П.А.ВЯЗЕМСКИЙ
П.А.ВЯЗЕМСКИЙ
О письмах Карамзина
О письмах Карамзина
ПРИМЕЧАНИЯ
О письмах Карамзина, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1866
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. — СПб.: РХГА, 2006.
Ко дню столетней годовщины рождения Карамзина вышли в свет, совершенно кстати, записки Дмитриева и письма к нему Карамзина {Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника Ивана Ивановича Дмитриева. М., 1866, Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866.}. Нельзя не приветствовать с живейшею радостью одновременное появление этих двух замечательных книг. Это светлое событие в русском литературном мире. Здесь и новость и старина, и новость тем свежее, что она не взята из современного движения. От этих двух книг веет на нас и благоухает ясною и бесстрастною жизнию минувшего. На них мысль и чувства могут отдохнуть. На них не запечатлены заботы, предубеждения, борьба, страсти, недомолвки и противоречия настоящего. Каждый, кто только одарен чувством любви к нравственно-прекрасному по внутреннему достоинству его и по внешней прелести, то есть по духу и образу, может свободно приступить к сему явлению и оценить его беспристрастно. Тут нет ни повода, ни предлога к торжеству или к унижению личного самолюбия. Тут слышится загробный голос из другого мира, но мира всем нам родственного: если не все, если весьма немногие из нынешних современников в нем жили, то все сознательно или бессознательно из него исходят. В жизни народов, как ни различны бывают стремления и судьбы поколений, одного за другим следующих, есть, однако же, Промыслом предназначенная нравственная последовательность, которая их связывает взаимно ответственностью и родным сочувствием. История, то есть жизнь народа, не образуется из отдельных явлений и случаев, она не отрывочные и летучие листы, не частные указания и узаконения. Нет, она полный, нераздельный быт, полный свод законов. С ним должны справляться, им должны дорожить все те, которые хотят знать настоящее не только поверхностно, но добросовестно и сознательно, то есть в связи его с минувшим. Так оно в гражданском, так и в литературном порядке.
Эти две книги служат пополнением одна другой, как и личности Дмитриева и Карамзина пополняют друг друга. Литературные труды того и другого, как ни различны свойства их, имели деятельное и глубокое влияние на развитие нашего языка,6 почти одновременно вступили они на поприще словесности и долго пользовались нераздельною, как будто братскою славою: трогательная, неизменная, можно бы сказать беспримерная, дружба сблизила и сроднила их7.
Все это связывает нераздельно эти два лица в памяти и уважении России. Вместе прошли они, рука в руку, душа в душу, честное поприще деятельной жизни, и ныне из гроба нераздельно встают они и являются вместе, как братья на празднестве, которое признательное потомство совершает в честь одному из них. На деле выходит в память обоих. Юбилейная наша тризна была бы не полна, если не примкнул бы к ней и Дмитриев. Когда получено было в Петербурге известие о кончине его8, помню, что я писал к кому-то в Москву: со смертию Дмитриева мы как будто во второй раз теряем и погребаем Карамзина. Пока был он жив, и образ друга его был нам еще присущей. Со смертью Дмитриева и предания о Карамзине пресеклись. Мы все, более или менее приближенные к нему, знали его, так сказать, по частям, то в одно время, то в другое. Дмитриев один знал его от детства до смерти, знал и его, и жизнь его вполне. Мы могли бы представить одни разбросанные черты из его жизни, один Дмитриев мог бы быть его полным биографом. Но и эти отдельные черты, отрывчатые отголоски почти не сохранились: чувства и любовь остаются верными, но память изменяет.
По хронологическому порядку начнем с писем Карамзина. В них старший памятник и жизни его, и литературного нашего преобразования. Первое письмо его, без означения года, должно быть зачислено 1787 годом. Укажем первоначально на язык и слог, их отличающий. Это уже не язык Ломоносова, Сумарокова, даже не язык Фон-Визина, которого письма также нам известны. Здесь уже слышится что-то другое, новое, еще неправильно образованное, но уже пытающееся идти своим шагом и проложить себе свою дорогу, есть уже самобытность, хотя еще не окрепшая. Любопытно и поучительно, перечитывая ныне эти письма, следить за ходом успехов писателя. Язык и слог его, а слог есть характер, есть нравственная личность писателя, совершенствовались с каждым годом. Можно подмечать из писем, как подрастает русский путешественник, творец ‘Марфы Посадницы’ и ‘Похвального слова Екатерине’. Можно наконец угадывать, до чего вырастет историк государства Российского9.
По мне, в предметах чтения нет ничего более занимательного, более умилительного, чтения писем, сохранившихся после людей, имеющих право на уважение и сочувствие наше. Самые полные, самые искренние записки не имеют в себе того выражения истинной жизни, какими дышат и трепещут письма, написанные беглою, часто торопливою и рассеянною, но всегда по крайней мере на ту минуту проговаривающейся рукою. Записки, то есть мемуары, сказал бы я, если не страшился бы провиниться иноязычием в стенах святилища русского слова и русской науки, а еще более провиниться подражанием пестроте
новейшего словосочинения, записки все-таки не что иное, как обдуманное воссоздание жизни. Письма — это самая жизнь, которую захватываешь по горячим следам ее. Как семейный и домашний быт древнего мира, внезапно остывший в лаве, отыскивается целиком под развалинами Помпеи, так и здесь жизнь нетронутая и нетленная, так сказать, еще теплится в остывших чернилах. Но при этой сладости и свежести впечатления есть и глубокая грусть, которая освящает это впечатление и тем придает ему невыразимую прелесть. Тут пред вами жизнь, но вместе с нею и осязательное свидетельство ее безнадежности, ее несостоятельности. Все эти заботы, радости, скорби, эти мимоходные исповеди, надежды, сожаления, все эти едва уловимые оттенки, которые в свое время имели такую полную действительность, все это и самые лица, запечатлевшие их, за скрепою руки и души своей,— все это давно увлечено потоком времени, все это сдано в архив давно минувших дел или вовсе предано забвению и в жертву настоящему.
Письма Карамзина вообще возбуждают в нас эту грустную и пленительную прелесть. Они обыкновенно кратки, редко, и то в последние только годы, касаются мимоходом событий дня, которые позднее переходят в собственность истории, в них нет систематически заданных себе и разрешаемых вопросов по части литературы, политики и философии, но есть личные воззрения или чувства то по одному, то по другому предмету. В них специально ничему не научишься, но вместе с тем научишься всему, что облагороживает ум и возвышает душу. Личность и задушевность выглядывают почти из каждого письма. Письма его еще более, нежели записки Дмитриева, могут быть признаны личною исповедью писателя, конечно не полною, не подробною, но часто по одному полуслову, брошенному как бы случайно, по одному звуку души, неожиданно раздающемуся и часто вызванному без видимой причины, проникаешь в глубь этой светлой и спокойной внутренней святыни. Дмитриев назвал записки свои ‘Взгляд на мою жизнь’, а мы хотели бы иметь полное созерцание ее. К сожалению, на письме он никогда не только не проговаривается, но редко и договаривает. Конечно, и в недосказанном сказано много. Слова его не обильны, но полновесны. Как в разговоре, так и в письмах Карамзина отзывалась всегда увлекательная, теплая, задушевная речь. Философия и поэтическая живость его истекали из одного свежего, светлого и глубокого источника, а источник сей был душа, исполненная любви к братьям и неувядаемой молодости впечатлений, восприимчивости и чувства.
Можно сказать по совести и по убеждению, что едва ли был где-нибудь и когда-нибудь человек его благосклоннее и благодушнее. В знаниях, в полноте и блеске умственной деятельности имел он совместников и соперников, мог и должен был иметь и победителей. Но по душе чистой и благолюбивой был он, без сомнения, одним из достойнейших представителей человечества, если, к сожалению, не того, как оно вообще в действительности, то человечества, каким оно должно быть по призванию Провидения.
В других творениях его высшее место занимает писатель, в письмах высшее место принадлежит человеку. Вообще о дарованиях писателей, о степени превосходства и заслуг, оказанных ими делу мысли и слова, может еще быть некоторое разногласие вследствие личных воззрений, понятий, а часто и предубеждений читателя. Вопреки известной поговорке скажем, что о вкусах спорить не только можно, но иногда и должно. Есть вкус изящный, есть и худой вкус, есть верный, есть и ложный, есть здравый вкус, есть и испорченный. Но о нравственном достоинстве человека спора быть не может. В письмах своих Карамзин, как в чистом и верном зеркале, изображается во всей своей ясности. Здесь не знавшие его лично могут ознакомиться с ним, а ознакомившись, не могут отказать ему в сочувствии, в любви и в глубоком уважении10.
Впервые: Северная почта. 1866. No 20, Памяти Карамзина. СПб., 1866. С. 20—29. Печатается по изданию: Вяземский П. А. Эстетика и критика. М., 1984. С. 250—253.
Вяземский Петр Андреевич (1792—1878) — поэт, критик, мемуарист.
Долгая жизнь П. А. Вяземского в литературе (он был с детства окружен русскими литераторами, входившими в его домашний круг, — Нелединский-Мелецкий, Карамзин, Дмитриев, Жуковский, В. Л. Пушкин) привела к тому, что появление новых имен (Пушкина, Гоголя) стало восприниматься им не как крутой перелом, не как смена и вытеснение старого новым, а как расширение и обогащение кружка, заменившего ему семью, в которой было так много утрат. Он воспринимал литературу как живой организм, ‘в котором замены невозможны…, по отношению к которому критерий новизны не имеет смысла’ (Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского // Вяземский П. А. Эстетика и критика. М., 1984. С. 7).
Что же касается Карамзина, то, по словам В. Д. Спасовича, Вяземский боготворил его как первоучителя, как законодателя литературы в ‘Письмах русского путешественника’ и в ‘Письмах’. ‘Не беда, что Карамзин заимствовал от Руссо и внес к нам сантиментализм или слезливость, Вяземский полагает, что и чувствительность не приторна, когда она не лжива. Карамзин дорог Вяземскому потому, что, в противность Шишкову и его староверам, и мыслившим, и писавшим двуперстно, он был в языке новатор, а в историческом и государственном отношении консерватор. <...> Карамзина побаивался Вяземский, будучи еще ребенком, когда у отца засиживался далеко за полночь monsieur minuit et demi {господин ‘полпервого ночи’ (фр.).}. Несколько томов Истории написаны у самого Петра Андреевича в гостях, в его подмосковном Остафьеве. Князь был постоянным посетителем Карамзина в его крошечном царскосельском домике, где писалась Заметка о Польше, был почти свидетелем его прогулок с Александром I, посвященным интимным беседам о государственном строе в ‘зеленом кабинете’, то есть по тенистым аллеям царскосельского парка’. ‘Вяземский был до жестокости строг ко всем писателям по истории, которые осмеливались иметь свои идеи, не совпадающие с идеями Карамзина…’ (Спасович В. Д. Князь Петр Андреевич Вяземский и его польские отношения и знакомства // Русская мысль. 1890. Кн. 1. С. 57—58).
В сознании Вяземского были связаны события 1812—1814 гг. и выход первых восьми томов ‘Истории государства Российского’. ‘Для Вяземского победа над Наполеоном означает вступление России в круг европейских государств и выдвижение ее на важнейшее место среди них: это как бы начало сознательной, общечеловеческой жизни страны. ‘История’ Карамзина воспринимается им как акт самосознания этого словно заново родившегося государства’ (Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского. С. 8). В то же время Вяземский считает, что русское общество до сих пор не выразилось литературой и в этом смысле особое значение приобретает личность автора, которая порождает связь между обществом и литературой. Здесь в первую очередь следует назвать имя Карамзина и его ‘Историю государства Российского’, бывшую для Вяземского образцовым литературным произведением, выразителем общества и залогом литературного будущего России. ‘Творение Карамзина есть единственная у нас книга, истинно государственная, народная монархическая. Не говорю о литературном или художественном достоинстве ее, ибо в этом отношении может быть различие в мнениях, но в другом оно быть не может, ибо повторяю вместе с вами, вместе со всеми, вместе с очевидностью: она одна’, — пишет Вяземский в 1836 году в ‘Проекте письма к министру народного просвещения графу С. С. Уварову’ (Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1878—1896. Т. 2. С. 215). Это полноценное выражение ‘России, каковою сделало ее провидение, столетия, люди, события и система правления’ (Там же. С. 217). По мнению Вяземского, книга Карамзина не слово, а дело — и требует ответа делом, ‘…самое 14 декабря не было ли впоследствии времени, так сказать, критика вооруженною рукою на мнение, исповедуемое Карамзиным, то есть ‘Историею государства Российского’, хотя, конечно, участвующие в нем тогда не думали ни о Карамзине, ни о труде его’ (Там же. С. 218). ‘Для Вяземского заведомо неприемлема не только любая односторонняя — научная или стилистическая — критика ‘Истории’, но и вообще критика, не сопровождаемая созиданием, для него важна не столько научная ценность этой книги, сколько ее основополагающая роль… На книгу Карамзина, по мнению Вяземского, можно было бы возразить не критикой, а только созданием другой книги, способной заменить первую’ (Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского. С. 16). В статье ‘Отметки при чтении исторического похвального слова Екатерине II, написанного Карамзиным’ Вяземский выражает мысль о том, что такую книгу не может создать любой человек и в любое время, историка создают исторические обстоятельства — в тот момент, когда определяется и требует своего выражения историческое самосознание общества: ‘Карамзин — наш Кутузов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в двенадцатом годе’ (Остафьеский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 354). Отметая упреки Карамзину в том, что в его труде отсутствует философия истории, Вяземский писал: ‘…в истории России, и особенно же в труде Карамзина, который должен был начать с того, чтобы из-под праха отыскать и восстановить события, всякая натяжка, всякое заданное наперед направление лишили бы его возможности представить полную картину того, что было и как было’ (поздняя редакция статьи ‘Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина’, см. наст. изд.).
В письме к А. И. Тургеневу, оценивая труд Карамзина как идеал общенационального дела в противоположность разъединяющему духу партий и направлений, Вяземский утверждал, что Карамзин ‘может быть у нас средоточием, около коего должно обвести круг нашего просвещения и всех шагов наших на поприще образованности. Все лучи можно откидывать от него и прикидывать к нему, ибо нет сомнения, что он был истинный и единственно полный представитель нашего просвещения’ (Переписка А. И. Тургенева с князем П. А. Вяземским. Пг., 1921. Т. 1. С. 54). В 1833 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: ‘Воспоминания о Карамзине для коротко знавшего его сливаются с современными воспоминаниями о всех важных событиях, русских всемирных, потому что и не было ничего чуждого Карамзину: все имело отголосок в сердце его и отблеск в уме. Карамзин был Россия: около его сосредоточивалась, по крайней мере, отражением своим’ (Остафьевский архив. Т. 2. С. 245).
‘Можно установить несходство литературных вкусов и творческих принципов Вяземского и Карамзина, есть основания даже усомниться в полной безоблачности их личных отношений, однако ни единым словом, ни в статьях, ни в дневниках, ни в частных письмах, Вяземский не противоречит этому своему первоначальному мнению о месте Карамзина в русской литературе. Малейшая попытка поставить под сомнение значение Карамзина провоцирует Вяземского на самую резкую и невыгодную лично для него полемику… защищая Карамзина, он защищает самые основы своих литературных убеждений’ (Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского. С. 17).
На протяжении всей жизни Вяземский продолжал обращаться к наследию Карамзина, всегда сохраняя неизменно высокую оценку его и способствуя тому, что Карамзин продолжал оставаться ‘живым явлением’ русской культуры в течение всего столетия.
6 О Карамзине и Дмитриеве как ‘основателях нынешней прозы и языка стихотворного’ Вяземский говорит в ‘Известии о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева’ (1823), сопровождая свое суждение кратким историческим обзором.
7 Уже после смерти Карамзина, в 1828 году, Вяземский пишет А. И. Тургеневу о Дмитриеве: ‘В этом холодном человеке и, по многим приметам, эгоисте страстная дружба к Карамзину умилительна и совершенно с ним примирительна. Друзьям Карамзина нельзя не прилепиться к Дмитриеву: в нем горит нетленное чувство’ (Остафьевский архив. Т. 3. С. 183).
8 И. И. Дмитриев умер в Москве 3 октября 1837 года.
9 Вяземский имеет в виду следующие произведения Карамзина: ‘Письма русского путешественника’ (1791—1801), ‘Марфа-посадница, или Покорение Новагорода’ (1803), ‘Историческое похвальное слово Екатерине II’ (1802), ‘История государства Российского’ (1804—1826).
10 В письме Вяземского к А. И. Тургеневу от 20 августа 1833 года сказано: ‘…если персонализировать понятия и жизнь, то Карамзин есть для нас чистая нравственность, ибо чище этой не найдешь на земле’ (Остафьевский архив. Т. 3. С. 252).