67, 182, 197, 297, 332
— ‘Дух законов’ (‘De l’esprit des lois’) — 59, 190
Мордвинов Николай Семенович, граф (1754—1845), адмирал, государственный деятель и экономист — 65, 195
‘Москвитянин’, журнал славянофильского направления, издавался в Москве в 1841—1856 гг. М. П. Погодиным — 108, 111, 114, 117, 238, 241, 244, 248, 432
‘Московский вестник’, историко-философский и литературный журнал, выходивший с 1827 по 1830 г. под редакцией М. П. Погодина — 87, 217
‘Московский телеграф’, научно-литературный журнал, издававшийся Н. А. Полевым с 1825 по 1834 г. — 85, 87, 88, 91, 215, 217—219, 221
‘Моцарт и Сальери’ — см. Пушкин А. С,
Муравьев Андрей Николаевич (18С6—1874), писатель, разрабатывавший по преимуществу религиозные темы, обер-прокурор синода — 341, 352, 446
Муравьев-Апостол Матвей Иванович (1793—1886), декабрист — 341, 352, 444
Муравьев-Апостол Сергей Иванович (1796—1826) — 65, 76, 195, 206, 341, 352, 443, 444
Муравьев Михаил Николаевич (1796—1866), государственный деятель, ярый крепостник, в период польского восстания 1830—1831 гг. жестоко расправлялся с повстанцами в Витебской, Минской и Виленской губерниях. Впоследствии за жестокое подавление польского восстания 1863 г. получил прозвище ‘вешатель’ —341, 352, 444
Муравьев Никита Михайлович (1796—1843), декабрист — 277, 313, 341, 352, 444
Муравьевы — 340, 341, 351, 352, 444
Мухаммед II эль-Фатих (Магомет II) (1430—1481), завоеватель Константинополя — 29, 158, 424
Мюллер — см. Миллер.
Надеждин Николай Иванович (1804—1856), критик, журналист, издатель ‘Телескопа’ — 91, 221
Наполеон I Бонапарт (1769—1821) — 21, 43, 127, 151, 173, 257, 275, 311, 428, 436
Нарышкин Михаил Михайлович (1795—1863), декабрист — 65, 195
Наследный принц вюртембергский — см. Вюртемберг К. Ф. А.
Наталья Кирилловна (1651—1694), урожденная Нарышкина, мать Петра I — 41, 171
Начальник тайной канцелярии Бестужев — см. Бестужев-Рюмин А. П.
Нестор (2 полов. XI в. — нач. XII в.), древнерусский писатель, монах Киево-Печерского монастыря — 25, 54, 154, 185, 397, 424
Никодим (библ.) — 110, 241
Николай I (1796—1855), император с 1825 г.— 14, 17, 18, 28, 52, 62, 65—67, 70, 71, 76, 77, 79, 80, 83, 87, 88, 90, 92, 98, 103, 124, 127, 143, 145, 146, 157, 183, 192, 195—197, 200, 201, 206, 207, 209, 210, 213, 217, 218, 220, 223, 229, 233, 254, 257, 274, 284, 288—290, 298, 300, 305, 310, 313, 319, 322, 324, 325, 332, 334, 339, 341, 345, 352, 356, 357, 370, 375, 397, 398, 400, 401, 408, 412, 423, 428, 430-432, 440, 441, 444, 446
Никон (1605—1681), до монашества Никита Минов, московский патриарх в 1652—1666 гг., инициатор церковных реформ, послуживших причиной раскола — 14, 142, 427
Новиков Николай Иванович (1744—1818), просветитель, общественный деятель, писатель и журналист — 59, 60, 189, 190, 418, 427
Оберман, герой одноименного романа Этьена Сенанкура (см.)
Оболенский Евгений Петрович (1796—1865), князь, декабрист — 65, 195
Овидий Публий Назон (43 до н. э.—17 н. э.), древнеримский поэт, сосланный императором Августом на берега Черного моря — 76, 206
Огарев Николай Платонович (1813—1877) — 267, 269, 436
Один из сотоварищей Бакунина — см. Реккель
Одоевский Александр Иванович, князь (1802—1839), поэт-декабрист — 65, 94, 195, 225
Ольга Николаевна (1822—1892), вторая дочь Николая I, замужем за наследным принцем Вюртембергским, впоследствии королем Карлом I — 17, 145
Онегин, герой романа ‘Евгений Онегин’ Пушкина А. С. (см.)
Орлов Алексей Григорьевич, граф (1737—1807), один из организаторов дворцового переворота, приведшего к власти Екатерину II, осуществивший убийство Петра III—50, 181
Орлов Алексей Федорович (1786—1861), участник подавления восстания декабристов, с 1844 г. шеф жандармов — 342, 353, 445
Орлов Михаил Федорович (1788—1842), декабрист — 65, 195, 342, 353
Остерман Андрей Иванович (Генрих Иоганн) (1686—1747), русский государственный деятель, выходец из Вестфалии—49, 179
Остерман-Толстой Александр Иванович, граф (1770—1857), генерал, участник Отечественной войны 1812 г.— 401, 403
‘Отечественные записки’, журнал, издававшийся в Петербурге в 1839—1884 гг. В период 1840—1846 гг. идейным руководителем журнала был Белинский — 87, 104, 107, 217, 235, 237, 355, 445
Оуэн Роберт (1771—1858) — 69, 199, 418
Павел I (1754—1801), император с 1796 г.— 21, 42, 60, 67, 149, 172, 190, 197, 425, 426
Павлов Михаил Григорьевич (1793—1840), профессор Московского университета — 105, 236
Палеологи, последняя императорская династия в Византии, правившая в 1261—1453 гг. — 32, 115, 162, 245
Палеолог Софья (ум. 1503), племянница последнего византийского императора Константина XI, жена великого московского князя Ивана III —32, 161
Паллас Петр Симон (1741—1811), путешественник и натуралист, в 1767 г. приехавший в Россию для работы в Петербургской Академии наук, исследователь Сибири и Урала — 20, 149
Панин Никита Иванович, граф (1718—1783), дипломат, государственный деятель, автор проекта государственной реформы, имевшей целью ограничить власть Екатерины II и усилить роль дворянской аристократии — 66, 196
Паскевич Иван Федорович, князь (1782—1856), генерал-фельдмаршал, подавивший в 1831 г. польское восстание, командовал русской армией, отправленной в 1849 г. для подавления революции в Венгрии — 29, 158, 347, 358
Перовский Лев Алексеевич, граф (1792—1856), государственный деятель, с 1841 по 1852 г. министр внутренних дел — 120, 250, 433
Пестель Павел Иванович (1793—1826) — 65, 69, 70, 76, 94, 195, 199, 200, 2С6, 224, 277, 313, 418, 420, 421, 439, 443
‘Петербургские ведомости’ — см. ‘Санкт-Петербургские ведомости’
Петрарка Франческо (1304—1374), итальянский поэт — 429
— ‘Сонеты и канцоны на жизнь мадонны Лауры’ — 77, 208, 429
Петрашевский Михаил Васильевич (1821—1866) — 123, 253, 304, 338, 421, 443
Петр Апостол (библ.) — 274, 310, 440
Петр I (1672—1725), царь с 1682 г., император с 1721 г.— 10, 11, 17, 20, 24, 25, 33, 35, 38—47, 49, 51, 53, 57, 58, 62, 63, 66—68, 71, 75, 79, 97, 98, 101—104, 110, 113, 117, 132, 139, 145, 149, 153, 154, 163, 165, 168, 169, 177, 179, 181, 183, 187, 188, 192, 193, 196—198, 201, 205, 209, 227, 229, 231, 232, 234, 241, 243, 248, 263, 297, 331, 396, 414, 416, 425—427, 441
Петр II Алексеевич (1715—1730), внук Петра I, император с 1727 г., — 48, 178, 426
Петр III Федорович (1728—1762), император с 1761 г., низложенный и убитый сторонниками жены его Екатерины II, — 50, 181, 305, 339, 426
Пёше (Peuchet) Жак (1758—1830), французский публицист и литератор — 293, 327
— ‘Записки Пёшо’ — ‘Mmoires tirs des archives de la police de Paris’ — 293, 327
Пий IX (1792—1878), папа римский с 1846 г., ярый реакционер, противник объединения и национального освобождения Италии — 347, 358
Плантагенеты, королевская династия в Англии, правившая в 1154—1399 гг.,—289, 324
Платон (1737—1812), митрополит московский — 63, 193
Пожарский Дмитрий Михайлович, князь (1678 — ок. 1641) —35, 165
Покойная царица — см. Наталья Кирилловна
Полевой Николай Алексеевич (1796—1846), издатель прогрессивного журнала ‘Московский телеграф’, историк, писатель, в последний период деятельности перешел на реакционные позиции — 85, 86, 88—90, 99, 107, 215, 216, 218—220, 230, 237, 418
Полежаев Александр Иванович (1804—1838), поэт — 78, 88, 208, 218, 398
Потемкин Григорий Александрович (1739—1791), князь Таврический, государственный деятель и дипломат, фаворит Екатерины II — 60, 190
‘Пресса’ (‘La Presse’), парижская газета, основанная Эмилем Жирарденом, выходила с 1836 по 1866 г.— 369
Прокопович Феофан (1681—1736), писатель, проповедник, церковный и общественный деятель, активный сторонник преобразований Петра I — 41, 171
Прометей (миф.) — 75, 205
Протей (миф.) — 274, 309
Прудон (Proudhon) Пьер Жозеф (18(9—1865) — 111, 122, 242, 253, 345, 357, 400, 419, 432
Прусский принц — см. Вильгельм I
Пугачев Емельян Иванович (ок. 1742—1775) — 38, 45, 51, 56, 57, 73, 97, 126, 168, 175, 182, 187, 203, 228, 303, 337, 421, 442
Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) — 68, 71—73, 75—77, 84, 85, 87, 90, 93—95, 198, 201—203, 205—208, 214, 215, 220, 224 225, 294, 295, 329, 330, 342, 344, 353, 355, 398, 415, 416, 418, 420, 428—430, 433, 441, 445
— ‘Борис Годунов’ — 73, 203
— ‘Бородинская годовщина’ — 90, 220, 415, 430
— ‘Герой’ — 90, 220, 415, 430
— ‘Город пышный, город бедный’ — 344, 355, 445
— ‘Евгений Онегин’ — 73, 93, 203, 224, 415, 418, 420, 428, 429, 431, Ленский — 75, 76, 205, 206, Онегин — 74, 76, 204—206
— ‘История Пугачева’ — 73, 203, 415, 431
— ‘Клеветникам России’ — 90 220, 415, 430
— ‘Моцарт и Сальери’ — 295, 330, 441
Пушкина Наталья Николаевна (1812—1863), жена А. С. Пушкина — 76, 207
Разин Степан Тимофеевич (ум. 1671) —56, 186
Раме (Rame) Пьер (1515—1572), французский филолог и философ, один из предшественников Декарта, погиб в Варфоломеевскую ночь — 354
Расин (Racine) Жан Батист (1639—1699), французский драматург — 73, 203
‘Ревизор’, комедия Гоголя Н. В. (см.)
‘Рейнская газета’ (‘Rheinische Zeitung fr Politik, Handel und Gewerbe’), газета выходила с 1842 по 1843 г., некоторое время редактировалась К. Марксом — 349, 361
Реккель Август (1814—1886), немецкий революционер, участник дрезденского восстания 1849 г.— 348, 359, 360
Робеспьер Максимильен Мари Исидор (1758—1794) — 42, 172, 427
Робинсон Тереза Альбертина Луиза (псевдоним: M-me Talvi) (1797—1870), немецкая писательница и историк литературы — 55, 186, 427
Романовы, династия русских царей (1613—1917) — 35, 36, 46, 52, 61, 165,166, 176,182,192,426,433,440
Российская императрица — см. Екатерина II
Ротру Жан (1609—1650), французский драматург — 430
— ‘Венцеслав’ — 94, 224, 430 Руге Арнольд (1802—1880), немецкий публицист, левый гегельянец —106, 236, 344, 356, 402, 404, 431
Руссо (Rousseau) Жан Жак (1712—1778) —375
— ‘Эмиль, или О воспитании’ (‘Emile ou de l’Education’) — 59, 190
Рылеев Кондратий Федорович (1795—1826) — 65, 68, 76, 77, 94, 195, 198, 206, 208, 224, 439
Рюрик (ум. 879), согласно летописной легенде, варяжский князь, пришедший в 862г. в Новгород и ставший первым русским князем, — 25, 26, 154, 155
Сагайдачный (Конашевич) Петр Ко-нонович (ум. 1622), украинский гетман, участвовал в походах польских интервентов на Москву в 1613 и 1618 гг. — 38, 167
Сазонов Николай Иванович (1815—1862), публицист, эмигрант — 403, 406
Сальвотти Антонио (1789—1866), с 1822 г. советник трибунала в Милане, с 1846 г. вице-президент апелляционного суда в Инсбруке — 349, 361
Самарин Юрий Федорович (1819—1876), общественный деятель, публицист славянофильского направления — 114, 115, 244, 245, 246, 248, 432
— ‘О мнениях ‘Современника’ исторических и литературных’ — 114, 117, 244, 248, 432
Самсон (библ.) —111, 242, 432
‘Санкт-Петербургские ведомости’, официальная газета, издававшаяся с 1728 г.,— 369
Сарданапал, герой одноименной трагедии Байрона (см.)
Святослав Игоревич (ум. 972), киевский князь, выдающийся полководец — 28, 157
‘Северная пчела’, газета, издававшаяся в Петербурге с 1825 по 1864 г. и субсидировавшаяся III отделением, до 1859 г. издателями ее были Булгарин и Греч — 89, 90, 220
Сенанкур (Senancourt) Этьенн Пивер (1770—1846), французский писатель
— ‘Оберман’, Оберман — 73, 204
Сенковский Осип Иванович (1800—1858), историк, востоковед, журналист — 89, 90, 104, 219—221, 234, 418, 430
Сен-Реаль (Saint-Ral) Цезарь Ришар (1639—1692), французский историк и литератор — 60, 190
Сен-Симон (Saint-Simon) Анри Клод (1760—1825) — 69, 111, 199, 242, 418
Сигизмунд III (1566—1632), король польский с 1587 г., один из вдохновителей польской интервенции против России —35. 165
‘Сионский вестник’, ежемесячный журнал мистического направления, издававшийся в Петербурге А. Ф. Лабзиным, в 1806 и в 1817—1818 гг., — 122, 252
‘Слово о полку Игореве’ — 54, 184, 397, 418, 427, 434
‘Современник’, журнал, основанный Пушкиным в 1836 г., с 1847 г. издавался Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым при ближайшем участии Белинского — 87, 114, 217, 244, 432
Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882), писатель — 74, 204, 428
— ‘Тарантас’ —74, 204, 428, Иван Васильевич — 74, 204, 428
Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), государственный деятель, автор проекта государственных преобразований 1809 г. — 165, 195, 428, 430
Спешнев Николай Александрович (1821—1882), петрашевец — 124, 254
Спиноза Барух (Бенедикт) (1632—1677) — 340, 351
Станкевич Николай Владимирович (1813—1840), руководитель московского философско-литературного кружка 30-х гг. XIX в.— 105, 106, 235, 236, 342, 353, 445
‘Старосветские помещики’, повесть Н. В. Гоголя (см.)
Суворов Александр Васильевич (1730—1800) — 20, 58, 149, 189
‘Сын Отечества’, журнал, выходивший в Петербурге с 1812 по 1852 г.,— 88, 219
Сын (Петра I) — см. Алексей Петрович
Тальви — псевдоним Т. Робинсон (см.)
‘Тарантас’, повесть В. А. Соллогуба (см.)
‘Тарас Бульба’, повесть Н. В. Гоголя (см.)
Тацит Корнелий (ок. 54—ок. 117), римский историк — 19, 148, 423
— ‘Germania sive de situ, moribus et populis Germaniae liber’ (‘De moribus germanorum’) —19, 148, 423
Тегоборский Людвиг Валерьянович (1793—1857), царский чиновник, экономист и статистик — 288, 322, 323, 440
— ‘О производительных силах России’ (‘Etudes sur les forces productives de la Russie’) —288, 323, 440
‘Телескоп’, прогрессивный журнал, издававшийся в Москве в 1831—1836 гг. Н. И. Надеждиным,— 87, 91, 217, 221, 420, 432
Тимофеев Алексей Васильевич (1812—1883), поэт — 91, 221
Тренмор, герой романа ‘Лелия’ Жорж Санд (см.)
Трубецкой Сергей Петрович, князь (1790—1860), декабрист — 65,195
‘Трутень’, сатирический журнал, издававшийся Н. И. Новиковым в 1769—1770 гг.,— 59, 189, 427
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) — 97, 228, 400
— ‘Записки охотника’ — 97, 228, 400
Тургенев Николай Иванович (1789—1871), декабрист, автор работ по экономическим вопросам — 398, 401, 403, 412, 416—418
— ‘Россия и русские’ — 416—418
Тьерселен — 293, 328
Фальмерайер (Fallmerayer) Якоб Филипп (1790—1861), немецкий историк и путешественник — 29, 158, 424
— ‘Восточные фрагменты’ (‘Fragmente aus dem Orient’) — 29, 158, 424
Фауст, герой одноименной драматической поэмы Гёте (см.)
Фейербах (Feuerbach) Людвиг (1804—1872) — 106, 122, 236, 253, 431
— ‘Сущность христианства’ (‘Das Wesen des Christenthums’) —106, 236, 431
Феноменология — см. Гегель, ‘Феноменология духа’
Феофан — см. Прокопович Феофан
‘Философия религии’, соч. Гегеля (см.)
Флориан Жан Пьер Кларис (1755—1794), французский писатель — 60, 190
Фонвизин Денис Иванович (1745—1792) — 58, 61, 189, 191, 427, 433, 441
— ‘Бригадир’ — 58, 189, 427
Фонвизин Михаил Александрович (1788—1854), декабрист — 65, 195
Франц Иосиф (1830—1916), австрийский император с 1848 г.— 125, 255, 310, 440
Фридрих II (1712—1786), прусский король с 1740 г.— 51, 181, 275, 311, 440
Фридрих Вильгельм III (1770—1840), прусский король с 1797 г. — 13, 141
Фридрих Вильгельм IV (1795—1861), прусский король с 1840 г. сын Фридриха Вильгельма III—13 141, 274, 275, 310, 311, 442
Фурье Шарль (1772—1837) — 69, 111, 199, 242, 418
Хомяков Алексей Степанович (1804—1860), общественный деятель, писатель, теоретик славянофильства — 111, 241
Цезарь Гай Юлий (100—44 до н. э.) — 20, 149, 423
Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856) — 91, 92, 99, 221—223, 230, 342, 353, 420, 421, 430, 438, 445
— ‘Философические письма’ — 342, 353, 445, первое письмо — 91, 92, 420, 430
Чацкий, действ, лицо в комедии ‘Горе от ума’ А. С. Грибоедова
Чернышев Захар Григорьевич, граф (1796—1862), декабрист — 65, 195, 441
Четыре женщины — см. Екатерина I, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Екатерина II
Чингис-хан Темучин (ок. 1155—1227), монгольский завоеватель — 10, 138
Чичагов Павел Васильевич (1765—1849), адмирал, участник Отечественной войны 1912 г.— 401, 403
Чужеземный наемный убийца — см. Дантес
Шарлотта, героиня романа ‘Страдания молодого Вертера’, Гёте (см.)
Шафарик Павел Йосеф (1795—1861), словацкий историк и лингвист — 111, 242
Шекспир Вильям (1564—1616) 274, 293, 310, 328, 440,
— ‘Гамлет’ — 273, 308, 440, Гамлет — 73, 204, 440
— ‘Ричард II’ — 274, 310, 440
Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) — 400
— ‘Брут и Цезарь’, Брут — 400, Цезарь — 400
— ‘Дева с чужбины’ (‘Das Mdchen aus der Fremde’) — 377, 447
— ‘Разбойники’ (‘Die Ruber’), Карл Моор — 73, 204
Шлёцер (Schlzer) Август Людвиг (1735—1809), немецкий историк, написавший ряд работ о России,— 20, 149
Шопен (Chopin) Жан Мари (1795—1870), французский литератор и переводчик с русского языка, занимался литературой и историей славянских народов — 95, 225, 431, 433
Шуйские, князья, старинный боярский род, в 1606—1610 гг. Василий Шуйский был царем — 35, 165
Эверс Иоганн Филипп Густав (1781—1830), историк, немец по происхождению, с 1803 г. живший в России, создатель историко-юридической школы русской историографии — 20, 149
‘Эмиль’, соч. Ж. Ж. Руссо (см.)
‘Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел’ (‘Encyclopdie ou Dictionnaire raisonn des sciences, des arts et des mtiers’), Французская энциклопедия, издававшаяся Дидро и Д’Аламбером, — 59, 190
Юпитер (миф.) — 75, 205
Юшневский Алексей Петрович (1786—1844), декабрист — 65, 195
‘Юридическое развитие России’ — см. Кавелин К. Д.
Ягужинский Павел-Иванович (1683—1736), государственный деятель эпохи Петра, — 40, 41, 170, 171, 425

——

‘L’Avnement du Peuple’ (‘L’Evnement’), французская прогрессивная газета, выходившая с 1848 по 1851 г., — 271, 272, 307, 407, 435, 438, 439
‘Berliner Krakehler’ (‘Krakehler’), берлинский иллюстрированный юмористический журнал — 20, 149, 423
‘Journal des Dbats’, консервативная газета орлеанистского направления, выходила в Париже с 1814 но 1864 г. — 83, 213
Kodeustadz, искаженное во франц. изд. написание фамилии Bodenstedt (Боденштедт) (см.).
‘Krakehler’, см. ‘Berliner Krakehler’
‘Mmoires d’un prtre russe’, соч.
Головина И. Г. (см.)
‘Neue Zrcher Zeitung’, швейцарская газета — 390, 391, 448, 449
‘Il Progresso’, итальянская газета прогрессивного направления — 298, 332
‘La Rforme’, парижская газета,— орган мелкобуржуазных демократов, издававшаяся в Париже с 1843 по 1851 г., — 403, 406, 446
‘La Russie sous Nicolas I-er’, соч. Головина И. Г. (см.)
‘Russische Zustnde’, вышедшая анонимно в 1849 г. брошюра М. А. Бакунина (см.)
‘La Tribune des Peuples’, парижская газета, в 1848 г. редактировалась А. Мицкевичем — 403, 406

ДОПОЛНЕНИЯ И ПОПРАВКИ

К ТЕКСТАМ

И КОММЕНТАРИЯМ

томов I-XXX.

Том VII

DU DEVELOPPEMENT DES IDEES REVOLUTIONNAIRES EN RUSSIE

<О РАЗВИТИИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ИДЕЙ В РОССИИ>

Впервые эта работа была опубликована в переводе на немецкий язык в бременском журнале Адольфа Колачека ‘Deutsche Monatsschrift fr Politik, Wissenschaft, Kunst und Leben’, в семи номерах, вышедших в свет в январе — мае 1851 г. Перевод не был авторизован, и Герцен в письме к московским друзьям от 19—20 июня 1851 г. жаловался на то, что рукопись его была ‘испорчена редакцией и переводчиком’ (XXIV, 183). Судя по его же письму к А. Колачеку от 30 марта 1851 г. (XXIV, 166), немецкий перевод выполнен был, видимо в Ницце, с французского оригинала (таким образом, русского текста этой работы, во всяком случае в законченной редакции, не существовало. Подзаголовок немецкого перевода ‘Aus dem russischen Manuscripte’ либо ошибочен, либо содержит в cede намек на русского автора). В этом же письме к Колачеку Герцен извещал его о предстоящей публикации отдельного издания его работы, ‘в количестве 500 экземпляров’, предназначенных ‘главным образом для России’. В ответ на запрос Колачека об отдельном немецком издании (этот проект не осуществился) Герцен писал, что ‘ни в коем случае не разрешит его печатать, не исправив его по французскому тексту <...> Три первые части кишат ошибками’ (XXIV, 169).
Несмотря на резкую характеристику текста немецкой публикации, некоторые ее варианты бесспорно восходят к первой редакции не дошедшего до нас автографа Герцена. См. об этом в статьях Г. Цигенгайста: G. Ziegengeist. Die Erstfassung von A. Herzens Schrift ‘Von der Entwicklung der revolutionren Ideen in Russland’ in der ‘Deutsche Monatsschrift…’ — В кн.: Verffentlichingen des Instituts fr Slawistik. Beitrge auf der Berliner Slawistontagung (11.—13.XI 1954). Berlin, Akademie-Verlag, 1956, Herzen und Kolatschek.— ‘Zeitschrift fr Slawistik’, 1957, Bd. II, No. 3, ‘Die Herzen-und Turgenev-Forschung im Institut fr Slawistik der Deutschen Akademie der Wissenschaften zu Berlin’.— Forschungen und Fortschritte, Berlin, 1957, Heft 8, Unbeachtete usserungen Alexander Herzens ber die Russische Geistes Bewegung der Jahre 1812—1848. —‘Zeitschrift fr Slawistik’, 1958, Bd. III, No 2—4, S. 445—482.
Ниже приводятся основные отличия немецкого издания от французских. Страницы и строки указаны по т. VII настоящего издания.
Стр. 44 (174)
6(12) После: gouvernement <правительство> // frei von jedem Kontakt mit ihr <вне какого бы то ни было соприкосновения с ним>
Стр. 46(176)
17(21) После: propritaires de centaines de mille paysans <владельцев сотен тысяч крестьян> // und mit den Abkmmlingen der Grossfrsten schliesst, wre abgeschmackt.
Als Klasse Hatte sie nur ein einziges gemeinsames Interesse, in welchem sie sich vereinigen konnte: die Befestigung der herrschaftlichen Rechte den Bauern gegenber. Dieses Interesse vereinigt den Adel nicht mehr. Schon zu Peter desl. Zeiten teilte sich der ttige Teil des Adels in Conservatoren und Progressisten, in Mnner, welche mehr oder weniger die alten Gebruche bedauerten und die Neuerungen wider Willen annahmen und in solche, welche ganz und gar von der Reform fortgerissen waren, mit Verachtung die letzten Ueberreste des vergangenen Lebens von sich warfen und in der offen angenommenen europischen Civilisation das einzige Heil erblickten. Auf ihrer Seite war die Regierung, sie arbeitete an die Civilisation. Bis zum 18. Jahrhundert ging die Partei des Fortschritts mit wenigen Ausnahmen Hand in Hand mit der Regierung vorwrts.
Die franzsische Revolution erschtterte den Geist der Kaiserin Katharina der II. Sie wurde besorgt, nachdenkend und sprach nicht mehr von ihrer Bewunderung fr die Encyclopdisten und fr die Werke von Montesquieu. Die Regierung fing an, den Schritt zu massigen, die Frchte der Civilisation waren nichts fr den Palast der Autokratie. Auf grobe Art versuchte Paul der I., jeder geistigen Bewegung einen Damm zu setzen, er wurde getdtet und Alexander nahm die durch diesen Wilden von Gatschina unterbrochene Tradition wieder auf, bemerkte aber nach dem Kriege von 1812 bald, dass man entweder die Willkhr der souvernen Macht oder tiefe Civilisation beschrnken msse, von der er einer der Vorkmpfer war. Die Partei des Fortschritts war nicht mehr auf der Seite der Regierung, sie wagte sich auf ihre eignen Fsse zu stellen. Die Regierung, gemssigter und weiser als zu Zeiten des Kaiser Paul, aber vollkommen von der europischen Reaktion mit fortgerissen, versuchte die Bewegung zu hemmen. Alexander ist in der letzten Zeit seiner Regierung nicht mehr derselbe, er ist verwirrt, furchtsam, noch verschlossener, aufgeregt, besorglich gemacht durch das Gercht von heimlichen Gesellschaften, die Tendenzen der Literatur, der Universitten beunruhigen ihn, er unterdrckt die Freimaurerei, welche er frher beschtzt hatte, schliesst die biblischen Gesellschaften, deren Patron er war, spricht nicht mehr von freien Institutionen, wie auf dem polnischen Landtag, entsagt einem deutschen Mysticismus und wandert, sich auf einen kaltgrausamen Soldaten, den Grafen Araktschejef, und auf unwissende Mnche in der Art des berchtigten Photius sttzend, einem Grabe an den Ufern des Schwarzen Meeres zu.
Die Trennung zwischen der progressiven Partei des Adels und der Regierung, welche Alexander vorfhlte, besttigte sich gleich nach seinem Tode. Nachdem die Regierung den Aufstand besiegt hatte, warf die sich blindlings in die Arme der Reaktion und blieb den Ideen Peter des Grossen nui in Betreff des Staates und dessen Vergrsserung treu, erklrte sich als Feind gegen jeden Gedanken an Civilisation und Freiheit. Zwischen ihr und der neuen Partei des Fortschritts ist weder Friede, noch Verstndniss mglich, und das ist unter anderm das grosse Resultat des 14. Decembers <и потомков князей.
Как сословие дворянство имело лишь один общий, объединявший его интерес — укрепление своего права угнетать крестьян. Но этот интерес более не объединяет его. Уже при Петре I значительная часть дворянства разделилась на консерваторов и прогрессистов, на тех, кто в большей или меньшей степени сожалел о старых порядках и против воли принимал нововведения, и тех, кто полностью соглашался с реформами, презрительно отбрасывал остатки старины и видел свет только во всеобщем принятии европейской цивилизации. Правительство было за них, они работали на цивилизацию. До XVIII столетия партия прогресса, за немногими исключениями, действовала рука об руку с правительством.
Французская революция смутила дух императрицы Екатерины II. Государыня стала тревожно задумываться и уже не восхищалась более энциклопедистами и сочинениями Монтескье. Правительство начало принимать меры: плоды цивилизации не годились для дворцов деспотии. Павел I самым варварским образом пресекал всякое умственное движение. Его убили, и Александр возобновил было прерванную гатчинским дикарем традицию, но вскоре, после войны 1812 года, увидел, что приходится ограничить либо своеволие верховной власти, либо развитие цивилизации, одним из рыцарей коей он сам был прежде. Итак, партия прогресса оказалась уже не на стороне правительства и осмелилась встать на собственные ноги. Этому развитию постаралось поставить препоны правительство, хотя il поумневшее и более умеренное, чем при Павле, но проникшееся духом европейской реакции и вражды ко всему передовому. В последний период своего царствования Александр I сделался сам не свой: был беспокоен, нерешителен, еще более замкнут, встревожен и смущен опасением тайных обществ, стремления литературы и университетов его пугали, он запретил франкмасонство, которое раньше защищал, закрыл библейские общества, которым прежде покровительствовал, перестал говорить о вольных учреждениях вроде польского ландтага, отрекся от своего немецкого мистицизма и, опираясь на холодно жестокого солдата — графа Аракчеева и невежественного монаха — пресловутого Фотия, добрался до могилы на берегу Черного моря.
Расхождение между правительством и партией прогресса, которое предчувствовал Александр, установилось сразу после его смерти. Подавив восстание, правительство слепо бросилось в объятия реакции, верность замыслам Петра Великого сохранялась, лишь поскольку они были полезны государству, его росту и укреплению, всякая мысль о просвещении и свободе воспринималась как враждебная правительству. Между ним и новой партией прогресса стало невозможным ни примирение, ни взаимопонимание — это, между прочим, существенное последствие 14 декабря>
Стр. 53 (183)
2(12) После: des classes civilises <цивилизованных классов> // Der Russe hat whrend des Gottesdienstes nicht mehr die Ausdauer des Englnders, der aus Anstand religis und conservativ ist, im Gegentheil, er vernachlssigt sogleich die usseren Formen. Diese erotische Bildung des hohen Adels entfernte ihn noch mehr vom Volk. Nach Peter I. blieb zwischen den Herren und Bauern noch ein patriarchalisches Band, die Herren verstanden die Bedrfnisse der Bauern und schonten ihre Gewohnheiten. Die neuen Herren, mit ihrer franzsischen Erziehung und den Gelsten eines egoistischen Positivismus, strebten dahin, an die Stelle ihres patriarchalischen Verhltnisses zu den Bauern das des Pflanzers zum Sklaven einzufhren
<Русский человек уже не выслушивает церковную службу с долготерпением англичанина, религиозного и консервативного из приличия, наоборот, он скорее пренебрегает теперь внешними формами. Чужеземное воспитание высшего дворянства еще больше отдалило его от народа. После Петра I между господами и мужиками оставалась еще патриархальная связь, господа понимали еще нужды крестьян и не нарушали их обычаев. Новые же господа, с их французским воспитанием и чувственностью эгоистического позитивизма стремились ввести вместо патриархальных отношений отношения плантаторов к рабам>
Стр. 60 (190)
18(27) Вместо: Dix ans auparavant ~ il l’а humanise <Десятью годами раньше ~ он сделал литературу гуманною> // Zehn Jahre frher htte Katharina Novikoff zu sich kommen lassen, ihn durch ihren Empfang bezaubert, sie htte gesehen, dass kein kleiner dynastischer Konspirator vor ihr stand und ihn als Freund entlassen. Jetzt Hess sie ihn mit einigen seine Freunde in die Festung werfen, er blieb bis zur Regierung des Kaisers Paul im Exil. Die Freimaurerlogen waren dennoch nicht geschlossen.— Erst nach 1820 hatte der Kaiser Alexander, ihr einst glhender Beschtzer, angefangen, sie zu verfolgen. Der unermdliche Novikoff fand unter den Zglingen der Adelspension den letzten grossen Schriftsteller dieser literarischen Periode, welche mit Lomonosoff beginnt, deren poetischer Reprsentant Derschawin und deren glorreicher Schluss Karamsin ist. Novikoff fhrte Karamsin in die Welt ein. Karamsin brachte von seiner Reise im Jahre 1790 einige revolutionre Ideen mit, aber weit weniger, als man htte erwarten knnen, er war zu zerstreut. Karamsin hatte sehr viel Liebenswrdigkeit, Seelenadel, und erhabene Gefhle, er war es, welcher die russische Literatur humanisierte, und ein durch die Eleganz der Form und die Leichtigkeit des Styls wirklich vollkommenes Russisch schrieb. Sein Einfluss auf die Literatur kann dem Einfluss Katharina’s auf die Gesollschaft verglichen werden. Es war ein Liberaler, ohne dass er selbst, wenigstens in seinem sptem Alter, sich dessen bewusst gewesen <Десятью годами раньше Екатерина послала бы за Новиковым, очаровала бы его своим приемом и, увидав, что перед ней не мелкий крамольник из замышляющих дворцовые перевороты, рассталась бы о ним дружески. Но теперь она приказала бросить его с несколькими друзьями в крепость. Пока не воцарился Павел, Новиков оставался в изгнании. Франкмасонские ложи, однако, еще не были закрыты. Лишь в 1820 году на них ополчился император Александр, первоначально их пылкий защитник. Неутомимый Новиков среди питомцев Благородного пансиона отыскал последнего большого писателя той литературной эпохи, которая началась с Ломоносовым, в поэзии была представлена Державиным и блестяще завершилась Карамзиным. Новиков ввел Карамзина в свет. Из своего заграничного путешествия в 1790 году Карамзин привез несколько революционных идей, но гораздо меньше, чем можно было предполагать: он был слишком рассеян. У Карамзина была бездна любезности, благородства и возвышенных чувств,-- это он научил русскую литературу гуманности, и писал он действительно прекрасным по изяществу формы и легкости слога русским языком. Он был либералом, сам за собой, особенно же в зрелом возрасте, этого не подозревая)
Стр. 66(196)
12-14(10-12) Вместо: Cette minorit ~ rgime imprial <Но меньшинство это ~ царского строя> // Fr sie galt es entweder unterzugehen, oder zu einer regelmssigen Regierung, einer Serie von Garantien, einer socialen menschlichen Organisation zu gelangen <Ему приходилось либо погибать, либо добиваться справедливого правления, ряда гарантий, гуманной организации общества>
22-23(20) После: tout autre <совершенно иным> // man konnte sich in das Petersburger Kaisertum nicht mehr finden, welches sich damals zu seinem eignen Unglck in seiner ganzen Unfhigkeit manifestierte. Sobald die Civilisation sich zu verwirklichen begann, wurde der Despotismus abgeschmackt <нельзя было больше терпеть петербургский монархизм, который доказал уже тогда, к собственному несчастью, свою полную неспособность. Как только цивилизация начала развиваться, деспотизм стал невыносим>
Стр. 68(198)
6(6) После: tous les rapports <во всех отношениях> // Die Regierung Hess die Zgel schiessen, eine geheime Polizei gab es fast nicht mehr, die Zensur war mehr bldsinnig als streng, man sprach viel und frei, man sprach berall, selbst an ffentlichen Orten <Правительство выпустило вожжи из рук, тайная полиция почти исчезла, цензура была скорее глупа, чем строга, говорили много и свободно, говорили везде, даже в общественных местах>
13(13) После: une solution irrvocable <к неотвратимой развязке> // Rileeff, in der Voraussicht dessen, was seiner erwartete, sagte: ‘Ich fhle, ich weiss und ich segne mit Heiterkeit mein Los’ <Рылеев в предвидении ее говорил: 'Я это чувствую, я знаю, и радостно свой жребий я благословляю'>
Стр. 69(199)
21(34) После: proprit foncire dans la rvolution <в революцию поземельную собственность> // Pestel schlug mithin nicht mehr und nicht minder als eine sociale Revolution im Verein mit einer politischen Revolution vor <Пестель требовал не более и не менее как социальной революции вместе с политической>
31(31) После: Courier <Курье> // Beranger, ohne von Canning zu sprechen <Беранже, не говоря уж о Каннинге>
Стр. 70 (200)
2(2) После: chef de l’association du Sud <вождем Южного общества> // die hervorstehendsto Persnlichkeit der Association <самой выдающейся в нем личностью>
9(10) После: sa terre <собственной землей> // die Einwrfe, welche man nach dor franzsischen Revolution in Betreff der traurigen Folgen einer Zerstckelung des Grundbesitzes gemacht hat, kommen in Russland, wo das Land der Commune gehrt und das Individuum nur den Niessbrauch davon hat, ‘nioht einmal in Anwendung. Pestel ist auch der erste, welcher das Volk in die Revolution einzufhren denkt. Die anderen ahnten, indem sie aufrichtig das Wohl des Volkes wollten, nicht einmal die Mglichkeit, dies durch das Volk zu erreichen <Предложения, которые в послереволюционной Франции были вызваны печальными результатами раздробления земельной собственности, в России, где земля принадлежит общине, так что крестьянин получает ее лишь во временное пользование, вовсе не находят себе применения. Пестель первый задумал привлечь народ к участию в революции. Другим, как ни искренне они желали народу блага, ни разу даже в голову не пришло, что добиться этого можно силами самого народа>
Стр. 71(201)
1(3) После: comme perdu <как бы затерявшись в нем> // wo der freie Mensch, der Bojar, sich mit dem Namen ‘Sclave des Zaren’ ehrte und alle seinen Mcnschenrochten entsagte <где свободный человек, боярин, привык гордиться именем 'царского раба' и отрекаться от своих человеческих прав>
9(10) После: punir avec frocit <наказанием> // indem er der franzsischen Grausamkeit noch nach sterreichischem Regime die Ewigkeit der Strafe hinzufgte. Aber die Sache war gemacht, das Schweigen ~ den Augen. Man erblickte einen gewaltigen Feind vor sich, aber man verstand, dass er ein Feind und an eine Ausgleichung nicht zu denken war. Man konnte sich verkaufen, aus Furcht schweigen, Verfolger, Henker, Spion werden, aber nicht mehr ehrlich auf die Seite des Kaisers treten <в котором он соединил французскую жестокость с австрийской верой в бесконечность кары. Но дело было сделано. Безмолвие ~ с глаз. Люди увидели пред собой врага сильного, но поняли, что это враг и что о примирении с ним нечего и думать Можно было предаться врагу, замолчать из трусости, сделаться гонителем, палачом, шпионом, но нельзя было уже оставаться с честью на стороне царя>
29(31) После: parut le grand pote russe Pouchkine <появился великий русский поэт Пушкин> // Zu dieser Zeit gab es viele Mnner von Talent in der russischen Literatur und hauptschlich unter den Dichtern. Die Fabeln von Kriloff waren von aller Welt, selbst vom Volke gelesen. Eine feine Ironie, eine sarkastische, ganz nationale Spttelei, ein nervigter, einfacher, einschmeichelnder Styl, stellten Kriloff weit ber die modernen Fabeldichter. Seine Fabeln waren weit weniger Regeln einer prosaischen Moral als kleine satyrische Scenen voll Leben, Kunst und Talent. Jukovsky und Batuschkoff haben einen durch ihre poetische, schne und von ihnen geschaffene Sprache grossen und vollkommen verdienten Erfolg gehabt. Jukovsky hat die ra der servilen Nachahmung der franzsischen Autoren geschlossen, durch ihn wurde die russische Literatur von der deutschon und englischen berflutet. Die russische Literatur muss sich freuen, die poetischen Werke dieser Mnner einregistrieren zu knnen, aber man fhlt zu gleicher Zeit, dass auch ohne sie keine Lcke in der geistigen und literarischen Entwicklung Russlands geblieben wre <В это время в русской литературе появилось много талантливых людей, особенно среди поэтов. Басни Крылова читались всеми, даже народом. Тонкая ирония, злая, чисто национальная сатира, слог энергичный, ясный и лукавый ставили Крылова гораздо выше современных ему баснописцев. В его баснях меньше всего нравоучений прозаической морали, это сатирический комедийки, полные жизни, поэзии и таланта. Жуковский и Батюшков имели огромный и вполне заслуженный успех благодаря прекрасному, ими самими выработанному, поэтическому языку. С Жуковским кончилась пора рабского подражания французским литераторам, через него в русскую литературу хлынули сочинения немецких и английских писателей. Русская литература может только радоваться, что усвоила себе их поэтические творения, но нельзя сомневаться в то же время, что и без них умственное и литературное развитие России шло бы без пробелов>
Стр. 74(204)
16(26) После: un Onguine born et mal lev <ограниченный и дурно воспитанный Онегин> // Ich selbst habe, ohne daran zu denken, ohne es zu wollen, in Beltoff, einer Person aus meiner Novelle ‘Wer ist schuldig?’, einen Onguine dargestellt <Я сам, не думая, не гадая, выставил Онегина в Бельтове, одном из действующих лиц моей повести 'Кто виноват?'>
Стр. 82(212)
21(18) После: canons <пушкам> // von den kleinen Hinrichtungen, hei denen das Ganze damit endete, dass etwa zwanzig Bauern in die Bergwerke verschickt und ein Hundert ausgepeitscht wurden, sprechen wir nicht. Eine ernste Betrachtung zeigt, dass das russische Volk noch lange in jedem Aufstand bestegt werden wird, weil weder Einheit noch Einverstndnis dabei hergestellt wird und ein Aufstand fast immer nur die Tat einer einzigen Commune oder einiger angrenzenden Gemeinden ist. Immer ist’s eine Lokalfrage, welche die Bauern aufstndig macht, eine Compagnie Soldaten und ein Schwrm Kasacken setzen der ganzen Rebellion ein Zielihnen folgt das Tribunal <не говоря уже о мелких завершающих расправах, когда тут сослали на каторгу десятка два мужиков, там выпороли сотню. Серьезное размышление показывает, что русский народ будет терпеть поражения при каждом восстании еще долго -- пока у него нет единения и единомыслия, пока восстания будут делом отдельной общины или нескольких соседних общин. Пока крестьяне будут восставать из-за местных причин, роте солдат или отряду казаков нетрудно будет подавить бунт, а затем последует судебная расправа>
32(29) После: la censure <при цензуре> // Mit der Erweiterung des Tatkreises, ndert die Literatur ihren Charakter, verrlsst den aristokratischen Sessel und wird populrer. Ihr erster Reprsentant nach dem 14/26. December ist weder ein grosser Herr, noch ein Minister, sondern ein Kaufmann aus Sibirien, Polevoy <С расширением сферы деятельности литература меняет свой характер, сходит с аристократических высот и становится общедоступной. Первым ее представителем после 14 декабря явился не вельможа, не министр, а сибирский купец Полевой>
Стр. 84(214)
2(4) Вместо сноски: Ich beginne diesen Teil meiner bersicht mit einer gewisser Scheu und Erregung. Mein ganzes frheres Dasein ist an diese Zeit gebunden, in ihr begraben. Die Taten, von denen ich jetzt zu sprechen habe, sind persnliche Erinnerungen. Die heiligsten und traurig-slen Augenblicke meiner Jugend sind unauflslich an die Ereignisse dieser E poche geknpft. Unwillkhrlich werde ich aus der Geschichte in die eigene Lebensbeschreibung verfallen. Ich muss mit dem Leser nahe an den mir touern Grbern vorbergehen, mge er denn nachsichtig sein, wenn beim Offnen der Srge zuweilen das Gefhl die Oberhand ber die Gedanken nimmt, und verzeinen, wenn ich bei einigen Einzelheiten verweile, die vielleicht von grsserem Interesse fr mich als fr ihn sein drften. Ausserdem kommt fr mich noch etwas in Betracht, das ich dem Leser mit der Bitte, es nicht zu vergessen, mitteilen muss. Man wird leicht bogreifen ~ in Sibirien wissen, und mein Aufsatz ist keine Hlfe fr die dritte Sektion der kaiserlichen Kanzlei. Ich hatte selbst viele Bedenken, ob ich dasjenige, was ich verffentliche, an den Tag bringen solle, ich habe mich erst nach reifer berlegung dazu entschlossen. Das absolute Schweigen ~ zur Hlfte.
11(14) После: laisser percer dos regrets <выказать свою скорбь> // Nur die russischen Frauen hatten den Heroismus, Mtter, Schwester, Frauen zu bleiben, und als man sich von diesem widerwrtigen Schauspiel des Servilismus abwandte <Только русские женщины имели героизм оставаться матерями, сестрами, женами и, когда, отворачиваясь от гнусного зрелища этого холопства>
Ср. VIII, 59.
25-26(29) После: de tous les hommes pensants <всех мыслящих людей> // und wie in einer solcher Lage nicht zweifeln? Eine finstere kalte Nacht scnloss sie ein, deren Morgenrot man nicht einmal vorhersah <и как не прийти в отчаяние в таком положении? Беспросветная ледяная ночь охватила все кругом и конца ей не было видно>
Стр. 85(215)
22(24) После: ses sympathies taient librales <его симпатии были либеральными> // und er besass auf eine wunderbare Weise die Kunst, sich der ganzen Welt mit Ausnahme des Censoren verstndlich zu machen. Er war ein geborener Journalist, und zwar ein Journalist der Opposition <и он it поразительной степени обладал искусством быть понятным всем на свете, кроме цензора. Это был прирожденный журналист -- и журналист оппозиции>
Стр. 86(216)
3(3) После: plus bourgeois <более буржуазной> // Der Aristokratismus ist, wie wir gesehen haben, der russischen Literatur sehr ntzlisch gewesen. Die Schriftsteller gewhnten sich im allgemeinen an eine ungezwungene Schreibart und zu gleicher Zeit an die Zurckhaltung der guten Gesellschaft. Nichts Gemeines, nichts Verletzendes, nichts Plumpes mischte sich je in die Schriftsprache, und doch verstand man sehr gut alles zu sagen, die frivolsten, boshaftesten, misslichsten Dinge auszudrcken. Karamsin, Jukoffsky und spter Puschkin haben zur Bildung dieses eleganten, ausgezeichneten Styls, der der ganzen Welt zugnglich ist, viel beigetragen. Mit einem Wort, die gute Wirkung war hervorgebracht und von dem Einfluss selbst konnte man sich emaneipieren. Polevoy schrieb, indem er den aristokratischen Hochmut und die Prderie der russischen Literatur herabsetzte und verhhnte, das beste, das feinste Russisch mit der ganzen Leichtigkeit und Urbanitt eines Weltmanns <Аристократизм, как мы видели, был полезен русской литературе. Писатели привыкли писать вообще непринужденно, сохраняя в то же время сдержанность, свойственную хорошему обществу. К литературному языку не примешивали ничего низкого, уродливого, пошлого, и тем но менее прекрасно выражали все, что хотели сказать, в том числе и самые фривольные, злые и неприятные вещи. Карамзин, Жуковский, а позднее Пушкин много способствовали выработке этого изящного, совершенного, всем доступного стиля. Короче говоря, аристократизм дал литературе много хорошего, но пришла пора освободиться от его влияния. Полевой, нападавший на аристократическое высокомерие и жеманство русской литературы, писал прекрасным русским языком с легкостью и непринужденностью светского человека>
Стр. 87(217)
Сноска. Вместо: plus adroit <более ловок> // wer der Mchtigste, wer der Gescbiktigste ist <кто окажется сильнее и хитрее>
Стр. 88(218)
33(38) После: plus de cinq ans <более пяти лет> // obwohl kein Beweis gegen uns vorlag. Wir mssen der Regierung noch fr die Ehre danken, dass wir die Ersten in Russland von ihr wegen Socialismus verfolgton waren. Wir sind stolz darauf <хотя наша вина никак не была доказана. Нам остается поблагодарить правительство за честь первыми в России подвергнуться преследованию за социализм. Мы гордимся этим>
Стр. 89(220)
34(7) После: entreprise commerciale <предприятие> // Er kannte sein Publikum und der Erfolg war ungeheuer <Он знал своих читателей и добился неслыханного успеха>
Стр. 90(220)
13-14(26-27) Вместо: avec le gouvernement. On ne pardonne pas en Russie un rengat <с правительством. В России ренегату не прощают> // mit der Regierung, d. h. mit der Polizei schloss. Einem Abtrnnigen verzeiht man in Russland nicht, das ist ein bemerkenswerter Zug, der unter anderm noch die Jugend des geistigen und politischen Leben gekndet.
Senkovsky ist gelesen worden, viel gelesen worden, und das ist seine Rechtfertigung. Fr einen Renegaten konnte man ihn nicht nehmen, weil er in der rassischen Literatur mit demselben Charakter, oder richtiger mit demselben Charactermangel auftrat, mit welchem er seine Laufbahn verlassen hatte. Er war auch nicht gouvernemental <с правительством, т. е. с полицией. В России ренегату не прощают, это замечательная черта, которую -- в числе прочего -- усваивает молодежь, вступая в умственную и политическую жизнь.
Сенковского читали и читали много — в этом его оправдание. Его нельзя считать ренегатом, поскольку в русской литературе он проявлял тот же характер или, вернее, ту же бесхарактерность, что и в своей личной жизни. Но он не был на службе у правительства>
Стр. 90 (221)
34(11) После: s’effaa bientt compltement <совсем стушевался> // Lermontoff, Gogol, alle diese waren nicht nach Senkowsky’s Geschmack, aber seine ganze neckende Ironie reichte nicht einmal hin, um einen ernsten Kampf mit Belinsky zu beginnen, als dieser letzte sich des Journalismus bemchtigte, und diesem Lwen der Polemik den Handschuh zuwarf. ‘Die Bibliotek’ wurde seit 1841 fade, blass, bescheiden, ja so bescheiden, dass ich nicht einmal weiss, ob sie noch erscheint.
Senkowsky umgab sich mit einem Kreis junger Literatoren, welche er dadurch zu Grunde richtete, dass er ihren Geschmack verdarb und sie fr sein Journal ausbeutete und abnutzte. Sie war eine Effektliteratur, voll Ccavulsionen — glnzend auf den ersten Anblick, verflscht auf den zweiten, ein Hohlspiegel von Bis fr das Feuer der Leidenschaften, diese Literatur erinnert uns an die Nachahmer von Victor Hugo und noch mehr an Franconi, ohne das Talent, ohne die Humanitt des franzsischen Dichters, ohne die Gelenkigkeit des grossen Bereiters von Cirkus. Es war eine monstrse, erlge ne Dichtung, eine Dichtung von Petersburg oder besser von Wassilievsky Ot-trov. In diesen hysterischen Bildern und Verrenkungen <Лермонтов, Гоголь, все они были ему не по вкусу, но его всеотрицающей иронии не под силу было вступить в серьезный бой с Белинским, когда тот завладел журналистикой и бросил перчатку 'льву полемики'. С 1841 г. 'Библиотека' становилась все хилое, бледнее, смиреннее да смиреннее, так что я даже и не знал, выходит ли она еще на свет.
Сенковский окружил себя молодыми литераторами, которых он губил, развращая их вкус и всячески эксплуатируя их в своем журнале. Это была литература эффекта, судорожно-конвульсивная, на первый взгляд блестящая, на второй фальшивая, напоминавшая подражателей Виктора Гюго, а еще более Франкони, но без таланта и гуманности французского писателя и без ловкости циркового наездника. Это была уродливая, ложная поэзия, поэзия петербургская или скорее василеостровская. В этих исторических чудовищных картинах>
Стр. 93(223)
2(21) После: ces dix annes <десяти лет> // Selbst die Emprung, deren Sehrei zuweilen durchdrang, hatte eine andere Wendung, andere Masse, eine andere Tiefe, als zuvor. Werfen wir einen Blick auf die hervorstechendsten Ereignisse, welche der Verffentlichung des Briefes von Tschaadaeff folgten <Само недовольство, звуки которого иногда доходили до нас, имело иной характер, иной размах, иную глубину, чем прежде. Окинем же взглядом важнейшие события, последовавшие за опубликованием письма Чаадаева>
Стр. 93(224)
32(15) После: de deux cots opposs <с двух противоположных сторон> // E gab noch andere, noch viele, die grsstenteils Nachahmer von Puschkin waren, es wrde jedoch schwer sein, die geistige Bewegung nach ihren Schpfungen zu beurteilen. Fr Lermontoff und Kolzoff hingegen gilt gerade das Entgegengesetzte. Sie sind grosse Reprsentanten zweier Welten, die sich in Russland so schlecht zusammenschweissen <Были и другие, многие, в основном последователи Пушкина, но по их произведениям трудно было бы нудить о развитии умов. О Лермонтове и Кольцове надо сказать прямо противоположное. Это крупнейшие представители двух миров, которые так плохо сходятся в России>.
Стр. 95(225)
16(33) После: се divorce <об этом разрыве> // Liberale wie Reaktionre zogen die Brauen bei der Leetre von Lermontoff’s Poesien. Und wie konnte man in der Tat den khnen Dichter dulden, der die Frechheit hatte, Frankreich zu sagen: ‘Und ich mchte der grossen Nation sagen, welch eitles, nicbtliges Volk bist du’, wie ussererseits sich nicht empren, als er sagt, dass er sein Vaterland liebe, aber mit einer sonderbaren Liebe, dass er weder seinen. Ruhm, noch seine Vergangenheit, noch seine Kraft liebt, aber den Tanz der betrunkenen Bauern bei der Kneipe. Konnte man endlich einen Menschen dulden, der die folgenden Verse an unsere Generation richtete: Betrachtung (Duma).
In einem solchen Menschen sah man nur einen blasirten Gecken, einen durch den Luxus abgenutzten Mssiggnger. Was kmmerte es die Leute, wie ein Mensch gekmpft, wie viel er gelitten hatte, eh er begreifen lernte, eh’ er seine Gedanken auszusprechen wagte, welche jetzt von Tag zu Tag einfacher werden, aber nicht so einfach vor 10 Jahren waren.— Man hat im Deutschen eine treue bersetzung von ‘Mziri’ (der Tscherkessenknabe) {Wir empfehlen dringend unsern Lesern die Bodenstedtsche schne bersetzung des ‘Tscherkessenknaben’ und des Mrchens ber den Zaren Wassiliewitsch und seinen treuen ‘Opritschnik’ von Lermontoff zu lesen.}. Lesen Sie sie, um diese glhende Seele zu erkennen, die in ihren Ketten ringt, die zum fleischessenden Tiere, zur Schlange werden mchte, um nur frei, nur fern von den Menschen zu sein. Lesen Sie seinen Roman ‘Der Held unserer Tage’, der franzsisch in den Blttern Dmocratie pacifique erschienen und einer der poetischsten Romane ist, welchen die russische Literatur besitzt. Studieren Sie aus ihm diesen Menschen, denn alles dies ist nichts anderes als seine Beichte, sein Gestndniss, und welches Gestndniss! welch nagende Qualen! Sein Held ist er selbst. Nun, und was tat er mit ihm? Er lsst ihn in Persien verschwinden, wie Onegin im Morast des russischen Lebens untergeht.— Ihr Schicksal ist eben so entsetzlich wie das Schicksal Puschkin’s und Lermontoff’s <И либералы, и реакционеры хмурились, литая стихи Лермонтова. И действительно, можно ли было терпеть дерзкого поэта, который посмел заявить Франции: 'Мне хочется сказать великому народу: ты жалкий и пустой народ!' Можно ли было не возмущаться, когда он говорил, что любит родину, 'но странною любовью', что ему не любы ни ее слава, ни прошлое, ни могущество, а любы пляски с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков. Можно ли было, наконец, терпеть человека, который обратился к нашему поколению со следующими стихами. <Следует в прозаическом переводе весь текст ‘Думы’.>
В таком человеке видели только разочарованного фата, пресыщенного бездельника. Кому было дело до того, как он боролся, сколько выстрадал, прежде чем научился мыслить, прежде чем решился высказать свои думы, которые теперь становятся с каждым днем все понятнее, но десять лет тому назад были далеко не так понятны. На немецкий язык очень точно переведен ‘Мцыри’ (‘Черкесский юноша’) {Мы настоятельно рекомендуем нашим читателям превосходные переводы ‘Мцыри’ и ‘Песни про царя Ивана Васильевича’, принадлежащие Боденштедту.}. Прочтите эту поэму, чтобы узнать пламенную душу юноши, который разбил свои оковы, который, как зверь, был чужд людей и полз и прятался, как змей, чтобы вырваться на свободу. Прочтите роман Лермонтова ‘Герой нашего времени’ (французский перевод его был опубликован в газете ‘Dmocratie pacifique’), один из поэтичнейших в русской литературе. Изучайте по нему этого человека, ведь всё это его исповедь, его признания. И какие признания! какие душевные муки! Его герой — это он сам. Что же он сделал с Печориным? Послал его погибать в Персии, как Онегину пришлось погибать в трясине русской жизни. Судьба этих литературных героев так же ужасна, как судьба Пушкина и Лермонтова>
Стр. 96(226)
16(36) После: ce dbordement de la vie (oudale molodtzkaa) <удаль молодецкая> // Unsere Natur, unsere Felder, das Leben unserer Bauern mit ihre,, Ausdrcken und ihrer Weisheit — Alles dies finden Sie in Koltzoff wieder und dazu noch poetisch und volkstmlich ausgedruckt. Die traurige Bediiigung, unter welcher der Ackerbauer sein Dasein hinschleppt, vermischt mit einer berauschenden Sehnsucht nach grenzenloser Unabhngigkeit, nach einer, wenn Sie wollen, wahnsinnigen Ungebundenheit <Нашу природу, наши равнины, быт наших крестьян, их способ выражаться, их мудрость -- всё это найдете вы у Кольцова в глубоко поэтической и народной форме. Уныние безотрадного существования, которое влачит пахарь, сливается в песнях Кольцова с хмельной тоской но беспредельной воле, с какой-то, если хотите, бесшабашной независимостью>
Стр. 98(229)
15(2) После: cette me impure et maligne <этой нечистой зловредной души> // Nur bei Vlkern, welche lange schweigen, erscheint zuweilen ein Dichter, der mit Einer Komdie, mit Einem Roman fr die Erniedrigung und Beleidigung eines ganzen Jahrhunderts zahlt <Только у долго молчав!' их народов появляются иногда писатели, которые единственной комедией, единственным романом расплачиваются за вековые обиды и оскорбления>
Стр. 103 (234)
38(6) После: resusciter <воскресить> // Der Katholicismus hat seine Zeit gehhit, sowie die griechische Kirche, der Protestantismus, und das Christentum selbst, sammt der monarchischen Europa, sammt der ganzen rmisch-germ mischen Welt. Fr das Christentum gibt es im allgemeinen keine Zukunft, vorzglich aber keine fr die griechische Kirche.
Oer grosse Dienst, den sie Russland geleistet hat, besteht darin, es vor dem Katholicismus, und mit ihm vor dem Feudalwesen und dem rmischen Reo le geschtzt zu haben. Das empfngliche, passive und weiche russische Volk wre durch den verderblichen Einfluss des Papsttums und der aristokrai sehen Einrichtungen unwiderruflich verloren oder gebrochen worden. Der Katholicismus fhrt in seinem Gefolge, wie ein Gegengift, den Protestai! iismus, welcher nichts anderes ist, als ein Fegefeuer ohne Ende, welches den Geist nur zur Hlfte befreit und lutert. Die griechische Kirche ist fr den Laien nur ein Gtzendienst, ein Rituel von Frmlichkeiten und Vorschriften, welche spurlos zerfallen werden, sobald nur ein wenig Licht in die Geis-er gedrungen sein wird. Wir finden den Beweis bei den gebildeten Stnden, welche in Russland nichts weniger als religis sind, und in der Leichtigkeit, mit welcher sich die Secte der ‘Duchoborzy’ verbreitet, welche ein gnzliches Leugnen der Kirche ist und auf Art der Antibaptisten und der mhrischen Brder, eine communistische Doctrin mit christlichem Namen sich gebildet hat.
Ich gebe gern zu, dass die griechische Kirche den Grundstzen des Evangeliums treuer blieb, dass sie die Lehren der Kirchenvter reiner bewahrte, und diet, ist eine von den Ursachen, warum sie sich noch weniger durchfhren lsst, als die Kirche des Westens. Aber unglcklicher Weise sind fr uns die geschichtlichen Elemente und die Keime der Bewegungen und Entwicklungen viel wichtiger als die Treue der Tradition und die Reinheit der evajigelischen Theodiceen. Die orientalische Kirche floh die Welt, war bloss in Streitschriften, inmitten der Geistlichkeit, in Klstern ttig, sie machte wenig Propaganda, octroyierte dem Volke ihre Glaubensstze von oben herab, und stritt nie mit der weltlichen Macht, vor welcher sie immer auf den Knien lag. Rom im Gegenteile, herrschschtig und despotisch seinem innersten Wesen nach, demtigte die deutschen Kaiser und die bermssigen Anmassungen des Staates dem Individuum gegenber. Die demtigere griechische Kirche befriedigte sich mit geheimem Einflsse, handelte durch die Eunuchen und in den Vorzimmern der Hfe und beschftigte sich damit, die Klster auf dem Berge Athos zu organisieren. Gewiss war dies viel christlicher und viel lauterer, allein weniger einflussreich auf das Volk und die Geschichte.
Und diese erschpfte und apatische Religion, welche einen Staat wie das damalige bysantinische Reich voraussetzt, wollten die Slawophilen als Schlussstein auf das Gewlbe des knftigen Russlands setzen
<Католицизм отжил свое, как и греческая церковь, и протестантизм, и само христианство вкупе с монархической Европой и со всем римско-германским миром. У христианства вообще нет будущего, а у греческой церкви особенно. Она сослужила России великую службу, защитив нас от католицизма, а вместе с ним от феодализма и римского права. Восприимчивый, податливый и мягкий русский народ погиб бы или сломился под губительным воздействием папства и аристократического правления. Католицизм влечет за собой, как противоядие, протестантизм, который есть не что иное, как бесконечное чистилище, лишь наполовину освобождающее и просветляющее человеческий дух. Греческая же церковь для мирян просто идолопоклонство, ритуал обрядов и предписаний, которые будут заброшены, не оставив и следа, как только в умы проникнет хоть немного света. Доказательство этому мы видим в просвещенном сословии, которое в России ни от чего так не далеко, как от религии, и в легкости распространения секты 'духоборцев', которая есть прямое отрицание церкви и, подобно анабаптистам и моравским братьям, выработала себе коммунистическое учение под христианским именем.
Я готов согласиться с тем, что греческая церковь более верна основам христианства, в большей чистоте сохранила учение отцов церкви,— это одна из причин, по которым она меньше дает себя знать, чем церковь Запада. Но для нас, увы, исторические элементы, зародыши движения и развития гораздо важнее, чем верность традициям и чистота евангельского богословия. Восточная церковь удалялась от мира, ее служители не сочиняли трактатов, а действовали в монастырях, она мало занималась прозелитизмом, преподносила народу сверху вниз символ веры, с мирскими властями не препиралась, а всегда гнула передними шею. Рим же, властный и деспотичный по своей природе, напротив, унижал немецких императоров и противопоставлял личность чрезмерным притязаниям государства. Униженная греческая церковь мирилась с тайными влияниями, передававшимися через евнухов и дворцовую челядь, и забавлялась устройством монастыря на Афоне. Христианского духа и бескорыстия здесь, конечно, больше, зато влияния на историю и народ меньше.
И эту-то оскудевшую апатичную религию, введенную таким государством, как тогдашняя Византия, славянофилы хотели бы восставить краеугольным камнем в здании будущей России>
Стр. 104(236)
37-38(4-6) Вместо: nerveux: Blinnsky <раздражительный: Белинский> // nervs. Wir sprechen von Vissarion Belinsky, einer der merkwrdigsten Persnlichkeiten in der Geschichte unserer Journalistik und jngsten Literatur <раздражительный. Мы говорим о Виссарионе Белинском, одной из замечательнейших личностей в истории нашей публицистики и молодой литературы>
Стр. 105(286)
3(3) Вместо: notre ami Bakounine <нашего друга Бакунина> // unseres unglcklichen Freundes Bakunin <нашего несчастного друга Бакунина>
Стр. 106(236)
18(25) После, vingt-cinq ans <двадцати пяти лет> // (nicht aber im 15. oder 16.) <(а не пятнадцати-шестнадцати)>
27(33) Вместо: le journal d’Arnold Rugeco au temps <журнал Арнольда Ругз ~ времена> // die berhmten Hallischen Jahrbcher gemachten Propaganda. Allein man muss sich in die Jahre 1838 und 39 zurckversetzen, wo lie Moskauer Hegelianer entzckt waren von der Vortrgen Werders und die Khnheit der Strauss’schen Werke bewunderten. Die Hegelianische Orthodoxie von Berlin war noch bezaubert von jenen dialektischen Taschen-spiefereieh, durch welche die christliche Religion, welche in der Phnomenologie und Logik zu Grunde gerichtet und aufgelst worden war, sich von Neuem in der Religionsphilosophie aufrichtete, gehllt in ein spculatives Leichentuch, ohne das Jemand den Mut gehabt hatte, zu bemerken, dass dies nicht mehr ein lebendes Wesen, sondern nur ein Schatten sei. Man war damals sehr zufrieden, dass Hegel sich nicht ber die Unsterblichkeit der Seeio ausgesprochen hatte. Mit einem Worte, damals war noch die Zeit <пропаганды, которую вел выходивший в Галле знаменитый ежегодник. Но надобно перенестись в годы 1838 и 39, когда московских гегельянцев восхищало изложение в сочинениях Вердера и поражало глубоко-умно в трудах Штрауса. Ортодоксальное гегельянство в Берлине еще было тогда зачаровано диалектическими фокусами, посредством которых христианская религия, разбитая и уничтоженная в 'Феноменологии' и 'Логике', воскресала в виде 'Философии религии', закутанная в саван спекулятивных рассуждений, так что ни у кого не хватало мужества разглядеть, что это не живое существо, а всего лишь тень. Тогда очень радовались тому, что Гегель не высказывался о бессмертии души. Одним словом, то были времена>
Стр. 107(237)
1-2(9-10) После: mettait une feuille de vigne sur ses vrits <прикрывавшей фиговым листком свои истины> // hob er das Feigenblatt mit kecker Hand auf. Unter demselben fand er weder Gott noch Religion, wohl aber den Nekrolog der Gottheit und die Chronik der Religionen. Ohne sich einschchtern oder adschrecken zu lassen, sprach er dies offen aus, zum grossen Entsetzen eine- Teiles seiner Freunde, welche noch an dem feigen Deismus oder dem sinnlosen Pantheismus der Berliner hingen.
Ich erinnere mich noch sehr gut, wie sich eines Tages Belinsky nachdem er stundenlang gestritten, blass wie der Tod und von Aufregung bebend, erhob und mit zitternder Stimme sagte: ‘Ihr wollt со nichts miteinander gemi-in’.
Nachdem er sich von der Kirche losgesagt, musste er sich auch vom Staate lossagen, was er etwas spter auch tat. Der sinnlose Vergleich, den die Philosophie mit der Wirklichkeit (Realitt) eingegangen war, dieses zweite Zugi stndniss und diese zweite Lge der Wissenschaft hielt die Geister ge-fangon. Man erinnert sich wohl, wie man aus dem Hegel’sehen Satze: ‘Alles Wirkliche ist vernnftig’, die einfltigsten Folgerungen zog. Die Rechtfertigung alles Bestehenden, die Rehabilitation der Tatsache fhrte zu einer vollstndigen Apathie und einer vlligen Indifferenz gegen alles, was nicht transcendental und metaphysisch war man verachtete die praktischen Kreise, das alltgliche Leben, die Zuflligkeiten des Daseins, man betrachtete die Dinge nur sub specie aeternitatis.
Die Philosophie wurde eine irdische Religion, eine Religion ohne Himmel, ein logisches Kloster, in das man sich aus der Welt flchtete, um sich mit Abstraktionen zu beschftigen, sie war die schlimmste Sorte von Christentum und Dualismus. Diese Anschauungsweise tdtete in dem Menschen die Lust zum Kampfe selbst, und welch ander Mittel gibt es denn, den Widerspruch zwischen dem Gedanken und dem Bestehenden aufzuheben, als den Kampf? Nachdem Belinsky ein oder zwei Jahre in diesem Sinne geschrieben hatte, wich er mit Entsetzen von seinem Irrtum zurck und gestand seinen Fehler mit seiner ganzen Freimtigkeit ein.
Von dieser Zeit (40—48) beginnt die eigentliche Wirksamkeit Belinsky’s Damals bemchtigte er sich der Leitung der ‘Jahrbcher’ und beherrschte die russische Journalistik sechs Jahre hindurch. Er fiel als tapferer Krieger <и смело сбросил его, не найдя под ним ни бога, ни религии, а лишь некрологию божества и летопись религии. Безбоязненно и мужественно он говорил об этом открыто -- к великому смятению некоторых своих друзей, все еще цеплявшихся за робкий деизм или за бестолковый пантеизм берлинцев. Я хорошо помню, как однажды, после многочасового спора, бледный как смерть и дрожащий от волнения Белинский встал и прерывающимся голосом произнес: 'Вы хотите со ничего общего у меня с ним нет'.
Отказавшись от церкви, надобно было отказаться и от государства, и немного спустя он сделал это. Нелепое уподобление, приравнивавшее философию к действительности, этот второй тезис и вторая ложь науки, держало умы в плену. Каких только глупейших следствий ни выводили, помнится, из гегелевской сентенции: ‘Все действительное разумно’. Оправдание всего существующего, признание всего, что совершается, приводило к полнейшей апатии и совершенному равнодушию ко всему нетрансцендентальному и неметафизическому, к пренебрежению практическим кругом дел, повседневностью, случайностями бытия, к тому, что все рассматривалось только sub specie aeternitatis {с точки зрения вечности (лат.).— Ред.}. Философия сделалась земной религией, религией без небес, логическим монастырем, куда бежали от мира, чтобы погрузиться в абстракции, худшим видом христианства и дуализма. Эти взгляды убивали в человеке стремление к борьбе, а какое же еще есть средство разрешить противоречие между идеей и действительностью, как не борьба? Года два Белинский писал в этом духе, а затем ужаснулся своего заблуждения и со всем свойственным ему прямодушием признался в нем. С этого времени начинается собственная деятельность Белинского (1840—48). Тогда он взял в свои руки руководство ‘Отечественными записками’ и шесть лет господствовал в журналистике. Он погиб как мужественный боец>

——

Книга ‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie’, доставленная Николаю I префектом парижской полиции Карлье не позже начала сентября 1851 г. (см. письмо М. С. Скурыдина к Н. В. Гоголю от 13 сентября 1851 г.— ‘Н. В. Гоголь. Материалы и исследования’, т. I, M.— Л., 1936, стр. 133), была запрещена специальным постановлением Главного управления цензуры от 9 октября 1851 г. Это решение вызвано было предварительным заключением Комитета цензуры иностранной о необходимости отнести сочинение Герцена к числу тех, которые подлежат ‘безусловному запрещению на основании 3 Устава о цензуре’ (‘Красный архив’, 1940, No 1, стр. 242).
П. В. Анненков, отмечая в своих заметках ‘Две зимы в провинции и деревне’ то исключительное впечатление, которое произвела запрещенная книга в кругу Грановского, свидетельствует, что друзья ее автора долгое время ‘не вполне понимали, как могла пройти брошюра Герцена, не унеся кого-либо из них или всех вместе’. И далее: ‘Николай Милютин рассказывал, что в разговоре с его дядей Киселевым Орлов упомянул о книге Герцена и прибавил: ‘Многих она выдала лучше всякого шпиона’.—,,Да кого же она могла выдать? — возразил Киселев.— Ведь она говорит только о мертвых’.—‘Э! — отвечал шеф жандармов.— Если бы мы захотели, то именно по мертвым-то до живых и добрались» (П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., 1960, стр. 540).
Некоторые отголоски паники, охватившей круги передовой интеллигенции после выхода в свет французского издания ‘О развитии революционных идей в России’, звучат и в тех упреках по адресу Герцена, которые получили выражение в ‘Письме к издателю’ К. Д. Кавелина и Б. Н. Чичерина, опубликованном с подписью ‘Русский либерал’ в первом выпуске ‘Голосов из России’, Лондон, 1856, стр. 9—36.
О позднейшем проекте издания ‘О развитии революционных идей в России’ на русском языке см. письмо Герцена к Е. Я. Колбасину от 9 июня 1859 г. (XXVI, 272).
К стр. 171 и 177—178.
Петр I сделал императрицей трактирщицу, жену шведского солдата ~ Императрица Анна жила по-супружески с бывшим своим конюхом Бирчном ~ Регентша Анна Брауншвейгская летом спала со своим любовником на освещенном балконе дворца. — Строки эти развивали и документировали одно из центральных положений статьи Герцена ‘La Russie’ об отсутствии в русском народе ‘особенной преданности престолу’: ‘Народ бесстрастно молчал, не беспокоясь о том, признает ли камарилья императорами и Романовыми — принцессу Брауншвейгскую или Курляндскую…’ (VI, 212). Эти же страницы Герцена впоследствии легли в основу одной из частей ‘Истории одного города’ M. E. Салтыкова-Щедрина (‘Сказание о шести градоначальницах’).
К стр. 236.
…пропаганды, которую вела газета Арнольда Руге…— Имеется в виду литературно-философский журнал левых гегельянцев ‘Hallische Jahrbcher fr deutsche Wissenschaft und Kunst’, издававшийся в Лейпциге в 1838-1841 гг. Редакторами журнала были А. Руге и Т. Эхтермейер. Журнал выходил ежедневными листками. О полемике, которая велась на страницам этого издания ‘против бесплодного, аристократического и бесчеловечного понимания науки немецкими профессорами, против их бегства в области абсолюта’,— Герцен упоминает также в статье ‘Michel Bakounine’ (VII, 356).
К стр. 257.
…’Здесь’, как выразился в 1848 году оратор одной польской депутации.— Эти слова могли принадлежать Станиславу Ворцелю или Войцеху Дарашу, возглавлявшим весной 1848 г. депутацию польских революционных эмигрантов в Париже (ср. XI, 127).

ВАРИАНТЫ

DU DEVELOPPEMENT DES IDEES REVOLUTIONNAIRES EN RUSSIE

<О РАЗВИТИИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ИДЕЙ В РОССИИ>

ВАРИАНТЫ ИЗДАНИЯ 1851 г.

Стр. 9—18 (137—147)
Introduction (Введение) — отсутствует.
Стр. 19 (148)
2(2) Вместо: La Russie et l’Europe — <Россия и Европа> // Introduction — (Введение). Стр. 23 (152)
11-12(9) После: ni repos ni joie <радость и отдых>: // La tristesse respirait dans chaque mot de mes lettres. La vie ici est trs pnible. <Каждое слово в моих письмах дышало грустью. Жизнь здесь очень тягостна>.
Стр. 24 (153)
3(3) Вместо: l’embryognie <эмбрионального> // l’embryologie <эмбриологического>
7—8(8-9) Слова: La vritable histoire russe ne date que de 1812 — antrieurement il n’y avait que l’introduction. <Подлинную историю России открывает собой лишь 1812 год, все, что было до того,-- только предисловие>.— отсутствуют.
Стр. 26 (155)
26(27) Вместо: classe des paysans <классу крестьян> // classe des citoyens et des pavsans <классу горожан и крестьян>
Стр. 27 (156)
19(21) Вместо: indo-europennes — <индоевропейским> // europennes <европейским>
16-17(21-22) Вместо: indo-asiatiques — <индоазиатским> // asiatiques <азиатским>
Стр. 27—28 (157)
36-1(5—8) Вместо: les Russes ~ races slaves) — <русские ~ славянские племена)> // les Russes se virent placs dans une longue hostilit. Ce qui distingue le plus les Slavo-Russes, outre l’influence trangre qui a diffr selon les diverses races slaves <русские оказались вовлеченными в длительную вражду. Наиболее отличает русских славян, помимо иностранного влияния, менявшегося соответственно различным славянским племенам>
Стр. 28 (157)
26(33) Вместо: Croatie <Хорватию> // Pologne <Польшу>
Стр. 29 (158)
16(26) После: au catholicisme — <в католичество> // La population chrtienne, demi-barbare, mais nergique et pleine de vie de la Pninsule, aurait t crtinise par le catholicisme, comme l’ont t les Tchkhs de la Bohme et les Croates du Banat <Христианское на селение полуострова, полуварварское, но деятельное и полное жизни, было бы приведено католицизмом к слабоумию, как это случилось с чехами Богемии и хорватами Баната>.
Стр. 32 (162)
31(8) После: la puissance clricale <властью церкви> // Le clerg n’eut pas recours la propagande pour rpandre ses principes, l’glise russe ne prcha jamais rien, elle se bornait prescrire des pratiques religieuses et laissait errer son troupeau sans se proccuper de sa conscience. Moins que jamais, l’ide de prdication ne pouvait venir l’esprit du clerg du XVe sicle. Le peuple tait encore quelque chose, mme beaucoup Novgorod, ou en Ukraine, mais il n’tait rien dans la Russie centrale, Moscou devint le sige de la hirarchie clricale. Le peuple fut dtrn par le tzar, comme l’ont t les princes apanages, une franchise disparut aprs l’autre, le clerg ne songea qu’ son influence sur le palais <Духовенство не прибегло к пропаганде для распространения своих догматов, русская церковь никогда ничего не проповедовала, она ограничивалась тем, что предписывала соблюдение религиозных обрядов и предоставляла своей пастве впадать в заблуждение, не заботясь о ее совести. Менее чем когда-либо могла возникнуть мысль о проповедовании у духовенства XV века. Народ был еще чем-то, даже многим, в Новгороде или на Украине, но он был ничем, в средней России, Москва стала центром духовной иерархии. Народ был низложен царем, как ранее удельные князья, вольности исчезли одна за другой, духовенство помышляло лишь об одном -- пользоваться влиянием во дворце>.
Стр. 34 (163)
17-18(33-34) После: son orfvre d’origine trangre <своему ювелиру, иностранцу по происхождению> // aprs avoir blm le caractre russe <побранив перед этим русский характер>
Стр. 34 (164)
25(6-7) Вместо: peuples baltiques <балтийские народы> // chevaliers teutoniques <тевтонские рыцари>
38(21) Вместо: tzar <царя> // hros <героя>
Стр. З5 (165)
35(20-21) Вместо: pseudo-byzantin <псевдовизантийский> // byzantin <византийский>
Стр. 39 (169)
17(15) Слова: de la destine de la Russie <судьбы от России> — отсутствуют.
Стр. 40 (170)
23-25(24-26) Вместо: Pierre le Grand, ~ rvolutionnaire couronn. <Петр Великиq, ~ -- коронованным революционером). // Pierre le Grand fut le premier individu mancip en Russie <Петр Великий был первой свободной личностью в России>
Стр. 41 (171)
1-4(1-5) Текст: ‘Je n’en sais rien, ~ vous savez que Pierre — отсутствует.
Стр. 42 (172)
7-10(10-13) Вместо: d’un Ivan IV par exemple ~ aurait t encore admissible <скажем, об Иване IV, ~ еще возможно допустить> // d’un Ivan IV qui avait en lui quelque chose de Constantin Copronime, qui tait thologien, cette suppositioa aurait t admissible <об Иване IV, в котором было что-то от Константина Копронима, богослова, это предположение возможно допустить>
Стр. 43 (173)
20(26) Вместо: sur la cruaut d’un terroriste <и жестокость террориста> // jusqu’ la cruaut <до жестокости>
Стр. 61 (181)
28(37) Слово: nouveaux <новым> — отсутствует.
Стр. 54 (184)
5-13 Вместо: elle inventa une peinture conventionnelle ~ les peuplades (16-24) chrtiennes de l’Asie Mineure <она изобрела условную живопись ~ христианские племена Малой Азии> // elle inventa une peinture conventionnelle, par rpugnance pour le beau (ikonopies). Elle abhorrait tout mouvement indpendant de l’intelligence, elle ne voulait qu’une foi soumise. Nous connaissons l’ducation que l’glise orientale donnait aux Grecs et aux peuplades chrtiennes de l’Asie Mineure <она изобрела условную живопись из отвращения к прекрасному (иконопись). Презирая всякую независимую живую мысль, она хотела лишь смиренной веры. Нам известно воспитание, которое давала восточная церковь грекам и христианским племенам Малой Азии>
Стр. 54 (185)
37-81(1-5) Вместо: Sans gard cette pnurie, il est important de remarquer que la langue de la Bible, comme celle des Annalles de Nestor et du pome mentionn est non seulement d’une grande beaut, mais qu’elle porte des traces videntes d’un long usage et d’un dveloppement antrieur de beaucoup de sicles. <Существенно отметить, что, несмотря на эту скудость, язык библии, как и язык Нестеровой летописи, а также упомянутой поэмы, отличается не только большой красотой, но явно носит следы длительного обращения и многовекового предшествовавшего развития> // Gardons nous cependant d’accuser de cette pnurie l’intelligence du peuple russe. On ne peut reprocher aux Slaves le manque d’imagination, et, parmi eux, les Russes n’en sont pas les moins dous <Остережемся, однако, возложить вину за эту скудость на умственные способности русского народа. Нельзя упрекнуть славян в недостатке воображения, а русские, среди них, отнюдь не являются наименее им одаренными>.
Стр. 54—55 (185)
32-4(6-15) Текст: Les traducteurs de la Bible Cyrille et Mthode ~ Luther <Кирилл и Мефодий, переводчики библии ~ Лютерову> — отсутствует.
Стр. 55 (185)
7-11(18-23) Текст: Les peuples slaves ~ par leurs chants <Славянские народы ~ собственными песнями> — отсутствует.
11-13 Слово: russe <русский> — отсутствует.
19-21(30-32) Вместо: elle n’a rien de romantique, rien de ces aspirations maladives et monacales, comme les chants allemands <в ней нет ничего романтического, ничего похожего на болезненные монашеские грезы, подобно немецким песням> // comme dans les chants allemands <как в немецких песнях>
33-36(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 55 (186)
26-27(2-3) Слова: c’est l’amour profond, passionn, malheureux mais terrestre et rel <это глубокая любовь, страстная, несчастливая, но земная и реальная> — отсутствуют.
37-38(38-39) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 56 (186)
1-3(9-11) Вместо: Tristesse ou orgie ~ ou absorb par la commune // Tristesse ou orgie, esclavage ou anarchie, autocratie sans bornes ou dmocratie sans limite, comme l’a dit l’empereur Nicolas lui-mme M. de Custine, la vie du Russe se passe vagabonde ou absorbe par la commune
Стр. 57 (187)
37(38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 58 (188)
13-14(20-21) Вместо: il jetait un sujet pour s’emparer d’un autre avec une facilit de conception tonnante <оставлял один предмет, чтобы овладеть другим, с удивительной легкостью постигая его> // il runissait la facilit de la conception le manque d’initiative si commun aux Russes <легкость постижения у него сочеталась с недостатком инициативы, столь обычным для русских>
Стр. 60 (190)
9(18) Вместо: des Zoritch <Зоричей> // des Zouboff et des Zoritch <Зубовых и Зоричей>
Стр. 64 (194)
20(18) После: ne pouvait <не могло> // encore <еще>
Стр. 68 (198)
22(21) Вместо: demoiselle bien-leve <благовоспитанной барышни> // demoiselle sentimentale <чувствительной барышни>
31-33(30-32) Слова: Une fois entrans, ils vont aux dernires consquences sans chercher d’accommodement — отсутствуют.
Стр. 69 (199)
38(38) К словам: qu’on venait peine d’apprendre <только что усвоенные> — подстрочное примечание: М. N. Tourgueneff, par exemple, ne peut pas en revenir d’tonnement dans un ouvrage qu’il a publi vingt ans aprs
Стр. 71 (201)
27-29(29-31) Вместо: Peu avant ~ il devint ncessaire <Незадолго ~ стал необходим> // Avant de passer au sombre rgne qui commena dans le sang russe et qui continua dans le sang polonais, disons quelques mots du mouvement littraire de cette poque.
Il y avait beaucoup d’hommes de talent parmi les hommes de lettres du temps de l’empereur Alexandre: mais nous ne parlerons que du pote russe qui reprsente le mieux son poque.
Ds que Pouchkine parut, il devint ncessaire <Прежде чем перейти к мрачному царствованию, которое началось на русской, а продолжалось на польской крови, скажем несколько слов о литературном движении этой эпохи.
Среди писателей времен императора Александра было много талантливых людей, но мы скажем лишь о русском поэте, который всего лучше представляет свою эпоху.
Как только появился Пушкин, он стал необходим>
Стр. 76 (206)
13(24) Вместо: politique <политической> // potique <поэтической>
Стр. 78 (208)
3-7(17-21) Слова: Polejaeff ~ ей Sibrie… <Полежаев ~ сибирской каторги>…— отсутствуют.
Стр. 80 (210)
17-19(17-18) Вместо: Les membres de la famille impriale ~ illicite dans leur position. <Члены императорской фамилии ~ недопустимое для царских особ> // Les membres de la famille impriale ~ illicite <Члены императорской фамилии ~ недопустимое>
Стр. 81 (210)
2(38) После: despotisme <деспотизма> // l’idal de Frdric II et de son pre <идеал Фридриха II и его отца>
Стр. 82 (212)
6(3-4) Слово: opprime <и угнетаемое> — отсутствует.
10-11(8) Слова: au regard superficiel <поверхностный> — отсутствуют.
Стр. 84 (214)
33—34(33) Слова: Ce n’est pas sans une sertaine frayeur que j’aborde cette partie de ma revue — находятся не в подстрочном примечании, а в тексте после слов: aprs le 14 dcembre? <после 14 декабря?>
33(33) Перед: Ce n’est pas sans <Не без некоторого> // Les faits que je vais citer sont des souvenirs: je tomberai de l’histoire dans l’autobiographie. Il me faut passer avec le lecteur a ct des tombes qui me sont chres, il doit me pardonner si en ouvrant ces cercueils, les sentiments prennent en moi le dessus sur les ides <Факты, которые я собираюсь привести,-- это воспоминания: после истории я обращусь к автобиографии. Мне придется пройти вместе с читателем мимо дорогих мне могил, пусть он простят мне, если чувства во мне возьмут верх над мыслями, когда я приоткрою эти могилы>
Стр. 84 (214)
7(9) Вместо: vil <подлым> // inhumain <недостойным человека>
Стр. 84 (215)
30(1-2) После: tait un gage <была залогом> // de l’avenir <будущего>
Стр. 85 (215)
6(8) После: publiciste <публицист> // tourment lui-mme des questions qui, proccupaient tout le monde sans aboutir une solution <сам терзавшийся вопросами, которыми все занимались, но не могли разрешить>.
10-11(13) Слова: et vint se fixer Moscou <и приехал жить в Москву> — отсутствуют.
32(33) Вместо: suppression <устранением> // par l’assassinat <убийством>
Стр. 87 (217)
5-6 После: augmentent la force de la parole <увеличивает силу речи>
(9) Il comme la beaut de la femme <как красоту женщины>
31-38(31-38) Слова, вынесенные Герценом в подстрочное примечание, находятся внутри текста.
Стр. 90 (220)
1(12) Слова: qu’en apparence <лишь кажущимся> — отсутствуют.
Стр. 91 (221)
36-37(36-37) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 92 (223)
28(9) Вместо: grave <важный> // brave <славный>
Стр. 93 (223)
5(24) После: jour <дня> // seulement <только>
6(25) После: Vnvitinoff <Веневитинов> // Il sortit de la foule le cui rempli d’esprance <он ушел от толпы, полный надежды>
Стр. 93 (224)
36(21-22) Слова: de rminiscence <воспоминаний> — отсутствуют.
33(23) Вместо: au dsespoir <с отчаяньем> // la discorde
Стр. 95 (226)
13(30) После: penses <мысли> // qui deviennent de jour en jour plus communes <которые с каждым днем все больше превращаются в общее достояние>
Стр. 95 (226)
16-19(1-4) Текст: Lorsque Lermontoff ~ a tenu sa parole <Когда Лермонтов ~ сдержал слово> — отсутствует.
Стр. 95 (225)
36-38(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 96 (227)
26-27(9) Вместо: resta <остался> // est mort <умер>
Стр. 97 (228)
34-38(18-22) Вместо: La douleur ~ ‘Rcits du Chasseur’? <Скорбь ~ 'Записки охотника'?> // Dans ces cas, la douleur se change enrage et en dsolation, le rire en une ironie amre et haineuse. Nos essais de nouvelles provinciales ne sont pas vrais ou retombent forcment dans les ‘Rcits du chasseur’, par J. Tourgueneff, pnibles suivre, ou dans ‘Anton Goremyka’
Стр. 98 (228)
33-35(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 98 (229)
19-20(6-7) После: L’empereur Nicolas se pmait de rire en assistant aux reprsentations du Rviseur!!! <Присутствуя на представлениях 'Ревизора', император Николай умирал со смеху!!!> // Oh ironie, sainte ironie, disait Proudhon, viens que je t’adore! <О ирония, святая ирония,-- говорил Прудон,-- приди, я преклонюсь перед тобой!>
36-38(36-38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 103 (233)
26-27(31) Вместо: Est-ce enfin la More? <Быть может, наконец, Морен?> // Est-ce enfin le Ploponse ou a More? <Быть может, наконец, это Пелопоннес или Морея?>
Стр. 104 (234)
5(10-11) Вместо: un collier d’esclavage allemand <ошейник немецкого рабства> // un collier allemand <немецкий ошейник>
37(38) Подстрочное примечание отсутствует.
Стр. 107 (237)
8-9(16) Слова: qui que ce soit <кому бы то ни было> — отсутствуют.
Стр. 107 (238)
36(6) После: sang <кровью> // par sa pulpe nerveuse <своими нервами>
Стр. 108 (238)
5(13) Слова: Nous l’avons dit <Как мы уже говорили> — отсутствуют.
10(18-19) Вместо: ractionnaire <реакционным> // vil ou rampant <низким или подлым>
Стр. 109 (239)
19(30-31) Вместо: rveiller la consience <пробудить совесть> // donner l’veil. Dans ces cas il faut agir comme Brutus, dans Schiller, qui, rencontrant dans l’autre monde Csar, lui demande quelle route il prend, afin de suivre le chemin contraire, sans s’inquiter oi il mne. Les Slaves n’ont pas agi ainsi jusqu’ prsent <обратить внимание. В этих случаях нужно поступать, как Брут у Шиллера, который, встретив в ином мире Цезаря, спрашивает его, какой дорогой он пойдет, чтобы самому следовать противоположной, не задумываясь, куда она ведет. Славяне до сего времени так не поступали>
Стр. 109 (240)
35(9) После: seront ananties <исчезнут> // Sans le principe actif de l’individualit, on pourrait douter que le peuple conservt sa nationalit et les classes civilises leurs lumires <Сомнительно, чтобы без активного личного начала народ сохранил свою национальность, а цивилизованные классы -- свое просвещение>
Стр. 116 (247)
28-29(10-11) После: le sort ~ pargn les Slavophiles <славянофилов ~ судьба щадила> // Nous ne doutons pas qu’ils ne fassent leurs preuves la premire occasion, et cette occasion se prsente tout naturellement dans la question de l’mancipation des paysans <Мы не сомневаемся, что они докажут это при первом же случае, и этим случаем естественно явится вопрос об освобождении крестьян>
Стр. 117 (248)
28(12-13) После: Qu’en est-il rsult? <Каково же было следствие этого?> // Gogol se plaa en auteur mdiocre, en homme suspect. <Гоголь поставил себя в положение посредственного автора, человека сомнительного>.
Стр. 119 (249)
23-24(25) Вместо: se sachant appuys par l’entourage du tzar {чувствуя поддержку приближенных царя> // se sachant appuys par une partie de l’entourage du tzar. Mais ils avaient des adversaires nombreux et ardents, toute la jeune noblesse <чувствуя поддержку части приближенных царя. Но у них были многочисленные и горячие противники, все молодое дворянство>
Стр. 120 (250)
27(29) Вместо: vingtaine de millions <миллионов двадцать> // quinzaine de millions <миллионов пятнадцать>
Стр. 121 (252)
36(4) Вместо: dans cette doctrine <в этом учении> // dans cette doctrine sociale <в этом социальном учении>
Стр. 123 (254)
35(32) Вместо: rsolut <решило> // songea <вздумало>
Стр. 127 (259)
В изд. 1851 г. эта глава имеет продолжение, исключенное Герценом из изд. 1853—1858 гг. Avant de terminer, il importe de faire voir un lment rvolutionnaire naissant qui crot, et dont l’avenir est incontestable.
En tout temps, des Russes se sont fixs l’tranger. La charte de la noblesse assurait ce droit, toute cette classe du peuple, et aucun souverain, avant Nicolas, n’a song le contester. Les uns ont migr pour des raisons politiques ou pour des rancunes personnelles. L’amiral Tchitchagoff qui avait command Brzina et le gnral comte Ostermann-Tol-sto, le vainqueur de Koulm, se sont expatris. N. Tourgueneff, un des conjurs du 14 dcembre est rest en France pour chapper la peine qui avait t prononce contre lui. D’autres ont cd des influences religieuses et ont embrass le jsuitisme.
Mais ce n’tait l que des faits individuels qui ne pouvaient former de noyau d’migration, manquant d’ide gnrale et de but d’activit commune.
Depuis dix ans, nous voyons des Russes se fixer en France, non pas seulement pour tre hors du pays ou pour se reposer, mais bien pour protester hautement contre le despotisme ptersbourgeois, pour travailler l’oeuvre de l’affranchissement commun. Loin de devenir des trangers, ils se faisaient des organes libres de la jeune Russie, ses interprtes.
Ce n’est point l un fait du hasard.
L’migration est le premier indice d’une rvolution qui se prpare.
Elle tonne en Russie, on n’y est pas habitu. Et pourtant, dans tous les pays, au dbut des rformes, lorsque la pense tait faible et la force matrielle illimite, les hommes de forte conviction, de foi relle, de d-voment vritable, se rfugiaient en pays trangers, pour faire entendre de l leur voix. L’loignement, le bannissement volontaire, prtaient leurs paroles une force et une autorit suprieure, ils prouvaient que leurs convictions taient srieuses.
Nous sommes persuads que le temps est venu o la Russie doit faire connatre sa pense. Gela est-il possible dans le pays mme? O est le sol en Russie o l’homme libre puisse agir, sans faire de tristes concessions? Le despotisme s’accrot, la pense ne peut plus se mouvoir, enchane par la double censure. Il faut se taire ou feindre: il faut parler par insinuations par des demi-mots, parler l’oreille, lorsque la trompette suffirait peine pour rveiller les endormis.
Il est temps de nous justifier du reproche de la souffrance passive. Les Russes ont beaucoup support parce qu’ils taient jeunes et que rien n’tait mr: ni chez eux, ni ailleurs. Ce temps passe. On ne peut forcer les hommes se taire, que tant que le besoin de parler n’est pas puissant ou que l’ide est faible. Il est impossible de rprimer la pense virile, la forte volont. Si elles ne brisent pas l’obstacle, elles chappent la poursuite. Comprimes d’un ct, elles surgissent d’un autre.
En ce moment donc l’migration est l’acte d’opposition le plus significatif que le Russe puisse faire. Le gouvernement l’a bien compris ainsi. II croyait peine qu’on eut l’audace de rester, une fois rappel, le courage de renoncer sa patrie et sa fortune. Le refus de M. Ivan Golovine de rentrer a tellement surpris l’empereur qu’il y rpondit par la promulgation de l’oukase increvable sur les passeports. Cependant, Л1. Bakounine agissait de mme en Suisse. Tous les deux abandonnaient en Russie des positions assures, un avenir brillant.
Le gouvernement irrit les condamna, par l’intermdiaire de son snat dirigeant, aux travaux forcs, peine exorbitante, absurde et inouie, puisqu’elle s’appliquait des contumaces pour avoir t contumaces/
C’est au tzarisme qu’tait rserve cette belle invention de frapper ainsi les hommes parce qu’ils prfraient de vivre sous un tel degr de latitude et de longitude, plutt que sous un tel autre.
Les migrs ne restrent pas inactifs.
Bakounine, penseur profond, propagandiste ardent, tait un des socialistes les plus hardis, bien avant la rvolution du 24 fvrier. Officier de l’artillerie russe, il quitta le canon pour l’tude de la philosophie, et quelques annes plus tard, il abandonna la philosophie abstraite pour la philosophie concrte, le socialisme. Bakounine ne pouvait se complaire dans le quitis-me philosophique, dans lequel s’enterraient les professeurs de Berlin. Il fut au nombre des premiers qui protestrent en Allemagne (dans le journal de Ruge) contre cette fuite dans les sphres absolues, contre cette abstention inhumaine et sans cur qui ne voulait participer en rien aux peines et aux fatigues de l’homme contemporain, en se renfermant dans une soumission apathique une ncessit fatale invente par eux-mmes. Bakounine ne voyait d’autre moyen de lever l’antinomie entre la pense et le fait, que la lutte, il devint rvolutionnaire.
En 1843, Bakounine, poursuivi par les ractionnaires suisses et dnonc par eux au gouvernement russe, reut la sommation de rentrer en Russie. Il refusa d’y obtemprer et passa Paris. En 1847, dans un discours qu’il pronona l’occasion de l’anniversaire de la rvolution polonaise, il tendit une main amie aux Polonais. On l’expulsa pour ce fait de la France.
Aprs la rvolution de fvrier, le vieux monde chancela, l’Allemagne, les Slaves s’agitrent. Bakounine se rendit Prague et reprsenta l’ide-rpublicaine au congrs slave. Son influence sur le peuple Prague, au diredes Bohmes eux-mmes, ne peut tre compare qu’ l’influence de Heckerr sur les Allemands.
La rvolution allemande comprime en Autriche, Bade, en Prusse., fit un effort suprme en Saxe. Dresde osa lever la tte, lorsque Vienne eu Berlin crass par les soldats se renfermaient dans un dsespoir triste efe morne. Bakounine fut la tte de ce mouvement, il prsida les runions efe dirigea la dfense de la ville.
Aprs la prise de Dresde, il tomba dans les mains de ses ennemis. Ош le traduisit devant une Haute Cour de Saxe qui le condamna la peine capitale. Le trs-pieux roi de Saxe, par horreur du sang, commua cette peine егэ celle de la dtention perptuelle. Mais l’Autriche voulut aussi avoir sa part l’excution d’un .martyr de la cause slave. La Saxe livra Bakounine:, on le transporta, les fers aux pieds, Gradschine, forteresse prs de Prague,-o l’on ouvrit une enqute.
Manie indigne d’un gouvernement d’aller glaner aprs les bourreau’ d’un autre pays et achever les victimes.
De Gradschine on envoya Bakounine Olmiitz. On prtend qu’il va tre livr la Russie…
Qu’il aille donc dans les neiges de l Sibrie, presser la main de ces vieillards glorieux, exils en 1826, qu’il aille, suivi de nos vux, dans ce grand cimetire russe o reposent tant de martyrs de notre cause.
Bakounine, succombant la fois avec la rvolution allemande et allant en Sibrie pour l’Allemagne, la veille peut-tre d’une guerre avec la Russie, servira de gage et de preuve de cette sympathie qui existe entre les peuples de l’Occident et la minorit rvolutionnaire en Russie.
Les travaux littraires de M. Ivan Golovine ont t galement apprcis en France, en Allemagne, en Angleterre. Depuis la publication de ‘La Russie sous Nicolas 1er’, en 1845, jusqu’ celle des ‘Mmoires d’un prtre russe’, en 1849, l’auteur n’a pas discontinu sa guerre contre le despotisme de Ptersbourg. Il dvoile ce que le gouvernement russe cherche soigneusement cacher, il raconte en Europe ce qu’on tait en Russie. II faut connatre: quelle crainte le gouvernement russe a de l’opinion publique en Europe? devant laquelle il tremble comme le parvenu devant l’opinion d’un salora aristocratique, pour comprendre toute la porte des crits de M. Golovine.
Expuls de Paris, aprs le 13 juillet 1849, il poursuivit son activit ев Suisse, en Angleterre, en Italie, vouant la rise publique la camarilla de Ptersbourg qui bondit d’indignation, habitue qu’elle est aux saluts et prosternations. Il dnonce l’troite politique, l’administration dprave de la-Russie, les hommes arrirs et mdiocres qui meuvent cet immense levier commenant au palais d’Hiver et finissant Kamtschatka, il montre avec, piti au gouvernement rtrograde de la rpublique franaise son idal du’ pouvoir fort, lui faisant honte de se mettre la remorque de l’absolutisme moscovite.
Ce fut lui, un Russe migr, qui prsida Paris le club de la Fraternit-des Peuples, lui, qui appel comme tmoin, devant la Haute Cour de Bourges, trouva de nobles paroles pour la dfense de la Pologne.
Notre ami Nicolas Sazonoff, expuls de France en 1849, a t un des, dfenseurs, les plus zls de la dmocratie dans la ‘Tribune des peuples’ e!’ dans la ‘Rforme’
…L’migration russe n’est qu’un germe, mais un germe contient souvent un grand avenir. L’migration russe crotra, car son opportunit est vidente, car elle reprsente non la haine ou le dsespoir, mais l’amour du peuple russe et la foi dans son avenir.
<Прежде чем закончить, важно указать на зарождающийся и зреющий революционный элемент, будущность которого бесспорна
Во все времена русские поселялись за границей. Жалованная грамота дворянству удостоверяла право, данное всему этому классу народа, и ни один из государей, до Николая, не думал это право оспаривать. Одни эмигрировали из политических соображений или личных счетов. Адмирал Чичагов, командовавший на Березине, и генерал граф Остерман-Толстой, победитель при Кульме, покинули родину. Н. Тургенев, один из участников заговора 14 декабря, остался во Франции, чтобы избежать наказания, к которому его приговорили. Другие поддались религиозным влияниям и стали последователями иезуитов.
Но это были лишь единичные случаи, которые не могли послужить к образованию ядра эмиграции за отсутствием общей идеи и цели для совместной деятельности.
Мы видим, как в течение десяти лет русские поселяются во Франции не только для того, чтобы жить вне родины или отдохнуть, но чтобы открыто протестовать против петербургского деспотизма, чтобы работать над делом всеобщего освобождения. Нисколько не превратившись в чужеземцев, они стали свободными посредниками молодой России, ее истолкователями.
Это факт, отнюдь, не случайный.
Эмиграция — первый признак готовящейся революции.
В России ей удивляются, к ней там не привыкли. И однако во всех странах, в начале реформ, когда мысль была слабой, а материальная сила неограниченной, люди твердых убеждений, питающие подлинную веру, по-настоящему преданные, находили себе убежище на чужбине, чтобы заставить оттуда услышать свой голос. Изгнание, добровольная ссылка сообщали их словам силу и необыкновенный вес, свидетельствуя о серьезности их убеждений.
Мы уверены, что пришла пора России выразить во всеуслышание свою мысль. Возможно ли это в самой России? Есть ли там почва, где мог бы действовать свободный человек без печальных компромиссов? Деспотизм усиливается, мысль, скованная двойной цензурой, не может более шевельнуться. Надобно молчать или притворяться: надобно говорить намеками, полусловами, шептать на ухо, когда и звука трубы было бы мало, чтобы пробудить спящих.
Пора нам отвести от себя упрек в том, что наше страдание пассивно. Русские многое вынесли, ибо были молоды, ибо ничто не созрело ни внутри страны, ни вне ее. Это время проходит. Нельзя принудить людей молчать, разве только у них самих нет властной потребности высказаться или их мысль немощна. Невозможно укротить возмужавшую мысль, сильную волю. Если они не уничтожают препятствие, то ускользают от преследований. Подавляемые с одной стороны, они возникают с другой.
Таким образом, в настоящее время эмиграция является наиболее значительным актом противодействия, какое только возможно для русского. Правительство хорошо это поняло. Оно с трудом верило, чтобы люди, будучи вызваны обратно, имели смелость ослушаться, имели мужество отказаться от своей родины и своего достояния. Отказ Ивана Головина возвратиться так поразил императора, что в ответ он обнародовал невероятный указ о паспортах. Однако Бакунин поступил таким же образом в Швейцарии. Оба отказывались от обеспеченного положения в Росгли, от блестящего будущего.
Раздраженное этим правительство приговорило их при посредстве правительствующего сената к каторжным работам — каре чрезмерной, нелепой и неслыханной, ибо она применялась к неявившимся на суд, за то, что они не явились на суд!
Именно царизму принадлежит эта блестящая выдумка — карать подобным образом людей за то, что они предпочитают жить под таким-то градусом широты и долготы, а не под другим.
Эмигранты не остались бездеятельными.
Бакунин, глубокий мыслитель, пылкий пропагандист, был одним из самых смелых социалистов задолго до революции 24 февраля. Русский артиллерийский офицер, он оставил пушку для изучения философии, а несколько лет спустя покинул абстрактную философию для философии конкретной — социализма. Бакунин не мог удовлетвориться философским квиетизмом, которым так сильно увлекались берлинские профессора. Он принадлежал к числу первых, кто протестовал в Германии (в журнале Руге) против этого бегства в сферы абсолюта, против этого бесчеловечного и бессердечного уклонения от всякого участия в горестях и тяготах современного человека, против этих людей, замкнувшихся в равнодушном подчинении роковой необходимости, ими же самими выдуманной. Бакунин не видел другого средства уничтожить противоречие между мыслью и делом, кроме борьбы, он стал революционером.
В 1843 году Бакунин, преследуемый швейцарскими реакционерами, донесшими на него русскому правительству, получил приказ вернуться в Россию. Он отказался его выполнить и переехал в Париж. В 1847 году, в речи, произнесенной им по поводу годовщины польской революции, он протянул полякам руку дружбы. За это его изгнали из Франции.
После февральской революции старый мир пошатнулся, Германия, славяне пришли в волнение. Бакунин отправился в Прагу представителем республиканской идеи на славянском конгрессе. Его влияние на народ в Праге, по словам самих чехов, можно сравнить лишь с влиянием Геккера на немцев.
Немецкая революция, подавленная в Австрии, Бадене, Пруссии, сделала последнее усилие в Саксонии. Дрезден отважился поднять голову, тогда как Вена и Берлин, усмиренные солдатами, затаились в унылом и угрюмом отчаянии. Бакунин был во главе этого движения, он председательствовал на собраниях и руководил обороной города.
После захвата Дрездена он попал в руки своих врагов. Его судил верховный суд Саксонии, приговоривший его к смертной казни. Благочестивейший король Саксонии, боявшийся крови, заменил эту кару пожизненным заключением. Но Австрия также хотела своей доли участия в наказании мученика славянского дела. Саксония выдала ей Бакунина, закованного в ножные кандалы, его перевезли в Градчину, крепость неподалеку от Праги, где началось следствие.
Недостойная правительства мания — подбирать крохи после палачей чужой страны и приканчивать жертвы.
Из Градчины Бакунина переслали в Ольмюц. Предполагают, что он будет выдан России…
Пусть же идет он в снега Сибири пожать руку овеянным славой старикам, сосланным в 1826 году, пусть идет, сопровождаемый нашим добрым словом на это великое русское кладбище, где покоится прах стольких мучеников нашего дела.
Бакунин, который терпит поражение вместе с немецкой революцией и отправляется в Сибирь ради Германии, быть может, накануне ее войны с Россией, послужит залогом и свидетельством той симпатии, которая существует между народами Запада и революционным меньшинством в России.
Литературные труды Ивана Головина были равно оценены во Франции, Германии и Англии. Со времени опубликования ‘La Russie sous Nilolas Ier‘ в 1845 году и до ‘Mmoires d’un prtre russe’ в 1849 году, автор не прекращал войны с петербургским деспотизмом. Он выводит на чистую воду все, что русское правительство тщательно старается скрыть, он рассказывает в Европе то, о чем в России молчат. Надобно знать, насколько страшится русское правительство общественного мнения Европы, перед которым оно трепещет, как трепещет выскочка перед мнением аристократического салона, чтобы понять всю значительность сочинений Головина.
Изгнанный из Парижа после 13 июля 1849 года, он продолжал свою деятельность в Швейцарии, в Англии, в Италии, отдавая публике на посмешище петербургскую камарилью, которая была вне себя от негодования, будучи приучена к поклонению и раболепству. Он обличает узкую политику, развращенную администрацию России, отсталых и ограниченных людей, приводящих в движение этот исполинский рычаг от Зимнего дворца до Камчатки, с презрительной жалостью он показывает реакционному правительству французской республики его идеал сильной власти, стыдя последнее за то, что оно идет на буксире у московского абсолютизма.
Это он, русский эмигрант, был председателем клуба Братство народов, это он, вызванный свидетелем в верховный суд Буржа, нашел благородные слова в защиту Польши.
Наш друг Николай Сазонов, высланный из Франции в 1849 году, был одним из самых ревностных защитников демократии в ‘Tribune des peuples’ и в ‘Rforme’.
…Русская эмиграция — только зародыш, но зародыш часто таит великое будущее. Русская эмиграция усилится, ибо ее своевременность очевидна, ибо она представляет не ненависть или отчаяние, а любовь русского народа и его веру в свое будущее.>

ВАРИАНТЫ ИЗДАНИЯ 1S53 г.

Стр. 9 (137)
1 Перед: Introduction <Введение> — предисловие Герцена: Mes amis de Ja Centralisation Dmocratique Polonaise veulent bien faire une seconde dition de mon ouvrage ‘Sur le dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie’.
J’attache une importance toute particulire ce fait. Cette dition sera un nouveau tmoignage public de l’alliance fraternelle de la Pologne rvolutionnaire avec les rvolutionnaires russes. <Мои друзья из Польской демократической централизации хотят выпустить второе издание моей работы 'О развитии революционных идей в России'.
Я придаю особенное значение этому факту. Издание явится новым публичным свидетельством братского союза революционной Польши и русских революционеров>.
Герцен Александр Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Lettre dun russe Mazzini, Герцен Александр Иванович, Год: 1849
  2. Публичные чтения г. Грановского, Герцен Александр Иванович, Год: 1843
  3. Письма из Франции и Италии, Герцен Александр Иванович, Год: 1852
  4. Новая фаза русской литературы, Герцен Александр Иванович, Год: 1912
  5. О публичных чтениях г-на Грановского, Герцен Александр Иванович, Год: 1844
  6. Дилетантизм в науке, Герцен Александр Иванович, Год: 1843
  7. Статьи и фельетоны (1841-1846), Герцен Александр Иванович, Год: 1846
  8. Вместо предисловия или объяснения к сборнику, Герцен Александр Иванович, Год: 1849
Электронная библиотека
© 2024 Электронная библиотека