‘БЫТОВОЕ ЯВЛЕНИЕ’
‘БЫТОВОЕ ЯВЛЕНИЕ’
ДВА СЛОВА О ПИНКЕРТОНОВЩИНЕ
ДВА СЛОВА О ПИНКЕРТОНОВЩИНЕ
ПИШИТЕ ДЛЯ НАРОДА
ПИШИТЕ ДЛЯ НАРОДА
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПО ДОЛЖНОСТИ
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПО ДОЛЖНОСТИ
О писателях, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Недавно отпразднованный юбилей В. Короленко (25-летие возвращения из ссылки) и только что исполнившаяся тридцатилетняя годовщина со дня смерти Достоевского, почти юношей приговорённого к смертной казни и потом помилованного и сосланного на каторгу, — невольно приковывают внимание к одному изумительному явлению русской жизни, давно уже ставшему ‘бытовым’: почти все лучшие русские писатели, т. е. лучшие люди страны, гордость и утешение России, в большей или меньшей степени, переносили на себе тяжесть правительственной репрессии:
Пушкин, Лермонтов, Чернышевский, Герцен, Салтыков, Тургенев, Достоевский. Аксаков, Мельшин, Вл. Короленко, Максим Горький и пр., и пр., и пр.
Толстой едва не был заключён в Суздальский монастырь, Вл. Соловьёву на долгие годы запрещено было чтение публичных лекций.
Может быть, ни в чём другом с такой силой не обнаруживается пропасть, отделяющая русское общество от русской бюрократии, как в этой, поистине трагической судьбе русского писателя.
Всякий большой писатель потому и делается ‘признанным’, что общество видит в нём выразителя своих дум, своих надежд, своих мучений. Истина общепризнанная и общеизвестная, что по литературе, по лучшим её представителям, всегда можно судить о духовном состоянии общества, — в великих произведениях отражаются главнейшие черты переживаемой эпохи.
Не признавая писателя, считая его ‘вредным’, изгоняя для ‘безопасности’ на окраину, бюрократия тем самым провозглашала вредным, достойным ‘изгнания’ и всё общество.
Общество преклонялось перед своими писателями-вождями.
Бюрократия считала их опасными.
Общество говорило: вы наши пророки, потому что говорите нам о той грядущей правде, которую мы смутно сознаём в своём сердце.
Бюрократия удаляет этих людей, считая их деятельность угрожающей спокойствию государства.
Точно два разных языка, два народа, два совершенно различных мира.
Бюрократия, не понимавшая писателей, тем самым расписывалась и в том, что она не в силах понять общества.
Общество, видя непонимание бюрократии, теряло всякое к ней уважение.
И замечательно, что никому из современных бюрократов не придёт в голову ссылать теперь за то, за что были сосланы когда-то Пушкин, Лермонтов и Достоевский. Письмо Белинского к Гоголю, чтение которого было поставлено в вину Достоевскому, переиздано теперь много раз несколькими издательствами. ‘Вредные’ произведения Пушкина и Лермонтова изучаются теперь в гимназии. Стихотворение Лермонтова ‘На смерть Пушкина’, за которое он сослан был на Кавказ, заучивают наизусть гимназисты пятого-шестого класса.
Таким образом, то, чем общество жило в тридцатых, сороковых, пятидесятых годах, бюрократия перестала считать вредным лишь в начале двадцатого столетия.
Другими словами, сознание бюрократии отстаёт от общественного сознания приблизительно на полстолетия.
Вот к каким неизбежным выводам приводят размышления над тяжёлым ‘бытовым’ явлением русской жизни.
А размышление над тем фактом, что бюрократия отстаёт от общества на пятьдесят лет, вызывает ещё более грустные думы:
Бюрократия для общества, а не общество для бюрократии. Но могут ли быть на высоте положения люди, когда они отстают от жизни на пятьдесят лет? И может ли быть ‘взаимное доверие и понимание’, когда люди говорят на разных языках, и то, что одни считают величием и славой, другие карают как ‘преступление’.
‘Хороший человек’ живёт в очень скверном городе [Царицыне]. Больше: в самом отвратительном городе в России, где вместо улиц — песок и дохлые кошки, а вместо людей — какое-то сплошное ‘недоразумение’!..
‘Хороший человек’ пытается кого-то ‘просвещать’ в этом удивительном городе. Продаёт он газеты и книги.
Недавно, по поводу одного народного журнала, посланного мною ему, он пишет:
‘Журнал мне нравится, да и все одобряют, кто читал его, но очень забивает лубочная литература, не только молодёжь, но совершеннолетние питаются этой бездушной духовной пищей’.
‘Забивает лубочная литература’!
Милый ‘хороший человек’, не лубочная литература виновата, что ею питаются, а люди, что у них есть потребность в этой ‘бездушной духовной’ пище.
Говорят: скажи мне, с кем ты знаком, я скажу тебе, кто ты.
Вдвойне это применимо к литературе: скажи, что ты читаешь, что тебе в литературе нравится, и выдашь себя с головой.
‘Потребность’ в пинкертоновщине — явление глубоко знаменательное. Это поистине может быть названо ‘общественным бедствием’.
Вы только вдумайтесь: кем нужно быть, чтобы получать удовлетворение от этих безграмотных лубочных изданий.
Я бы хотел когда-нибудь посмотреть ‘автора’ ‘Палачей Берлина’ и прочей мерзости. Ведь такой безвкусицы нарочно не выдумаешь — это ‘от души’, каков же должен быть духовный облик ‘творца’?
Думать жутко.
Поразительно, что чтения пинкертоновщины даже не ‘стыдятся’! Очевидно, совершенно не понимают, в чём они расписываются, покупая такую книгу. А то, если не иное что, так хоть самолюбие заставило бы читать пинкертонов ‘тайно’.
Разве кто-нибудь согласится выйти на улицу и заявить: ‘Посмотрите, милостивые государи, какое я представляю из себя духовное убожество, — ни мыслей, ни чувств, ни вкуса, ни сколько-нибудь живого человеческого переживания нет в моей душе, — одно сплошное свинство’.
Едва ли найдётся хоть один столь откровенный господин в России.
А ехать на трамвае, по железной дороге, сидеть на вокзале, углубившись в ‘Палача Берлина’, — это сколько угодно!
Но разве здесь не одно и то же?
Уверяю вас — никакой разницы. Спрашивается, какую надо иметь душу, чем должен человек ‘жить’, каков у него должен быть ‘вкус’, если ему могут нравиться все эти расквашенные носы, электрические стулья, все эти герои из сыскного отделения, убийства, грабежи, петли… Каков должен быть ‘мозг’, если его может ‘заинтересовать’ самый ход ‘событий’ всех этих ‘таинственных пещер’. А ведь читают с ‘захватывающим интересом’! Каков, наконец, должен быть ‘вкус’, если не тошнит читателя от одной обложки лубочных изданий!
Не ясно ли, что только полнейшее умственное и духовное убожество может ‘упиваться’ этой дрянью. И ‘углубляясь’ в неё, всякий публично признаётся в своём нравственном вырождении.
Я пинкертоновщину называю ‘общественным бедствием’ потому, что чтение её свидетельствует о разложении известных слоёв общества, о каком-то внутреннем гниении. Ибо мало-мальски духовно здоровый человек от пинкертонов ничего, кроме отвращения, получить не может.
Бороться с лубочной ‘литературой’ — занятие праздное. Надо бороться с душевной пустотой, которая её обусловливает.
Мой ‘хороший человек’ — человек ‘неучёный’. Но сам любит хорошую книгу. Бороться ему приходится в одиночку, да и какая борьба с ‘пустым местом’? Ибо в скверном городе, в котором он живёт, даже и чертей настоящих нет — так, ‘мелкие бесы’ одни.
Но всё-таки от души говорю: дай Бог успеха. Если всюду будут ‘хорошие люди’ бороться ‘в одиночку’, то скоро, очень скоро перестанет общество питаться ‘бездушной духовной пищей’, и весь этот кошмар пошлых и кровавых ‘Палачей Берлина’ исчезнет, как тяжёлый туман.
У нас любят возмущаться лубочной литературой.
И действительно, здесь есть чем возмущаться. Но странно слышать упрёки по адресу простых людей, читающих копеечную лубочную литературу, из уст ‘признанных’ писателей.
А между тем, кто у нас в литературе только не иронизировал над ‘пинкертоновщиной’!
Казалось бы, лучшим средством борьбы с уличными бездарными, грубыми и вредными изданиями — могло бы быть создание настоящей народной литературы.
А для этого настоящие писатели должны начать писать для народа.
Теперь это не принято. Даже слегка роняет ‘денежный престиж’ писателя, его ‘рыночную’ стоимость. Помилуйте, он пишет в ‘захудалом’, ‘бедном’, ‘грошовом’ изданьице!
Разве настоящий писатель будет там сотрудничать?
И действительно, как только заходит речь об изданиях для народа, так сейчас же препятствие: некому сотрудничать.
Я понимаю, есть много тем, переживаний, идей — чуждых простому народу, недоступных, а иногда и ненужных ему.
Они нужны и понятны интеллигенции.
Но неужели в душевном и литературном багаже любого русского писателя не найдётся ничего ‘подходящего’ для простых читателей. Почему бы каждому пишущему не обязать бы себя хотя бы один час из десяти, занятых работой, отдавать народу. Один печатный лист из десяти писать для тех, кто отравляется лубочной литературой.
Книжный рынок завален всевозможными изданиями с мудрейшими издательскими марками. Каких слов тут нет. И Аполлоны, и Сфинксы, и Скорпионы, и Мусагеты, и пр., и пр., и пр. И хотя бы что-нибудь для рабочего и мужика.
В нашей ‘интеллигентской’ литературе появился даже особый вид писателей, которых все знают и никто не читает.
Найдите мне такое ископаемое, которое было бы знакомо с произведениями Георгия Чулкова?
Наверное не найдёте, кроме редакторов и специалистов рецензентов.
Но найдите хотя бы одного интеллигентного читателя, который не знал бы, что такой писатель существует.
Тоже не найдёте.
Причина проста.
Раньше писателей сначала читали, потом они делались ‘известными’.
Теперь ‘писатель’ вращается в литературных кругах и начинает ‘перечисляться’ в числе сотрудников всех журналов.
Получается ‘имя’!
А произведения не читаются, потому что бездарны. Если читаются, то сейчас же забываются.
Так появляются Чулковы, Архиповы и многие другие.
Другими словами — имя! Во что бы то ни стало — имя!
Ради ‘имени’ люди, не имеющие таланта, втираются в литературу, ‘печатаются’ во всевозможных модных издательствах.
Из боязни ‘скомпрометировать’ своё ‘литературное имя’ люди, имеющие талант, не пишут для народа.
Пора, наконец, бросить этот предрассудок, пора понять, что писать для народа не может унизить ничьё самое прославленное писательское имя, ибо нет более отзывчивой, более благодарной и более нуждающейся аудитории, как аудитория народная.
Пишите в своих ‘Аполлонах’ на ‘веленевой’ бумаге, если это вам нравится, но хоть раз в месяц говорите с народом на серой, копеечной бумаге.
Пусть там — для ‘славы’, для ‘деньги’, для ‘святого’ искусства, наконец, если уж вам необходимо, чтобы за вами признали ‘возвышенную цель’.
А здесь — для души, для совести.
Пишите для народа! И поверьте — вся лубочная мерзость исчезнет.
Дайте хорошую книгу, газету, журнал, и через год провалится сквозь землю Пинкертон.
Гоголь дал великий завет писателям всех поколений: он сказал им, что со словом надо обращаться честно и что горе писателю, если он непродуманное, ложное слово выпустит из-под своего пера в широкую массу читателей.
Этот великий завет современными писателями забыт совершенно.
У них исчезло сознание ответственности за каждое написанное слово.
Но грех ‘ложного слова’, пущенного в обращение, гораздо глубже личного греха.
За личную жизнь человек ответственен перед своей совестью, но когда писатель свой грех, свою ложь выпускает на соблазн многим, — он принимает на свою душу ответственность перед тысячами людей, которых выучил неправде.
Писатель, который пользуется своим талантом для того, чтобы отравлять человеческое сердце, свершает в своём роде ‘преступление по должности’. Русская современная литература последних лет приняла грубо-эротическое направление. Целый ряд известных имён привлекался к суду за порнографию. Появлялись целые альманахи (‘Жизнь’), где все рассказы до одного включали в себя описание изнасилования. Русская литература как бы стремилась наверстать прошлое. От Гоголя до Чехова весь свой славный путь литература прошла, не замарав себя ни одним грязным пятном. Целомудрию русской литературы удивлялся весь мир. И действительно, Гоголь, Некрасов, Щедрин, Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Лесков, Писемский, Гаршин, Успенский, Чехов, Короленко — все лучшие писатели со словом обращались честно!
Зато наверстали сразу! И начали писать нечто такое, что стало вызывать отвращение даже в наших соседях.
‘Преступление по должности’ — легкомысленное, непростительное отношение к своему писательскому долгу — даёт достойные плоды. Писатели в столицах очень красиво и со вкусом рисовали всевозможные сладострастные картины, какие рисовались их нездоровому воображению, а в глухой провинции средние люди захлёбываясь читали, что пишут ‘властители дум’.
Писатели — пописывали. Читатели — почитывали.
Но вот читателям захотелось дать отчёт в том, как они ‘усвоили’ себе ‘пикантные’ произведения современных писателей. И они этот отчёт дали.
На конкурсе имени Островского со всех концов из провинции были присланы ‘произведения’ средних обывателей. Все они бездарны. И это в данном случае хорошо: значит, писали не ‘писатели’, а обыватели. Именно те самые ‘читатели-обыватели’, которые воспитывались на модных альманахах.
Теперь столичные учителя могут с удовольствием лицезреть успех своих учеников! В пьесах, присланных на конкурс, по словам газет: ‘студенческая молодёжь выводится только как пьющая, кутящая, орущая песни, с плоскими разговорами. Вводится в пьесах грубое обличение в скотстве. В одной пьесе босяки по очереди насилуют девушку. Другая драма написана под влиянием Арцыбашева: выведен тип растлителя, растлевающего 17 невинных девушек’ и т. д., и т. д.
Ведь все эти ‘драмы’ есть не что иное, как домашние сочинения провинциальных учеников на тему: ‘Чему мы научились у современных писателей’.
И прочтя эти ‘сочинения’ — ‘учителям’ должно сделаться стыдно. Стыдно за то, что они ничего не дали своему читателю, ничему его не научили и только ещё более загрязнили и развратили и без того грязную и развращённую душу современных представителей расшатанной эпохи.