I
I
Последние дни
Последние дни
II
II
Черты из биографии и отрывки из воспоминаний
Черты из биографии и отрывки из воспоминаний
Примечания:
О Николае Федоровиче Анненском, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1912
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Источник текста и примечаний: Короленко В. Г. Воспоминания о писателях. Под ред. С. В. Короленко и А. Л. Кривинской. М., ‘Мир’, 1934. С. 85-93.
Ранее, чем августовская книжка нашего журнала, составлявшаяся ещё при участии Н. Ф. Анненского, могла появиться, читающая Россия узнала из телеграмм и газетных сообщений о новой тяжёлой утрате, понесённой нашей товарищеской журнальной семьей: 26 июля [1912 г. — Ред.] в 8 часов утра, Николая Фёдоровича Анненского не стало.
Уже давно у него стали проявляться признаки сердечной болезни. Каждый год врачи посылали его на летние месяцы в Наугейм, и осенью он возвращался освежённый и бодрый, чтобы с тою же живостью приняться за обычную разностороннюю работу. В последние годы этот летний отдых оказывал всё меньшее действие: в Наугейм он привозил сердце всё более усталым: оттуда увозил его всё менее восстановленным.
В начале января нынешнего года он заболел сильным припадком сердечного удушья, и ему пришлось уехать от петербургской зимы и весенней слякоти. Поездка была трудна, но затем из Ниццы мы получали бодрые письма. Николай Фёдорович участвовал даже в праздновании памяти Герцена1 в качестве представителя ‘Русского богатства’, и только настояния врачей и близких удержали его от более деятельных выступлений на этом международном празднестве. Но болезнь шла, все усиливаясь.
‘Наш наугеймский ‘курс’, — писал мне Николай Фёдорович от 12-25 июня, — затянувшийся в нынешнем году далеко за обычные пределы, приходит к концу. В субботу уезжаем. Рассчитывали уехать ранее, но все задерживали хвори. Все мы трое поправились, хотя и не в одинаковой степени {С Николаем Фёдоровичем была жена Александра Никитишна2 и сестра3. — В. К.}… Я скверно дышу, плохо сплю в последние дни. Доктор обещает, впрочем, что всё это пройдет, если я буду вести ‘благоразумный’ образ жизни и принимать прописанные лекарства. Как бы то ни было, не могу сейчас мечтать приехать Вам ‘на смену’, но не хочу откладывать надолго приезд ‘на подмогу’… Лучше конец ‘нахкура’ я устрою в Петербуге, так чтобы не запрягаться сразу в работу, а войти в неё постепенно… Очень бы хотелось недели 3-4 по приезде прожить не в городе, а где-нибудь на даче. Но главное для меня быть по близости от Вас, сам я первое время не знаю, буду ли я в состоянии преодолевать редакционную лестницу. Во всяком случае ‘коренником’ в данную минуту мне стать трудно, могу только подпрыгивать на пристяжке… Для нахкура едем на Рейн, я выбрал некое местечко, которое Александр Гумбольдт4 назвал красивейшим на земле — Rolandseck около Бонна’.
Это было последнее длинное письмо, полученное мною из-за границы от Николая Фёдоровича. ‘Красивейшее место на земле’ встретило Анненских дождём и холодом. 5-го июля они вернулись в Петербург.
Уже встреча на вокзале не порадовала нас, его близких. Выйдя из вагона, Николай Фёдорович некоторое время должен был отдыхать на вокзале, пока миновал приступ удушья. По дороге на Финляндский вокзал, на знакомых петербургских улицах, Анненский вдруг оживился. В вагоне он весело разговаривал и, — казалось, — перед нами опять прежний Анненский, весёлый и бодрый. Но небольшой переход от вокзала в Куоккале до нанятой за несколько дней дачи показал нам, какие завоевания сделала болезнь в его физическом организме. В течение десяти минут Анненский присаживался на встречных скамейках, пока удавалось отдышаться, но всё же нам не приходило в голову, что с живым Анненским мы идем по этой знакомой ему аллее в последний раз.
Наконец, с видимым наслаждением Николай Фёдорович почувствовал себя ‘дома’. Приглашённые врачи ставили тревожные диагнозы. Сердечная мышца действует слабо…
Однако, через несколько дней субъективное состояние его стало заметно улучшаться, и еще через некоторое время наша дачка оживилась опять бодрым голосом Анненского, его весёлыми шутками и, порой, пением. Но… ‘объективная картина все та же’ — со вздохом говорили врачи.
Три недели спокойной жизни на тихой даче. Погода стояла жаркая, и большую часть времени Анненский проводил в тени деревьев, в кресле, за чтением газет и журналов, а в последние дни и за рукописями или за корректурой. Казалось, ещё раз этот жизнерадостный и необыкновенно бодрый, хотя и совершенно больной физически, человек обманет пессимистические опасения врачей. Пульс становится ровнее, в лице исчезла подавленность, глаза засверкали обычным мягким, искрящимся блеском. Явилось желание видеть больше людей, и среди друзей это был опять прежний Анненский, живой, остроумный, ‘самый молодой из присутствующих’. Недели через две Анненский принялся за работу, и однажды, вернувшись из города, я застал его за листом корректуры, поля которой были покрыты цифровыми выкладками. Старый статистик проверял цифры и выводы автора. Я высказал опасение — не рано ли? Но достаточно было взглянуть на это спокойно оживлённое лицо, чтобы опасения рассеялись.
— Знаете, В. Г., — сказал он шутя. — Сухо дерево, завтра пятница, не сглазить: мне очень хорошо сегодня.
— Значит, ещё поработаем, — сказал я радостно.
— Поработаем, — весело ответил он.
Это было 23 июля. На следующий день было несколько хуже: давал себя знать старый геморрой, но 25-го опять выдался чудесный, светлый и радостный день. — ‘Мне очень, очень хорошо’, — сказал он Александре Никитишне. Работал он в этот день очень немного, — прочёл по набору и принял одну статью, к которой сделал несколько словесных дополнений с памяти, а вечером за чаем был весел, радостен, остроумен и то и дело пытался петь. В 11 1/4 часов попрощался и ушёл в свою комнату, опять тихо напевая. Так, под песню за ним и закрылась дверь.
Утром 26-го племянница его, Т. А. Богданович5, собираясь в 9 часов в город, приоткрыла дверь, чтобы попрощаться, если Николай Фёдорович проснулся, и с лёгким криком отшатнулась назад. Я вошёл в комнату и, подойдя к постели, увидел, что всё кончено. Анненский лежал на левом боку, с лицом, повёрнутым несколько вниз и слегка перекошенным. Я поправил положение. Перекошенность и багровые пятна стали исчезать, черты приняли спокойное выражение.
Через несколько минут явился врач и констатировал левостороннее мозговое кровоизлияние. Смерть, безболезненная и мгновенная, пришла во сне. Будь сердце крепче, он мог бы жить после этого первого удара, но без движения и без речи. А движения и речь были сущностью этой кипучей и яркой жизни. Больное сердце избавило дорогого человека от этого ужаса, и он ушёл, как жил: полный неостывших умственных интересов и весёлой бодрости…
Когда я вышел из его комнаты, разгорелось уже чудесное летнее утро. Только что прошёл дождь, редкий и крупный, оставивший круглые отпечатки капель на песчаной дорожке. И мне чуть ли не в первые за этот час стало так ощутительно ясно, что для него уже не было ни этого утра, ни этого дождя… Настоящее для него прекратилось. Будущее с ним для нас исчезло. Осталось прошлое, и в нём — такая живая, такая светлая, такая — я не могу подобрать другого слова — такая радостная память, от которой, однако, глаза невольно застилаются слезами, а сердце сжимается от глубокого горя…
Николай Фёдорович Анненский родился в 1843 году, в Петербурге, в семье чиновника.
Мне вспоминается, как однажды, в начале 80-х годов, в одной компании, в ‘Вышневолоцкой политической тюрьме’, где волею судеб сошлись люди разных племён, возрастов и состояний, завязался горячий разговор о национализме. Между прочим, горячие националисты украинцы нападали на безнациональных российских радикалов, доказывая, что ‘космополитизм’ делает людей тусклыми и подводит под ранжир, обезличивает и обесцвечивает. Стали, кстати, опрашивать, кто где родился и какую местность считает своей родиной.
— Моя родина, — с сдержанной улыбкой ответил Анненский, — Офицерская улица города Петербурга.
Может быть, это не аргумент: Анненский несомненно был натурой исключительной. Но в то время в компании, далеко не лишённой довольно выразительных и ярких индивидуальностей, все почувствовали ясно, что наверное самой выразительной и яркой представляется личность этого ‘беспочвенного’ российского радикала, уроженца Офицерской улицы, Казанской части города Санкт-Петербурга, записанного в тюремные списки званием ‘надворный советник Анненский’.
Родился он при самых средних условиях, в семье петербургского чиновника. Правда, на пятом году жизни мальчика, отец его был переведен в Омск, и сыну пришлось сначала учиться в Омском кадетском корпусе. Но он не сделался ни сибиряком, ни военным. От корпуса у него остались только юмористические воспоминания. Я никогда не слышал в этих воспоминаниях (вообще довольно скудных) ни одной нотки озлобления или горечи. По-видимому в Анненском эта дореформенная старина, порой наивно свирепая, порой грубо-добродушная, возбуждала только юмор. Точно этот веселый, блестяще справлявшийся с кадетской наукой юноша чувствовал, что военный строй не может овладеть его душой, что он отряхнет его легко и свободно.
Так же легко и свободно относился он впоследствии к чиновничьей карьере. По окончании корпуса он определился в канцелярию Омского губернатора… Но, затем, отец Анненского был переведён опять в Петербург, и юноша, давно мечтавший об университете, увидел близкую возможность осуществить эту мечту. Отец требовал, чтобы он снова поступил на службу по министерству вн. дел, но молодой человек предпочел заниматься частными уроками и записался вольно-слушателем по юридическому факультету. Это было время памятных беспорядков, в которых Анненский принимал деятельное участие, но почему-то не был арестован вместе с другими.
В 1865 году он выдержал экзамен на гимназический аттестат, в 1867 сдал кандидатский экзамен сначала по юридическому, потом (1873) по историко-филологическому факультету (в Киеве). Последнее объяснялось тем, что в то время Анненский готовил себя к ученой карьере и специальностью выбрал историю. Но пока — все-таки пришлось поступить на службу. Анненский избрал для этого контроль.
В то время контроль считался учреждением либеральным и старался рекрутировать независимых и способных людей. Анненский начал чиновничью карьеру при наилучших предзнаменованиях. В этот же год (1866) он женился на Александре Никитишне Ткачёвой, сестре известного впоследствии писателя и революционера, Петра Никитича Ткачёва6.
В 1869 году Анненский испытал первый арест, без особых оснований, кроме родства с П. Н. Ткачёвым, привлечённым к нечаевскому делу7. Когда-нибудь мы надеемся дать подробные воспоминания более близкого Ник. Фёдоровичу лица, в которых это время его жизни будет освещено подробнее и ярче8. Пока скажем только, что родство с Ткачёвым обошлось Анненскому в три месяца крепости. Характерно для того времени, что этот арест нисколько не повредил Анненскому по службе: всё время он продолжал числиться в контроле и вскоре по выходе из крепости получил даже повышение.
Около этого же времени Н. Ф. познакомился с Алексеем Адриановичем Голавачёвым, известным писателем (авт. книги ‘Десять лет реформ’) и деятелем крестьянской реформы9, который устроил перевод Анненского в статистический отдел министерства путей сообщения. В 1879 году произошёл второй арест Анненского во время повальных обысков, арестов и всевозможных репрессий, вызванных покушением Соловьева10. Длился он со 2 апреля до конца мая, и опять прошёл без последствий. Анненский был освобождён, как говорят, после колоритно-щедринской резолюции ‘ожидать поступков’. Тогдашний министр путей сообщения (кажется Посьет),11 слышавший о способном молодом чиновнике, ‘замешанном в политике’, пожелал лично переговорить с Анненским после его освобождения. Осведомившись о том, действительно ли он не принимал никакого участия в террористических актах, министр сделал предположение:
— Наверное разделяете конституционный образ мыслей… Да? Ну, конечно! Кто же не желает конституции? Я тоже искренно её желаю.
Это было, на внешний взгляд, странное время: Анненские служили в канцеляриях и получали чины, а министры гордились конституционалистами подчинёнными и сами мечтали о конституции… Около этого времени, т. е. во второй половине 70-х годов, я впервые увидел Николая Фёдоровича. Его имя приобретало уже почетную известность в литературных и вообще интеллигентных кругах. Теперь мне это вспоминается, как слабые отсветы, расходившиеся из какого-то центра, где уже тогда светилась эта яркая фигура. Я на десять лет моложе Анненского, и был ещё студентом, когда он уже пользовался известностью. В то время некоторые радикальные литераторы пытались образовать интеллектуальные центры, чтобы собираться, обсуждать насущные вопросы и, быть может, установить живые связи с молодежью и обществом. Попытка была совершенно невинная по существу, но… нелегко осуществимая и в наше время. Общество получило название ‘Общества трезвых философов’, но скоро постоянные собрания прекратились, и лишь изредка, спорадически, делались попытки собираться для выслушанья какого-нибудь доклада.
На одно из таких собраний мне удалось проникнуть с товарищем, уже посещавшим их ранее. Докладчиком был Лесевич,12 и вопрос касался одного из спорных предметов, разделявших тогда два крыла народничества (‘Недели’ и ‘Отеч. записок’). Говорили, что Лесевичу собирается возражать Юзов-Каблиц,13 и ещё кто-то, но Лесевич при первых попытках возражений заявил, что он не совсем здоров и имел в виду только реферат, а не конференцию. Произошло неловкое замешательство. Не знали, что же дальше? Уходить всем, как по окончании лекции, или ждать ещё чего-то? Разбились на кучки, переходили из комнаты в комнату, шептались, оглядывались. Мы с товарищем собрались уходить, когда в гостиной мое внимание привлекла интересная группа. На кушетке, за столом с лампой сидела красивая молодая дама, рядом со старым отставным генералом, и еще две-три фигуры, теперь не сохранившиеся в памяти. Всё мое внимание сразу поглотила фигура господина средних лет, с выразительным лицом и волосами, откинутыми назад. Он оживлённо жестикулировал и говорил, обращаясь к молодой женщине.
— Нет, нет, Лидия Парменовна (это, оказалось, была жена Лесевича), нехорошо, нехорошо. Я говорил Владимиру Викторовичу. Надо было выслушать возражение. В этом для многих был главный интерес собрания…
Он говорил то, что чувствовали все, и особенно сильно молодая часть собрания, и говорил так, что всё в нём, — голос, тон речи, одушевлённое лицо и плавные одушевлённые жесты — невольно привлекали симпатии к этой выразительной фигуре… Кругом тотчас же образовалась сочувствующая группа из обоих лагерей, и когда говоривший ушёл в другие комнаты, здороваясь направо и налево, обмениваясь замечаниями, за ним как-то инстинктивно потянулась кучка людей. Хотелось слышать этот голос, глядеть на эту крупную фигуру, оживлённое лицо…
— Кто это? — спросил я у товарища, и он ответил: — Это — Николай Фёдорович Анненский.
Вскоре я опять увидел его на другом таком же собрании. Был доклад А. А. Лобова,14 довольно тягучий и скучный. В середине доклада вдруг пронеслось известие: ‘полиция’. Собрание было невинное, но даже для того, чтобы выслушать, что ‘Россия — страна промышленная, а не земледельческая’, приходилось собираться ‘нелегально’. Произошло замешательство. Некоторые кинулись к платьям, толпились в передней… И опять в толпе для меня точно вырезалась уже знакомая фигура. Анненский прошёл, улыбаясь и кидая какие-то шутки, веселый, живой и — беспечный. Вскоре оказалось, что полиция действительно являлась, но после разговора, кажется, с участием Анненского, удалилась без протокола — Доклад все-таки был сорван, но ещё долго стояла тесная кучка, окружившая характерную фигуру с откинутыми назад волосами и смеющимся взглядом.
Я не имею в виду писать сейчас систематических воспоминаний. Впоследствии судьба столкнула нас ближе, и мне на долю досталось редкое счастие многолетнего общения, общей работы и дружбы этого обаятельного человека. Мне придется еще не раз вспоминать об этом, но теперь я нарочно начал с этих двух незначительных эпизодов. Я уверен, что если бы впоследствии я ни разу не встречался с Анненским ближе, — я все же запомнил бы навсегда этого человека, только промелькнувшего перед моими глазами, как не забывает его никто, раз увидевший его где-нибудь в собрании, на литературном вечере, на председательском месте в Вольно-экономическом обществе, с веселым тактом улаживающим более серьёзные конфликты с полицией в ‘Освободительные годы’, или даже просто в частном кружке… Всюду к нему обращались светлеющие взгляды, тянулись для пожатий руки союзников и противников… Впоследствии, вспоминая собственное чувство, сразу привязавшее меня, юношу, к этому тогда уже солидному человеку, я пытался истолковать секрет этого обаяния, и всякий раз передо мной, точно вырезанная на сером фоне или освещённая, вставала его характерная фигура и его выразительное лицо, беспечное, оживлённое и весело уверенное среди общего смущения и замешательства. Доказывал ли он необходимость выслушать противников, быть может даже ему не симпатичных, закрывал ли своим старым уже телом избиваемую на площади молодёжь, — в нём всегда чувствовалось одно и то же: пламенное одушевление известной мыслью или известным стремлением и какая-то особенная, молодая, по большей части весёлая беспечность относительно себя15. Чувствовалось, что этого человека может живо задеть, глубоко, — под конец жизни даже болезненно — взволновать вопрос о том, правильна ли такая-то мысль, нравственно ли такое-то общественное выступление. Но всё остальное, внешнее, — возможные последствия для него лично, — было лишь источником более или менее юмористических случайностей, которые он стряхивает с себя, как лебедь стряхивает воду с своих перьев. Он был кадет, писец канцелярии губернатора, студент, чиновник контроля, чиновник путей сообщения, арестант, ссыльный, земский статистик, писатель, журналист, председатель разных обществ. И всюду его блестящие способности могли выдвинуть и выдвигали его в первые ряды. Но он никогда не был только кадетом, только чиновником, только статистиком, даже — только писателем или журналистом. Как ни любил Анненский журнал, в котором работал до конца жизни с интересом и увлечением, — мы, его товарищи, отлично знаем, что и в это время он не был только редактором, и не имеем претензии — покрыть своим делом эту широкую и изумительно оригинальную личность. Всегда он был больше, разностороннее, шире всякого данного дела, всегда обаяние человека покрывало в его лице значение профессионального работника, как бы велико ни было это последнее. Да, всюду, — в канцелярии, в тюрьме, в собрании молодых товарищей по статистике, — это был прежде всего обаятельный человек. Затем — это был человек поистине интеллигентный. Ум его, глубокий от природы, был углублён просвещением и освещён широкими интересами. Это был интеллигент в наилучшем значении этого слова, человек, живущий, главным образом, интересами мысли…
Шестидесятые годы были временем именно проснувшейся в светлое утро живой и кипучей мысли, стремящейся и предчувствующей свое осуществление. Анненский до последних дней донёс эту особую радостную бодрость, в нем всегда сверкала и сияла мысль глубокая, здоровая, светлая и бескорыстная.
И затем в нём сразу чувствовался человек свободный. Свободный той внутренней свободой, которую многим и многим придётся ещё приобретать и вырабатывать в себе долго после того, как будет достигнута внешняя свобода общественных форм. По своему жизненному пути он шёл уверенно, твёрдо с характерным спокойствием и весёлой уверенностью человека, знающего, что никто и ничто не может заставить его отступить или свернуть в сторону в вопросах истины и правды.
Да, теперь даже странно вспомнить, что наши отсталые, доконституционные учреждения могли ещё так долго уживаться с такими людьми, как Анненский, никогда не перестававшими быть самими собой, никогда не приспособлявшимися к среде и обстановке.
Правда, недоразумение, наконец, прекратилось. В 1880 году мне пришлось в третий раз встретиться с Анненским. Случилось это в период ‘диктатуры сердца’. Это знаменательно и даже символистично. В лице Лорис-Меликова16 устарелый русский строй готов был сделать уступку духу времени: ввести внешние формы ‘конституции’. И тот же Лорис-Меликов начал огромным расширением административных репрессий, бессудных кар и ссылок. В его лице старый порядок готов был поступиться формами, лишь бы не давать сущности, помириться хотя бы с ‘конституционализмом’, лишь бы сохранить произвол. И вот, в начале марта 1880 года в Петербурге были произведены массовые аресты, главным образом среди интеллигенции. А 26 марта, с той же характерной беспечной улыбкой, надворный советник Анненский вошёл в сером халате и с тузом на спине в камеру ‘Вышневолоцкой политической No 1 тюрьмы’, где и произошла наша третья встреча. Чиновничья карьера надворного советника Анненского была навсегда закончена. Он стряхнул её с своей обычной весёлой грацией, а его человеческое содержание засветилось ещё ярче в других местах и других формах.
С этих пор мы с ним почти уже не разлучались до конца…
Как-то в житии одного праведника мне довелось прочитать, что он был наделён особой благодатью, ему в высокой степени была дана ‘благодать слез’. Это значит, конечно, что в этом праведном человеке был живой родник той тихой печали, которая оплакивает грешную юдоль земной жизни. И, конечно, к нему приходили, чтобы он поделился этою своей печалью, и, уходя от праведника, люди грешной толпы уносили с собой частицу его слезной благодати.
Жизнь секуляризируется всё более, и мы знаем уже не только духовных, но и светских ‘праведников’, тоже отмеченных ‘благодатью слез’. Таким был под конец своей жизни Глеб Иванович Успенский, весь изболевший грехом и страданием мира.
Анненский не менее ясно отмечен благодатью другого рода. Это была благодать жизненной радости, светившаяся в каждом его слове, жесте, движении, отражавшаяся отблесками на самых хмурых и нерадостных лицах. И в этой радости, освещённой глубокой мыслью и благородным чувством, — была тайна его обаяния. В многочисленных телеграммах, которыми откликнулась интеллигентная Россия на смерть Анненского, в письмах, получаемых близкими людьми покойного из самых глухих углов провинции, в статьях, напечатанных в газетах, сквозит эта нота, отражение этой именно радостной, бодрящей обаятельности… Но на мой взгляд всего ярче отразилась она в одном эпизоде из довольно отдаленного прошлого.
После ссылки в Сибирь, Анненский получил разрешение вернуться в Европейскую Россию и жил в Казани. В верхнем этаже того же дома жил профессор Ц[омакион]17, который опасно заболел. Ему предстояла серьёзная операция, и Анненский каждый день посещал больного. Когда пришёл день операции, врач-хирург серьёзно деловым тоном делал свои подготовительные распоряжения: комнату дезинфицировать так-то… И потом… Врач обратился к близким больного ещё с одним не совсем обычным распоряжением:
— Нельзя ли было бы, хоть на полчаса, перед операцией пригласить того господина, которого я у вас видел вчера? Его присутствие как-то особенно… озонирует нравственную атмосферу…
В этом случайном замечании врача дано главное, самое существенное определение личности замечательного человека, которого 28 июля мы спустили в могилу у литераторских мостков Волкова кладбища, рядом с Якубовичем18, невдалеке от Михайловского и Успенского… Да, именно: всегда, во всяких условиях и во всякой среде Николай Фёдорович Анненский ‘озонировал нравственную атмосферу’, освещая всякие сумерки лучами своего замечательно правильного ума, освежая настроение своей радостной бодростью, согревая всех благородным обаянием своей личности… О его общественной роли придётся еще говорить и вспоминать много. В этих отрывочно набрасываемых заметках, я хотел хоть отчасти, хоть слабыми чертами наметить своеобразный, — обаятельный, особенный, единственный образ не чиновника, не статистика, не писателя, не редактора, — а милого, любимого, дорогого и необыкновенного человека, продолжающего светить нам и за таинственной гранью смерти своим благодатным, светлым и чистым обаянием.
Статья эта, напечатанная в августовской книжке ‘Русского богатства’ за 1912 г., была написана Короленко под свежим впечатлением смерти Н. Ф. Анненского, самого близкого друга зрелых лет Владимира Галактионовича, многолетнего товарища его по общественной, журнальной и редакторской работе. Автор не ввёл эту статью в собрание своих сочинений, надеясь в будущем сказать об ушедшем много больше. Это оказалось, однако, трудно исполнимым. В 1913 году предполагалось выпустить сборник, посвящённый памяти Н. Ф. Анненского, Короленко должен был дать для этого сборника статью, первоначально напечатав её в ‘Русском богатстве’. По этому поводу он писал Ф. Д. Батюшкову 21 июня 1913 г. в ответ на его запрос: ‘В июльской книжке появится небольшой эпизод о Ник. Фёдоровиче, под заглавием (вероятно) ‘Третий элемент’. Речь идет о голодном годе, о роли статистики и Николая Фёдоровича, как её руководителя и истинного представителя ‘третьего элемента’. А вот о более систематических ‘воспоминаниях’ я как-то сомневаюсь’ ‘… Когда я думал, чтобы написать в этом роде (т. е. как моя статья в ‘Р. бог.’), то вижу, что ничего не могу. Я ещё не в состоянии вынуть его, так сказать, из моей жизни и выделить в особый образ. Ещё много раз придётся говорить о нём, но всё это вплетётся тесно во всякие другие мои воспоминания’. Эти другие воспоминания должны были, конечно, войти в автобиографическую ‘Историю моего современника’, преимущественно в часть, посвященную нижегородскому периоду. Но автор не успел уже описать этого периода, в течение которого он и Анненский стояли в самом центре Нижегородской общественной жизни и борьбы с диктатурой дворянства, причём в повседневном общении укрепилась, стала глубокой и неразрывной их дружеская и товарищеская связь. В ‘Истории моего современника’ мы находим только описание встречи В. Г. Короленко и Н. Ф. Анненского в 1880 г. в Вышневолоцкой пересыльной тюрьме, где они содержались некоторое время в общей камере, по пути в дальнейшие ссылки. (См. об этом ‘Истории моего современника’ т. III, ч. II, гл. I, изд. ‘Асаdemia’, М.-Л. 1931 г.) Некоторые черты, характеризующие взаимные отношения, существовавшие между Короленко и Анненским в нижегородское время, читатели найдут в статье Т. А. Богданович ‘В. Г. Короленко в Нижнем’. Напечатана в сборнике ‘Памяти В. Г. Короленко’, изд. Нижегородского Губсоюза, 1923 г.
Редкое единомыслие, существовавшее между Короленко и Анненским, допускало возможность для них самой тесной совместной работы. Начиная с 1892 г. они от времени до времени писали журнальные статьи сообща: сначала в ‘Русской мысли’, за подписью ‘Провинциальный наблюдатель’, а затем в ‘Русском богатстве’, в отделе ‘Случайные заметки’, подписываясь в таких случаях псевдонимом О. Б. А. (т.е. оба). Совместно намеревались они написать и книгу ‘Десять лет в провинции’. Осуществить это намерение им, однако, не удалось. Имеются только две главы этой работы, написанные Короленко и посвящённые впечатлениям первых дней по приезде автора в Н.-Новгород. Главы эти напечатаны в полн. посм. собр. соч., т. XV, Госиздат Украины, 1923 г. Вошли также в упомянутый выше Нижегородский сборник ‘Памяти В. Г. Короленко’.
Совместная редакторская работа Короленко и Анненского в ‘Русском богатстве’ началась в 1896 г., когда Владимир Галактионович переехал из Н.-Новгорода на жительство в Петербург. (Анненский сделал это годом ранее). В середине 1900 года Короленко переселился из Петербурга в Полтаву, но постоянное общение его с Анненским продолжалось, так как Владимир Галактионович по делам журнала часто приезжал в Петербург, иногда подолгу там оставаясь. Общение поддерживалось, конечно, и путем переписки. В архиве В. Г. Короленко сохранилось большое количество писем к нему Н. Ф. Анненского. Архив же последнего погиб в первые годы революции. Несколько уцелевших писем к нему Владимира Галактионовича были переданы в архив В. Г. Короленко, где они и хранятся. Кроме того, несколько писем к Анненскому сохранились в копировальных книгах Владимира Галактионовича. В т. II ‘Избранных писем В. Г. Короленко’, изд.-во ‘Мир’ 1933 г., опубликовано пять писем В. Г. Короленко к Н. Ф. Анненскому за 1895-1907 г.
Кроме печатаемых в настоящем томе двух статей об Анненском, в архиве В. Г. Короленко имеется черновой набросок речи, произнесённой Владимиром Галактионовичем в декабре 1912 г. на большом собрании, посвящённом памяти Н. Ф. Анненского. Написанный отчасти в форме конспекта, набросок этот, в виду своей отрывочности, здесь не печатается.
Впервые: РБ, 1912, No 8, I-XI.
1. Герцен, Александр Иванович (1812 — 1870). Празднование столетия со дня его рождения происходило 25 марта 1912 г., в Ницце, где Герцен похоронен.
2. Александра Никитишна Анненская, урожденная Ткачева (1840 — 1915), известная в своё время детская писательница и переводчица. Она также состояла в дружеских отношениях с В. Г. Короленко и со всей его семьёй, в которой её очень любили. После смерти мужа написала свои воспоминания о нём, напечатанные в февральской книжке ‘Русского богатства’ за 1913 г. (‘Из прошлых лет’). Воспоминания доведены только до 1883 г.
3. Мария Фёдоровна Страхова.
4. Гумбольдт, Александр (1769 — 1859), знаменитый германский естествоиспытатель.
5. Богданович, Татьяна Александровна, урожденная Криль (род. 1874г., ум. 1942). писательница.
6. Ткачёв, Пётр Никитич (1843 — 1885) — революционер, публицист и литературный критик, сотрудник журналов ‘Русское слово’ и ‘Дело’. Литературная и революционная деятельность его началась еще в бытность его студентом Петербургского университета. После неоднократных арестов и тюремных заключений. Ткачев бежал в 1873 г. за границу. Издавал в Женеве с группой единомышленников журнал ‘Набат’, в котором обосновал якобинскую программу революционной борьбы. Идеи, проповедуемые ‘Набатом’, оказали влияние на развитие русской революционной мысли и в частности на программу партии ‘Народная воля’. Избранные литературно-критические статьи П. Н. Ткачёва переизданы издательством ‘Земля и Фабрика’.
7. Знаменитое ‘дело о заговоре, составленном с целью ниспровержения существующего порядка управления в России’. Возникло в связи с убийством студента Петровской Академии Иванова, совершённым 21 ноября 1869 г. революционером С. Г. Нечаевым и его товарищами, членами организованного Нечаевым ‘Общества народной расправы’. Иванов был заподозрен ими в предательстве. Дело слушалось в особом присутствии СПБ. судебной палаты с 1 июля по 27 августа 1871 г. Всех обвиняемых было 87 человек. Из них четверо, признанных виновными в убийстве Иванова, приговорены к ссылке в каторжные работы, остальные к более мягким наказаниям, некоторые оправданы. Сам Нечаев, скрывшийся после убийства Иванова за границу, был в 1872 г. выдан Швейцарским правительством русскому. В 1873 г. присуждён Московским окружным судом к 20-ти летней каторге. Будучи заключён в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, подчинил своему влиянию стражу, вошёл в сношения с народовольцами и подготовил возможность побега, от которого однако отказался, чтобы не помешать делу 1 марта 1881 г. В следующем году он умер.
8. Здесь имеются в виду упоминавшиеся выше (см. прим. 2) воспоминания А. Н. Анненской.
9. Головачёв, Александр Адрианович (1819 — 1903), писатель и общественный деятель, принимавший самое близкое участие в работах тверского комитета по освобождению крестьян. Его книга ‘Десять лет реформ’, вышедшая в 1872 Г., составилась из статей Головачёва по крестьянскому вопросу, печатавшихся ранее (в 1870-1871 г.) в ‘Вестнике Европы’.
10. Соловьёв, Александр Константинович (1846 — 1879), народник. Разочаровавшись в результатах пропаганды среди крестьян, пришёл к мысли о терроре и, по личной инициативе, независимо от партии ‘Земля и Воля’, стрелял 2 апреля 1879 г., в Петербурге, в Александра II, но промахнулся. Был приговорён верховным уголовным судом к смертной казни и 28 мая 1879 г. повешен.
11. Посьет, Константин Николаевич (1819 — 1899), был министром путей сообщения с 1874 по 1888 г.
12. Лесевич, Владимир Викторович (1837 — 1905), философ ново-позитивистического направления. Окончил академию генерального штаба, но в шестидесятых годах вышел в отставку и отдался учено-литературной деятельности. Работы его печатались в ‘Современном обозрении’, ‘Отечественных записках’, ‘Знании’, ‘Русском богатстве’ и др. журналах и выходили отдельными изданиями. В 1915 г. в Москве издавалось собрание его сочинений. В 1879 г. Лесевич, арестованный в Петербурге по делу о тайной типографии, был выслан в административном порядке в Восточную Сибирь. Жил в Енисейске и Красноярске, где В. Г. Короленко виделся с ним в 1881 г. по пути в Якутскую ссылку. Упоминания о Лесевиче встречаются в ‘Истории моего современника’ (тт. II и III). Впоследствии, с 1882 г., Лесевич жил в Полтавской губ., а в 1888 г. получил разрешение на переезд в Петербург.
13. См. выше примеч. к неизданной статье о Н. К. Михайловском.
14. Лобов, Александр Александрович (род. ок.1843 г.), бывший артиллерийский офицер, затем приёмщик при уральских горных заводах, участник революционного движения. Ездил за границу и держал связь с эмигрантами, в частности с П. Л. Лавровым, за что в 1873 г. был арестован, отбывал шестимесячное заключение в Петропавловской крепости и, уволенный со службы, выслан под надзор полиции в Воронеж. В 1874 г. привлекался по делу ‘193-х’. В 1876 г. получил разрешение выехать в Сербию, где принимал участие в сербско-русской войне. В 90-х годах продолжал находиться под надзором и жил в Перми, где В. Г. Короленко, в то время административно-ссыльный, часто с ним встречался. См. о Лобове ‘Историю моего современника’ т. III, ч. III, гл. I. Изд. ‘Academia’, 1931 г.
15. 4 марта 1901 г. во время студенческой демонстрации на Казанской площади, в Петербурге. Н. Ф. Анненский был жестоко избит полицейскими. В своей (упоминавшейся ранее) речи, посвящённой памяти покойного, Короленко говорил: ‘Когда он становился грудью между молодежью и казаками с полицией — это была трагедия. Но для него — только трагедия молодежи. Когда наступило последствие для него лично, — когда его старого, избитого, с лицом неузнаваемо опухшим и покрытым синяками привезли домой, для него это было предметом веселых шуток: ‘Бывают фонари удивительно освещающие положение’ — сострил он сам или кто-то в его тоне’.
16. Лорис-Меликов, Михаил Тариелович, граф (1825 — 1888), сперва начальник Верховной распорядительной комиссии, учреждённой в феврале 1880 г., под влиянием усилившегося революционно-либерального движения, затем — министр внутренних дел, автор проекта так называемой ‘конституции Лорис-Меликова’, целью которой было успокоение более умеренных слоев общества. Согласно этому проекту предполагалось создание подготовительной комиссии для завершения некоторых реформ, работы которой должна была рассматривать совещательная ‘общая комиссия’ из представителей земств и городов. Проект этот, одобренный Александром II, не вошёл в жизнь, в виду события 1-го марта. После убийства Александра II, проект был рассмотрен в Совете министров 8 марта 1881 г., причём горячим противником ‘конституции’ выступил К. П. Победоносцев. К нему присоединился и Александр III. В мае 1881 г. Лорис-Меликов получил отставку. По существу мероприятия Лорис-Меликова во время пребывания его во главе министерства внутренних дел были реакционны и сводились к укреплению самодержавия. В ‘Истории моего современника’ В. Г. Короленко следующим образом характеризует тогдашние мероприятия Лорис-Меликова: ‘Все ‘реформы’ сводились на технику полицейских мероприятий. Институт жандармов выдвинулся на первый план русской жизни. Основывались новые окружные управления, увеличивались жалования, расширялись штаты, жандармы появились в самых глухих углах…’
17. Цомакион, Фёдор Михайлович (1848 — 1887), физик, профессор Казанского университета.
18. Якубович, Пётр Филиппович (1860 — 1911), революционер и писатель (беллетрист, поэт, критик).
Оригинал здесь — http://annensky.lib.ru/names/korolenko/sovrem.htm