Н. Федоров
Н. Федоров
О нравственности и мистицизме у Ницше <,<,*1>,>,
О нравственности и мистицизме у Ницше <,<,*1>,>,
О нравственности и мистицизме у Ницше, Федоров Николай Федорович, Год: 1903
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Существенный недостаток Ницше — фрагментарность, афористичность его философии, отсутствие в ней цельности. Отсюда — и ряд противоречий, антиномий, до такой степени, что вся его философия становится вопросом. Призывая к выходу за пределы добра и зла, т. е. признавая, что и в первом не все — добро, и во втором не все — зло, он сам однако не выступает из пределов аристократизма и демократизма, в которых проявляется в настоящее время добро и зло, он сам становится не выше рабства и господства. Говоря об ученых, т. е. о том, что находится по сю сторону добра и зла, признавая ученых за суеверов, он по справедливости осуждает их, говоря: ‘какой наивностью […] проникнута, например, вера ученого в свое превосходство, […] чуждая сомнений уверенность, с которой он инстинктивно считает некультурного человека за маловажный, низший тип, который он давно перерос во всех отношениях, — он, ничтожный карлик, человек черни’ (Афоризм 58. ‘По ту сторону добра и зла’).
Верно определивши смертный грех ученых, Ницше, к сожалению, не указывает дороги к выходу из такого состояния. Ницше справедливо говорит (афоризм 47), что симптомом психического невроза является необузданное сладострастие, переходящее в судорожное покаяние, отречение от мира или аскетизм, то есть это значит, что одно плотоумерщвление (сладострастие) переходит в другое — в аскетизм, если оно не имело возможности случайно перейти в третье — в умерщвление других. Итак, если мистицизм по сю сторону добра и зла является и добрым и злым плотоумерщвлением, считая, что аскетизм не есть полная добродетель, как и неизбежная иногда жестокость может быть не одним только злом, то чем же будет мистицизм за пределами добра и зла?.. Рождение сынов заменится воссозданием отцов, и это-то и будет переходом за пределы добра и зла, заменою умерщвления других и себя возвращением жизни и бессмертием, т. е. тайна мистицизма раскрывается во всеобщем воскрешении, как в общем всех труде.
Мистицизм, как страсть, говорит Ницше в афоризме 50, маскирует только половую зрелость девицы или юноши, то есть таинственный процесс внутреннего выделения того, что при бессознательности может произвести подобие себе, своим родителям и предкам, а при обращении этого процесса в сознательное действие станет воскрешением. Иногда же мистицизм маскирует истерию старых дев. Это значит, что и рождение сопровождается болезнью и нерождение — истериею, т. е. болезнью же. Итак, существуют две болезни (рождение и нерождение или девственность) и три плотоумерщвления, а за пределами добра и зла эти две болезни и три плотоумерщвления превращаются: рождение — в дело воскрешения, а плотоумерщвление — в возвращение жизни.
Глава 5-ая книги Ницше ‘По ту сторону добра и зла’ названа ‘Физиологиею нравственности’. Такое название указывает на отрицание души и на низведение человека до уровня животного, ибо Ницше, очевидно, и не предполагает психократии, т. е. общества, основанного на душевной близости, раскрываемой взаимознанием, суждением о внутренних свойствах по наружным и внешним выражениям, т. е. душезрением, которое без всякого мистицизма открывает возможность сынам жить в отцах и отцам — в сынах. В физиологии же нравственности, в первой половине главы Ницше говорит о нравственности вообще, причем решительно не допускает даже возможности перехода от принуждения, от страха к добровольности (афоризм 188). Затем говорится о нравственности людей, взятых в отдельности, причем ставится им идеалом хищное животное (афоризм 197). Во 2-ой половине той же 5-й главы говорится о ‘породе’ людей, взятых в их совокупности, т. е. ‘стадности’… Счастие этого стада заключается, по Ницше, ‘в ненарушимом покое, сытости и конечном единстве, это его ‘суббота суббот’ (афоризм 200). Иной цели для этого стада нет. Агнец или — вернее — овца возвеличивается в современном всеобщем мнении: ‘Учение о нравственности в настоящее время в Европе не что иное, как мораль стадного животного’ (афоризм 202), и за пределами добра и зла ставится в образец не агнец, а хищник как сверхчеловек.
Конечно, для Ницше совсем непонятно учение о Троице как заповеди для людей, взятых не в отдельности, а в совокупности, заповеди, одинаково отвергающей и зверских хищников и рабски покорных скотов и не допускающей ни пожирателей, ни пожираемых. Нам же непонятно только, почему ‘анархистские псы’, которые, кажется, ничего не считают для себя недозволительным и которые, уж конечно, неповинны ни в мягкости, ни в сострадании, тем не менее не удостоились от Ницше возведения в сан сверхчеловека, а только противополагаются мечтающим о всеобщем братстве ‘сумасбродным’ социалистам? Конечно, от отрекшегося от своего сословия и отечества немца, пожелавшего быть поляком-шляхтичем, нельзя ждать понимания братства, хотя оно понятно всякому ребенку. Но именно потому, что ‘сумасброды-социалисты’ не знают братства сынов, призванных к великому делу, они ‘способствуют невольному омрачению и изнеженности, которые (отрицая и воинскую повинность, и соединение с нею всеобщего обязательного образования. — Н. Ф.) тяготеют, как проклятие, над Европою и, пожалуй, грозят ей новым буддизмом’.
*1 Во избежание недоразумений по поводу столь кратких и случайных замечаний Николая Федоровича о столь важной теме, как мистицизм, позволяем себе обратить внимание читателя на то, что в настоящей статье идет речь не о мистицизме вообще, во всех его видах, а лишь о том, что здесь названо ‘гипнозом’ (болезненным эксцессом) мистицизма и мистицизмом, переходящим в ‘страсть’. Было бы грубою ошибкою полагать, что наш мыслитель весь мистицизм, какой бы то ни было мистицизм низводил к тем трем болезненным вариантам мистического настроения, о которых упомянуто здесь и которые, разумеется, он, да и не он один, не мог не осуждать. Даже и в настоящей статье Н. Ф. говорит о том, что мистицизм способен и к ‘добрым’ проявлениям, и тут же указывает на тот высший мистицизм, в котором он видит ‘переход за пределы добра и зла’. Обращаем внимание также на признание ‘тайны мистицизма’, остающейся тайною впредь до времени ее раскрытия во всеобщем воскрешении. Столь же неосновательно было бы из мыслей настоящей статьи заключать и о безусловном осуждении Николаем Федоровичем аскетизма. Здесь отклоняется лишь тот аскетизм, который в качестве болезненного следствия вытекает из выше разъясненной нездоровой крайности мистицизма. Вообще же для Николая Федоровича аскетизм есть ‘добродетель’ (как видим и из настоящей статьи), хотя и ‘неполная’. Важнее, однако, всех письменных свидетельств по этому поводу — жизненное поведение самого Николая Федоровича: все знавшие его могут единогласно подтвердить, что сам он вел во всех отношениях такой аскетический образ жизни, который встречается только у редких истинных подвижников. Но в этом столь суровом осуществлении своих аскетических правил он не усматривал самодовлеющей цели нравственной, а следовательно, и нравственной заслуги по существу, аскетизм для него был не целью, а средством нравственного самовоспитания, самообуздания и выправки сил человеческого организма для высшей цели жизни. (В. А. К.)
Оригинал здесь — http://www.magister.msk.ru/library/philos/fedorov/fedor075.htm