В. В. Вересаев
О Нине Воронской
Биобиблиографические справки
В. В. Вересаев
О Нине Воронской, Вересаев Викентий Викентьевич, Год: 1934
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Любовный быт пушкинской эпохи. В 2-х томах Т. 2.
М., ‘Васанта’, 1994. (Пушкинская библиотека).
OCR Ловецкая Т. Ю.
В статье моей ‘Княгиня Нина’, помещенной в ‘Новом мире’ и перепечатанной в сборнике моих статей о Пушкине ‘В двух планах’, я высказал предположение, что в ‘Евгении Онегине’ под именем ‘блестящей Нины Воронской, сей Клеопатры Невы’ Пушкин вывел Аграфену Федоровну Закревскую. Доводы мои были такие. Все, что мы знаем о Закревской, весь облик ее удивительно подходит к Клеопатре, как ее понимал Пушкин и как изобразил в ‘Египетских ночах’,— бешено-сладострастной, находящей особенное упоение в вызывающем попирании всех признанных законов нравственности и даже приличий, внушающей прямо страх силою сатанинской своей страстности. Пушкин, сам далеко не мальчик и не новичок в любви, с содроганием останавливался перед жуткою, тянущей к себе чувственностью Закревской: ‘Таи, таи свои мечты: боюсь их пламенной заразы, боюсь узнать, что знала ты!’ И Баратынский о ней же: ‘Страшись прелестницы опасной, не подходи: обведена волшебным очерком она, кругом нее заразы страстной исполнен воздух…’ И еще вот как Баратынский: ‘Кого в свой дом она манит,— не записных ли волокит, не новичков ли миловидных? Не утомлен ли слух людей молвой побед ее бесстыдных и соблазнительных связей? Но как влекла к себе всесильно ее живая красота!’ Закревская выведена Баратынским в его поэме ‘Бал’ под именем ‘княгини Нины’, под этим именем она фигурирует и в переписке Вяземского с Пушкиным. Всего поэтому естественнее, мне кажется, в Нине Воронской, Клеопатре Невы, видеть именно Закревскую. Доводы мои были приняты двумя лучшими из современных пушкинистов: покойным Б. Л. Модзалевским и М. А. Цявловским (Пушкин, Письма, II, 306, Московский Пушкинист, II, 178).
В вышепомещенной статье М.С. Боровковой-Майковой {‘Звенья’. III—IV, М.-Л., 1934, с. 172—175.} вопрос о прототипе Нины Воронской подвергнут пересмотру. М. С. Боровкова-Майкова указывает на сообщение Богуславского и приводит неопубликованное письмо князя П. А. Вяземского, свидетельствующее, что Ниною Воронскою названа в ‘Онегине’ графиня Завадовская. Эти свидетельства, по мнению автора, ‘разрешают окончательно вопрос, чей образ дан был Пушкиным в Нине Воронской’.
Само по себе сообщение какого-то никому неведомого Богуславского, конечно, никакого значения иметь не может. Другое дело — свидетельство Вяземского: он был одним из близких друзей Пушкина, стоял в курсе и личных его дел, и его творчества. Однако является ли свидетельство кого-либо из близких друзей Пушкина таким уже бесспорным доводом, что перед ним мы должны отбросить всякие сомнения и критику, всякую логику и признать голый факт свидетельства пушкинского друга окончательно решающим сомнительные вопросы пушкиноведения? Мы имеем слишком много таких свидетельств, бьющих совершенно мимо цели, чтобы ответить на приведенный вопрос утвердительно. Плетнев, например, относит к какой-то рано умершей графине Ростопчиной стихотворение ‘Увы, зачем она блистает’, имеющее в виду Елену Раевскую, Нащокин в стихотворении ’19 окт. 1825 г.’ несомненнейшее упоминание о Пушкине относит к Гревеницу. Оба они — и Плетнев и Нащокин — стихи ‘Когда твои младые лета позорит шумная молва’ считали обращенными к Закревской, хотя содержание стихов никак невозможно увязать с Закревской: Пушкин в них горько жалеет и утешает несчастную жертву ‘шумной молвы’,— Закревская же с наслаждением издевалась над этой молвой, с презрением бросала ей вызов всей своей жизнью и совершенно не нуждалась в утешениях и жалениях. Ближайшие также друзья Пушкина уверяли, что стихотворение ‘Пророк’ раньше оканчивалось корявейшим четырехстишием, не имеющим решительно никакой связи с самим стихотворением:
Восстань, восстань, пророк России,
Позорной ризой облекись
И с вервьем вкруг смиренной выи
К царю…….. явись!
Но в праве ли мы, несмотря на все свидетельства пушкинских друзей, либо просто отвергнуть нелепую эту приклейку, либо вместе с профессором Сумцовым, принять, что друзья, запамятовав, прилепили к ‘Пророку’ исковерканное их памятью четырехстишие из какого-нибудь другого стихотворения Пушкина?
Теперь спросим: если Пушкин называет красавицу Клеопатрой, хочет ли он просто сказать, что она красива как Клеопатра, и больше ничего? Есть много исторических, художественных и религиозных образов красавиц: Юдифь, Диана, Юнона, Клеопатра, Мессалина, Мадонна, Беатриче. Неужели безразлично, какое из этих имен приложит поэт для характеристики своей красавицы? Ясно,— в каждой из поименованных красавиц, кроме красоты, есть еще другие характерные особенности, присущие именно ей: суровая способность к самопожертвованию у Юдифи, девственная чистота у Дианы, глубокая развращенность у Мессалины и т.д. Можно ли допустить, чтобы Пушкин назвал Клеопатрой красавицу без достаточных данных, приближающих ее именно к Клеопатре? Посмотрим же, что представляла собой Завадовская. Графиня Елена Михайловна Завадовская, рожденная Влодек. Она была одной из самых блистательных великосветских красавиц пушкинского времени, об исключительной красоте ее не устают твердить воспоминания и письма этой эпохи. Однако среди всех этих упоминаний мы не встречаем нигде ни одного указания даже просто на очень в то время обычную неверность мужу, а тем более на такую любовную разнузданность, которая давала бы возможность назвать ее Клеопатрой. Напротив. Во всех стихотворениях, к ней обращенных, отмечается ее чистота, девственное выражение глаз этой замужней женщины, действие ее красоты не на чувственность, а на самые высокие стороны души. И. И. Козлов писал ей:
И как румяною зарею
Блеск солнца пламенной струею
Бросает жизнь на небеса,
Так чистой, ангельской душою
Оживлена твоя краса.
А тот же Вяземский к ней писал:
Любовь беснуется под воспаленным югом,
Не ангелом она святит там жизни путь,—
Она горит в крови отравой и недугом
И уязвляет в кровь болезненную грудь.
Но сердцу русскому есть красота иная,
Сын севера признал другой любви закон:
Любовью чистою таинственно сгорая,
Кумир божественный лелеет свято он.
Красавиц северных он любит безмятежность,
Чело их, чуждое язвительных страстей,
И свежесть их лица, и плеч их белоснежность,
И пламень голубой их девственных очей…
Красавиц севера царица молодая!
Чистейшей красоты высокий идеал!
Вам глаз и сердце дань, вам лиры песнь живая
И лепет трепетный застенчивых похвал.
Наконец — и сам Пушкин. Теперь дознано, что несравненное его стихотворение ‘Красавица’ написано не к Гончаровой, не к ‘государыне’, не к графине Фикельмон, а именно к Завадовской. Вспомним стихотворение.
Все в ней гармония, все диво,
Все выше мира и страстей:
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей…
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье,—
Но встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
И это написано — к Клеопатре?!
Если бы не один Вяземский с каким-то Богуславским, а все близкие и далекие друзья Пушкина дружным хором свидетельствовали, что Клеопатра — это Завадовская, мы в праве им не поверить и не признать за их свидетельством решительно никакой ценности. Отыскивать прототипы к художественным образам — задача, в общем, довольно пустая. Может быть, рисуя свою Клеопатру Невы, Пушкин не имел в виду ни Закревскую, ни другую какую-либо живую женщину. Но одно можно сказать с совершенной несомненностью: во всяком случае он имел в виду не Завадовскую.
Ниже приводятся краткие сведения об авторах и справки о публикациях статей и очерков, вошедших в настоящий сборник.
Пушкинские тексты сохраняются в той редакции, в которой они даны авторами статей и очерков, если при этом указаны источники цитирования. В противном случае эти тексты сверены и исправлены по изданию: Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах, т. 1—10, М., Изд-во АН СССР — ‘Наука’, 1962—1966.
Все статьи и очерки публикуются полностью.
Сохранена неизменной авторская система примечаний и сносок (внутритекстовых, подстрочных и затекстовых), авторские примечания и сноски всюду обозначаются цифрами. Подстрочные примечания и переводы иноязычных текстов, сделанные редактором-составителем, либо специально обозначены, либо отмечены звездочками, переводы с французского не оговариваются.
Как отмечалось в предисловии к первому тому сборника, в публикуемых текстах содержится немало неточностей, а порой и фактических ошибок — в именах, в датировке событий и литературных произведений, в цитируемых текстах стихов и их заглавиях и т. п. Более того, текстологическая небрежность авторов позволила им в ряде случаев свести воедино ранние редакции поэтических произведений с их окончательными вариантами. Все это в не меньшей, если не в большей степени характерно для статей и очерков, публикуемых во втором томе.
Все тексты печатаются по новой орфографии, а пунктуация приближена к современным нормам. В немногих случаях сохранены специфические формы авторского правописания, когда их унификация представлялась нецелесообразной. Явные опечатки и мелкие ошибки, авторские и редакционные небрежности исправлены, как правило, без специальных оговорок.
Некоторые дополнительные сведения о публикациях приведены в конкретных библиографических справках.
Вересаев (Смидович) Викентий Викентьевич (1867—1945) — прозаик, литературовед, поэт-переводчик. По окончании в 1884 году Тульской классической гимназии с серебряной медалью поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета (1884—88, вышел со званием кандидата). В 1894 году окончил медицинский факультет Дерптского университета,
Первые публикации относятся к 1885—87 гг. Основная тема творчества Вересаева-прозаика — духовные искания русской демократической интеллигенции.
К пушкинской тематике, к изучению жизни и творчества поэта Вересаев обратился в начале 20-х годов, и уже через несколько лет в печати появились первые результаты этих трудов. Увы, пушкиниану Вересаева ждала нелегкая судьба.
В 1926 году, когда отдельными выпусками начала выходить книга ‘Пушкин в жизни’, написанная в непривычном жанре ‘биографического монтажа’, на автора обрушились шквал резкой критики, с одной стороны, и огромная популярность у читающей публики, с другой. Последующие пушкиноведческие труды Вересаева также частенько вызывали бурные споры. Неприятие в среде пушкинистов работ В. В. о Пушкине, особенно ‘Пушкин в жизни’ было тотальным. Не претендуя на их оценку, позволю себе высказать собственное мнение.
Главное, на мой взгляд, не в том, что Вересаев выдвинул оригинальные трактовки некоторых пушкинских произведений и предложил ряд любопытных уточнений в биографии поэта (что, разумеется, само по себе важно). Основная заслуга Вересаева здесь в том, что в годы, когда гремел лозунг ‘Сбросим Пушкина с корабля современности!’, он внес огромный вклад в дело популяризации пушкинского наследия и пробуждения у массового читателя интереса к жизни и творчеству Пушкина.
При всей своей поэтической гениальности, ‘божественности’, если хотите (поэзия — язык богов!), Пушкин был вполне ‘земным’ человеком своего времени: любил ‘приволокнуться’ за хорошенькой женщиной, играл в карты и крупно проигрывал, стрелялся на дуэлях, мучился безденежьем и влезал в долги, был светским человеком и барином, аристократом, разделявшим все предрассудки своей среды, любил жену и изменял ей, стремительно и бешено влюблялся в женщин и быстро угасал, верил в приметы, бранился со слугой, имел непростые, скажем так, отношения с родителями, любил морошку и дальние прогулки пешком, был ‘большим охотником до печеного картофеля’, обожал легкий изящный флирт и светское остроумие, был склонен к резким сменам настроения, любил подтрунивать над друзьями и питал к ним нежную привязанность, зачарованно слушал рассказы и сказки своей няни, собирал и записывал исторические анекдоты, любил пирушки в тесном дружеском кругу и т. д. и т. п.
Именно эту многогранность поэта, которому ‘ничто человеческое не было чуждо’, его ‘приземленность’, почти физически ощущаемую ‘теплоту’ облика и одновременно цельность его личности удалось показать (сознательно или неосознанно — это другой вопрос!) В. Вересаеву своим ‘биомонтажом’ ‘Пушкин в жизни’. И именно это, в известной мере, объясняет огромную популярность книги, выдержавшей проверку временем.
Странно сейчас читать критические упреки (скорее, обвинения!) в адрес Вересаева. ‘Суррогат подлинного (?) свода материалов’ о Пушкине, ‘сузил понятие ‘жизни’, ограничив ее внешними фактами событий и поведения и сознательно (?) исключив из него творчество, мысль и переживания’, ‘внушает читателю ложный, искаженный, выхолощенный, а затем по-своему подмалеванный (?) облик поэта’ и т. д. В результате вывод: у Вересаева вышел ‘не Пушкин, а Ноздрев’ (?). {Лит. наследство, 16—18, М., 1934, с. 1148. (Прим. ред.)}
В этой связи хотелось бы напомнить, что не последней задачей литературной критики и литературоведения, в частности, пушкиноведения является воспитание литературного вкуса у читателя и поднятие его эстетического уровня. Однако всегда, во все времена, предпочитая те или иные художественные или беллетристические, литературоведческие или критические произведения, читатель сам определяет свои литературные вкусы и уровень своего эстетического восприятия.
Несколько поколений читателей были принудительно отлучены от вересаевских книг о Пушкине. Но когда в конце 80-х — начале 90-х годов одно за другим стали выходить переиздания ‘Пушкина в жизни’ и ‘Спутников Пушкина’ и стремительно раскупаться, читатель давний спор об этих книгах решил не в пользу официальной критики, отвергнув бытовавшую в среде пушкинистов легенду об их второсортности.
Автор предисловия к последнему собранию сочинений В. В. Вересаева (М., ‘Правда’, 1990) Ю. Фохт-Бабушкин довольно много места отводит ответу на критику пушкиноведческих работ В. В. и объяснению его позиции в спорах о личности Пушкина. Одно замечание в связи с этим.
Думается, пушкинисты прекрасно разобрались в том, что книги Вересаева не претендовали на исследовательские труды, вклад в науку, что он, кстати, сам неоднократно подчеркивал. Но среди пушкинистов бытовало пренебрежительное отношение к этим вересаевским работам, что нашло явное отражение, например, в недавно опубликованных ‘Записках пушкиниста’ М. А. Цявловского. {Сборник ‘Пути в незнаемое’, No 22, М., 1990, с. 514. (Прим. ред.)}
Конечно, неприятие в этой среде ‘Пушкина в жизни’ было вызвано многими причинами. Здесь и идеологические установки, что ‘можно’, а чего ‘нельзя’ писать о великом русском поэте, и вульгарно-социологические потуги представить Пушкина революционером, радикальным декабристом и чуть ли не прямым предвозвестником большевизма и т. д. Разумеется, во все эти идеологические схемы и догмы работы Вересаева вписывались плохо.
Но здесь и неспособность советского пушкиноведения создать в 20—30-е годы, впрочем, как и в последующие полвека, цельную, подлинно научную биографию Пушкина, опираясь на которую можно было бы сделать популярную биографию для широкого читателя.
До сих пор лучшей его биографией остаются ‘Материалы для биографии А. С. Пушкина’ П. В. Анненкова, впервые вышедшие без малого полтораста лет назад. А что же наши отечественные пушкинисты? Увы…
Не сумело советское литературоведение также довести до конца издание ‘Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина’, подготовить и выпустить в свет давно обещанную ‘Пушкинскую энциклопедию’, выпустить ‘академическое’ полное собрание сочинений поэта, текстологически отвечающего современному уровню развития пушкиноведения, и с комментариями на уровне комментариев Б. Л. Модзалевского к ‘Письмам’ и ‘Дневнику’. До настоящего времени не осуществлено полное факсимильное издание рукописей национального гения России. А ведь эта работа была начата еще князем Олегом Константиновичем Романовым незадолго до Первой мировой войны: была составлена программа издания пушкинских рукописей по отдельным хранилищам под общим названием ‘Рукописи Пушкина’, и до 1914 года успел выйти первый выпуск — воспроизведение рукописей стихотворений Пушкина из собрания Пушкинского музея императорского Александровского лицея. Как считают пушкинисты, ‘по этому выпуску можно судить, каким изысканно образцовым должно быть издание… Оно удовлетворяет самым строгим требованиям и самым тонким вкусам’ (П.Е. Щеголев/Пушкин и его совр., вып. XIX—XX, Пгр., 1914). (Судьба князя Олега Константиновича трагична. Он первым из царствующего дома Романовых получил гражданское, а не специально военное образование, окончив Александровский лицей, его интересы лежали в гуманитарной области — литература, искусство, пушкиноведение. С начала мировой войны он поступил корнетом в л.-гв. Гусарский полк и 29 сентября 1914 г. скончался на 22-ом году жизни в Витебском госпитале от ран, полученных двумя днями ранее). С тех пор много воды утекло, минует XX век, а воз и ныне там…
Мы печатаем две статьи Вересаева, не вызвавшие столь бурную реакцию читателей и критиков, и его ответ на статью с критикой его гипотезы. Первая посвящена взаимоотношениям поэта с Е. Н. Вульф, в замужестве баронессой Вревской, вторая — гипотезе писателя о прототипе ‘княгини Нины’ в ‘Евгении Онегине’. Вересаев предположил и постарался доказать, что прототипом ‘сей Клеопатры Невы’ является Аграфена Федоровна Закревская. Гипотеза Вересаева вызвала возражения М. Боровковой-Майковой, которая в заметке ‘Нина Воронская (‘Евг. Онегин’)’ {Звенья, III—IV, М.-Л., 1934, с. 172—175. (Прим. ред.)} предложила свой вариант прототипа ‘княгини Нины’ — Елену Михайловну Завадовскую. Предположение М. Боровковой-Майковой основывалось, главным образом, лишь на указании некоего Богуславского (‘Русская старина’, 1898, кн. 7, с. 38) и там же в ‘Звеньях’ вызвало резкое возражение Вересаева, которое мы также перепечатываем.
Пушкин и Евпраксия Вульф. Печатается по: Вересаев В. В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929, с. 80—96. Впервые: Новый мир, 1927, No 1.
Княгиня Нина. Печатается по: Вересаев В. В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929, с. 97—102. Впервые: Новый мир, 1927, No 1.
О Нине Воронской. Печатается по: Звенья, III—IV, М.-Л., 1934, с. 175—179.