<О ПОЛОЖЕНИИ ДРАМАТИЧЕСКОГО ПИСАТЕЛЯ>
<О ПОЛОЖЕНИИ ДРАМАТИЧЕСКОГО ПИСАТЕЛЯ>
КОММЕНТАРИЙ
КОММЕНТАРИЙ
О положении драматического писателя, Островский Александр Николаевич, Год: 1870
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Островский А. Н. Полное собрание сочинений. В 12-ти т. Т. 10.
М., ‘Искусство’, 1978.
Стр. 84—90 имеют в рукописи следующий частично зачеркнутый вариант:
‘Во Франции драматические писатели за пяти- или четырехактную комедию в прозе, кроме разных льгот и выгод (премий, даровых билетов), получают 10% с полного сбора со всех театров, итальянцы тоже 10% со всех театров, а со столичных (по словам последнего законодательства об авторских правах) эта плата (‘pu essere elevata con decreto reale’) от 12 до 15 per cento, а русский писатель получает 1/15 долю из 2/3 сбора, т. е. 4 4/9% с полного сбора, и то только с двух театров. Какая пропорция! Да, кроме того, и труд их неравный: во Франции писать пьесы несравненно легче, там все готово: и язык, и типы, и драматические приемы, и меньше требовательности относительно смысла и естественности, и больше свободы в выборе сюжета и в изложении, и построение более однообразное и известное.
В России, чтобы написать пьесу, отвечающую современным требованиям критики и притом имеющую сценические достоинства, чтобы она могла иметь успех в разнообразной массе публики,— писателю нужно иметь ума, способностей и знания жизни по крайней мере впятеро против француза. Притом Сарду за пьесу не очень важную получил орден Почетного легиона и разные почести, а русский писатель, кроме площадной брани газетных гаеров, позорящих его честный труд и честное имя,— ничего не жди!
При таком вознаграждении за труд можно ли ожидать процветания драматического искусства, довольно того, что оно еще кое-как держится. (А между тем драматическое искусство есть могучий двигатель в народном образовании).
Кого же упрекать после этого в бедности нашей драматической литературы? Едва ли литераторов. Наши труды так дурно оплачиваются, и на нас еще сыплются упреки за драматическую непроизводительность.
Вначале, когда человек молод и не имеет настолько опытности, чтобы обдумывать свои поступки, он слепо следует своему призванию — известность и первые успехи для него так обольстительны, что ему не страшно никакое голоданье, никакие мансарды.
Так точно поступил и я, т. е. пренебрег службой и другими более выгодными занятиями и избрал драматическое поприще, в чем теперь горько раскаиваюсь.
Можно ли винить меня? Доказательством того, что я в начале своей деятельности нисколько не рассчитывал на выгоды от театра, может служить то обстоятельство, что я для того, чтобы только видеть свои пьесы на сцене, отдавал их даром. Получая всего 300 рублей в год от Погодина за сотрудничество в ‘Москвитянине’, я отдал даром театру лучшую свою пьесу ‘Не в свои сани не садись’. Я даже не знал о существовании Положения о вознаграждении и был очень счастлив, когда Верстовский предложил мне за ‘Бедную невесту’ (комедию в пяти действиях) 500 рублей единовременно, серьезно уверяя меня, что это самая высшая плата, что даже сам Лепский не получил больше за ‘Льва Гурича Синичкина’.
После ‘Бедной невесты’ совершенно даром были мною отданы: ‘Семейная картина’, ‘Утро молодого человека’, ‘В чужом пиру похмелье’, ‘Свои собаки грызутся’. Любопытна судьба этих даровых пьес, о них будет сказано ниже…
Положение 27 года, кроме недостаточности определяемого им вознаграждения, является в настоящее время отсталым и по самому принципу. Не только во Франции, но и у нас право авторское законодательством признается и называется правом собственности.
Законодательством 1857 г. право литературной собственности еще более расширено, и установлены правила для пользования художественной и музыкальной собственностью. Положение же 27 года третирует авторское право не как собственность неприкосновенную, а как привилегию, которую дирекция может и дать автору, и не дать, и отнять. Вот примеры:
19 Положения — ‘Пьесы и оперы, отдаваемые сочинителями и переводчиками в пользу бенефициантов, по представлении их обращаются в принадлежность театрам’, тогда как по общим законам русским и всех благоустроенных государств, всякий может уступить свою собственность во временное пользование другому и за то прав на нее не теряет.
14 — ‘Сочинителям и переводчикам поступивших в постоянный репертуар пьес двух первого и четырех второго планов, выдержавших сразу не менее шести представлений, кои принесли более половины полных сборов, по усмотрению театрального начальства дается право на безденежный вход в театры для всех русских казенных представлений’.
Что значит этот параграф? Писатель, написавший столько пьес, имеет право безденежного входа в театр или нет? По смыслу этой статьи выходит, что автор, столько трудившийся, имеет право безденежного входа в театры в том только случае, если его пустят. Что же это за право! Такое право имеет всякий. Все эти положения были удовлетворительны до признания прав литературной собственности, а теперь они едва ли совместимы с нашим законодательством, получившим дальнейшее развитие.
Здесь кстати будет заметить, что как ни бедно милостями положение 27 года, но я так несчастлив, что для меня и оно не исполняется. Пьесы ‘Свои люди — сочтемся’, ‘Грех да беда’ и пр. не шли ни разу в прошлом году в Петербурге, хотя по статье 12-й Положения их должно было дать хоть по одному разу. Но, впрочем, эта статья постоянно для меня нарушается, лучше и не вспоминать об этом.
Несколько обиднее для меня нарушение 14 параграфа, приведенного мною выше. Изо всех существующих литераторов только двое, в силу этого параграфа, до прошлого года имели право дарового входа в театры: я и Кукольник, а с прошлого года остался я один. Мало того, я два раза заслужил это право: Положение требует, чтобы было написано две пьесы первого разряда и четыре второго, я написал шесть первого (‘Воевода’, ‘Минин’, ‘Тушино’, ‘Самозванец’, ‘Василиса Мелентьева’, ‘Комик XVII столетия’) и девятнадцать второго (‘Бедная невеста’, ‘Свои люди’, ‘Доходное место’, ‘Гроза’, ‘Воспитанница’, ‘Грех да беда’, ‘Пучина’, ‘На всякого мудреца’, ‘Горячее сердце’, ‘Лес’, ‘Не было ни гроша’, ‘Трудовой хлеб’, ‘Бешеные деньги’, ‘Правда хорошо’, ‘Волки и овцы’, ‘Последняя жертва’, ‘Бесприданница’, ‘Сердце не камень’, ‘Невольницы’), и все-таки я ни в Петербурге, ни в Москве в театры входа не имею.
Плафон Мариинского театра украшен портретами русских драматических писателей, я удостоился чести быть в числе их. Теперь из всех писателей на плафоне в живых остался один только я, на плафоне мне есть место, а в партере нет!
2) Необеспеченность наша авторская, кроме недостаточности вознаграждения, происходит еще и от того состояния, в котором находятся казенные театры, их труппы и репертуар. Состояние это таково, что мы не можем вполне пользоваться даже и теми бедными выгодами, которые представляет нам ‘Положение о вознаграждении’.
Стр. 88 имела следующий вариант:
‘Проработав все прошлое лето над сказкой, которую должен был оставить, с жаром принялся осенью за комедию ‘Горячее сердце’, а между тем каждую неделю следил по газетам петербургский репертуар, следил жадно (впереди расходы на починку холодной квартиры, и средств нет). Гляжу в газеты неделю, две, месяц, полтора, и что же? Нельзя не подивиться такому умению составлять репертуар. Надо быть очень умным человеком, чтобы понять, зачем понадобились на репертуар эти уж заигранные, слабые, первые мои опыты, и как играть пьесу, для которой требуется очень сильная актриса, совсем без актрисы, т. е. [ставятся] все пьесы, отданные даром дирекции. История ловкая! И имя Островского есть на афише, никто не скажет, что его забыли совсем, и не получит он ни копейки…’.
Стр. 89, строки 14—15
После слов: ‘…могу написать только одну пьесу с большим трудом и к концу сезона’, следовало:
‘После всего сказанного можно ли обвинять меня за то, что я не прочь бы променять тягостный труд и литературную славу драматического писателя на какую-нибудь другую работу хотя и с бедным, но верным и определенным вознаграждением, которое избавит меня от страха за завтрашний день.
Эта необеспеченность, грозящая нищетой человеку, прилежно трудящемуся, происходит, во-первых, от скудости вознаграждения авторам за пьесы и неуважения авторских прав и, во-вторых, от того положения, в котором находятся в настоящее время императорские театры и их труппы’.
Стр. 90 имела следующий вариант:
‘Что же выходит? Многие из публики, испытав несколько неудач, совсем перестали и пробовать доставать билеты, а другие платят очень большие деньги барышникам. В прошлом году ‘Василиса Мелентьева’ шла 17 раз почти кряду, и многие не видали ее, а некоторые хотели видеть непременно, платили за бельэтаж от 10 до 25 рублей, а кресло за три рубля — только давай, а случалось, платили и пять рублей. Значит, и дирекция и иные авторы получают весьма малую долю того, что желает нам дать Москва, в барыше только барышники. Если б размеры московского театра хотя несколько соответствовали потребностям публики, тогда я, не получая ничего с провинции, получал бы за свой труд по крайней мере в столице всю ту выгоду, какую мне может дать мое произведение. Публика рвется в театр, она не жалеет денег на сценические удовольствия.
Привилегированный театр не хочет брать денег, которые ему предлагают, с которыми к нему навязывается публика, и таким образом лишает и нас большей половины нашего скромного дохода. Теперь московский театр вследствие развития железных дорог делается уже не московским, а всероссийским, а не только нет стремления увеличить или расширить его, но заметно даже противное. Так некогда богатая труппа наша…’.
В конце рукописи запись:
‘Оставя даже вопрос о жизненных средствах, нельзя же не позволить мне иметь и самолюбие. Публика желает видеть мои произведения (не та публика, которая посещает Малый театр, а та, которой там места нет), а я желаю чаще видеть свои произведения на сцене, я этого стою, потому что угадал вкус этой публики, для которой пишу, и знаю ее потребности. Наконец я желаю видеть успех своих произведений как нравственное утешение за горечь труда и лишений, на которые обрек себя. Я и теперь готов сколько хватит моих сил писать для родной сцены, писать произведения национальные, в народном духе, но мне негде их ставить, для меня, для русского писателя, в России нет сцены. Неужели я вправе молча переносить такое положение родного искусства, напротив,— не лежит ли на мне обязанность протестовать. Не честнее ли будет с моей стороны, объяснясь откровенно, высказать вашему превосходительству все то, что так давно тяготит меня, и отказаться совсем от театра и от своих выгод, чем молчанием одобрять порядок вещей, который заслуживает порицания, или, еще хуже, из-за нескольких сот рублей, которыми могут меня наградить, давая чаще мои пьесы, лестью закрывать театральному начальству глаза на те важные недостатки управления, которые с течением времени и с развитием массы публики все более и более начинают обнаруживаться’.
Вторая запись в конце рукописи:
‘В другое воскресенье дают ‘Воробушки’ — и что же: театр далеко не полон. В Москве, в воскресенье, в ноябре месяце Малый театр не полон! Это диво, которому трудно поверить. Этот факт очень замечателен. Что может быть яснее такого указания! Чем Москва могла лучше заявить о том, что нужно простои публике и чего не нужно. Но будет ли это заявление понято? Неважно недобрать трех или четырех сот рублей,— непростительно после стольких лет (1 нрзб.) не знать, с какой публикой имеешь дело и ее требований. Конечно, уменье редко, но ведь оно необходимо для всякого специального дела: для постройки дома нужен архитектор, для постройки моста инженер, а то ведь они повалятся. Ведь нельзя же первого встречного сделать дирижером оркестра, и труппа актеров тоже оркестр музыкантов…’.
Впервые опубликовано в издании: А. Н. Островский, Полнее собрание сочинений в 16-ти томах, т. 12, стр. 326—331.
Рукописные источники:
черновые наброски (ЧН) докладной записки С. А. Гедеонову об авторских правах драматических писателей (ПД).
Печатается по ЧН.
‘Проработав все прошлое лето над сказкой…— Подробнее о работе над сказкой ‘Иван-царевич’ см. наст. изд., т. 6, стр. 594—604.