О ПАСТЕРНАКЕ
О ПАСТЕРНАКЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
О Пастернаке, Зайцев Борис Константинович, Год: 1958
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Помню его еще по Москве, в 21—22 гг. Большой, нескладный, несколько угловатый, с крупными чертами лица. Не весьма они правильны, но мужественны, слегка даже грубоваты оставили в памяти хороший след: простоты, подлинности, чего-то располагающего к себе.
В стихах его тогдашних никакой простоты не было. Напротив, скорее хаос. Наворочены глыбы, а что с ними делать — и сам автор может не знает. Но все это рождено стихией, подспудным, не всегда находящим выражение. Отсюда некое косноязычие.
Сам он мне нравился как раз нескладностью своею и ‘лица необщим выраженьем’. Напоминал чем-то и большого умного пса — весьма человечного. Держался скромно.
Иногда у нас, в Союзе Писателей, читала свои стихи Марина Цветаева — тогда очень правая, правее нас всех (Бердяев, Осоргин, Муратов, Айхенвальд и др.). Пастернак не читал. Принадлежал к более левому крылу писателей тогдашних, типа Маяковского. Но ко мне приходил. При большой разнице возрастов некие точки соприкосновения были. Касались они прозы, а не стихов. Он даже приносил кое-что из своих писаний, в рукописи. Про Урал, воспоминания детства на заводе — очень интересная проза, ни на кого непохожая, но совсем не заумная. Крупнозернистая и шершавая. И сам почерк ее широкий.
По-видимому, это и были главы из ‘Детства Люверс’ — книга вышла в России много позже, я ее не читал и даже никогда не видел.
В 22—23 гг. встречался с Пастернаком и в Берлине. Впечатление было такое же, но встречи беглые. И тоже он принадлежал не совсем к моему литературному кругу. Как и Андрей Белый, уехал обратно в Россию, из моего поля зрения скрылся.
Долгие годы ничего я о нем не знал. Уже здесь, в Париже, прочел в однотомнике советском Шекспира его перевод знаменитых трагедий. Не зная английского языка, сужу по общему впечатлению: отлично переведено. (Этими переводами он в России и существовал. Печатался очень мало. Видимо, жил в сторонке и в одиночестве.)
Поздно пришла слава, но и то хорошо. Дай Бог Пастернаку мирно существовать в этом Переделкине, и чтобы никто не мешал, писать бы, что хочется. И здоровья дай Бог: есть сведения, что по этой части не все благополучно.
Роман — в том виде, как написан, — в России вряд ли возможен, даже после Сталина. Может быть, выбросят неприятные куски? Не знаю. Как-то не чувствую, чтобы Пастернак пошел на коренную переделку.
Западным журналистам, толкущимся у него и восторгающимся борщом, наверно, всего интереснее ‘политика’. Что они понимают в художестве? И на что им нужна поэзия? Да для этого надо знать и русский язык. Европейский шум вокруг Пастернака поверхностен.
А что внутри происходит? Об этом говорят стихи в том же ‘Докторе Живаго’. На евангельские темы! Что сказала бы Марина Цветаева, Маяковский? И ‘крайний левый фланг’ литературы?
Да, но:
Прекрасное свободно, оно медлительно
И тайно зреет.
Вот и созрело. Совсем не так, как предполагалось. Прах все эти ‘партии’, уклоны, политика. Душа жила, томясь, долгие годы — годы тягостей и страданий. Можно жить очень ‘прилично’ и томиться. Сытые не приходят к Евангелию. Оно обращено к алчущим. Оно и овладело миром потому, что не-сытых больше, чем сытых. Страждущих больше, чем ликующих.
Пастернак, конечно, нецерковен. Но к Евангелию его тянет. Спаситель уязвил его, и, будучи прежде всего поэтом, он отвечает трубным звуком. Торжественно, несколько, может быть, шумно и бурно. Таков его темперамент. Евангельской тишины, негромкого голоса и великой скудости слова нет. Напротив: раскидисто, вулканообразно. Зато нет капли слащавости, подстерегающей поэта, сюда направленного. А есть трогательность и оттенок величия. Никто до него не писал так об этом. Церковного человека могут смутить некие вольности — вольности в поступи, манере держать себя перед Евангелием. Но искупается все большой искренностью, запрятанным благоговением. Рождено душой здоровой, рвущейся. На какой ступени находящейся — сказать трудно: но именно на ‘ступени’.
‘Рождественская звезда’… — пастухи, волхвы, Дева Мария, Младенец, звезда Вифлеема (все несколько русифицировано) воспето в советской России! Голосом зычным, может быть, есть даже нечто от Державина? Но в Державине не было трогательности. А здесь так: колокольный звон, умиляющий сердце.
Много есть странного на свете. Вот у нас, в ‘свободном’ русском мире, в зарубежье, кто так мажорно, бурно и с восторгом неприкрытым откликнулся на Евангелие? Труба эта раздалась в России.
Русская мысль. 1958. 29 марта. No 1192.
С. 353. Помню его еще по Москве, в 21—22 гг. — Сын Пастернака Евгений Борисович об этом пишет так: ‘С Зайцевым Пастернака познакомил еще в Москве Б. Пильняк, весной 1921 года он принес ему показать ‘Детство Люверс’, которое тот высоко оценил. На прощанье Зайцев пожелал Пастернаку ‘написать что-нибудь такое, что он бы полюбил’, и эта счастливая по простоте формулировка потребности в художестве, — писал Пастернак 10 января 1923 года Полонскому, — стала внутренним импульсом начала работы’ (Пастернак Е. Материалы для биографии. M , 1989. С. 374—375).
С. 353. …главы из ‘Детства Люверс’. — Повесть ‘Детство Люверс’ впервые опубликована в альманахе ‘Наши дни’ (М., 1922. Кн. I), затем вошла в книги ‘Рассказы’ (1925) и ‘Воздушные пути’ (1933).
В 22—23 гг. встречался с Пастернаком в Берлине. — В Берлине в гостях у Зайцева Пастернака застал В. Л. Андреев после его совместного выступления с Маяковским в кафе ‘Леон’, а также в кафе Ландграф, где по воскресеньям собирались А. Белый, В. Ф. Ходасевич, П. П. Муратов, Р. О. Якобсон, И. Г. Эренбург, В. Б. Шкловский и др.
С. 354. …стихи в том же ‘Докторе Живаго’. На евангельские темы!— ‘Стихотворениями Юрия Живаго’ (их 25) Пастернак закончил свой роман ‘Доктор Живаго’, восемь из них посвящены библейским темам: ‘На Страстной’, ‘Август’, ‘Рождественская звезда’, ‘Чудо’, ‘Дурные дни’, ‘Магдалина-I’, ‘Магдалина-II’, ‘Гефсиманский сад’.