О Плавте и его значении для изучения римской жизни, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

H. А. Добролюбов

О Плавте и его значении для изучения римской жизни

H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах

Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857

М.,-Л., ГИХЛ, 1961

ПРЕДИСЛОВИЕ

Исследования об иноземных писателях составляют у нас один из самых неблагодарных литературных трудов. Как бы ни хорошо изучил человек свой предмет, сколько бы труда, знания, любви к делу ни положил он в своем сочинении, — все-таки оно не избежит общей участи подобных трудов: в публике, по крайней мере в лучшей, если не в большей части ее, — оно принято будет за компиляцию, — а от знатоков дела подвергнется упреку в неполноте и недостаточном знакомстве с иностранными исследованиями. Таким образом, даже специалист, принимающийся за разработку чуждого нам предмета, находится в положении, довольно невыгодном и затруднительном. С одной стороны, ОН: должен опасаться, чтобы не опустить чего-нибудь, с другой — чтобы не распространиться о том, что уже сказано и доказано другими прежде и, может быть, лучше его… Очевидно, что в этом случае он никак не может ограничиться только собственным знанием источников и необходимо должен прибегнуть к трудам ученых, прежде него работавших над тем же предметом. Но, приступая к ним, исследователь, с горестью юного Александра, видит, что труды предшественников почти ничего не оставили ему на долю:¹* сделано так много, предмет разобран так подробно и многосторонне, что выводы новейшего исследователя решительно теряются в массе результатов, добытых предшествовавшими писателями.

Такое, вообще невыгодное, положение писателя, занимающегося разработкой чуждого предмета, представляется еще более затруднительным, как скоро заходит дело о писателях классической древности. Здесь уже решительно нет возможности довольствоваться только прямыми источниками: знание немецкой (по крайней мере) литературы — необходимо при этом не менее, как и знание самих писателей греческих и латинских. Трудолюбивые немцы так много сочинили всякого рода схолий, комментарий, исследований, так много сделали ученых изданий классических писателей, так много пустили по свету мнений, предложений и догадок, иногда полных самой причудливой и фантастической игры воображения, а иногда и поражающих удивительным сочетанием глубокомыслия с остроумием и педантической учености с здравым смыслом, — так много они трудились и сделали, что русскому исследователю, принимающемуся за предмет из классической древности, остается только полною рукою пользоваться их трудами.

Таково положение даже специалиста — ученого, который, посвящая всю жизнь одной отрасли занятий, может наконец найти возможность, по соображении чужих трудов, сказать и свое свежее слово в науке. Право и возможность своего мнения он приобретает основательным знакомством не только с прямыми источниками своих занятий, но и со всей обстановкой — исторической и литературной, в которой эти источники появились и существовали.

Но что сказать о затруднениях человека, который принимается за дело как дилетант, который еще совсем не свободно чувствует себя в сфере классических исследований?.. По моему мнению, если бы такой человек приступал к своему труду с претензиями оригинальность, с желанием внести в исследование свои взгляды, открытия, предположения и т. п. — то подобное предприятие можно бы не обинуясь назвать решительно неразумным и предсказать ему совершенную безуспешность. Единственное спасение для такого дилетанта-исследователя — близкое знакомство с исследованиями иностранных ученых. Если он возьмет на себя труд пересмотреть все важнейшее, писанное до него, о предмете его занятий, если хорошо усвоит себе результаты, добытые другими, и ясно изложит их, то его цель уже достигнута. Значение умной и добросовестной компиляции, по моему мнению, единственное значение, какого можно ожидать и требовать от подобного труда.

С таким воззрением приступил я к своей монографии о Плавте и во все продолжение своего труда держался этого, однажды принятого, мнения. Плавт уже четыре столетия постоянно привлекает к себе внимание европейских ученых. Стоит заглянуть в библиографию Швейгера,²* чтобы убедиться, что из. исследований о Плавте и из ученых изданий и переводов его с комментариями всякого рода может составиться целая библиотека.

С моей стороны безрассудно было бы отказаться от того, что было сделано, и доходить своим умом до всех результатов с помощию только самого Плавта. Этот путь был бы и тяжел, и опасен, и, во всяком случае, не привел бы ни к чему особенно хорошему. Поэтому я решился пожертвовать гордым стремлением к самостоятельности — простому требованию здравого смысла и роль честного компилятора предпочел роли судьи, не стесняющегося суждениями других и доходящего своим умом до разных оригинальных результатов.

Взгляд свой я почел нужным высказать с некоторой подробностью в самом начале сочинения — отчасти для того, чтобы с самого начала не обманывать читателя, а отчасти и по другой причине, довольно посторонней собственно для моего дела, но которую нельзя оставить без внимания в настоящее время, как дело очень шумное. Я говорю о требованиях народности и самобытности в науке. Требования эти, проистекающие из источника вполне благородного и чистого, производят очень грустное действие в большей части тех, которые имеют слабость увлечься ими. Судьба перехода разных мнений в нашем отечестве вообще имеет весьма странный и не совсем нормальный характер. Все у нас делается как-то вдруг, случайно, не вовремя, понимается наполовину, не переваривается, бросается, меняется на новое, которое опять, не выработанное хорошенько, уступает место другой новости, более блестящей или просто — более новой. И так ведется у нас не только в последнее время, не только с Петра, как силятся доказать славянофилы… Нет, это идет со времен благоверного князя Владимира.

Не успела развиться славянская мифология, как она уничтожена новыми высокими понятиями, до которых народ еще не дорос. Не успело установиться русское законодательство так, как его требовала русская жизнь, — и уже на место его стал греческий номоканон.³* Едва народ стал сознавать себя и обнаруживать слабые попытки к литературе, ему уже навязали громады переводов, подражаний, переделок, экстрактов и т. п. из разных византийских хроник, поучений, посланий, житий и пр.

Народ стал было наконец сживаться с чужой народностью, принимать в себя ее черты, сначала внешние,, а потом кое-какие и из внутренних, — как вдруг и тут его ход останавливается, его деятельность парализуется — нашествием татарским: пошла другая жизнь, другие отношения князей, и до некоторой степени вторглись другие отношения в самое управление. Иго было свергнуто прежде, чем русские успели сделаться татарами, но уже после того, как они успели утратить многое из своего греко-российского элемента. Тут стремление к централизации застигает врасплох разделенную Русь. Там латинское влияние подоспевает, чтобы помешать возможному теперь самобытному развитию, и, само не успевши проникнуть глубоко в жизнь народа, уступает свое место наплыву новоевропейских понятий. С этого времени идеи движутся быстрее и перемены кажутся еще разительнее, чем прежде. Мы разом захотели догнать старую Европу и бросились, разумеется, не на то, что непосредственно служило бы продолжением нашей жизни тогдашней, а на то, что било самым новым, самым свежим цветком европейской цивилизации и чего сама Европа достигла столетиями естественного развития. Из этого вышла странная комедия… Еще русские купцы и даже бояре держатся за свои бороды, еще неохотно выпускают из теремов своих жен и дочерей, — а уже Кантемир пишет злую сатиру, между прочим и на тех, которые употребляют книги для завивки кудрей и нарушают границы приличий в обхождении с женским полом. Еще не вывелось в народе презрение к иностранцам — еще их называют басурманами и нехристями, — а там, в другом круге общества, уже начинают преследоваться сатиры и комедии на тех, которые презирают все русское и считают единственным и необходимым условием образования — побывать в Париже. Еще не вошло в глубину народного духа, не слилось с жизнью, не выработалось в народе все божественное содержание христианства, — а в обществе уже явились рационалисты, последователи французской философии XVIII века, проповедовавшие убеждения, противные церкви и религии.

Не прошла еще эта философская горячка и не успела образоваться во что-нибудь серьезное, основательное, как послышались крики против всякой философии в защиту тупого обскурантизма… Все касалось нас только внешностью, крайними точками, и все исчезало так же быстро, случайно, насильственно, как и появлялось. Внутреннего развития почти не видно, и — в смысле законченного, совершенного процесса в исторической жизни народа — его даже совсем не было: процесс этот постоянно прерывался внешними влияниями. Вместо того чтобы выработать одно направление и из него естественно перейти к другому, мы постоянно шли в сторону с половины пути и принимали новое направление только потому, что оно появилось у других или навязывалось нам какими-нибудь внешними обстоятельствами. Не в этой ли постоянной привычке — стремиться туда, куда направят, и вертеться так, как повернут, — не в этом ли странном историческом развитии заключается объяснение и причина изумительной переимчивости русской и гибкости народного характера? И но нужно ли теперь дать только этой переимчивости хорошее направление, чтобы не сбивать опять с толку целое поколение, а, напротив, поддержать естественный ход исторического развития? Так, кажется, следовало бы, если судить беспристрастно… Но не так думают так называемые славянофилы. Им кажется, что нам уже не нужно заимствовать от Европы, что реформа Петра была зло, и что нужно стараться сколько возможно исправить это зло. Влияние византийское и татарское считают они русской народностью, а общечеловеческие интересы науки и искусства, от которых не могут отречься и славяне, не переставши быть людьми, — величают они наущениями лукавого Запада и убеждают бежать от них, или смотреть на них не по-человечески, а по-русски. Если понять эти требования с самой лучшей и благоприятной для них стороны,— то, кажется, их можно растолковать как желание видеть в нас более самостоятельности, более критики, более собственных взглядов, нежели увлечений чужим авторитетом. Это желание совершенно законно и благородно. Но — стоит ли и можно ли хлопотать об этом? Можно ли насильно навязать человеку самостоятельность? Не смешно ли заставлять человека самого судить, а не следовать чужому мнению в таком деле, о котором он сам не имеет никакого понятия?.. А ведь едва ли не в таком положении находимся мы относительно Европы в большей части вопросов науки… Нам нужно теперь еще не умствовать, а учиться. Тот, кто действительно хочет, чтобы в России принялась наука серьезно, чтобы в нас выработалось свое самостоятельное воззрение, народное направление, отличающееся не одной своеобразной дикостью и угловатостью, а правдой и основательностью, — кто в самом деле хочет этого, тот никогда не скажет нам: удаляйтесь Европы, старайтесь не верить ее ученым, ее мыслителям… Напротив, он скажет: учитесь, учитесь у Европы: вам еще много и усердно нужно учиться, старайтесь усвоить запас знаний, накопившийся на Западе веками, старайтесь догнать Европу и взять у нее все лучшее, оставивши только то, что в ней самой дурно и признано дурным или что решительно имеет только частное, народное значение и к нам нейдет по условиям климатическим, географическим, историческим и пр. Но таких вещей не много в науке, она выше мелочей жизни, и ее достояние передается от одного народа другому, не изменяясь в своем содержании и даже существенном характере. Учитесь же у Европы, собирайте плоды, возращенные западной наукой! А когда вы достаточно близко и основательно с ней ознакомитесь, собственные самостоятельные соображения явятся у вас сами собой. У всякого неглупого человека непременно является стремление обсуживать накопившуюся в уме его массу данных разного рода: чем больше этих данных и чем меньше преднамеренно заданных заранее стремлений, тем суждение будет истиннее. Заботьтесь об истине, а народность придет сама собою. От нее вы не убежите: она в вашем происхождении, в вашем быте, во всей обстановке, при которой вы живете. Так, кажется, должен бы сказать человек, желающий истинного просвещения, и такому воззрению должен, кажется, подчиниться человек, добивающийся истины в своих изысканиях. Так поступить почел я необходимостью и для себя, выступая на поле, чуждое для русской народности и отчасти чуждое для моих постоянных занятий. Не приписывая своему труду никакого самостоятельного значения, я буду рад, если его назовут компиляцией добросовестной и не совершенно неполной.

Т. МАКЦИЙ ПЛАВТ

ВСТУПЛЕНИЕ

Замечание об аналогическом отношении, в каком находятся между собою история римская и русская, сделалось почти общим местом. Замечание это применялось и к внешнему расширению границ, и к внутренней администрации, и к бытовым отношениям, и даже к семи холмам, которые у нас заменены семью морями с немолчным плеском и с маленькой натяжкой. Но едва ли где такая аналогия может быть проведена так полно и последовательно, как в отношении к литературе обоих народов. Здесь и там собственные народные начала — в песнях и преданиях нескольких, сплочённых в одно народов, теряются в дальнейшем историческом развитии. Там и здесь отражается эта gravitas, {Серьезность (лат.). — Ред.} строгость народного характера в соединении с злым остроумием. Там и здесь искусственная литература служит не к выражению внутренних, глубочайших стремлений и потребностей сердца, а для внешне утилитарных целей, — качество, от которого наша литература начинает избавляться только со времени Пушкина и которое в латинской замечено впервые, кажется, г-жою Сталь. {L’utilit est le principe-crateur do la littrature latine… ‘De la littrature considre [dsms les rapports sociales’, 1800, p. 141 (Полезность является творческим началом латинской литературы… ‘О литературе, рассматриваемой в ее общественных связях’, 1800, стр. 141 — франц. — Ред.)} В обеих литературах та же подражательность и, наконец, то же развитие преимущественно отрицательного направления в поэзии: комедии и сатиры живы, метки и близки к народному быту — трагедии и поэмы скучны, вялы и заоблачны. Самое развитие комического начала довольно близко сходится в обеих литературах. Начало комедии, как у римлян, так и русских, скрывается в народных праздничных перебранках, о существовании которых в Италии знаем мы по свидетельствам Т. Ливия и Горация {Titus Livius, VII, 2. Horatii ер. II, 1, v. 139.} и которых остатки у нас доселе видим в наших обрядовых и хороводных песнях. Затем является в Риме этрусская комедия (364 г. до р. Хр.), напоминающая собою первые представления мистерий в России. После этого с быстротою развития, которую находим только в латинской и русской литературе, — через сто лет с небольшим является в Риме (250 л. до р. Хр.) правильная комедия в произведениях Ливия Андроника и Невия, и менее чем через пятьдесят лет после Невия она достигает высшего своего развития в Плавте. Но при всем своем литературном достоинстве комедия не может освободиться от ярма подражательности, и как Плавт, так и непосредственно за ним следовавший комик Теренций — воспроизводят греческие мифы, берут греческие сюжеты, выводят на сцену греческие нравы и лица с греческими именами. И при всем том зрители довольны — зрители узнают в этих переделках самих себя и свои нравы, потому что и нравы-то их были не что иное, как переделка с греческого, более или менее искусная… Кто не увидит в этом близкого сходства с судьбами развития нашей собственной комедии? Кто не заметит этой близости в самом характере подражания, выражающемся в комических произведениях того или другого народа? Наши Сумароковы, Херасковы, Княжнины и т. п. были такими же подражателями в своих комедиях, как и в трагедиях и пиимах (так! — Ред.): но в трагедиях их лица не только на русских, но и ни на каких людей и вообще ни на что не похожи, в комедиях же сквозь французскую форму, дидактические сентенций, классическую постройку с слугами-пролазами, наперсниками, дядюшками и всякого рода богами ex machina⁴* — сквозь все это мелькают нередко — фразы, сцены, положения, взгляды и нравы, живьем выхваченные из современной, действительной жизни народа. То же самое видим и в римской комедии, которой полнейшим представителем является нам Плавт, а за ним Теренций. Только в отношении к самобытной, народной комедии оказались мы счастливее римлян. Мы имеем Фонвизина, Грибоедова и Гоголя, а у римлян только в самом конце II века до р. Хр. явился вполне замечательный писатель comoediae togatae⁵* Л. Афраний, да и о том Гораций сказал не без оттенка иронии, вероятно весьма основательной:

Dicitur Afrani toga convertisse Menandro.¹

Horatii ер. II, 1, v. 57. Говорят, что тога Афрания хорошо пришлась Менандру.

Афраний, должно быть, как некий славянофил новейших дней, принялся за римскую народность по примеру греческих образцов… Если бы уцелели доныне его произведения, они, вероятно, представили бы поучительный урок некоторым из приверженцев русской тоги, состоящей в армяке и тулупе… Но, к сожалению, вся комедия togata существует теперь только в нескольких незначительных отрывках. И конечно, это недаром. Исчезновейие всех произведений этого рода не могло быть случайно, и лучшее его объяснение, кажется, заключается в том, что этими творениями очень мало интересовались, мало их переписывали, потом совсем забыли и оставили сгнить в пыли и сырости книгохранилищ… Видно, римские правы сами по себе еще менее имели оригинальности, а исторические обстоятельства еще менее способствовали развитию комического начала там, чем у нас, в России послепетровской…

Таким образом, римская народность представляется нашему наблюдению в литературных произведениях латинских только под призмою греческих форм. Мы не можем сказать, чтобы все, что находим в их комедиях, прямо и непосредственно принадлежало к нравам римского общества. Вероятно, многое в латинских переделках осталось таким, каким было в греческих подлинниках. К сожалению, и с этой стороны почти не представляется возможности точно определить, что принадлежит грекам и что римлянам, потому что греческая комедия, служившая источником римским комикам, тоже почти вся погибла… Остается руководствоваться аналогическими соображениями и теми данными, какие представляются в других произведениях латинских писателей, говоривших о нравах своего времени. Я бы не решился принять на себя такого труда, требующего обширного знакомства с литературой не только латинской, но и греческой, если бы этот предмет не представлялся мне уже разработанным в трудах германских ученых. Пользуясь их замечаниями, я только прибавлял к их указаниям те свидетельства о быте и нравственности римского общества, какие находил у Плавта. В этом состояла главная цель, для которой принялся я за изучение знаменитого римского комика. Но, представляя богатые материалы для моей частной задачи, — сам писатель не мог остаться для меня лицом мертвым, не мог не возбудить участия к его личности и сочувствия к его произведениям. Думая, что то же самое чувство может он возбудить во всяком читателе, я почел не лишним и даже нужным — прежде показания общественного значения Плавта представить несколько замечаний о его жизни, литературной деятельности, характере и достоинстве его произведений собственно в литературном отношении и, наконец, о том значении и влиянии, какое имел Плавт в свое время и в последующие века. {В фактическом отношении я пользовался при этом материалами, собранными Ритшелем, в его ‘Parergon Plautinorum Terentianorumquc’,⁶* в литературной же оценке имел в виду суждения Лессинга⁷* и отчасти Веккора: ‘De comicis Romanis fabulis, maxime Plautinis quaestiones’, Lips., 1837 (‘О пьесах римских комедиографов, особенно о Плавте’, Лейпциг, 1837 — лат. — Ред.).}

Биография писателя есть ключ для объяснения его произведений, говорят обыкновенно в наше время. Если это так, то нужно сознаться, что для объяснения сочинений Плавта ключ этот хотя и существует, но весьма мало может оказать помощи. Биография, конечно, может быть весьма полезна для узнания духа писателя, но для этого нужно, чтобы она сама ясно представляла нам дух и смысл жизни поэта. Иначе — метрическое свидетельство и формулярный список автора нисколько не помогут понять его произведений. Опыт истории русской литературы Н. И. Греча⁸* или даже история чешской литературы Юнгманна⁹* никого еще не научили и не научат, конечно, литературной оценке поэтических произведений. А о Плавте, к сожалению, остались именно такие сведения, которыми, может быть, остался бы совершенно доволен пресловутый составитель ‘Опыта русской литературы’… Несколько фактических сведений о внешних переменах в обстоятельствах жизни Плавта мы имеем, но внутреннего значения и связи этих обстоятельств, характера самых побуждений, руководивших поэтом в его жизни, — мы решительно не знаем. Древность не слишком была внимательна к своим литературным знаменитостям, а может быть, еще и не понимала новейших требований от всякой литературной биографии. Оттого, если автор сам не потрудился выразить себя полнее в своих произведениях, то, даже при существовании какой-нибудь древней биографии, характер его все-таки остался чрезвычайно томным. Да и писатели, высказавшиеся сами, все еще подвергаются нередко очень странным толкам и осуждениям, как, например, Гораций, который едва ли не в каждом стихотворении выражает свою душу и о котором, однако, до сих пор еще слышатся самые противоречивые мнения. Тем труднее судить по самым произведениям о драматическом писателе, который, по самому роду сочинений своих, не имеет такой возможности высказаться, как лирик. Следовательно, здесь, с одной стороны, представляется необходимость внешних биографических данных, с другой — недостаток их побуждает опять обратиться к самым сочинениям и из них выбрать все, что возможно. Соединивши то и другое, можем дойти до некоторых результатов относительно жизни и характера Плавта.

Несмотря на громкую и постоянную известность своих произведений, Плавт лично не пользовался известностью в потомстве. По странной случайности, в продолжение двух тысячелетий не знали даже, как звать его. Только в 1841 году неутомимый Ритшель в диссертации своей ‘De Plauti potae nominibus’ {‘Об именах поэта Плавта’ (лат.) — Ред. Ритшель в продолжение нескольких лет издавал свои диссертации о Плавте отдельными брошюрами или печатал их в ‘Noues Rhein. Mus. fr Philol.’ Велькера. В 1845 году он собрал все их в одну книгу и издал под названием ‘Раrerga zu Plautus und Terenz’. У меня было под руками это последнее издание. Рассуждение об именах Плавта помещено здесь на стр. 1—43.} представил подробные и точные соображения о настоящем имени Плавта. Интересно следить за трудолюбивым ученым в его кропотливых изысканиях, которые приводят наконец к результату вполне удовлетворительному.

До сих пор общее мнение ученых издателей и комментаторов называло римского комика Марком Акцией Плавтом. Никто не думал в этом сомневаться, потому что в известных списках комедий Плавта надписывалось или просто ‘Plautinae comoediae’, или ‘M. Accii Plauti comoediae’. {‘Плавтовы комедии’ или ‘Комедии М. Акция Плавта’ (лат.). — Ред.} То же было и в свидетельствах древних. Из новых издателей Лямбин первый, по словарю Швейгера, {‘Handbuch der Classischen Bibliographie’, v. Schweiger, Latein. Schriftsteller, Leipz., 1834. В словаре этом перечисление изданий, комментарий, переводов Плавта и исследований о нем занимает страницы 758—781.} в 1576 году надписал свое издание: ‘Marcus Accius Plautus ex fide complurium librorum manuscriptorum emendatus’. {Марк Акций Плавт, исправленный на основании многочисленных рукописей (лат.) — Ред.} С тех пор имя Марка Акция постоянно повторялось в изданиях как самого Лямбина, так и последующих издателей — Таубманна, Бухнера, Гроновия и др. Иные же, как, например, Боте, ставили просто Plautus. {Лямбина вышло до 1622 года 7 изданий, Таубманна с 1605 по 1621 — 5, Бухнера — 3 (1640—1659), Гроновия — 5 (1664—1760). Боте было 4 издания с 1809 по 1829 год. Кроме того, — множество других, менее известных.} Но, роясь в библиотеках разных стран и везде отыскивая в них кодексы Плавта, Ритшель нашел в Амвросианской библиотеке палимпсест, на котором написаны были комедии не Марка Акция, а Т. Macci Plauti. ‘Признаюсь, — говорит он (стр. 9), — мне самому странно было заподозрить имя поэта, которого память так известна была в самой древности и потом в продолжение четырех веков, с самого возрождения наук, так твердо установилась и в умах и в книгах ученейших людей, что, казалось, не допускала и тени сомнения’. Между тем вышла книга профессора Германа ‘De L. Attii Didascalicon libris’, {‘О книгах дидаскалий Л. Аттия’ (лат.). — Ред. Л. Аттий — трагический писатель, родившийся в 168 году и умерший около 85 до р. Хр. Замечательные его трагедии — ‘Брут’ и ‘Деций’. Кроме того, он написал род истории драматической литературы, под названием: ‘Didascalica’. Гораций называет его altus (возвышенный — лат. — Ред.) (ер. II, 1, 56) и стихи его nobiles trimetri (славными триметрами — лат. — Ред.) (ер. ad Pisones, v. 259). Отрывки его сохранились в Noct. At., A. Геллия, II, 6, III, 3, II, XIII, 2, И, XIV, I, XX, 3.} в которой он приводит его стихи, касающиеся Плавта и сохранившиеся у А. Геллия. Авл Геллий приводит (Noct. At., III, 3) стихи эти из Варрона, говоря: ‘M. autem Varro in libro de comoediis Plautinis primo Attii verba haec ponit: nam nec Gemini nec Lenones nec Condalium nec Anus Plauti nec Bis compressa nec Boeotia unquam fuit, neque adeo , neque Commorientes, sed M. Aquilii’. {Однако же М. Варроп в I книге о Плавтовых комедиях приводит следующие слова Аттия: ‘Ни’ ‘Gemini’, ни ‘Lenones’, ни ‘Condalium’, ни ‘Anus’ не принадлежат Плавту, — ни ‘Bis compressa’, ни ‘Boeotia’ никогда не бывали его произведениями, — даже » и ‘Commorientes’ принадлежат не Плавту, а М. Аквилию (лат.). — Ред.}Но в других списках вместо Аквилия стоит Accutici: — лица эти совершенно неизвестны в латинской литературе и им никак не могли принадлежать все исчисленные комедии. Поэтому проф. Герман восстановил по двум спискам (regius и rottendorfianus {Королевский и роттендорфианский (лат.). — Ред.}) слова Аттия таким образом:

Namque nec Gemini lenones, nec Condalium, non Anus

Plauti nec Bis compressa aut Boeotia ejus unquam fuit,

Neque adeo Agroecus, neque Commorientes, sed Marci Titi.¹

¹ Ни ‘Gemini lenones’, ни ‘Condalium’ <...>, также ‘Agroecus’ и ‘Com-moriectrs’ принадлежат не Плавту, а Марку Титу (лат.) — Ред.

Ритшель прибавил к этому свои соображения: в Ватиканском списке А. Геллия (равно как и в regio и rottendorfiano) нет частицы sed и последнее имя написано Macci Titi. Из этого Ритшель вывел заключение, что здесь Аттий не хотел показать, какому поэту принадлежат исчисленные комедии, а только говорил, что они не Плавта, не Тита Макция… Последний стих восстановлялся при этом так:

Neque Agroecus neque adeo Commorientes fuit Macci Titi.¹

¹ Ни даже ‘Agroecus’, ни ‘Commorientes’ не были писаны Титом Макцием (лат.). — Ред.

Для того чтобы доказать справедливость своего открытия об истинном имени Плавта, Ритшель должен был, однако, сделать еще много тщательных разысканий для объяснения некоторых свидетельств древних, приводивших имя Марка Акция. Самое важное затруднение представляли два места из комедий самого Плавта, где он говорит сам о себе. Одно из этих мест находится в прологе комедии ‘Mercator’ (ст. 10):

Graece haec vocatur Emporus Philemonis:

Eadem latine Mercator Marci Accii.¹

¹ Пьеса эта по-гречески называется » (‘Купец’) Филемона, она же по-латыни ‘Mercator’ (‘Купец’) Марка Акция (лат.). — Ред.

Эти стихи приводили в сомнение еще Бентлея, {Бентлей — известный издатель комедий Теренция. Первое издание было 1726 года.} который в комментариях своих по поводу ‘Андриянки’ Теренция (act. II, se. 1, v. 20) утверждал, что у поэтов второго века до Христа не могло быть формы родительного падежа на в существительных собственных. Поэтому весь пролог ‘Купца’ или по крайней мере приведенные стихи считали не принадлежащими самому Плавту, а прибавленными впоследствии. Разыскания Ритшеля отчасти подтвердили это предположение, и, кроме того, в разных кодексах он нашел вместо Marci Accii слово — matii, martici, mattici, mactici, и предположил, что первоначальный вид спорного стиха, согласно с мерой стиха и с грамматически правильной формой, мог быть:

Eadem latine Mercator Macci Titi.

Другое место находится в прологе комедии ‘Asinaria’ (ст. 10 <и> след.):

Demophilus scripsit, Marcus vortit barbare:

Asinariam volt esse, si per vos licet.¹

¹ Демофил написал, Марк перевел с греческого языка на латинский: Он хочет ей дать имя ‘Ослы’, если вы разрешите (лат.). — Ред.

Но и тут оказалось, что Marcus читается только в одном этрусском списке, да и здесь оно поставлено после, вместо прежде бывшего Macrus. В других списках тоже находится Macrus. Грутер нашел в нескольких списках M. Accis, и Парей {Парей — один из издателей Плавта (первое изд. 1610) имел под руками много древних списков, но в восстановлении текста, по замечанию Швейгера (т. 2, стр. 764), допустил много произвола.} внес это в свое издание, заменивши в некоторых из своих списков форму macus и maccus. Из всего этого Ритшель вывел справедливое заключение, что Marcus вошло в издания Плавта только по привычке издателей к этому имени, но что первоначально здесь могло стоять Maccius.

Столь же учеными и основательными соображениями разрешает Ритшель и другие места древних писателей, упоминающих имя Марка Акция. Таковы свидетельства Варрона {М. Теренций Варрон Радтинский (р. 116, ум. 27 г. до р. Хр.), писавший о Плавте и о языке латинском, не должен быть смешиваем с Публием Теренцием Варроном Атацинским (82—37 г. до р. Хр.), известным своей поэмой: ‘Bellum Sequanicum’ (‘Война с секванами’ — лат. — Ред.).} в книге ‘De lingua latina’ {‘О латинском языке’ (лат.). — Ред.} (VII, 104, VIII, 36), из которых в одном между Marci и Plauti может быть поставлена запятая, не нарушая смысла, а в другом M. Accius может быть слито в Maccius или же вместо собственного имени может кстати прийтись слово mactus. Не привожу подробностей его остроумных соображений, результатам которых можно верить и на слово. {Ритшель написал также особенное сочинение о Варроне, изданное уже после его ‘Parerga’: ‘Die Schriftstellerei des M. T. Varro’, Bonn, 1847 (‘Сочинения M. T. Варрона’, Бонн, 1847 — нем. — Ред.).}

У Авла Геллия в одном месте (I, 24) находим также epigramma M. Plauti. Но, по исследованиям Ритшеля, оказалось, что в древнейших изданиях А. Геллия нет этого M пред именем Плавта и что во всех прочих местах, упоминая об этом комике, Геллий называет его просто Plautus без всякого прибавления другого имени.

Фест в своем лексиконе называет поэта Аттия (Attius), приводя стих из комедии Плавта (Trinummus) и в другом месте объясняя название Plautus. Но в первом случае он мог перемешать Плавта с другим поэтом, Аттием: подобные примеры бывали. Второе же место существует теперь в подновленном виде, подвергшись интерполяции. В подлинном же, дошедшем до нас, тексте остались только последние буквы имени комика. Поэтому Ритшель делает следующее соображение: трудно было предположить, чтобы Фест написал просто Accius, для отличия от другого поэта L. Accius (трагик) нужно было поставить M. Accius. С этим предположением те, которые знали еще древний текст, и ставили M. Accius вместо Maccius, впоследствии же M могло быть выпущено и осталось одно Accius. Так это место и читается в извлечениях из Феста, сделанных Павлом Диаконом. {Сочинение Помпея Феста (II—IV в.) ‘De significatione verborum’ само составляет извлечение из М. Веррия Флакка, грамматика Августова времени. До нас дошла вторая половина этого извлечения (М—V) и excerpta (извлечение — лат. — Ред.) из него Павла Диакона (VIII в.).}

Вообще вопрос о том, откуда взяли называть Плавта Марком Акцией, разрешается у Ритшеля тем соображением, что слитно написанное Maccius разделяли и писали M. Accius. Объяснение это совершенно вероятно и удовлетворительно для всякого, кто видал средневековые рукописи, особенно не в лучших списках. Частое отсутствие прописных букв, совершенный произвол и беспорядок в расстановке знаков, слияние разных слов в одно на целой строке — чрезвычайно могут способствовать подобному смешению. И в этом случае с Плавтом произошло, только наоборот, то же, что с Авлом Геллием, которого долго звали Агеллием, сливая A. Gellius в одно слово.

Другое, не столь распространенное и установившееся, но также встречающееся во многих кодексах, прозвание Плавта Asinius. По исследованиям Ритшеля оказалось, что это не что иное, как испорченное Sarsinius. Sarsina — умбрийский город, отечество Плавта, называлось у древних писателей то Сарзиною, то Арзиною. В одном из Ватиканских списков Плавта Ритшель нашел ‘Plauti Arsinii’ так, что r было приписано сверху, а на полях еще отмечено: Sarsinatis. На другой странице того же списка говорится о Сарзине: nunc assisium, ut puto id oppidum appellatur, {Теперь этот город, как я думаю, называется Ассизи (лат.). — Ред.} a сверху названия города приписано: sarsi, — таким образом, (sarsi/assisi)um. К этому нужно прибавить, что r и s часто меняются в романских языках и что город Sarsina до сих пор известен под именем Sassina в Италии. {См. Blumе. Iter Italicum, II, p. 239 (Блюме. Итальянское путешествие… — лат. — Ред.).}Отбрасыванье же начального S было обыкновенно уже и в древности. Таким образом легко выводится, что имя Asinius есть не что иное, как означение отечества Плавта, испорченное Sarsinius, Arsinius, Sarsinas.

Что касается имени Titus, то оно встречается в некоторых манускриптах и может быть принято особенно на основании Амвросианского палимпсеста.¹⁰*

Таким образом, стараниями новейшего ученого разрушено вековое заблуждение и Титу Макцию Плавту возвращено его настоящее имя.

Теперь обратимся к его биографии.

Отечеством Плавта была Сарзина, город Умбрии, иначе называемый Арзиною и Сассиною. Парразий называет ее даже Фарсиною — неизвестно, впрочем, на каком основании. {Ян Парразий (Parrhasius) написал ‘Prolegomena in Plauti Am-phitryonem'(‘Введение к Амфитриону Плавта’ — лат.— Ред.), помещенные в Грутеровом Thesaur. crit.,¹¹* t. I, p. 818 и след.} Ныне город этот носит также название Бобиума (Bobium). Он лежит на склоне Апеннинских гор, на востоке Средней Италии, в Папской области, почти в равном расстоянии между Римини и Чезеною. Ныне находится он в провинции Романье, имя же Умбрии сохранилось только для небольшого округа Сполетто. Народонаселение Умбрии было галльское. Оно принимало деятельное участие в восстаниях этруссков и сабинцев против Рима (311—307 и 297—295 г. до р. Хр.), и только в 280 году было совершенно покорено и усмирено. {См. об Умбрии и городах ее в ‘Dictionnaire de l’Antiquit’ и в в ‘Dictionnaire universel d’histoire et de gographie p. Bouillet’, отличающиеся верностью, какую редко приходится встретить в трудах французов, занимающихся классической древностью. Один из них, например, утверждал, что город Сарзина уже не существует ныне (Лимьерс, издавший переводы Плавта, 1719): ошибка эта замечена еще Лессингом (Smmtl. Schrift., 1838, t. III, p. 2). Другой переводчик — Ноде (Naudet), издавший свой перевод Плавта в 1845 году, через четыре года после исследований Ритшеля, продолжает называть римского комика Марком Акцией.} Вскоре после этого родился, вероятно, Плавт. О времени его рождения и о его родителях нет никаких положительных свидетельств. Впрочем, неутомимым изысканиям Ритшеля удалось прояснить многое относительно времени жизни Плавта. {Диссертация Ритшеля ‘De aetate Plauti’ издана первоначально в 1841 году, в его ‘Parerga’ она занимает второе место, стр. 45—70. Ранее его цредстамяли некоторые хронологические соображения.: Сагиттариус (‘Commentatio de vita scriptis etc. Plauti, Ciceronis, Terentii’. Altenburg, 1671), Лессинг в своей статье о жизни Плавта (Werke, 1838, t. III,p. 6—7) и Rnke (Ryke) в предисловии к переводу Плавта ‘Lustspiele des M. A. Plautus’, Berlin, 1809 (‘Комедии M. A. Плавта’… — нем. — Ред.).}

Год смерти поэта положительно и несомненно засвидетельствован Цицероном, который говорит, что Плавт умер в консульство П. Клавдия и Л. Порция, в цензорство Катона. {Цицерон (‘Brut.’, 15) говорит: ‘Plautus P. Claudio, L. Porcio, viginti annos, post illos, quos ante dixi (раньше речь была о Цетеге и П. Тудитане) consules, mortuus est, Catone Censore’ (‘Брут’, 15: ‘Плавт умер в консульство П. Клавдия и Л. Порция, в цензорство Катона, через двадцать лет после тех консулов, которых я назвал’ — лат. — Ред.). Расчисление годов по консульствам совершается по так называемым фастам капитолийским (Fasti Capitolini).¹²*} Год этот падает на 570 от основания Рима, на 184 до р. Хр. Но он еще не определяет времени рождения Плавта, если мы и примем безусловно свидетельство Цицерона, которому есть противоречие у позднейших писателей. Так, в Евсевиевой хронике находится Иеронимово свидетельство, по которому смерть Плавта относится к 145 олимпиаде¹³* (553 осн. Рима — 200 до р. Хр.). {Иероним Стридонский дополнил и продолжал Евсевиеву церковную хронику и написал книгу ‘De viris illustribus’ (‘О знаменитых мужах’ — лат. — Ред.). Свидетельство его о Плавте не совсем определенно, потому что не означает года, а только олимпиаду. Но если мы примем даже последний год 145 олимпиады, и тогда выйдет только 196 год до р. Хр.¹⁴* — 12 лет разницы с свидетельством Цицерона.}Но свидетельство это совершенно опровергается тем обстоятельством, что в 562 году явилась в первый раз комедия Плавта ‘Pseudolus’, за которою следовала еще ‘Bacchides’ и, может быть, также другие (‘Trinummus’, ‘Casina’). {Подробности доказательств этого см. у Ритшеля, ‘Parerga’, p. 47, 251 squ., 339 squ., 423 squ.}

Свидетельство же Цицерона не может быть заподозрено по своей чрезвычайной ясности и определенности. Он упоминает о смерти Плавта, случившейся через двадцать лет после Невиевой. Невий же, по его свидетельству, умер при консулах Цетеге и Тудитане, в квесторство Катона, что было за 140 лет до консульства самого Цицерона. {‘Brut.’, 15: ‘At hic Cethegus consul cum P. Tuditano fuit bello Punico secundo, quaestorque his consulibus M. Cato, modo plane annis 140 ante me consulem… His consulibus, ut in veteribus commentariis scriptum est, Naevius mortuus… Plautus… viginti annos post illos… mortuus est’ (‘Брут’, 15: ‘Этот Цетег был консулом совместно с П. Тудитаном во время Второй Пунической войны, и квестором при этих консулах был М. Катон ровно за 140 лет до моего консульства… При этих консулах умер Невий, как указано в старинпых записях… Плавт… умер двадцать лет спустя’ — лат. — Ред.).} Цицерон же был консулом избран в 63 году до р. Хр. Таким образом, свидетельство Цицерона о времени смерти Плавта не оставляет более ни малейшего сомнения.

Кроме этого, есть у Цицерона еще несколько мест, в которых он упоминает о Цлавте вместе с Невием, представляя их не только современниками, но даже как бы ровесниками. Одно из важнейших свидетельств находится в ‘Тускуланских вопросах’, где он говорит, что Плавт и Невий были моложе Ливия Андроника. {Tuscul., I, 1, 3. ‘Livius Andronicus, qui fuit maior natu quam Plautus et Naevius, annis fere DX (proprie 514) post Romam conditam fabulam dedit, C. Claudio,Caeci filio, M. Tuditano consulibus, armo ante natum Ennium’ (‘Тускуланские беседы’, I, 1, 3: ‘Ливии Андроник, который был старше Плавта и Невия, поставил пьесу примерно в 510 г. (поправка Добролюбова: точнее — в 514) от основания Рима. В консульство К. Клавдия, сына Клавдия Слепого, и М. Тудитана, за год до рождения Энния’ — лат. — Ред.). Так читает это место Ореллий в своем превосходном издании Цицерона.¹⁶* Но в других изданиях слова: ‘qui fuit major natu, quam Plautus et Naevius’ стоят на конце, так что их можно относить скорее к Эннию, нежели к Ливию. Ритшель находит невозможным, чтобы Цицерон, желая сказать о Ливии, допустил такую обоюдность смысла, и предлагает чтение вместо qui fuit — fuitque. Во всяком случае, смысл остается тот же: к Эннию здесь qui нельзя отнести, потому что, по всем достоверным соображениям, Невий был гораздо старше Энния, родившегося в 515 году от основания Рима, 239 до р. Хр., как видно из другого свидетельства Цицерона (Cato, XIV, 50), в котором говорится, что первое представление комедии Ливия было за 6 лет до рождения Катона, а он родился <в> 520 году <от> основания города, 234 до р. Хр. Следовательно, представление было за 240 лет, Энний же родился в следующем году, по словам Цицерона.}

Другое свидетельство в ‘Бруте’, тоже по поводу Ливия Андроника. Цицерон говорит, что при К. Клавдии и М. Тудитане, в 514 году Рима (240 до р. Хр.) в первый раз представлена комедия Ливия в Риме. Поэтому, — продолжает он, — несправедливо написал Акций, что Ливии взят в Таренте Кв. Максимом консулом уже тридцать лет после этого (т. е. в 545 году), а написал первую комедию спустя еще одиннадцать лет (т. е. в 557).¹⁰* Если так, то Ливии будет ровесник Энния (потому что Эннию в это время было сорок лет, — а начало литературной деятельности Ливия полагается, конечно, не позже, как в сорокалетнем возрасте). Но в таком случае выходит странное отношение: Ливии, первый представивший комедию в Риме, представится моложе гораздо, чем Плавт и Невий, — которые уже много комедий издали ранее этого времени (т. е. 557 год). {Cic. Brut., XVIII, 72, 73.} Для нас в этом свидетельстве важно то, что Плавт и Невий стоят рядом, как люди одного времени. Тоже самое встречается и еще в нескольких местах. {Так, например, <в> ‘De oratore’, l. III говорит он, от лица Л. Красса: ‘Equidem cum audio Laeliam, eam sic audio, ut Plautum mihi aut Naevium videar audire’ (‘Об ораторе’, кн. III: ‘Право же, когда я слушаю Лелию, я ее так слушаю, что мне кажется, будто я слушаю Плавта или Невия’ — лат. — Ред.). В другом месте (‘Cato’. XIV, 50): ‘Quam gaudebat Bello suo Punico Naevius quam ‘Truculente’) Plautus quam ‘Pseudolo’!..’ (‘Катон’, XIV, 50: ‘Как радовался Невий своей поэме ‘Пуническая война’, как радовался Плавт своему ‘Грубияну’ или ‘Псевдолу’!’ — лат.— Ред.). Подобное место из Цицерона приводит Августин: ‘Ile civitate Dei’, 1. II, с. 9 (‘О граде божием’, кн. II, гл. 9 — лат. — Ред.).} Но именно это частое цоставление Плавта вместе с Невием привело в сомнение Ритшеля, потому что таким образом время жизни Плавта заходило бы слишком далеко в, древность. По свидетельству Авла Геллия, пользующегося словами Варрона, — Невий служил в войске во время Первой Пунической войны. {Вот слова Геллия (Noct. At., XVII, 21, sub fin.): ‘Quem (Naevium) M. Varro in libro de poetis primo stipendia fecisse ait, bello Punico primo, idque ipsum Naevium dicere in eo carmin, quod de eodem bello scripsit’. Это Carmen есть поэма Невия — ‘Bellum Punicum’ (‘Аттические ночи’, XVII, 21, в конце: ‘Марк Варрои говорит в первой книге о поэтах, что Невий служил в войске во время Первой Пунической войны и что об этом рассказывает сам Невий в той поэме, которую он написал об этой войне’. Эта поэма есть поэма Невия ‘Пуническая война’ — лат. — Ред.).}

Она продолжалась от 491—513 (263—241 до р. Хр.), следовательно, даже если Невий служил только в последние годы войны, и тогда год его рождения будет не позже 490 (264), а по всей вероятности еще раньше. Если Плавта считать ровесником ему, то время его рождения нужно будет отнести к концу V века Рима. На это нет положительных свидетельств, но несомненно, что мнение, относящее рождение Плавта к 527 году, несправедливо. Оно повторялось несколькими издателями Плавта, на основании ложно перетолкованного места из Геллия, но свидетельством Геллия же это место и опровергается. Он говорит, что Невий процветал на римской сцене около 519 года. Лет через пятнадцать после того началась Вторая Пуническая война (535—221),¹⁷* а вскоре затем процветали — Катон — оратор в государстве, и Плавт — комик на сцене. {Noct. At., XVII, 21. ‘Ас deinde annis fere post quindecim bellum adversus Poenos sumptum est: atque non nimium longe M. Cato orator in civitate et Plautus poeta in scena floruerunt’.} Спрашивается, мог ли бы Плавт вскоре после 535 года процветать на сцене, если бы он родился в 527? Разве он начал писать комедии лет десяти от роду?.. Цицерон называет Плавта в числе людей, сохранивших всю свежесть ума в старости. {Cic. ‘De senectute’, с XIV (Цицерон. О старости, гл. XIV — лат. — Ред.).} Ритшель справедливо замечает, что название Senis {Старец (лат.). — Ред.} дается у Цицерона не иначе, как людям, достигшим уже лет шестидесяти, а между тем, по словам Цицерона же, Плавт, уже будучи стариком, написал комедию Pseudolus, игранную в 562 году (192 до р. Xp.). {См. Ритшеля ‘Parerga’, t. 1, p. 62. Для подтверждения своего мнения он ссылается также на Varronem apud Censorinum ‘De die natali’, с. XIV (Варрона в трактате Цензорина ‘О дне рождения’, гл. XIV — лат. — Ред.).}

Из всего этого выводится, что Плавт родился не позже, как в самом начале VI века Рима, т. е. около половины III века до р. Хр.

Состояние, в котором родился Плавт, было, по всей вероятности, самое бедное, и едва ли не рабское. На низкое его происхождение из Умбрии указывает, между прочим, и самое прозвание Plautus. Вот как это слово объясняется в лексиконе Феста (в ‘Извлечении’ Павла Диакона): ‘Ploti appellantur, qui sunt planis pedibus. Unde et poeta, Accius (Maccius), quia Umber Sarsinas erat, a pedum planitie initio Plotus, postea Plautus est dictus. Soleas quoque dimidiatas, quibus utebantur in venando, quo planius pedem ponerent, semiplotia appellarunt’. {(‘Люди с плоской стопой называются ploti, отсюда и поэт Акций (Макций), бывший умбрийцем из города Сарсины, в силу своего плоскостопия был назван сперва Plotus, a потом Plautus. Также и половинные сандалии, которыми пользовались на охоте для того, чтобы ровнее ступать, называли semiplotia’ — лат. — Ред.). Pauli diaconi excerpta. Mller, p. 239 (‘Извлечения’ Павла Диакона, изд. Мюллера, стр. 239 — лат. — Ред.). См. Ритшеля ‘Raierga’, p. 34.} Таким образом, видно, что Плавт не имел за собой никакого родового отличия и получил прозвание, общее для жителей своей родины: ‘quia Umber Sarsinas erat’. У Лессинга приводится еще замечание Минуция Феликса (III в. по р. Хр.), найденное Пареем, — что выражение homo Plautinae prosapiae {Человек Плавтова рода (лат.). — Ред.} означало человека самого (низкого) происхождения: ‘Я не знаю, достаточно ли убедительно это свидетельство’, — говорит Лессинг. {Lessings Smmtliche Schtiften (Собрание сочинений Лессинга — нем. — Ред.). 3-й том Лахманова издания, стр. 2 <и> след.} ‘Впрочем, — прибавляет он тут же, — если судить о роде и воспитании Плавта по искусству и тонкому остроумию, какое видно в его произведениях, то надобно будет отказаться от мысли о его низком происхождении… По крайней мере не без основания можно думать, что он был воспитан между людьми образованными и благородными. Может быть, рано поселившись в Риме, он имел там некоторое время такое же счастие, как и Теренций, обращаясь с знатными людьми… Все это, однако, не более как догадки, не имеющие никакого твердого основания. Судьба могла произвести великий ум — в каком угодно звании, и подобные личности всегда будут являться на удивление мира. Если в первые года своей жизни Плавт был рабом, то слава его только еще более от этого увеличивается. Удивляются Эпиктету, но мне кажется, что гораздо труднее в рабском состоянии сделаться поэтом,, нежели философом. Несчастие часто дает толчок философствованию, но полезно ли оно для поэзии, в этом можно сомневаться — тем более, чем многочисленнее примеры поэтов, которых нищета и унижение привели в бессилие и отчаяние’. Нельзя не согласиться с этими рассуждениями знаменитого критика, но едва ли можно оправдать его предположения о воспитании Плавта между людьми просвещенными и особенно знатными (mit dem grssten Leuten seiner Zeit). Сами комедии Плавта показывают, что он был очень далек от общества хорошего тона. Вообще — Лессинг в дальнейшем изложении жизни Плавта довольно произвольно толкует слова Геллия, оставившего нам самое полное свидетельство о жизни римского комика. В третьей книге ‘Ночей’ он посвящает Плавту целую (третью) главу, в которой говорит, между прочим: ‘Варрон и многие другие передают, что ‘Saturio’, ‘Addictus’ и еще третья комедия, которой имени я теперь не припомню, написаны Плавтом на мельнице, когда он, потерявши в торговле все деньги, какие нажил своими трудами при театральных представлениях (in operis artificum scenicorum), — возвратился в Рим бедняком и, чтобы доставать себе пропитание, нанялся к хлебопеку вертеть жернова на ручной мельнице, которые называются trusatiles’. {Вот латинский подлинник этого важного места, переведенного мною не совсем, может быть, точно: ‘Sed enim Saturionem et Addictum, et tertiam quandam, cujus nunc mihi nomen non suppetit, in pistrino Plautum scripsisse Varro et plerique alii memoriae tradiderunt, cum pecunia omni quam in operis artificum scenicorum pepererat, in mercatura (in mercationibus) perdita, inops Romam redisset, et ob quaerendum victum ad circumagendas molas, quae trusatiles appellantur, operam pistori locasset’.} Лессинг дал этим словам слишком обширное значение. Именно, он говорит, что Плавт писал сначала комедии, потом пустился в торговлю, разорился и потом, возвратившись в Рим, принужден был наняться к хлебопеку. {Еще более смелого произвола в словах Ноле (Naudet), который, не имея в виду ничего, кроме слов Авла Геллия, аподиктически сообщает следующее: ‘Il tait la fois po&egrave,te et chef d’une troupe de comdiens, et sans doute, comme c’tait gnralement l’usage, acteur lui-mme dans ses propres comdies. Il louait sa troupe et vendait ses pi&egrave,ces aux diles. Son mtier d’entrepreneur de spectacle l’enrichit…’. ‘Thtre de Plaute’, trad. nouvelles, p. S. Naudet, Paris. 1845, Prface, p. 6—7 (‘Он был одновременно поэтом, руководителем труппы актеров и, несомненно, как это было тогда в обычае, актером, исполнявшим роли в собственных комедиях. Он нанимался со своей труппой и продавал свои пьесы эдилам. Его профессия театрального антрепренера доставила ему богатство…’ — ‘Театр Плавта’, новые переводы, изд. С. Ноде, Париж, 1845, Предисловие, стр. 6—7 — франц. — Ред.). И это все издано спустя несколько лет после изысканий о Плавте Ритшеля (с 1839), Беккера (1837), Виссеринга (1842)…} Но ‘opera artificum scenicorum’ еще не дают права утверждать, что Плавт писал комедии. Ритшель справедливо замечает, что artifices scenici {Работники сцены (лат.). — Ред.} означают не что иное, как histriones, {Актеры (лат.). — Ред.} и что даже если бы под ними можно разуметь литераторов, то все-таки из выражения ‘in operis artificum scenicorum’ никак нельзя вывести заключения, чтобы Плавт в ранней молодости писал уже комедии. {См. Ритшеля ‘Parerga’, 1, р. 60.}Заключение, что у него была своя труппа, столь же мало вытекает отсюда. {Неизвестно, почему Бернгардий, в первом издании своего ‘Grundriss der Rmischen Litteratur’ (1830) говоривший о Beruf eines Schauspielers Плавта (стр. 189), во втором издании (1850) поставил: Beruf eines Schauspieluntemehmers (стр. 384) (‘Очерк римской литературы’… Профессия актера… Профессия антрепренера… — нем. — Ред.).}

Если бы Плавт еще ранее своих торговых занятий сделался известен своими комедиями, то, как замечает Ритшель, ему бы не было надобности обращаться к такому неблагодарному и унизительному труду, каков был его труд у хлебопека. Он, конечно, прежде всего обратился бы к тому способу доставать деньги, выгоду которого испытал он прежде. А литературные занятия, особенно комедии, не были в то время совершенно бесплодны. Мы знаем, что Теренций получил за второе представление своего ‘Евнуха’ 8000 сестерций (около 400 р. сер.). {См. в пятом томе ‘Пропилеи’¹⁸* чтение М. Герца о литераторах и публике в Риме (стр. 133).}Следовательно, литература могла приносить некоторые выгоды. Если же Плавт принялся за тяжелый, механический труд, то, конечно, сделал это потому, что не имел других способов выпутаться из своего стесненного положения. По свидетельству Геллия, он нанялся к хлебопеку — ob victum quaerendum. {Чтобы доставить себе пропитание (лат.). — Ред.}Несколько иначе говорит об этом Иероним, замечающий, что Плавт propter annonae difiicultatem ad molas manuarias pistori se locaverat. {(Из-за трудности в пропитании нанялся к хлебопеку вертеть жернова ручной мельницы. — лат. — Ред.). Hier, ad Olymp., 145.}

Лессинг нашел противоречие в этих двух свидетельствах, из которых одно говорит, что поэт принялся ворочать жернова по собственной нищете, а другое — что он принужден был к этому дороговизной съестных припасов. Это противоречие, по мнению Лессинга, может быть примирено следующим образом: легко могло быть истинным и то и другое: Плавт совершенно без денег и без всяких средств мог прийти в Рим, а здесь в это самое время случилась дороговизна. Поэт должен был, по необходимости — pistori se locare… {Lessing, t. III, р. 5.} Может быть, это объяснение и справедливо, но может быть также и то, что между свидетельствами Геллия и Иеронима совсем нет никакого противоречия. Annonae difficultatem можно понимать как трудность доставать пропитание в отношении к самому Плавту, а не в значении общей дороговизны припасов.

По поводу работ поэта около ручной мельницы Лессинг делает еще одно соображение, касающееся имени Asinius, придаваемого Плавту. Он приводит мнение Мерзия (Meursius) по поводу Лянгиевых рукописей (G. Langii), — в которых отыскано это прозвище Плавта. Мерзий думает, что Asinius поставлено ошибкою переписчиков вместо Asinus, Asinus же было в народе общее прозвание для тех, которые работали на мельнице вместе с вьючными ослами. Мы уже знаем теперь, благодаря изысканиям Ритшеля, что значит это Asinius, неправильно написанное и еще более — неправильно читанное прежде, вместо Arsinius или Sarsinius. Но в половине прошлого столетия {Статья Лессинга ‘Abhandlung von dem Leben und den Werken des M. A. Plautus’ (‘Исследование о жизни и трудах Плавта’ — нем. — Ред.) писана в 1750 году.} можно было увлечься предположением Мерзия, как весьма правдоподобным на первый взгляд.

Лессинг, однако же, не принял его безусловно, а со всей должной осторожностью заметил, что если подобное прозвание Плавта и действительно существовало, то оно, вероятно, было известно только черни или врагам поэта, потому что никто из древних писателей, говоривших о Плавте, не упоминает о прозвище Азиния.

Работая над жерновами, Плавт принялся и за умственные работы. Во время занятий у хлебопека написаны им три комедии, по свидетельству Геллия, — а Иероним еще прибавляет к этому, что Плавт писал свои произведения в досужные часы, остававшиеся ему от хозяйской работы, {Hier, ad Olymp., 145: ‘Ibi (in pistrino) quoties ab op&egrave,re vacasset, scribere fabulas solitus et vendere’ (Иероним, к 145 олимпиаде: ‘Там (на мельнице) в свободное время он имел обыкновение писать пьесы, а затем продавать их’ — лат. — Ред.).} и что он продавал свои комедии. Свидетельство это своим тоном привело в сомнение Ритшеля, вообще не доверяющего Иерониму. В самом деле, здесь кажется не совсем уместною форма solitus, {Имел обыкновение (лат.). — Ред.} и в некоторых списках вместо нее стоит sollicitus. {Был озабочен (лат.). — Ред. См. Ритшель, стр. 61, 65, и в конце книги особое приложение — о Светонии, из которого почерпал Иероним.}

В этих немногих сведениях заключается все достоверное, что мы знаем о жизни Плавта. Вероятно, были о нем в древности известия более подробные, но они не дошли до нас. Предполагать существование их заставляют нас некоторые намеки и случайные находки, сделанные исследователями. Так, Таубманн, на последней странице первого издания Плавта (1605), сказывает читателю, что, оканчивая печатание книги, он получил новые известия о Плавте от своего друга, какого-то испанца. В известиях этих говорится, что Плавт в молодых летах был и в военной службе, и по морям плавал, и хлебопеком был, и купцом, и выделкой оливкового масла занимался, и портным был, и наконец уже перешел к литературе… ‘Впрочем, — замечает Таубманн, — если сама древность этого не засвидетельствует, я не поверю’. {‘Narro tibi,. lector. Cum extremas hasce pagellas typographiae adornarem, commodum mihi e Bibliotheca Lud. Personii le. et Elect. Sax. Consil. ac Profess. primarii Libellus ab amico affertur Nob. cujusdam Hispani, in quo ille, pag. 19, Germ. edit. ut rem certain ponit, Plautum nostrum in juventate variis, fuisse moribus: sectatum esse militiam, per maria circumvectum esse, pistorem fuisse, mercaturam et imprimis oleariam exercuisse, factum etiam vestiarium et sarcinatorem, tandemque in bonis litteris acquievisse. Sed nisi potior ab aevo prisco juvet auctoritas, qui credam ista omnia Taubmannus? Credat judaeus Apellas, non ego’ ^le* (‘Читатель, сообщаю тебе. Когда я готовил эти последние страницы для печати, друг предоставил мне в пользование из библиотеки ординарного профессора Людвига Персона, правоведа и советника курфюрста саксонского, книгу некоего знатного испанца, в которой автор на стр. 19 немецкого перевода утверждает как достоверное, что наш Плавт в юном возрасте обнаруживал различные склонности: был воином, ездил по морям, был хлебопеком, занимался торговлей, и в первую очередь торговлей оливковым маслом, стал платяным торговцем и чинил старое платье и кончил тем, что стал заниматься изящной литературой. Но если этих утверждений не поддержит авторитетное свидетельство древности, разве я, Таубманн, могу всему этому поверить? — Пусть этому верит иудей Апелла, а я не поверю’ — лат. — Ред.). Лессинг думает, что этот испанец был Антоний Гвефара, ‘потому что, сколько я помню, — говорит он, — я читал то же самое в его сочинениях’.}

Ритшель также нашел описание жизни Плавта у Сиккона Полентанского, ученика Иоанна Равенского (XV в.), в сочинении его о славных писателях латинских. {‘De scriptoribus illustribus latinae linguae, ad Polidorum filium’. Ms. Bibl. Riccardiannae in Florentia (‘О славных латинских писателях, к сыну Полидору’. Рукопись Риккардианской библиотеки во Флоренции — лат. — Ред.). Извлечения у Фабриция — Bibl. Lat.,²⁰* t. VI.}

Сиккон пользовался сочинением Светония, но, как видно, очень плохо. {Ритшель (стр. 612 <и> след.) высказывает мнение, которое едва ли можно доказать, что Сиккон сжег сочинение Светония о писателях, чтобы придать более цены своему собственному труду.} У Ритшеля напечатано несколько страниц из его сочинения, заключающих биографию Плавта и Теренция. В них нет ничего нового, но многословие страшное. Вот, например, рассказ о том, как Плавт нанялся к хлебопеку. ‘Борясь со старостью и бедностью, он дошел до такой нищеты и убожества, что голодом и бесхлебьем принужден был (стыдно сказать) взяться за дело, годное для машины. О, невероятная вещь! О, диво ужасное и неслыханное, которого нельзя видеть без изумления, без благоговения, без плача! Кто бы этому поверил без свидетеля? Кто бы это увидел без ужаса? Я хотел бы лучше молчать, нежели говорить в этом месте. Но самое дело велит и требует, чтобы я сказал, что скажу… Скажу ли? Скажу уж… Самое дело велит и требует… Скажу… К хлебопеку в службу определился поэт. Что я сказал: в службу! Поэт, знаменитый поэт, — нанялся наподобие осла ворочать жернова’… В таком роде можно было исписать целые томы биографией Плавта, но тем не менее она занимает у Сиккона только две страницы мелкого шрифта. {См. Appendix (Приложение — лат. — Ред.) к ‘Parerga’ Ритшеля, стр. 633—634.} Бедность сведений здесь поразительна.

О характере Плавта и об его отношениях к согражданам можно отчасти догадываться из его произведений. Видно, что он был порядочный весельчак и пользовался расположением зрителей, с которыми обращался довольно бесцеремонно. Каждая пьеса оканчивается обыкновенным plaudite, {Хлопайте (лат.). — Ред.} a начинается прологом, исключая немногих, — в котором поэт, чаще всего от лица какого-нибудь божества, говорит с зрителями. Он возбуждает их внимание и иногда говорит им вещи не слишком любезные. Так, в прологе ‘Амфитриона’ Меркурий просит смотреть хорошенько за тем, чтобы не было какого-нибудь тайного заговора между зрителями против пьесы или актеров. {‘Amphitrio’, prol., v. 65—75.} В другом прологе он говорит: ‘В этой комедии много прекрасного и веселого, дело очень смешное, потрудитесь только выслушать благосклонно’. {‘Asinaria’, prol., v. 13—14.

Inest lepos ludusque in hac comoedia,

Ridicula res est, date benigne operam mihi.} Один пролог начинается таким образом: ‘Прежде всего и с самого начала желаю доброго здоровья — себе, и вам тоже, зрители!.. Я вам несу с собой Плавта — не в руках, а на языке… Прошу вас выслушать благосклонно’. {‘Menechmi’, prol., v. 1—4.

Salutem primum jam a principio propitiam.

Mihi, atque vobis, spectatores, nuncio.

Apporto vobis Plautum lingua, non manu.

Quaesto, ut benignis, accipiatis auribus.} Другой пролог оканчивается приглашением: ‘Ну же, поджимайте животики, вскакивайте с места, идет на сцену длинная комедия Плавта’. {‘Pseudolus’ prol., v. 24—25.

Exporgi meliust lumbos, atque exsurgier,

Plautina longa fabula in scenam venit.} Об отношениях поэта к своей публике вообще будет еще сказано довольно подробно в своем месте: комедии Плавта, особенно прологи, дают для этого довольно материалов. Теперь я привел несколько примеров единственно для того, чтобы показать, как высказывалась личность самого комика в подобных обращениях к публике. Все они запечатлены характером беспечного и добродушного остроумия и чрезвычайной короткости с массою публики. Ничего нет удивительного поэтому, если Плавт действительно нарисовал свой портрет в комедии Pseudolus. {Мнение это весьма положительно высказывает Лессинг. Кроме того, оно встречается у многих комментаторов. См., например, Таубманна, который уже указывает на это как на мнение других: ‘Sunt qui opinentur, Plautum hic suam ipsius faciem pinxisse’ (Taubm. ad ‘Pseud.’, prol., p. 864). (‘Некоторые полагают, что Плавт здесь нарисовал собственный облик — Таубманн, (комментарий) к прологу ‘Псевдола’, стр. 864 — лат. — Ред.).} Здесь один из действующих лиц комедии, Гарпакс, описывает приметы человека, которому он отдал письмо, таким образом: ‘Это — какой-то рыжий человеке большим брюхом, с толстыми икрами, цвет лица у него смуглый, большая голова, вострые глаза, рот совершенно алый, ноги огромные’… Выслушавши это описание, Симон восклицает: ‘Ну, беда моя, коли и ноги такие — это и есть сам Псевдол’. {‘Pseudolus’, act. IV, se. VII, v. 120 (1194 всей комедии).

Harpax

Rufus quidam ventriosus, crassis suris, subniger,

Magno capite, acutis oculis, ore rubicundo, admodum

Magnis pedibus.

Simо

Perdidisti, postquam dixisti pedes.

Pseudolus fuit ipsus.} Замечание о ногах, по которым и сам Плавт назван был Плавтом, могло, во всяком случае, быть принято за намек на личность поэта. {Некоторое подкрепление этому мнению дает свидетельство Цицерона (‘De senectute’, с. XIV) (‘О старости’, гл. XIV — лат. — Ред.), что Плавт особенно любил своего Псевдола, может быть — по личному пристрастию.} Если действительно таков был наш комик, то нельзя не согласиться с замечанием Лессинга, что Плавт, кажется, затем был и создан, чтобы и телом и душою смешить своих суровых сограждан. {Lessing, t. III, p. 7.}

И он смешил своих соотечественников и за то был любим ими, особенно теми, которые составляли массу зрителей. Между знатными Плавт не пользовался, кажется, особенной благосклонностью, но в отношении к большинству народной массы он едва ли не с полным правом сказал о себе то, что читаем в его эпитафии, сообщаемой Авлом Геллием. {A. Gellii, Noct. At., I, 24. В этой главе представлены три надгробия — Плавта, Невия и Пакувия. О Плавте Геллий говорит: ‘Epigramma Plauti, — quod dubitassemus, an Plauti foret nisi a M. Varrone positum fuisset in libro de poetis primo’ (‘Эпиграмма Плавта — мы усомнились бы, что она принадлежит Плавту, если бы она не приведена была М. Варроном в первой книге трактата ‘О поэтах’ — лат. — Ред.).} Вот слова эпитафии: ‘После того как Плавт умер, комедия плачет, сцена опустела, смехи, игры и шутки и бесчисленные стихи — все вместе пролили слезы’. {Plautus, comoedia luget Postquam est mortem aptus.

Scena deserta, dein risus, ludus, jocusque

Et numeri innumeri simul omnes collacrumarunt.

Я привел эти стихи по чтению Ритшеля. В издании А. Геллия (Амстердам, 1666) первый стих читается: ‘Postquam morte datu’st Plautus, comoedia luget’.

Многих комментаторов затрудняли numeri innumeri. Ритшель (стр. 42) полагает, что этим означается не что иное, как versuum metrorumque varietas (разнообразие стихов и размеров — лат. — Ред.).}

Представляя отчасти неизбежно-реторическую фразу, эпитафия эта, однако, едва ли слишком преувеличенна. В самом деле, едва ли кого-нибудь жизнь могла так приготовить к комическому поприщу, как Плавта.

Жизнь его полна была разных перемен судьбы, случайностей, приключений, — как это видно даже из тех скудных сведений о нем, которые дошли до нас от времен классической древности. Он много жил, много видел и не удивительно, что даже в переделках греческих пьес умел верно и живо рисовать нравы римского общества. Нам кажется теперь несколько грубым и сальным язык его комедий, особенно в сравнении с Теренцием. Но римляне долгое время восхищались Плавтом, не оскорбляясь его грубостью. Напротив — он им казался не только острым, но и деликатным. {Cic. ‘De officiis’, I, 29. Plautus urbanus et facetus (‘Об обязанностях’ Цицерона, I, 29. Плавт — остроумный и милый — лат. — Ред.).} Видно, что его язык был языком общества, как и самые нравы, им изображаемые. Здесь можно припомнить свидетельство Цицерона, {Cic. ‘Varia fragmenta’, p. 300. Orelli (‘Различные отрывки’ Цицерона, стр. 300, изд. Орелли — лат. — Ред.).} что Plautus in sermonibus poscit palmam. {Плавту принадлежит первенство в диалогах (лат.). — Ред.}

Я старался представить здесь все, что известно о жизни Плавта по свидетельствам древних писателей и по исследованиям новых. Как видим, свидетельства эти немногочисленны и дают видеть очень немногое. Оканчивать биографию поэта приходится тем же, чем я ее начал: она не дает ключа для объяснения его произведений. Над изложением ее не стоило бы и трудиться много, если бы я имел в виду одно только значение ее для литературной оценки комедий Плавта. Но я счел нужным обратить внимание на жизнь комика, собственно, потому, что новые исследования о нем весьма малоизвестны и что у нас о жизни его до сих пор почти ничего не было писано. {Исключая коротеньких упоминаний в учебниках, можно указать разве на весьма неполную и легкую статейку г. А. Кроиеберга, помещенную в предисловии к его переводу ‘Пленников’ (‘Библиотека для чтения’, 1849, No 11). Г-н Кронеберг нисколько не воспользовался новейшими исследованиями о римском комике.}

Бедностью сведений о лице самого Плавта объясняется отчасти и то разногласие, которое видим уже и в древности, касательно количества комедий Плавта и их подлинности. Теперь нам предстоит заняться разрешением этого вопроса.

Во всех изданиях Плавта, начиная с Иоанна де Колонья, {Это — издание 1472 года ‘Plautinae viginti comoediae magna ex parte emendalae per Georg (Merulam) Alexandrinum’, fol., Venetiis, opera et impendio Joannis de Colonia atque Vindelini de Spira. (‘Двадцать комедий Плавта, значительно исправленных Георгием Мерулой Алессандрийским’, фолиант, Венеция, изд. Иоанпа де Колонья и Винделини до Спира — лат. — Ред.).}постоянно печатается 20 комедий, дошедших до нас от этого писателя. В предисловиях обыкновенно прибавляется замечание еще о 21-й комедии, не сохранившейся до нашего времени. Число 21 сделалось каноническим числом комедий Плавта, на основании свидетельства Варрона у Авла Геллия. {A. G., III, 3.} Такому определенному свидетельству все были очень рады и не думали пускаться в дальнейшие разыскания. Особенно французы, занимавшиеся Плавтом, кажется, единственно из-за своего Мольера, с обычной им легкостью рассуждали об этом деле… Лягарп бранил Плавта за то, что он ‘ни в одной из своих 21 комедии не обнаруживает знания театральных приличий’ (convenances), {La Harpe. Lyce, t. II, p. 285—288. (Лягарп. Лицей, т. II, стр. 285—288 — франц. — Ред.).} Леве в предисловии к своему переводу Плавта пространно толковал о том, как латинский комик est bien infrieur de Moli&egrave,re {Гораздо ниже Мольера (франц.). — Ред.} в своих 20 комедиях, {‘Thtre complet des Latins’, p. J. B. Leve. В этом издании Плавт находится в первых восьми томах, 1820 г. Пред переводом напечатано ‘Dissertation sur Plaute et sur ses critures en gnral’, p. J. B. Leve, p. I—XLVIII (‘Диссертация о Плавте и его сочинениях в целом’, Ж. Б. Леве… — франц. — Ред.).} Ноде замечал предобродушно, что Плавт, вероятно, написал много комедий, потому что жил долго, — но что, по Варрону, за ним признано только 23. {‘Thtre de Plaute’, p. Naudet, 1845, t. I, p. 7. ‘Varron n’en reconnaissait que vingt-trois pour certains et authentiques’ (‘Варрон признавал только двадцать три комедии Плавта достоверными и подлинными’ — франц. — Ред.).} Разница в двух цифрах так ничтожна, что французский исследователь не счел даже нужным справиться, сколько именно комедий приписывается Плавту Варроном!..

Но Ритшель, много лет занимаясь Плавтом с неутомимостью и пунктуальностью немецкого ученого, заметил, что вопрос о числе комедий Плавта еще далеко не решен окончательно. Сравнивая кодексы, собирая всевозможные свидетельства, он нашел, что, с одной стороны, Плавту можно несомненно приписать еще несколько комедий, имена которых сохранены самим же Варроном, — а с другой стороны, в известных ныне комедиях Плавта нужно отделить много мест, несомненно подвергшихся сильной интерполяции. Его исследованиями наука приобрела точные указания на литературную деятельность Плавта. Хотя новых пьес, принадлежащих Плавту, Ритшелем и не отыскано, но это еще не значит, что потеряна всякая возможность отыскать их. Может быть, в какой-нибудь из библиотек Западной Европы, доселе малодоступных (как, например, Ватиканская), откроются новые кодексы, и тогда, благодаря трудам Ритшеля, творения Плавта легко уже будут в них отысканы. Обширное рассуждение Ритшеля ‘Die Fabulae Varronianae’ {‘Варроновские комедии’ (лат.). — Ред.}напечатано в 1843 году, но оно совершенно у нас неизвестно, и потому я считаю не лишним передать здесь с некоторой подробностью сущность и результаты его исследований. {В ‘Parerga’ эта диссертация занимает третье место (III) и находится на стр. 71—245.}

Общее мнение, доселе бывшее принятым, основывалось на свидетельстве М. Т. Варрона Реатинского, который написал ‘Quaestiones Plautinas’ {‘Плавтов вопрос’ (лат.). — Ред.} и приводил весьма много мест из Плавта в своем сочинении ‘De lingua latina’.

Но ‘Quaestiones’ совсем не дошли до нас, а из двадцати четырех книг ‘De lingua latina’ сохранилось только шесть, из которых нельзя вывести определенных сведений о числе комедий Плавта. {Остались книги V—X, и то с большими искажениями и пропусками.}

Поэтому определенное свидетельство об этом предмете почерпается из третьей книги Авла Геллия, сохранившего замечания Варрона.

Место это очень важно как давшее повод и основание всем доселе бывшим суждениям о числе Плавтовых комедий. Поэтому привожу в переводе всю третью главу третьей книги ‘Аттических ночей’, по восстановленному чтению Ритшеля, имеющему довольно важные отличия от Амстердамского издания 1666 года: {Свидетельство это со всеми отличиями разных списков и с замечаниями Ритшеля приведено в ‘Parerga’, стр. 81—87.}

‘Я знаю наверное и слыхал это от многих людей, занимающихся литературой и читавших очень многие из комедий Плавта со вниманием и любопытством, — знаю, что не по указателям Элия, или Седигита, или Клавдия, или Аврелия, или Акция, или Манлия можно судить о тех комедиях, которые признаются сомнительными, — а можно в этом деле верить самому Плавту и обычному его остроумию и языку. Мы видим, что и Варрон воспользовался тем же основанием для своего суждения. Он отделил 21 комедию, которые и называются варроновскими,— потому что касательно их не было уже никакого сомнения: они всеми единодушно приписывались Плавту. Но, кроме того, он одобрил еще несколько комедий, обративши внимание на то, что течение речи и остроумие их весьма похоже было на Плавтово.

Он и приписал их Плавту, несмотря на то, что на них уже красовались другие имена, — такова, например, ‘Беотия’, которую мы еще недавно читали. Хоть она и не поставлена в числе 21 и приписывается Аквилию, однако Варрон не усомнился, что она принадлежит Плавту. И всякий другой, кто не совсем редко читал Плавта, не допустит в себе ни малейшего сомнения, если узнает хоть одни следующие стихи из этой комедии. Это стихи, если сказать по-плавтовски, — самые Плавтовские (qui sunt ut de illius (ipsius) more dicam, Plautinissimi), поэтому привожу их здесь. Голодный паразит говорит:

Ut illum di perdant, primus qui horas repperit,

Quiquo adeo primus statuit hic solarium,

Qui mihi comminuit misero articulatim diem

Nam olim me puero venter erat solarium

Multo omnium istorum optumum et verissumum,

Ubiubi monebat esse, nisi quom nil erat.

Nunc etiam quom est, non estur nisi soli lubet.

Itaque adeo jam oppletum oppidum’st solariis

Major pars populi ut aridi reptent fame.¹

¹ Пусть сгинет тот, кто первый изобрел часы,

Поставил первый измеритель солнечный!

День раздробил на части он мне бедному!

В ребячестве часами было брюхо мне

Гораздо лучше и вернее этих всех:

Оно внушит тебе, бывало, — ты и ешь

(Не в счет идет то время, если нет еды),

Теперь, когда и есть еда, а не едят,

Покуда не позволит солнце этого,

И город так часами переполнен весь!

Иссох народ, чуть ползает от голода (лат.). — Ред.

(Перевод M. M. Покровского)

Так точно наш Фаворин: когда я читал ему Плавтову ‘Нерволярию’ (‘Nervolariam’), которая тоже находится под сомнением, и когда он услышал из этой комедии стих ‘Scrattae, scrupipedae, strittivillae, sordidae’, то, восхищаясь остроумной стариной, описывающей в этих словах пороки и безобразие развратных женщин, сказал: ‘Клянусь, этот один стих может служить достаточным доказательством того, что комедия написана Плавтом’. Да и я сам, читая недавно ‘Фрета’ (это название комедии, о которой тоже иные думают, что она не Плавтова), никак не мог сомневаться, что эта пьеса написана Плавтом: так чрезвычайно близка она к его роду. Из него выписал я два стиха, касающиеся истории оракула Аммонского(oraculi arietini):

…nunc illud est

Quod arietinum responsum magnis ludis dicitur

Peribo si non fecero, si faxo, vapulabo.¹

¹ ‘…Теперь наступило то, что на Великих Играх называется бараньим (т. е. двусмысленным, направленным, как бараньи рога, в разные стороны) отпетом: ‘Не сделаю — погибну, сделаю — буду бит»(лат.). — Ред.

Однако же Марк Варрон в первой книге о Плавтовых комедиях приводит следующие слова Акция: ‘Ни ‘Gemini lenones’, ни ‘Condalium’, ни ‘Anus’ не принадлежат Плавту, — ни ‘Bis compressa’, ни ‘Boeotia’ никогда не бывали его произведениями, ни даже ‘Agroecus’, ни ‘Commorientes’ не были писаны Титом Макцием’. {Так выходит по чтению Ритшеля, но в разных списках это имя читается весьма различно: M. Accii titi, M. Actii, M. Accutici, M. Acu-titii. В издании 1666 года стоит M. Aquilii.}

В той же книге М. Варрона говорится, что был еще один комический поэт — Плавций, которого комедии часто приписывались Плавту, хотя и должны были называться не Плавтовыми — по Плавту, а Плавциевыми — по Плавцию (non a Plauto Plautinae, sed a Plautio — Plautianae). Под именем Плавта ходит около 130 комедий, но Л. Элий, человек весьма ученый, полагает, что их только 25. Несомненно однако, что и те пьесы, которые, кажется, сочинены не самим Плавтом, хотя ему и приписываются, принадлежали древнейшим поэтам, Плавтом же переделаны и обработаны, почему и слог их отзывается Плавтовым. И еще, кроме того, Варрон и многие другие предали памяти, что он написал ‘Saturionem’, ‘Addictum’ и еще какую-то третью пьесу, которой имени я теперь не припомню, на мельнице у хлебопека, потому что, потерявши в торговле все имущество, приобретенное им в занятиях сценических артистов (in о peri artificum scenicorum), он возвратился в Рим нищим и для снискания пропитания нанялся работником к хлебопеку (operam pistori locasset), чтобы ворочать жернова на ручной мельнице, называемые trusatiles’.

Это — самое подробное свидетельство о комедиях Плавта, какое мы имеем от классической древности. Им пользовались все, кто только писал о Плавте, но, как справедливо замечает Ритшель, пользовались отрывочно, не придавая словам Геллия настоящего значения и не обращая должного внимания на те места, которые, может быть, нужно почесть главными и важнейшими в этом свидетельстве. Поэтому-то все успокаивались на 21 комедии, приписанной Плавту Варроном, тем более, что число сохранившихся до позднейшего времени пьес Плавта именно было 21. Между VI и XI столетием, по замечанию Ритшеля, {‘Parerga’, 73. Ритшель замечает, что еще в Камерариевом списке, после ‘Truculentus’, находится надпись: incipit (начинается — лат. — Ред.) ‘Vidularia’, но дальнейших листов уже нет.} пропала одна из этих пьес, ‘Vidularia’, и осталось только двадцать. Они до сих пор и печатаются в изданиях Плавта, в следующем порядке, по алфавиту: 1. ‘Amphitruo’, 2. ‘Asinaria’, 3. ‘Aulularia’, 4. ‘Captivi’, 5. ‘Curculio’, 6. ‘Casina’, 7. ‘Cistellaria’, 8. ‘Epidicus’. Эти восемь пьес были известны очень давно по итальянским манускриптам, и они только и были в общем обращении. В XV веке, около времени Констанцского и Базельского собора (1430), по германским рукописям сделались известны еще двенадцать комедий: 9. ‘Bacchides’, 10. ‘Mostellaria’, 11. ‘Menaechmi’, 12. ‘Miles Gloriosus’, 13. ‘Mercator’, 14. ‘Pseudolus’, 15. ‘Poenulus’, 16. ‘Persa’, 17. ‘Rudens’, 18. ‘Stichus’, 19. ‘Trinummus’, 20. ‘Truculentus’. В XV веке встречаются уже полные списки всех комедий Плавта, {См. Bernhardy, op. cit., Zweite Auflage, 1850, p. 387.} и в этом же столетии начинаются издания двадцати его комедий, с замечаниями, что одна из них потеряна.

Таким образом, дело улажено было очень хорошо, и Ритшель говорит, что ему самому долго не приходило в голову никакое сомнение касательно этого предмета. Его заставила задуматься в первый раз заметка Грауэрта, напечатанная в 1828 году. {‘Allgemeine Schulzeitung’, 1828, стр. 1166, в ‘Histor. und philol. Analekt.’ (стр. 130).²¹*}Грауэрт удивлялся здесь, почему в счет варроновских комедий Плавта не принята ‘Commorientes’, о которой как о принадлежащей Плавту свидетельствует еще Теренций, почему не внесена в счет Варрона также ясно засвидетельствованная комедия ‘Colax’. И с другой стороны, почему не принято во внимание то обстоятельство, что ‘Aulularia’ является в одной цитате с именем Невия?.. Мало этого — Осанн в своих критических замечаниях {‘Osan. Anal, crit.’,²²* p. 156.} доказал, что Варрон даже противоречил самому себе. Он говорит прямо, что Плавт написал ‘Saturionem’ и ‘Addictum’, и между тем эти пьесы не находятся в числе признанных им. ‘Boeotia’ тоже приписана им Плавту и не поставлена в число пьес, признанных за ним.

Желая основательно разрешить все эти недоумения, Ритшель принялся за дело с самого начала. Он предположил, что ни одна из комедий Плавта не имеет исторической достоверности, что о них ровно ничего не известно, и принялся искать. От Геллия обратился он к самому Варрону и в сохранившихся книгах его сочинения ‘De lingua latina’ начал отыскивать свидетельств о Плавте. Тут имел он случай вывести заключение, что книги ‘De lingua latina’ не были обработанным сочинением, а представляют только сбор материалов, которыми Варрон хотел воспользоваться для дальнейших работ. {Результаты своих изысканий Ритшель изложил впоследствии в сочинении своем ‘Die Schriftstellerei des M. T. Varro’, Bonn, 1847.} Потому у него часто без порядка набросаны ссылки, очень разнообразные и обильные. Между ними много попадается указаний и на Плавта. Ритшель выбрал их все и нашел, что из 20 известных, пьес Плавта — 11 подтверждаются в своей подлинности свидетельствами, находящимися в сочинении самого Варрона — ‘De lingua latina’. Эти пьесы следующие: ‘Amphitruo’, {Ce 1. lat., I, VI, 6, 7, 50.} ‘Asinaria’, {Ibid., VI, 7.}‘Aulularia’, {Ibid., V, 14, 181.} ‘Cistellaria’, {Ibid., V, 72, VII, 98, 99.} ‘Epidicus’, {Ibid., V, 131.} ‘Menaechmi’, {Ibid., VII, 93, ‘De re rustica’ (‘О сельском хозяйстве’ — лат. — Ред.), II, 4.} ‘Miles Gloriosus’, {De l. lat., VII, 86.} ‘Mostellaria’, {Ibid., IX, 54} ‘Pseudolus’, {Ibid., VII, 81.} ‘Poenulus’, {Ibid., V, 68.} и ‘Truculentus’. {Ibid., VI, 11, IX, 106.} В сочинении ‘De re rustica’ есть еще ссылка на комедию ‘Rudens’. {‘De re rustica’, II, 1.} В седьмой книге ‘De lingua latina’ есть еще две цитаты из Плавта, без означения его имени: эти цитаты взяты из ‘Mercator’ и ‘Curculio’. {De 1. lat., VII, 60.} Приведши стихи из ‘Mercator’, Варрон говорит далее: ‘Idem in ‘Curculione’ ait’. {‘Он же говорит в ‘Куркульоые» (лат.). — Ред.} Без всякой натяжки можно допустить, что здесь Варрон говорит о Плавте: он один только пользовался такой обширной известностью, что, приведши место из его комедии и не назвавши его, можно было в следующей цитате сказать: ‘он же’, — в уверенности, что всякий читатель знает уже, о ком идет речь. Таким образом — 14 известных комедий указывается Варроном. Затем следуют указания на затерянные: ‘Astraba’, {De l. lat., VI, 73.} ‘Parasitus piger’, {Ibid., VII, 77.} ‘Frivolaria’ {Ibid., V, 89.} и, может быть, ‘Faeneratrix’. О ней говорит он, рассуждая о различии ае и е: ‘Alii Plauti Faeneratricem, alii Feneratricem dicunt’. {(‘Одни называют ‘Ф’а энератрикс’ Плавта, другие — ‘Фенератрикс» — лат. — Ред.), ibid., VII, 96.} Эти слова не совсем еще ясны. Затем, после ссылки на комедию ‘Astraba’, приписанную им Плавту, он говорит: idem ait in Sitellitergo. {Ibid., 66.} Таким образом — 18 или 19 пьес. Прибавивши к ним ‘Saturio’ и ‘Addictus’, написанные, по свидетельству Варрона, Плавтом in pistrino, {На мельнице (лат.) — Ред.} и еще третью пьесу — без имени (которая может находиться и в числе помянутых выше), получим именно искомое число — 21.

Но эта самая аккуратность вывода смутила Ритшеля, и он тотчас представил следующие соображения. Цитаты из Плавта и указания на него рассеяны в разных местах сочинения Варрона. Из него дошла до нас едва четвертая доля, и без особенной странной игры случая трудно допустить, чтобы в этой части было исчерпано все, — чтобы она именно давала такой полный и округленный результат, какой нам нужен. Далее — здесь нет указания на ‘Bacchides’, пьесу, которую признает своею сам Плавт в прологе ‘Эпидика’. Притом же ‘Saturio’ и ‘Addictus’ — нужные для пополнения счета и взятые из книги Геллия — именно и не встречаются в сочинении ‘De lingua Jatina’. Все это доказывает, что вопрос требует еще новых соображений, и при дальнейших изысканиях Ритшель прежде всего обратил внимание на одно обстоятельство, встречающееся в Варроновой же книге. В VII книге его сочинения находится, почти сряду одна за другой, несколько десятков цитат, идущих в таком порядке: {Lib. VII, 50-70.} apud Plautum (ссылка на ‘Амфитриона’) (Naevius), in ‘Cornicularia’ (apud Naevium), in ‘Menaechmis’, in ‘Persa’, in ‘Menaechmis’, in ‘Trinummo’, in ‘Frivolaria’ (Pacuvius), in ‘Mercatore’ itaque idem in ‘Curculione’ ait in ‘Phagone’, in ‘Parasito pigro’, in ‘Fugitivis’, in ‘Cistellaria’, ibidem in ‘Astrabo’, ibidem in ‘Sitellitergo’ idem ait, in ‘Cesistione’, in ‘Nervolaria’, in ‘Poenulo’, in ‘Truculento’. Здесь цитаты несколько прерываются, потом {Ibid., 77-79.} снова: apud Plautum in ‘Parasito pigro’, in ‘Gondalio’, in ‘Trinummo’, in ‘Asinaria’…

Через несколько { 98—106.} еще раз: apud Plautum (ссылка на ‘Cistellaria’), apud eundem (ap. Ennium, ap. Pacuvium) in ‘Aulularia’, in ‘Colace’, in ‘Casina’…

Принимая в соображение то, что сочинение Варрона не имеет окончательной отделки, можно допустить, что он отмечал имена писателей только для памяти и потому не ставил имени, когда его нужно было повторить несколько раз или когда пьеса была и без того уже слишком известна. Это основание можно приложить особенно к произведениям Плавта, и потому все безыменные указания можно относить к нему. Таким образом находим еще 3 пьесы известных: ‘Persa’, ‘Trinummus’ и ‘Casina’ и 6 неизвестных: ‘Cornicularia’, ‘Phago’, ‘Fugitivi’, ‘Cesistio’, ‘Nervolaria’, ‘Condalium’. Всех оказывается 30. Заключение это тем более достоверно, что Варрон вообще) по замечанию Миллера, {Миллеру принадлежит одно из лучших изданий сочинения Варрона: ‘De lingua latina’, Lips., 1833. В примечаниях к VII, 54 он говорит: ‘Varro utrumque — et poetae et fabulae nomen conjungere non solet, nisi ubi ea plerisque ignota erat’ (‘Варрон присоединяет имя поэта к имени пьесы только в том случае, когда драма была неизвестна большинству читателей’ — лат. — Ред.).} никогда не присоединяет к названию сочинения имени автора, если пьеса хоть сколько-нибудь известна…

Таким образом, если принять во всей строгости свидетельство Варрона о 21 комедии Плавта, то этот ученый неизбежно представится нам в противоречии с самим собою. Но всматриваясь ближе в третью главу Авла Геллия, нельзя не видеть, что его слова совсем не имеют такого исключительного смысла, какой придан им позднейшими толкователями. Как человек осторожный и аккуратный (что доказывается всеми дошедшими до нас отрывками его сочинений), Варрон поставил отдельно 21 комедию Плавта, как такие пьесы, которые были всеми единодушно признаны и о которых ни малейшего спора не могло возникнуть. Геллий и упоминает об этом мимоходом, но главная его цель — показать, как можно узнавать сочинения Плавта по внутренним признакам. Поэтому он и говорит: вот и Варрон, кроме пьес, уже всеми признанных, умел узнавать по складу и языку и другие, оспариваемые комедии Плавта, и приводит примеры… Смотря на дело с этой точки зрения, мы приходим к заключению, что так называемые варроновские комедии Плавта всего меньше могут быть названы варроновскими. Варрон только отделил их как признанные общим мнением за произведения Плавта. Собственно же труд его состоял в разыскании и определении сомнительных пьес Плавта. Они-то и должны бы быть, собственно, названы Fabulae Varronianae. Без сомнения, Геллий пользовался его трудом о Плавте и у него почерпнул значительную долю этого уменья отличать Плавтовы пьесы, о котором говорит с такой уверенностью. Между тем, кроме свидетельства Геллия, сохранилось еще указание на число комедий Плавта у Марка Гонората Сервия, в его комментариях к ‘Энеиде’. Говоря о спорах, какие бывают по поводу числа сочинений разных авторов, он замечает: так, о Плавте иные говорят: написал 21 комедию, другие — 40, третьи — 100. {M. H. Servius — в конце IV века по р. Хр. составил комментарии на всего Вергилия, весьма замечательные между древними. Заметка о Плавте находится во введении к замечаниям на ‘Энеиду’: ‘De numero librorum nulla hic quaestio est, licet in aliis inveniatur auctoribus. Nam Plautum alii dicunt viginti et unam fabulas scripsisse, alii XL, alii C’ (Здесь нет того вопроса о числе книг, который встречается у других писателей. Так, Плавту одни приписывают 21 пьесу, другие — 40, третьи — 100 — лат. — Ред.).} Число 21 могло относиться к общепринятому мнению, 100 — к людям, мало умеющим различать писателей и не слишком строгим в своих суждениях, а 40 — могло выражать мнение Варрона, бывшее результатом его исследований. Принимая это предположение, Ритшель находит возможным, на основании древних свидетельств, отделить еще 19 комедий, которые он называет варроновскими второго разряда.

Ритшель оставляет без особенного исследования достоверность трех остальных из известных комедий Плавта, — ‘Сарtivi’, ‘Bacchides’ и ‘Stichus’. Но их подлинность легко подтверждается свидетельствами самого Авла Геллия. {A. G., III, 14, VII, 17.}

Из пьес, относимых к Плавту по другим свидетельствам, Ритшель отделяет следующие:

XXII — ‘Saturio’,

XXIII — ‘Addictus’,

XXIV — ‘Boeotia’,

XXV — ‘Nervolaria’,

XXVI — ‘Fretum’, —

по свидетельству Авла Геллия в III, 3,

XXVII — ‘Astraba’,

XXVIII — ‘Frivolaria’,

XXIX — ‘Sitellitergus’,

XXX — ‘Fugitivi’, —

по свидетельствам Варрона в его сочинении ‘De lingua latina’ (см. выше),

XXXI — ‘Trigemini’, —

по свидетельству Авла Геллия, VII, 9.

Кроме того, у Авла Геллия есть также указания и на ‘Astraba’, XI, 7.

Далее —

XXXII — ‘Parasitus medicus’ —

комедия, приписанная Ритшелем Плавту на основании свидетельства Нония, который два раза приводит места из этой комедии, говоря: Plautus in ‘Parasito medico’, Plautus medico parasite {Ноний Марцелл (III в.) написал ‘De compendiosa doctrina, per litteras ad filium’ (‘Краткий справочник, в письмах к сыну’ — лат. — Ред.). Здесь он приводит весьма много свидетельств из древних писателей. О Плавте — р. 200, 553.}. Достоверность того, что действительно Плавт писал такую комедию, подтверждается и самым двойным названием пьес: ‘Parasitais piger’, ‘Parasitus medicus’. {‘Ленивый паразит’, ‘Паразит — врач’ (лат.). — Ред.} Плавт не любил двойных названий и не ставил их без нужды. Он назвал ‘Miles gloriosus’ {‘Хвастливый солдат’ (лат.). — Ред.} свою комедию потому, что солдаты были выводимы на сцену многими в разных видах, он различил и ‘Parasitus piger’ и ‘Parasitus medicus’, без сомнения, потому, что паразиты тоже выводились беспрестанно в комедиях и часто играли в них очень важную роль.

Далее, к Плавтовым же комедиям причислены Ритшелем и упомянутые Геллием:

XXXIII — ‘Commorienles’,

XXXIV — ‘Condalium’,

XXXV — ‘Gemini lenones’.

На свидетельство Аттия, взятое из Варрона Геллием — касательно этих комедий, — Ритшель смотрит, как на заметку, не дающую никакого положительного результата. Можно узнать комедии Плавта по внутренним признакам, говорит он, Варрон так и узнавал, так и многие образованные люди узнают… А вот другие, так напротив: сам же Варрон приводит слова Аттия, который уверяет, что ни ‘Commorientes’, ни ‘Condalium’ и др. не принадлежат Плавту. Понимая слова Геллия в таком тоне, мы находим в них смысл скорее благоприятный, нежели противный признанию трех названных пьес за Плавтовы комедии. Значит, и Геллий и сам Варрон считали их Плавтовыми. Что Варрон действительно так думал, доказывает его сочинение ‘De l. lat.’, где он действительно ссылается на ‘Condalium’, как Плавтову пьесу. {Lib. VII, 79.} Комедия ‘Commorientes’ приписана Плавту в одной из пьес Теренция. {Ter. Prol. Andriae.} ‘Gemini lenones’ встречаются с именем Плавта у Феста. {Fest., p. 247.} Таким образом, с этими подтверждениями становится очевидным, что свидетельство Геллия об этих пьесах нужно принимать именно в том смысле, как объяснено выше.

Остальные из пьес, находящихся в перечислении Аттия, отделены Ритшелем особо и поставлены в третий отдел, — по недостатку положительных свидетельств о них.

К числу варроновских пьес второго разряда относит Ритшель и

XXXVI — ‘Faeneratrix’,

название которой встречается, кроме Варрона, еще у Диомеда (IV в.).

Кроме этих 36 пьес, сличение кодексов помогло Ритшелю отделить еще четыре комедии, на которые частию ссылался сам Варрон, частию Фест. Так, он ставит:

XXXVII — ‘Fugitivi’,

XXXVIII — ‘Cacistio’.

Название последней особенно трудно было разобрать. У Варрона стоит: in ‘Gesistione’, in ‘Cestione’, и по поводу этих имен делали много догадок. Скалигер думал, что нужно читать: in ‘Gastrone’, потому что так называлась одна из пьес Антифана, потом он же делал предположения, не скрывается ли здесь имя ‘Restione’ — название пьесы Лаберия, или ‘Quaestione’ (Новия), или ‘Aeschrione’ (Цецилия). Ритшель полагает, что нужно читать ‘Gacistione’ и что это латинизированное греческое слово (от ). {Наихудший (греч.). — Ред.} Еще две комедии —

XXXIX — ‘Hortulus’,

XL — ‘Artemo’

приписываются Ритшелем Плавту на основании свидетельств Феста. {О ‘Hortulus’ у Феста свидетельство под словом sub coronam venire, об ‘Artemo’ — superstites.}

У Феста есть также указания на ‘Dyscolus’ и ‘Carbonaria’ Плавта, но Ритшель не решается поставить их в число пьес второго отдела. В первой из этих пьес он считает подозрительным греческое название, а во второй предполагает переделку старинной Невиевой комедии. Поэтому он ставит их особо, в третьем отделе.

Вопрос о варроновских пьесах Плавта рассмотрен Ритшелем чрезвычайно обстоятельно и представляет удивительное богатство ученых соображений. Ранее его никто почти не принимался за этот вопрос. Только у Таубманна в издании Плавта 1605 года {Taubmann, Plautus, p. 1258—1270.} перечислено множество цитат, взятых из произведений Плавта писателями разных времен. Но там представляется только подбор фактов, без всякой критики, и, кроме того, многие цитаты просто приведены Таубманном без указания, каким писателем и где они сделаны. У Ритшеля же сделаны строгие соображения касательно достоверности приводимых свидетельств и подлинного смысла их. Особенное достоинство его изысканий состоит в том, что он постоянно пользуется манускриптами разных библиотек и сличает их текст. Помощью этих сличений и изысканий он дошел до результатов положительных и достоверных. На основании его исследования можно сказать теперь, что, считая варроновскими доселе известные 21 комедию, нужно к ним прибавить еще 19, и, таким образом, число варроновских пьес будет 40.

Но и этим нельзя еще ограничивать литературной деятельности Плавта. У различных писателей встречаются намеки и указания еще на некоторые его пьесы. Эти пьесы не могут быть приписаны римскому комику с такой же достоверностью, как предыдущие, но и за них есть некоторые ручательства, довольно вероятные.

В той же статье ‘Die Fabulae Varronianae’ Ритшель подверг обстоятельному исследованию и этот вопрос, и результатом его изысканий было то, что он приписал Плавту еще 13 пьес, которые назвал пьесами третьего отдела, не варроновскими…

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.

Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1961 (издание продолжается).

ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

ЛБ — Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина.

Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).

Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.

ЛН — ‘Литературное наследство’.

Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890 (т. 2 не вышел).

Пушкин — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, М.—Л., изд-во АН СССР, 1949.

Салтыков — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I—XX, М.—Л., ГИХЛ, 1933—1941.

‘Coвp.’ — ‘Современник’.

Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.

ЦГАЛИ — Центральный гос. архив литературы и искусства (Москва).

ЦГИАМ — Центральный гос. исторический архив (Москва).

Ц. р. — Цензурное разрешение.

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.

В томе I публикуются статьи, рецензии и другие работы Добролюбова, написанные им с апреля 1853 по июнь 1857 года включительно, в основном это произведения Добролюбова-студента.

Среди них большое место занимают учебные работы (‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’, ‘О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола’ и др.), которые Добролюбов связывал со своими научными и общественными интересами, стремился в них выработать свой собственный взгляд на предмет.

Другая группа публикуемых материалов — документы общественно-политической борьбы Добролюбова в эти годы (‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Слухи’), без них нельзя верно представить себе формирования революционно-демократического мировоззрения критика.

Наконец, том содержит собственно критические произведения — статьи и рецензии, которыми дебютировал Добролюбов в журналах и в отдельных изданиях (‘Собеседник любителей российского слова’, ‘Александр Сергеевич Пушкин’, ‘А. В. Кольцов. Его жизнь и сочинения’, ‘Сочинения графа В. А. Соллогуба’ и др.).

Впервые включаются в собрание сочинений Добролюбова: ‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Литературная заметка’, (‘Проект социально-политической программы’), ‘Заграничные известия’, ‘Дифирамб земле русской’, опубликованные ранее в различных изданиях.

Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в томе цифрами, такими же цифрами обозначены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Цифры со звездочкой отсылают читателя к примечаниям.

Примечания к работе ‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’ написаны А. В. Болдыревым и И. М. Тройским, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’ — И. М. Тройским.

Все редакторские переводы с греческого языка сделаны Г. Г. Шаровой, с латинского — И. М. Тройским.

О ПЛАВТЕ И ЕГО ЗНАЧЕНИИ ДЛЯ ИЗУЧЕНИЯ РИМСКОЙ ЖИЗНИ

Впервые — предисловие, вступление и первый абзац I главы — Лемке, I, стр. 310—314. Полностью — ГИХЛ, I, стр. 542—565. Печатается по автографу ГПБ.

Работа стоит в связи с переводом ‘Aulularia’ Плавта, которым Добролюбов занимался в 1855—1856 учебном году. Перевод не издан. Рукопись сохранившейся части — в ИРЛИ. Перевод отмечен в числе ‘замечательнейших трудов студентов’ в отчете Главного педагогического института за 1855—1856 учебный год (стр. 11).

В ‘Акте 10-го выпуска студентов Главного педагогического института 21 июня 1857 года’ (СПб., 1857, стр. 25) работа названа в число ‘замечательнейших из сочинений, представленных студентами, ныне оканчивающими курс’. Сочинение обширное и очень трудоемкое, очевидно, что Добролюбов работал над ним долго, одновременно или сразу же после работы над переводом ‘Aulularia’, но писал бистро в промежуток между 12 февраля и 26 мая 1857 года (см. записи под этими датами).

На первом листе рукописи Добролюбова сохранилась отметка профессора H. M. Благовещенского: ‘Сочинение г. Добролюбова замечательно особенно тем, что автор с большим умением воспользовался трудами Ритшеля, которые в недавнее время составили новую эпоху в изучении Плавта. Нахожу, что это превосходное сочинение вполне заслуживает печати. Ординарный профессор Н. Благовещенский’.

Издание, для которого оно рекомендовалось, вероятно — ‘Опыты студентов Главного педагогического института’, выходившие в 1857 году отдельными брошюрами (см.: ‘Краткое историческое обозрение действий Главного педагогического института. 1828—1859’. СПб., 1859, стр. 15). Начальную часть статьи (‘Предисловие’), содержащую довольно резкие выпады против славянофилов, Добролюбов изъял из рукописи, поданной H. M. Благовещенскому.

Тем не менее именно полемика со славянофилами лежит в основе интереса молодого Добролюбова к ранней римской литературе. То обстоятельство, что литература эта на первых порах создавалась главным образом на основе иноземных, греческих образцов, не помешало ей впоследствии достигнуть блестящего расцвета и оказать огромное влияние на развитие западноевропейской литературы: этот исторический пример мог быть обращен против отрицательного отношения славянофилов к ‘заимствованной’ русской культуре послепетровской эпохи.

В первых сохранившихся главах работы Добролюбов излагает результаты новейших по тому времени исследований о Плавте, принадлежавших одному из крупнейших немецких филологов-классиков, Фридриху Ричлю (Ritsclil, в написании Добролюбова — Ритшель). Исследования эти, посвященные истории текста Плавта и его биографии, представляли собой тогда последнее слово филологической науки в отношении методики исследования. Даже в настоящее время сочинение Добролюбова остается единственным источником, по которому русский читатель может ознакомиться с трудами Ричля.

В тексте, после некоторой унификации, сохранены следующие сокращения Добролюбова: A. G. — Aulus Gellius (Авл Голлий), С. — caput. (глава), Cic. — Cicero (Цицерон), De l. lai. — ‘De lingua laliua’ (‘О латинском языке’), Ер. — ‘Epislulae’ (Послания), Hier. ad Olymp. — ‘Hieronymus ad Olympiadem’ (‘Иероним к Олимпиаде’), l. — liber (книга):

Nocl. Al. — ‘Noctes Atticae’ (‘Аттические ночи’), p. — pagina (страница), Par. — ‘Paievpa’ (‘Мелкие статьи’), prol. — prologns (пролог), v. — versus (стих).

1*. По сообщению Плутарха (‘Жизнеописание Александра’, гл. V), юный Александр Македонский, получая известия о победах отца, выражал беспокойство, что для него уже не останется великих свершений.

2*. Имеется в виду книга: F. Г,. A. Schweiger. Handlmch rier klassiselien Bibliographie. 1. Tbl. Griecii. Schriftsteller, Leipzig, 1830, 2. Thl., 1—2 Abl., Latein. Schriftsteller. Leipzig, 1832—1834 (Ф. Л. A. Швейгер. Справочник но классической библиографии, ч. 1, Греческие писатели, Лейпциг, 1830, ч. 2, полутомы 1, 2, Латинские писатели, Лейпциг, 1832—1834).

3*. Номоканон — по-русски: ‘Кормчая книга’ (см. прим. 10* к статье ‘О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола’).

4*. Так называлось в античной драме появление божества на подъемном кране (‘машине’), для того чтобы привести действие к неожиданной, не вытекающей из хода событий развязке.

5*. В ‘комедии тоги’ (‘comoediae togatae’) действуют уже не греческие, а римские персонажи с латинскими именами.

6*. Книга Ричля вышла одновременно под немецким заглавием — ‘Parerga zu Plautus und Terens. 1. Band’ — и латинским — ‘Parergon Plautinorum Terentianorumque volumen primnm’ (‘Мелкие статьи к Плавту и Теренцию. Том 1’). Добролюбов цитирует ее как под немецким, так и под латинским названием.

7*. Лессинг посвятил Плавту специальную работу: ‘Abhandlung von dem Leben und den Werken des Marcus Accius Plautus’ (‘Рассуждение о жизни и произведениях Марка Акция Плавта’), 1749.

8*. Имеется в виду учебник II. И. Греча ‘Опыт краткой истории русской литературы’, СПб., 1822.

9*. Имеется в виду книга И. Юнгманиа ‘История чешской литературы’, Прага, 1825 (2-е изд. — 1849).

10*. Амвросианский палимпсест — палимпсест с текстом Плавта, находящийся в Амвросианской библиотеке в Милане.

11*. Ян Грутер издал многотомное собрание статей различных ученых XV и XVI веков под заглавием ‘Lampas sive fax artium liberalium li. e. thesaurus cri tiens’ (‘Факел свободных искусств, или Сокровищница критики’), 1602—1634.

12*. Капитолийские фасты, составленные в начале I века н. э., — хронологическая таблица консулов и триумфаторов, фрагменты которой хранятся в Риме на Капитолии.

13*. Греки вели летоисчисление по олимпиадам — четырехлетним промежуткам между празднованиями Олимпийских игр. Начало первой олимпиады падает на 776 год до н. э. Соответственно 145-я олимпиада обнимает годы 200—197 до н. э. Здесь Добролюбов принимает эру капитолийских фастов, где первый год от основания Рима соответствует 752 году до н. э., в то время как несколькими строками выше он исходил из так называемой Варроновской эры, согласно которой основание Рима имело место на год раньше, то есть в 753 году до н. э.

14*. Точнее — 197 год до н. э.

15*. Издание Цицерона, подготовленное И. К. Орелли, вышло в Цюрихе в 1826—1838 годах (8 томов).

16*. В хронологических неточностях (30 лет — от 514 до 545 года, 11 лет — от 545 до 557 года) повинен Цицерон. Даты Добролюбова правильны.

17*. Неточно. 535 год от основания Рима соответствует 219 году до и. э., Вторая Пуническая война началась в 218 году до н. э.

18*. Имеется в виду книга ‘Пропилеи. Сборник статей но классической древности’ (изд. П. Леонтьев, т. 5, М., 1856).

19*. Последняя фраза — цитата из Горация (Sat., I, 5, 100—101).

20*. Имеется в виду издание Фабриция ‘Bibliotheca Latirm’, Гамбург, 1697 (1721) — 1722.

21*. Ссылка на журнал ‘Allgemeine Schulzeitung’ (‘Всеобщая школьная газета’) и на книгу ‘Historisclie und philologische Analecten’ (‘Мелкие заметки но истории и филологии’).

22*. Ссылка на книгу Осанна ‘Analecta critica, poesis Romanae sccnicae reliquias illustrantia’ (‘Сборник критических заметок о римской драматической поэзии’), 1816.

Т. МАКЦИЙ ПЛАВТ

Читайте также: