О настоящем злоупотреблении и искажении Романтической Поэзии, Надеждин Николай Иванович, Год: 1830 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. Г. БЛИНСКАГО.

ВЪ ДВНАДЦАТИ ТОМАХЪ

ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ С. А. Венгерова.

ТОМЪ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича. Bac. Остр., 5 лин., 28
1900.

Надеждинъ.

О настоящемъ злоупотребленіи и искаженіи Романтической Поэзіи.

Отрывокъ ¹).

(‘Вст. Евр.’ 1830 г. No 1).

¹) Отрывокъ сей есть заключеніе полнаго Опыта о Романтической Поезіи, имющаго выдти въ свтъ неукоснительно. Сочинитель Опыта хотлъ преимущественно показать, что споръ между Классицизмомъ и Романтизмомъ возникъ единственно отъ недоразумнія обихъ, сторонъ, и что Поезія ныншняго времени не принадлежитъ, въ строгомъ смысл, ни тому роду, ни другому. Изд. (т.-е. Каченовскій. С. В.).

Aetas parentum, pejor avis, tulit nos nequiores.
Horat.

Безусловное самовластительство Французскаго вкуса, воспитанное и утвержденное блистательнымъ вкомъ Людовика XIV, утомило наконецъ слпую покорность раболпной Европы. Неудачность покушеній возрастить на ея почв древнюю Классическую Поезію, во всей оригинальной чистот и цлости, становилась боле и боле ощутительною, и потребность всколыхать замирающую поэтическую жизнь новымъ, свжимъ и мощнымъ дыханіемъ — начала пробиваться въ душахъ, наскучившихъ утомительнымъ однообразіемъ ползучей подражательности. Чмъ же однако можно и должно было замнить сіе направленіе духа человческаго, обратившееся уже было для него въ сладостную привычку? Кому надлежало отдать скипетръ есетическаго владычества, если уже должно было ему выпасть изъ рукъ подновленнаго Классицизма? Можетъ быть, не — Романтизму ли?.. Сія послдняя мысль заронилась дйствительно въ умы новйшихъ Германскихъ мыслителей, кои, со свойственною только имъ однимъ копотливостью, роясь въ самыхъ сокровеннйшихъ изгибахъ минувшей человческой жизни, наткнулися первые на сокровища Романтической Поезіи, начавшія было уже истлвать во прах неблагодарнаго забвенія, и первые созвали на нихъ всеобщее вниманіе. Ни мало не удивительно, что сіе, такъ сказать, новое открытіе новаго поэтическаго міра соблазнило и обаяло Германскую алчность, уже давно съ негодованіемъ влачившую иго Французскаго литтературнаго деспотизма, давно допытывавшуюся новаго основанія и начала для новой поэтической жизни. Не возможно не согласиться, что духъ, вющій въ произведеніяхъ Романтической Поезіи, ближе, и сродне съ духомъ настоящихъ временъ, чмъ тотъ, коимъ дышетъ Классическая древность, отдленная отъ насъ столь многими вками. Это естественно должно было усилить предрасположеніе къ Романтизму, въ предосужденіе и подрывъ ветхимъ правамъ опостылвшаго классицизма. Знамя возмущенія было поднято во имя Романтической Поезіи, какъ единственной хранительницы и наставницы истиннаго, доступнаго для соревнованія нашихъ временъ, изящества. Сіе возмущеніе, прикрывавшееся сначала благовидною корою любви и ревности къ поэтической свобод, превратилось скоро въ фанатическое изступленіе и прорвалось за предлы Германіи. Вся Европа взволновалась. И добро бы только т народы, на которыхъ тяготло чуждое Французское иго, приняли участіе въ сей революціи: сама Франція вооружилась противъ самой себя и добровольно приняла сторону измнившихъ ей мятежниковъ. Неблагодарная къ своимъ великимъ геніямъ, коихъ слав одолжена была вковымъ владычествомъ надъ Европою, она отрекается отъ должнаго имъ благоговнія и стыдится уже чести быть отчизной Корнелей и Расиновъ. ‘Долой, долой Классицизмъ! Мы Романтики!’ — Это есть любимый вопль, оглушающій нын самую родину Нео-Классическаго поэтическаго направленія. Тмъ не мене однако же, какъ во Франціи, такъ и въ другихъ странахъ, упитавшихся ея духомъ, остаются еще строгіе ревнители прежняго поэтическаго православія, защищающіе оное противъ дерзости и насилія мятежныхъ нововводителей, съ силою и упорствомъ, не меньше пламеннымъ. Отсюда вражда между Классицизмомъ и Романтизмомъ, коей намъ суждено быть печальными свидтелями. Что Нео-классическое направленіе Поезіи не иметъ правъ на безусловное владычество въ нашемъ поетическомъ мір, — сіе явствуетъ изъ ожесточенія, вспыхнувшаго повсюду противъ него. Но — послушаемъ и другой стороны враждебной!

Когда ревнители Романтизма, раскладывая предъ глазами нашими богатыя сокровища славимой ими Поезіи, приглашаютъ насъ любоваться прелестною печатью оригинальнаго изящества, на нихъ сіяющей кто осмлится отказать имъ въ должной справедливости? Не признавать и не чтить безграничной выспренности самодержавнаго духа, сего неистощимаго роскошествованія разобузданной фантазіи, сей безкорыстной расточительности разыгравшагося сердца, однимъ словомъ — сего, то плнительнаго, то величественнаго, выраженія преизбыточествующей полноты человчества, торжествующаго надъ природою, коимъ запечатлны оригинальныя произведенія Романтической Поезіи — значитъ обличать въ себ скудную и малую душу. Хотть привязать духъ человческій исключительно къ одной классической древности — есть тоже, что принуждать его сдлаться одноокимъ Цклопомъ. Но … по какому же праву можно будетъ уступить Романтической Поэзіи сію исключительность, оспориваемую столь справедливо у Поезіи Классической! Если послдняя, вопреки всмъ покушеніямъ и усиліямъ привить ее къ настоящей почв, не могла удачно приняться, на какомъ основаніи будемъ мы созидать увренность и надежду, что первая примется? Разв Романтическая Поезія, также какъ и Классическая сестра ея, выражаетъ не одну только половинную сторону человчества? Для ней верховнымъ первообразомъ изящества была внутренняя природа человческая, предоставленная одной себ, и сей первообразъ сручно было воплощать ей — въ бурномъ кипніи страстей или пламенномъ восторженіи чувствъ, свойственномъ Паладинамъ Романтическаго міра. Но сіи прекрасныя времена рыцарскаго одушевленія уже не существуютъ боле, он прошли, и прошли — невозвратно. Посему Романтическая односторонность, составлявшая тогда верхъ есетическаго достоинства, нын будетъ уже совершеннымъ анахронизмомъ. И дйствительно! Сіе беззаботное удальство, заставлявшее нкогда рыцарей мыкаться по блому свту и доискиваться приключеній, нын будетъ уже возбуждать не почтительное изумленіе и благоговйную любовь, но улыбку — сожалнія, если еще не презрнія. Сіи тоскливыя жалобы и грустныя томленія безутшной мечтательности скоре сами нагонятъ тоску, чмъ вымолятъ привтный отзывъ изъ оглушаемаго ими сердца. Если человкъ нын не такая уже неподвижная статуя, каковою представлялся онъ въ панорам Поезіи Классической, то конечно не такой же летучій змй — игралище буйныхъ вихрей необузданнаго произвола, носимое по безмрнымъ пустынямъ фантастическаго міра — каковымъ его изображала Романтическая Поезія. Отсюда изъясняется, почему въ наши времена страшные Радклифскіе Романы, изобилующіе всякаго рода приключеніями, располагаютъ къ звот, и даже самыя нжныя вздыханія Ламартина, растворенныя сладкою чувствительностью, скоро наскучиваютъ и утомляютъ. Сіи любопытные разсказы о дивахъ дивныхъ и чудахъ чудныхъ — о сильныхъ могучихъ богатыряхъ, коимъ море было по колно, о чернобровыхъ и черноглазныхъ красавицахъ, коихъ взоромъ угашался огонь и притуплялось желзо, о колдунахъ и колдуньяхъ, пошучивающихъ спокойно законами и порядкомъ Природы, о привидніяхъ и домовыхъ, разгуливающихъ безпрепятственно по кладбищамъ и старымъ замкамъ ночной порою — сіи разсказы совершенно другую имютъ цну, или лучше никакой не имютъ нын — когда назначаются уже не для того только, чтобы укорачивать длинные вечера скромной семьи суроваго Барона, уединяющейся въ стнахъ древней башни, которая составляетъ для ней кругозоръ всей знакомой вселенной. Сіи сладкія мечтанія восторженнаго сердца, плняющія насъ своею безъискусственною естественностію въ псняхъ Трубадуровъ, становятся приторными бреднями въ устахъ нашихъ вертопраховъ. Для того, чтобы воскресить нын снова Романтическую Поезію — надлежало бы измнить весь настоящій порядокъ вещей и воззвать къ жизни святую старину временъ среднихъ. Пусть повсятся опять высокія башни и грозные замки на неприступныхъ утесахъ, пусть поселится въ нихъ та-же скудость опытности и тоже обиліе простодушія, пускай станутъ снова протекать землю странствующіе рыцари обруку со скитающимися Трубадурами: тогда Романтическая арфа можетъ опять издавать подобные прежнимъ звуки и чаровать сердца съ равной силою. Иначе — она не достигнетъ до внутренняго слуха души человческой. Опытъ подтверждаетъ сіе многими примрами. Между памятниками старинной Испанской Поезіи — Романсъ, содержащій печальную повсть о граф Аларкос, отличается преимущественно прелестію простодушной естественности. Сія чудная повсть представляетъ несчастнаго мужа. который, въ силу узъ феодальной врности къ своему Государю, душитъ собственной рукой обожаемую жену, мать трехъ юныхъ дтей своихъ, вмст съ нею разливаясь въ слезахъ и разрываясь въ рыданіяхъ. Столь ужасное злодяніе, совершаемое въ простот сердца, обольщеннаго излишнею довренностію и слпою покорностію самому себ, представляетъ столь же глубоко трогательное зрлище, какъ и кровавый пиръ еста, приготовленный рукою несчастливца, осужденнаго быть пагубнымъ орудіемъ лютой необходимости неумолимаго рока. Но между тмъ сіе самое зрлище, установленное на сцен ныншняго театра однимъ новйшимъ Германскимъ поетомъ, возбуждаетъ ужасъ и негодованіе, разрушающее всю прелесть есетическаго наслажденія. Когда читаемъ еротическія мечтанія Петра Видаля, знаменитаго Прованскаго Трубадура, и вмст вспоминаемъ, что онъ нкогда, ради возлюбленной своей, называвшейся Люпою (волчицею), вздумалъ облечься въ волчью кожу и позволилъ себя травить собаками: это странная горячка, сопровождавшаяся бредомъ не въ словахъ однихъ, но и въ дйствіяхъ, насъ трогаетъ, поелику служитъ для насъ живымъ памятникомъ заблужденія, до котораго можетъ доводить изступленіе душу, предавшуюся безусловно самой себ. Случись подобное съ нашими мечтателями и плаксами мы пожмемъ плечами съ горькой улыбкою и пропишемъ несчастнымъ труженикамъ добрый приемъ лемерицы. Но, за чмъ ходить такъ далеко? Чудная судьба Графа-Фонъ Глейхена, соединеннаго, страннымъ стеченіемъ обстоятельствъ, съ двумя равно милыми и драгоцнными жёнами — подслушиваемая изъ устъ простодушнаго преданія, столь естественна, столь трогательна, столь даже назидательна, что мы очень легко можемъ понять, какимъ образомъ самъ Святый Отецъ ршился утвердить своимъ благословеніемъ сей необычайный союзъ трехъ сердецъ, отвергаемый обще принятымъ образомъ мыслей и обще установленнымъ порядкомъ. Тоже самое приключеніе, повторенное въ Гетевой Стелл, есть преступленіе, возмущающее и оскорбляющее душу! Такимъ образомъ, если кумирная неподвижность Кланической Поезіи не по духу нашихъ временъ, столь же мало сообразно съ нимъ и необузданное скаканіе Поэзіи Романтической. Распукленные Аламемноны не боле приторны, какъ и обмундированные Дои-Кихоты. И заставлять поэтическую фантазію безпрестанно скитаться со странствующими рыцарями по вертепамъ колдуновъ. страшилищъ и привидній — не мене безсмысленно и смшно, какъ принуждать ее вертться до упаду вокругъ Іліонскихъ стнъ и отпвать безконечную фамилію Атридовъ и Пріамидовъ.

‘Но’ — возразятъ намъ — ‘мы не требуемъ полнаго и совершеннаго возстановленія Романтической Поэзіи, каковою нкогда была она, мы требуемъ только соревнованія внутреннему ея духу!’ — Очень хорошо… Но что составляетъ этотъ духъ, по мннію самихъ хлопотуновъ. нашихъ? Безъ сомннія — изступленіе духа, необузданно роскошествующаго своею внутреннею жизнію до забвенія и пренебреженія законовъ осязаемой вещественности?… И это — не дурно! — Да позволено же будетъ намъ научиться отъ нихъ секрету — уловлять и оковывать сей духъ въ произведеніяхъ есетическихъ… нын!… Романтическая Поезія, во время своей жизни, имла передъ собою дйствительный міръ, коего живую душу составляла сія необузданная стремительность ширяющагося духа. Она была врнымъ ехомъ дйствительности, когда, растекаясь по безмрному океану человческой жизни, не поставляла себ никакихъ предловъ и отвергала всякую мру, прорывалась изъ всякаго порядка, посмевалась всякому устройству. Для ней вс изображаемыя ею блужденія и скитанія духа — имли важность естественности: и — само собою разумется, что изображая ихъ, она должна была сама блуждать и скитаться. Отсюда явствуетъ, что ея существенное назначеніе было — быть свидтельницею и исповдницею верховной свободы духа человческаго. Но — таково ли положеніе настоящаго міра, въ коемъ живемъ мы?.. Человкъ Классическій былъ покорный рабъ влеченію животной своей природы, человкъ Романтическій былъ своенравный самовластитель движеній своей природы. И тамъ и здсь упирался онъ въ крайности: или какъ невольникъ вещественной необходимости, или какъ игралище призраковъ собственнаго своего воображенія. Нашъ вкъ какъ будто соединяетъ, или по крайней мр стремится къ соединенію сихъ двухъ крайностей, чрезъ упроченіе, просвтленіе и торжественное, на олтар истинной мудрости, освященіе узъ общественныхъ. Человкъ, искусившійся въ школ кровавыхъ опытовъ, научился укрощать свою свободу силою сей же самой свободы и покаряться спасительному игу гражданскаго устройства, безъ всякой опасности для внутренняго своего достоинства. Нын онъ хочетъ быть рабомъ самого себя: и сіе-то рабство есть безусловное владычество, коего ничто возвышенне, ничто изящне, ничто святе измышлено быть не можетъ. Такимъ образомъ стремленіе къ установленію, возвышенію и просвтленію гражданственности составляетъ существенный характеръ періода, въ которомъ живемъ мы. Во времена первобытныя, человчество образовало собою семейство, во времена Классическія — мірской сходъ, во времена Романтическія станъ воинскій, въ наши дни хочетъ быть — истиннымъ гражданскимъ обществомъ. Но въ благоустроенномъ гражданскомъ обществ царствуетъ только свобода, управляемая разумомъ, и посему есть предлы, изъ которыхъ насильственно выбиваться не слдуетъ и не должно. И именно — гражданину настоящаго міра не слдуетъ сія неумренная расточительность вншней жизни по сил коей все Классическое бытіе рода человческаго было не что иное, какъ веселое пированіе въ роскошномъ лон природы, но съ другой стороны онъ не долженъ позволять себ и того бурнаго кипнія жизни внутренней, коимъ порваемый духъ Романтическаго міра необузданно скитался по распутіямъ мечтаній и призраковъ. Есть много вещей, коихъ не стыдилась простодушная Классическая древность, но о которыя нын претыкается краснясь чувство утонченное приличіемъ, равнымъ образомъ есть не мене и такихъ, кои составляли гордость и красу неугомоннаго Романтическаго міра: нын же — заклеймены поношеніемъ и отъявлены преступленіями, предъ судилищемъ законовъ и совсти. Сія непреломимая гордость души, не признающей надъ собою никакого владычества, именуется нын мятежничествомъ, сіе богатырское удальство, довряющее всякую прю и тяжбу ршенію сильной могучей руки, есть разбойничество, сія ненасытная алчность приобртеній, посмевающася правамъ собственности, носитъ имя грабительства, однимъ словомъ — сія самонравная покорность своимъ прихотямъ, мечтамъ и страстямъ, составлявшая душу временъ Романтическихъ, въ настоящія времена отчисляется къ преступному буйству. И между тмъ это суть прелести, коими возстановители Романтизма думаютъ прилакомить вкусъ, тупющій въ Нео-Классическомъ рабств! Кровь стынетъ въ жилахъ отъ ужасовъ, расточаемыхъ нын столь добродушною щедростію во имя Романтической Поезіи. Нтъ столь лютаго злодянія, которое признавалось бы недостойнымъ составлять узелъ или развязку поэтическаго произведенія, нтъ столь гнусной мерзости, которая бы считалась несовмстною съ прелестями есетическаго изящества. Даже невроятнымъ кажется, чтобы поема могла имть поэтическій цвтъ, если она не смочена кровью — чтобы зданіе ея было прочно, если оно не сооружено на черепахъ, подобно древнему Капитолію. Насилія, грабежи, разбои, убійства, братоубійства, отцеубійства, самоубійства — однимъ словомъ, вс неистовства. до какихъ только можетъ низвергаться человческая природа въ минуты преступнаго самозабвенія — составляютъ внецъ и украшеніе настоящей поэзіи, величающейся неправедно похищаемымъ именемъ Романтической. И если бы сіи мрачныя пятна, огрязняющія небесную чистоту безсмертной души, сохраняли по крайней мр свою отвратительную гнусность и безобразіе въ поэтическихъ изображеніяхъ!… Ничего не бывало!— Еще напротивъ — облекаясь всми прелестями есетическаго изящества, он представляются въ лживомъ соблазнительномъ свт, пагубно чарующемъ пылкую мечтательность и ярящемъ дикую чувственность. Кто не знаетъ ужасныхъ слдствій, порожденныхъ примромъ Гетева Вертера) Кому неизвстно бшеное сумасшествіе, возбужденное нкогда Шиллеровыми Разбойниками? И таковы ли должны быть плоды той высочайшей свободы, того торжественнаго вступленія въ зенитъ поэтической жизни, коимъ морочатъ простодушное легковріе проповдники новой поетической революціи? Это ли суть трофеи славной побды, которую настоящая мнимо-Романтическая Поезія присвояетъ себ съ дерзновенною гордостью надъ Классицизмомъ? Правда — ни чмъ столько не можетъ она доказать своей непримиримой ненависти къ Классической Поезіи, какъ подобною буйностью и кровожадностью. Древняя Классическая Поезія, самаго нжнйшаго дтства, была наставницею добродтели и установительницею благочинія.

Сначала смертные какъ зври обитали,

Скитаясь по лсамъ, другъ друга пожирали.

Орфей, превыспреннихъ посланникъ и пвецъ,

Извлекъ огонь любви изъ каменныхъ сердецъ!..

Скала, бездушной дубъ, хищеньемъ тигръ живущій

Склонялися на гласъ, въ пустын вопіющій.

Сталъ пастырь, Амфіонъ, для Кадмовыхъ племенъ

Граниты горъ собралъ въ громады пышныхъ стнъ!..

Такъ гласитъ о первыхъ начаткахъ Классической Поезіи преданіе, подслушанное Гораціемъ {Перев. А. . Мерзлякова.}. Наши ныншніе Романтическіе пвцы, кажется, нарочно усиливаются разметать снова сіи граниты и разогнать людей опять по пещерамъ и лсамъ, для блаженнаго сожительства съ дикими зврями. Какъ будто общественная жизнь не есть состояніе, единственно достойное высокаго бытія человческаго! какъ будто повиновеніе законамъ, кои сама же природа изрекаетъ устами разума, насилуетъ истинную свободу духа! какъ будто предлы благочинія и добродтели слишкомъ тсны для того, чтобы сила творческая могла ими ограничиваться, не задыхаясь! Напрасно вопіютъ поборники лже-Романтическаго раскола: ‘мы живописцы Природы: и хотимъ живописать всю ее! Ничто естественное не зазорно!’ Сей поэтическій цнизмъ тогдабъ только могъ быть допущенъ, когда бы Поезія была не боле, какъ раболпная подражательница и спищица природы. Но сія первородная дщерь безсмертнаго духа, по сознанію самихъ раскольниковъ, есть священнослужительница вчнаго изящества. Вс произведенія ея должны быть ознаменованы таинственною печатію божества, предъ олтаремъ коего она священнодйствуетъ. Что же есть изящество, какъ не всесовершеннйшая гармонія? И какая гармонія можетъ быть подслушиваема въ буйныхъ вихряхъ неистовыхъ страстей, задушающихъ обуреваемую ими душу? Говаривалъ бывало, какъ сказываютъ, Сократъ, что — если бы добродтели благоугодно было облечься въ человческій образъ: ея небесная красота привлекла бы къ себ всеобщую любовь смертныхъ. Что же должно думать о порок? что — о преступленіяхъ…? Да и сверхъ того не есть ли явная клевета и несправедливость — взводить на природу человческую, что будто въ ней добро точно также поглощается и исчезаетъ во зл, какъ обыкновенно малюется въ ныншнихъ Романтическихъ вывскахъ? Не льзя конечно оспоривать, что человкъ поползновенне и успшне на дурное, чмъ на хорошее, но чтожь изъ етаго? Тмъ большая честь и слава будетъ принадлежать творческому искусству, если оно, волшебнымъ жезломъ своимъ, станетъ возстановлять сію блаженную гармонію человческаго организма, которую рушатъ буйные порывы развращенныхъ прихотей. Искусство должно быть живымъ зерцаломъ природы, но природа человческая, какъ совершеннйшее дло зиждительныхъ перстовъ верховнаго всехудожника, такъ устроена, что вс частныя ея разногласія и перекоры спасаются во всеобщей гармоніи великой драмы судебъ человческихъ. Дло было бы другое. еслибъ Поезія смогла окинуть однимъ всеобъемлющимъ взглядомъ весь безпредльный океанъ человческой жизни и умстить въ рамы одной великой поетической картины. Тогдабъ невозбранно было ей передавать со всею точностію и т пятна, коими загрязнена она отъ собственныхъ рукъ человческихъ. Но это безконечно превышаетъ мры силъ сотвореннаго духа. Ему предоставлено не боле, какъ только обмокать перстъ въ сію безпредльную пучину и собирать по каплямъ въ поэтическихъ произведеніяхъ. За чмъ же долженъ онъ преимущественно обращаться къ однимъ только мутнымъ, грязнымъ и прогорклымъ затонамъ, вмсто чистыхъ, прозрачныхъ, хрустальныхъ струй, въ коихъ рисуется ясно голубое небо и играетъ весело золотой лучь солнечной? Не ужели высокое достоинство человческое, коего Поезія должна быть провозвстницей, померкаетъ и тускнетъ для очей генія, когда облекается истиной и добродтелью? Человкъ тогда только истинно достоинъ самого себя, когда, разгадывая тайну своего существованія, самозаконною силою свободы своей порабощаетъ себя въ повиновеніе законамъ разума, которое собственно и составляетъ истинное самодержавіе. Сіи-то самые узы, кои онъ свободно возлагаетъ на себя, обращаются для него въ орудія всемогущества, коему смиренно покаряется вся природа. И сколь прекрасное, сколь величественное, сколь божественное зрлище представляетъ сильный и мощный сею духовною крпостію мужъ, для котораго ничто вс ужасы, коими грозныя силы природы преслдуютъ боязливыхъ рабовъ собственнаго своего произвола, ничто вс обаянія и прелести чувственности, мятущейся противъ спасительной власти разума, котораго — ни надежды, ни страхи, ни бури собственныхъ страстей, ни гроза чуждаго могущества, ни любовь, ни ненависть, ни честь, ни безчестіе, ни жизнь, ни смерть — не могутъ сдвинуть со стези, однажды имъ избранной, при свтломъ взор на небо!… Таковое состояніе есть по истин торжественнйшее проявленіе человческой жизни, единственно достойное поэтическаго воспроизведенія, а не т жалкія и отвратительныя судороги бытія человческаго, коими угощаютъ нын во имя Романтизма! — пусть престанетъ даже. на судъ сама Романтическая Поезія: она обличитъ и сомнетъ похитительницу, украшающуюся теперь ея именемъ. Какое безпредльное различіе! Наша Романтическая Поезія есть настоящее лобное мсто — настоящая торговая площадь. Одинъ поэтическій взмахъ проливаетъ нын боле крови, чмъ грозная муза Шекспира во всхъ своихъ мрачныхъ произведеніяхъ: самъ Аретинъ закраснлся бы, глядя на безпутство и наглость, обнажающую себя столь незастнчиво на торжищахъ литтературнаго ныншняго міра. Да и притомъ — разв эта зловщая мрачность, услаждающаяся одними кровавыми жертвами, составляетъ высочайшее достоинство котурна Шекспирова? И Аретиновы ли кощунства даютъ право называть Романтическую Поезію — училищемъ людскости и зеркаломъ развитія внутренней человческой жизни? Совсмъ напротивъ. Кровожадная дикость Британскаго пвца была не что иное, какъ печальная тнь вка, въ коемъ сила духа, предоставленная самой себ, клокотала и клубилась, не презирая, а не зная границъ, поставляемыхъ законами чувства нравственнаго, и безчиніе Итальянскаго шалуна извинительне было въ т времена, когда кругъ общественныхъ отношеній не былъ еще столь строго округленъ приличіями образованнаго тона. Кудажь какъ приятно видть нын нашу Поезію, добивающуюся имени Романтической чрезъ постыдное подбираніе изгаринъ и поддонковъ Романтическаго духа! Лучше несравненно оставаться ей по прежнему въ работномъ подражаніи Классицизму, чмъ предаваться столь безпутному своеволію. Мы охотне позволимъ неподвижнымъ статуямъ, выписаннымъ изъ древняго міра, истязывать слухъ нашъ чиннымъ разглагольствіемъ, чмъ представлять взорамъ нашимъ жизнь человческую въ столь ужасныхъ конвульсіяхъ, или съ толь отвратительными гримасами. Это природу человческую не возвышаетъ, а унижаетъ, не просвтляетъ, а омрачаетъ, не славитъ, а безчеститъ! Таковой преступной дятельности — бездйственная косность достойне, таковой безумной свободы — безмысленное невольничество честне, таковой срамной жизни — смерть безчувственная славне!

Въ какую бездонную пучину ужасныхъ мраковъ можетъ низвергнуться даже великій геній, попустившій овладть собой таковому лже-Романтическому неистовству: тому поистин изумительный примръ представляетъ знаменитый Байронъ, слава коего оглашаетъ донын, хотя и не благовстительно, всю литтературную вселенную. Сей дивный мужъ, снабженный необычайною силою духа, но не умвшій осилить и, такъ сказать, осадить ее и удержать въ собственныхъ границахъ, кажется, поставленъ въ зловщее знаменіе міру, для указанія: что значитъ сила мощная, но слпая — не пригвожденная ни къ какой тверди, не тяготющая ни къ какому солнцу. Запавши въ безпредльную глубь собственнаго своего бытія и весь поглотившись самимъ собой, онъ представляетъ плачевный образецъ того всегубительнаго егоизма, который, ярясь на все, добирается наконецъ до себя самаго, и истеребивъ собственное бытіе, низвергается съ шумомъ въ мрачную бездну ничтожества. Ибо таково свойство и устроеніе нашего духа, что онъ, существуя самъ чрезъ себя и дйствуя изъ самого себя, тмъ не мене долженъ постоянно прикрпляться, силою незыблемаго тяготнія, къ высшему неподвижному средоточію, если не хочетъ потеряться въ пустот мрачной и безпредльной. Сіе неподвижное средоточіе, сіе верховное свтило, сіе вчное солнце, окрестъ коего долженъ онъ неуклонно вращаться, есть Безконечное: поколику оно проявляется въ дивномъ зданіи вншней Природы или въ таинственномъ святилищ самаго духа человческаго. Сил творческой должно оно предноситься въ боле или мене ясномъ предощущеніи, какъ отршенное начало и вчная первосущность Изящества, коего она должна быть воспроизводительницей: и сіе предощущеніе есть основаніе есетической религіи, безъ которой никакая Поезія неудобомыслима. Душу сей религіи составляетъ благоговйная любовь къ Безконечному, силою коея совершается блаженное сочетаніе между Имъ и творящимъ духомъ — благодатное начало всхъ истинно изящныхъ и высокихъ произведеній. И сію-то любовь Поезія Классическая обращала на вншнюю природу, въ коей видла высочайшую представительницу безпредльнаго Изящества, тогда какъ Романтическая Поезія посвящала ее человчеству, которое для нея было чистйшимъ зерцаломъ Красоты безконечной. Но духъ человческій всегда и везд, а посему и въ есетическомъ полудн своей жизни, рдко ограничивается златою срединою: онъ протекаетъ предлежащее ему поприще — все, отъ края до края, не утомляясь. Отсюда — въ обоихъ періодахъ мужества человческаго, Классическомъ и Романтическомъ, если существовали души рьяныя и пламенныя, расточавшія святую любовь къ Безконечному до сладострастнаго изнеможенія въ чувственныхъ наслажденіяхъ конечными его образами, то съ другой стороны не было также недостатка въ умахъ строптивыхъ и мрачныхъ, кои, разочаровавшись въ своихъ, нжнйшихъ привязанностяхъ, остывали до ненавистнаго ожесточенія противъ всхъ прелестей, коими красуется бытіе, какъ отблескъ вчныя жизни. Таковъ былъ въ Классической вселенной — Лукрецій, коему Романтическій міръ можетъ противупоставить своего Юнга. Оба сіи мужа стоятъ на праг міровъ, къ коимъ принадлежали, и какъ будто отпваютъ гаснущую ихъ жизнь унылымъ надгробнымъ воплемъ. И именно — первый разоблачаетъ Природу вншнюю отъ всхъ ея украшеній и прелестей и указываетъ подъ ними трупъ вчно тлющаго бытія, между тмъ какъ послдній разочаровываетъ жизнь человческую въ собственныхъ глазахъ ея и отъявляетъ ее суетнымъ бореніемъ со всепожирающей смертью. Сколь ни сильно господствовало въ нихъ столь превратное направленіе, никогда однако не доводило оно ихъ до совершеннаго изступленія изъ своей орбиты и совершеннаго отторженія отъ верховнаго средоточія, за которыми неминуемо должно было бы слдовать низверженіе въ мрачную бездну есетическаго нигилизма. Сія ненависть, которою, повидимому, заклялся первый къ вншней природ, а послдній къ человчеству — есть не что иное, какъ негодованіе обманутой привязанности, и слдовательно — та-же самая любовь, преломленная горькими опытами. И тотъ и другой остался посему вренъ своей сфер, если уже не по живому влеченію сердца, то по крайней мр по естественному тяготнію несовращеннаго разума. И именно — первый приютился въ лон Епікурейской безпечности, огражденной філософическими забралами, тогда какъ послдній прибгнулъ подъ благодатную снь Религіи, освщенной лучезарнымъ сіяніемъ живой вры. Не такъ совсмъ идутъ дла во дни наши, столько же чуждые філософической твердости, сколько и Хрістіанскаго смиренія. Нын — когда духъ человческій, отрекаясь отъ сыновней любви къ Безконечному, предается весь самому себ — онъ обрекаетъ себя въ добычу неумолимому егоизму, который, изощряя жало свое на все сущее, погребаетъ наконецъ самое Я свое подъ развалинами подкопаннаго имъ бытія и гибнетъ въ бездонной пучин мрачнаго ничтожества. Таковое поэтическое отступничество въ наши времена породило въ области подновленнаго Классицизма — Вольтера, въ области же обмоложеннаго Романтизма — Байрона. Сіи дв зловщія кометы, производившія и производящія досел столь сильное и столь пагубное давленіе на вкъ свой, не смотря на ихъ видимое другъ отъ друга различіе, отсвчиваютъ мрачное пламя одной и той же есетической преисподней. Кощунъ Французскій представляетъ печальное зрлище духа, который, прорвавшись вн себя, на безбрежный океанъ бытія, и не имя предъ очами путеводительной звзды, коей могъ бы ввриться — закруживается и начинаетъ вымещать свое безприютное скитаніе шутовскимъ глумленіемъ и арлекинскими выходками противъ всего, что ни попадается подъ руки. И такъ имъ выражается не что иное, какъ уродливое искривленіе отпадшаго Классическаго духа. Въ свою очередь, Британскій ненавистникъ показываетъ ужасный примръ души, которая, закатившись въ безпредльную бездну самой себя и не воздерживаясь тяготніемъ къ единому вчному средоточію жизни, обрушивается собственною своею тяжестію глубже и глубже до тхъ поръ, пока, оглушенная безпрерывнымъ риновеніемъ, ожесточается злобною лютостію противъ всего сущаго и изрыгаетъ собственное свое бытіе въ святотатскихъ хулахъ, съ неистовыми проклятіями. Такимъ образомъ онъ представляетъ судорожную агонію Романтической жизни. Зрлище по истин ужасное! Подобно созданному имъ Кашу, онъ шатается стнью по мертвымъ костямъ бытія, изъ которыхъ самъ высосалъ сокъ жизни — не обртая нигд спокойствія и отрады — язва Природы, ужасъ человчества — ненавидящій землю, отверженный небомъ! Настоящій Клопштоковъ Андрамелессъ,

…Божества, сатаны и людей ненавистникъ!

Справедливо посему величается онъ самъ, даже отъ своихъ соотечественниковъ — именемъ Сатанинскаго! Для Байрона вселенная есть не что иное, какъ мрачная юдоль вчной ночи, по которой печально скитаются блдные призраки, то цпеня отъ смертнаго хлада, то сожигаясь въ губительномъ пламени, на минуту вспыхивающемъ и опять угасающемъ. Жизнь человческая есть кровавое пиршество, отравленное адскою желчію смерти и отбиваемое другъ у друга съ свирпымъ остервененіемъ тнями, томимыми лютою алчбою. И столь отвратительнымъ зрлищемъ любоваться и заставлять любоваться другихъ — можетъ ли сердце, сотканное изъ плоти человческой и облитое кровью человческой?.. По истин — сатанинское ожесточеніе потребно для того, чтобы, заволокши прекрасный Божій свтъ могильною мглою, святотатски угашать играющіе на немъ лучи вчнаго Изящества, и, съ завидливымъ черножелчіемъ, услаждаться возсозиданіемъ того ужаснаго хаоса, изъ котораго творческой рук верховнаго Всехудожника благоугодно было воззвать сію велелпную вселенную. Сей страшный міръ что иное есть, какъ не образъ той

Безъ неба, свта и свтилъ,

Безъ времени, безъ дней и лтъ,

Безъ промысла, безъ благъ и бдъ,

Ни жизнь, ни смерть — какъ сонъ гробовъ,

Какъ океанъ безъ береговъ,

Задавленный тяжелой мглой,

Недвижный, темный и нмой —

мрачной преисподней, которую благочестивая вра ужасается сртать вн блаженныхъ ндръ Безконечнаго? Сіе ужасное зрлище крушащихся другъ объ друга солнцъ, — звздъ, срывающихся съ низпровергнутой тверди, — міровъ, разметываемыхъ обломками по пустынямъ воцаряющагося ничтожества — не есть ли предображеніе тхъ грозныхъ сумерокъ великаго дня бытія, за которыми должно послдовать адское безмолвіе вчной смерти? И Поезія — сія святая дщерь небесъ и служительница вчнаго Изящества — должна ли пугать насъ столь чудовищными призраками? Какую прелесть могутъ они имть для насъ — сотворенныхъ не для тмы, но для — свта, не для смерти, но для — жизни, не для ада, но для — неба? Правда, не возможно отказать въ удивленіи — сей неукротимой гордости и непреломимой сил духа, который, въ отпаденіи своемъ отъ безконечнаго начала жизни, предваряетъ ожидающую его гибель силою своей фантазіи, и, увлекая за собой въ нее все, радуется лютою радостію всеобщему разрушенію. Но сіе удивленіе есть то же самое, которое восхищаетъ у насъ — Сатана Мильтоновъ! И — богъ да сохранитъ насъ отъ искушенія принимать сіе удивленіе за приглашеніе и возбужденіе къ соревнованію!.. Даже должно еще приписать достоинству Природы человческой то, что она слишкомъ скупа на подобныя грозныя дива и рдко — очень рдко низпадаетъ столь глубоко. Байронъ, въ настоящія времена, есть единственный въ своемъ род. Самъ огнедышущій Жан-Полъ Рихтеръ, клокочущій не мене губительною лавою жизни, пожирающей саму себя, никогда не низвергался до столь ужасной глубины и не предавался столь неистовому ожесточенію противъ бытія невиннаго. Туманы метафзической атмосферы, составлявшей его постоянное, любимое жилище, удерживали его своею мрачною густотою и не попускали ему низринуться въ бездну чудовищнаго ничтожества, подъ нимъ зіявшую. По сему-то самъ онъ возсдитъ всегда незыблемый на обломкахъ разметаннаго имъ бытія, и — представляетъ собою живый образъ Абаддоны, вылетающаго изъ дыма треснувшей планеты, о которую мнилъ онъ сокрушить свое тягостное безсмертіе. И ежели подобныя зловщія явленія, коими сама Природа разраждается, какъ бы не хотя, возбуждаютъ въ насъ только ужасное удивленіе, что должны мы чувствовать, глядя на безсмысленное стадо подражателей, передразнивающихъ сіе дивное безуміе съ жалкимъ умысломъ? Смхъ или горе должны возбуждать въ насъ эти суетливые рои ничтожныхъ пгмеевъ поэтическаго міра, толкущіеся въ лучахъ славы Байроновой, подобно весеннимъ мошкамъ, и — ихъ пискливыя жалобы и кислыя гримасы на все, не исключая — своей человческой природы? О времена! о нравы! Нкогда божественный Платонъ не могъ нахвалиться тмъ, что имлъ счастіе родиться человкомъ: наши ныншніе Байронисты ни чмъ столько не брезгуютъ, какъ своимъ человчествомъ, и воздыхаютъ завистливо о блаженномъ состояніи зврей, растній и камней, не тяготящихся бременемъ разумной жизни. О когда бы исполненіе столь безумныхъ желаній положило конецъ безчестію, наносимому столь несмысленно и неблагодарно человческой природ!.. Истинно если безсмертіе доступно еще до чувствованій скорби — сколько крушиться должны величественныя тни Дантовъ, Кальдероновъ и Шекспировъ при вид безумія, совершаемаго, во имя ихъ, со столь невжественною самоувренностію, и собирающаго еще похвалы и рукоплесканія, на зло имъ самимъ и ихъ великимъ предшественникамъ!

(окончаніе слдуетъ).

О настоящемъ злоупотребленіи и искаженіи Романтической Поезіи.
(Окончаніе).

Мене негодованія, но не боле извиненія заслуживаютъ фигляры, кои думаютъ воскресить Романтическую Поезію въ Китайскихъ тняхъ мертвецовъ и привидній. Въ наши времена это фокусничество еще обыкновенне сумазброднаго выкликанья Байронистовъ. Не умя иначе зазвать на себя вниманіе, пвцы наши укутываются ночными мраками, заводятъ знакомство съ колдунами и вдьмами, шарятъ на кладбищахъ, перетряхиваютъ истлвшіе остовы, однимъ словомъ, растревоживаютъ всю бсовщину, дабы взять по крайней мр испугомъ, когда не беретъ сила. Оно конечно и легче! Дозволяя колдунамъ, мертвецамъ — а по нужд и самимъ чертямъ — хозяйничать въ своихъ вымыслахъ, можно очень обходиться безъ познанія о Природ и о человк, изъ котораго, въ силу понятія объ Изящныхъ Искусствахъ, слдовало бы развивать всю ткань поэтическихъ произведеній. Выгода не маловажная для тхъ, кои, на боку лежа, затваютъ прослыть поэтами! Нужно только зажиточное воображеніе — для того чтобы измыслить тысячи дивъ и страшилищъ одно другаго уродливе, одно другаго чудовищне: и никто не властенъ требовать отчета, почему сіи призраки соплетены такъ, или иначе, ибо они принадлежатъ не къ тому бдному міру, который мы заселяемъ и котораго законы можемъ подвергать строгимъ и точнымъ выкладкамъ. Но — за чмъ же это чернокнижіе величать Романтическою Поезіею?… Конечно не льзя оспоривать, что Романтическая Поезія дйствительно любила строенія чаръ и пированія тней, но он составляли для нея положительный догматъ не только есетическаго, но и — религіознаго врованія. И такъ пользовалась она ими не какъ художественными средствами развитія поэтической жизни, но какъ вещественными суставами, коими, въ очахъ ея, слплялися дйствительно между собою звенья, образующія естественный порядокъ вещей. А этого-то именно въ настоящія времена нтъ… да и — быть не можетъ! Одни только дти у насъ нын врятъ сказкамъ о духахъ и мертвецахъ — изъ добродушной довренности къ своимъ нянямъ и кормилицамъ. И ежели обветшалая рухлядь древней Классической Мологіи, обносящаяся въ устахъ ныншнихъ краснобаевъ, безъ внутренняго религіознаго убжденія, возбуждаетъ скуку и звоту, какимъ образомъ можно предполагать, чтобы гораздо нелпйшія и безсмысленнйшія бредни, кои взрослымъ стыдно даже и слушать, могли имть для насъ большую занимательность? Особенно же, когда имъ не достаетъ и той прелести, коею увнчаны цвтущіе сны Классической Мологіи? .. Безъ сомннія — для неразвращеннаго еще искусственной прихотливостью чувства несравненно занимательне прекрасное изображеніе румяной Авроры, оставляющей стыдливо шафранное ложе Тифона и отрясающей съ золотыхъ кудрей, развваемыхъ дыханіемъ утренняго зефира, младый свтъ на пробуждающуюся землю — хотя оно нын есть не боле, какъ риторическая фигура — чмъ ужасное зрлище отвратительныхъ оргій, праздмуемыхъ въ полуночной мгл оборотнями и мертвецами, на пустынныхъ кладбищахъ, среди желтыхъ костей и блыхъ череповъ, съ змями и жабами. Фантазіи, обрекающей себя служенію чистыхъ Музъ, извинительне — дорываться вдохновенія въ давно уже изсякшемъ источник Іппокрены, чмъ почерпать оное въ отвратительномъ горшк, приготовляемомъ гнусными вдьмами въ роковую субботнюю полночь. Здравый вкусъ слдовательно долженъ быть снисходительне къ Нео-Классическому педантизму, не смющему пошевелиться безъ чиновнаго воззванія Піерідъ и Каменъ, чмъ къ Лже-Романтической ипохондріи, для которой высочайшая степень поетическаго торжества состоитъ въ неистовомъ ликованіи съ мрачными призраками въ преисподней мгл тней. Какимъ темнымъ пятномъ было бъ меньше въ Орлеанской Двственниц Шиллера, еслибъ этотъ Черный Рыцарь, укутанный адскимъ сумракомъ, не вторгся внезапно, подобно зловщему облаку, для омраченія свтлой лазури небесъ, подъ которыми совершается святое таинство чуднаго искупленія Франціи! И очень, очень сомнительно — мене бъ ли имлъ поэтическаго достоинства пресловутый Фаустъ Гете, когда бъ боле былъ естественъ, и слишкомъ ли много потерялъ бы есетической прелести, если бъ поступился нсколько своею излишнею короткостью съ чертями и вдьмами! Океанъ жизни человческой самъ въ себ такъ глубокъ и неистощимъ, что вдохновенію поетическому представляетъ безконечное поприще, на которомъ оно можетъ собирать роскошную жатву, столь же мало имя нужды забиваться въ преисподнюю пучину адскихъ мраковъ, какъ и залетать на увядшія давно вершины состарвшагося Олімпа.

И такъ призракъ только одинъ Романтической Поезіи — и притомъ самый безобразнйшій — представляютъ намъ стиходи, иждивающіе богатства воображенія на возбужденіе сатанинскихъ ужасовъ или бсовскихъ страхованій. Чтожъ теперь остается еще сказать о той поэтической свобод, коей возстановленіе и утвержденіе добывается нын подъ именемъ Романтизма?.. Не льзя конечно отрицать, что рабское ярмо Французскаго вкуса, возлагаемое на Поезію, во имя Арістотеля и Буало, насилуетъ ея истинное достоинство и посему отнюдь не можетъ и не должно быть терпимо.

Поетъ и живописецъ въ вол,

Что могутъ выдумать, что въ умъ придетъ писать!

Кто споритъ? Кто дерзнетъ права сіи отнять ¹)?

¹) Horat. de Arte Poёtica— по переводу А. . Мерзлякова.

Подобно какъ Природа въ произведеніяхъ своихъ безконечно разнообразна и безусловно самовластна: точно такъ и Поезія — ея соревновательница и содйственница. Свобода — высочайшая свобода — составляетъ ея необходимую стихію, безъ которой она превращается въ мертвое механическое ремесло пустозвучнаго рифмотворства. Но та ли это свобода, о которой проповдуютъ намъ лжеромантическіе гаеры?… Это не свобода мудрая и благодтельная, состоящая въ неукоснительной покорности вдохновенію просвтленнаго умомъ генія, но пагубное безначаліе — истинной свободы растлніе, обреченіе на позорное рабство своевольному буйству — въ перекоръ уму и въ гибель воображенія!… И именно — имъ хочется, чтобы Поезія не ограничивалась никакими предлами, не вдала никакихъ законовъ, не подчинялась никакимъ правиламъ. Какъ будто бы искусство можетъ быть удобомыслимо безъ органическаго законоположенія! Какъ будто бы Природа, коей оно соревнуетъ, не есть вчный порядокъ, развивающійся по непреложнымъ законамъ!… Порабощать силу генія какому-нибудь кодексу, хотя бы онъ былъ освященъ авкторитетомъ многихъ столтій — Фебъ да сохранитъ насъ! Тмъ не мене однако — мы не можемъ позволить ей и блуждать по распутіямъ своевольства безъ всякаго вниманія и уваженія къ кореннымъ законамъ поэтическаго благоустройства!… Странное дло! Искусство, коего отличительное характеристическое свойство состоитъ въ гармоническомъ сочетаніи звуковъ по законамъ соразмрности — можетъ ли позволять внутреннему своему духу обходиться безъ того, что такъ строго соблюдаетъ во вншнихъ формахъ? Къ чему послужитъ ему сія механическая просодія словъ — безъ органической, такъ сказать, просодіи самыхъ образовъ, коихъ слова составляютъ только кору и оболочку? Позволительно ли тмъ, кои мастерски умютъ оковывать звуки мелодической мрой — не умть внести стройный порядокъ умственной связи въ составъ своихъ мыслей? Прилично ли тмъ, коихъ языкъ боится оскорбить слухъ малйшею шероховатостью, издваться умышленно надъ законными требованіями здраваго разума и добраго вкуса?… Больно, очень больно видть — когда самъ великій Гете, увлеченный злоупотребленіемъ поэтической свободы, унижается до такой степени, что въ фантасмагорическихъ епізодахъ своего Фауста не стыдится изображать такія фзическія дйствія, для которыхъ скромный языкъ не иметъ пристойныхъ наименованій. И какъ странно, какъ досадно слушать даже Байрона — когда онъ, въ своемъ Дои-Жуан, ни думано, ни гадано, прерываетъ вдругъ нить повствованія, и забывши героя своего въ Кадикс, обращается стремглавъ къ Парнассу съ неждаными привтствіями и воззваніями: и это — только потому, что въ то время, когда онъ слагалъ сію каррикатурную Одссею, плывучи по Архіпелагу — ему случилось завидть вершины сей знаменитой горы въ поэтическомъ отдаленіи!… Здравый вкусъ долженъ быть стражемъ и учредителемъ генія, если онъ не хочетъ обратиться въ мощь слпую и дикую, но вкусъ есть не что иное, какъ верховный строитель поэтическаго правосудія, долженствующаго основываться на законахъ твердыхъ и непреложныхъ. Его власти не отрицала и Романтическая Поезія, во имя коей ниспровергается нын вся есетическая управа. Напрасно какой-нибудь Викторъ Гуuо, съ гордымъ самодовольствіемъ, побрякиваетъ словами Лопе-де-Веги, говорившаго о себ, что онъ запираетъ правила за шесть ключей, когда сбирается писать комедію {Cromwell par Victor Hugo. Prface.}. Это — иронія, которой съ лукавства притворяется онъ не понимающимъ: ибо въ противномъ случа — для чего бы ему не присовокупить и слдующихъ стиховъ Испанскаго Поэта, въ коихъ сей послдній шутя признается, что онъ, въ то же самое время, выгоняетъ обыкновенно Плавта и Теренція изъ своей бібліотеки, дабы не имть въ нихъ живой предъ глазами улики: поелику истина и изъ мертвыхъ книгъ вопіетъ неумолчно {Lope-de-Vega. Arte nuevo de hacer Comedias en este tiempo.}?… Да и пусть бы таково было дйствительно мнніе великаго Кастильца, почему жъ оно должно имть для насъ обязательную важность, которая у всхъ другихъ оспоривается? Разв мене рабства въ слпой привязанности къ Лопе-деВег, чмъ въ благоразумномъ слдованіи мудрымъ совтамъ Арістотеля или Горація? Сей Князь Испанскаго Театра всегда достоинъ удивленія, но не всегда — подражанія: ибо, по несчастію, очень часто доказываетъ, что онъ боялся Ллавта и Теренція не безъ основанія, и что правила искусства, въ коемъ онъ подвизался, если не были нарочно замыкаемы имъ за шесть ключей, то по крайней мр были не рдко забываемы и пренебрегаемы въ необузданныхъ замашкахъ разыгравшейся фантазіи. Кстати, очень кстати будетъ здсь повторить золотое изреченіе добраго старика Горація:

Сила безумная рухнетъ собственной тяжестью!

Кроткую силу Безсмертные сами лелютъ!

Но — ненавидятъ строптивую дерзость,

Замысловъ буйныхъ игралище! ¹)

¹) Horat. Lib. III, Od. IV.

Теперь явно, что вс зати поетическихъ мятежниковъ нашихъ временъ, прикрываемыя именемъ Романтизма, клонятся къ искаженію добраго вкуса и развращенію силы творческой. И между тмъ — ядъ сей распространяется всюду съ неимоврною быстротою. Что можетъ быть поставлено ему противуядіемъ — дйствительнымъ и цлебнымъ?… Ни что, кром возвращенія къ тщательному и благоговйному изученію священныхъ памятниковъ Классической древности: разумется — не въ поддльныхъ Французскихъ слпкахъ, но — изъ самыхъ чистйшихъ оригинальныхъ источниковъ. Ибо гд инд можно найти сію ясную свтлость ума, сію благоразумную скромность воображенія, сію мудрую любовь къ порядку и стройности, сію круглоту и соразмрность роскошныхъ образовъ, сію прелесть мощнаго, богатаго и ограненнаго со всхъ сторонъ языка, которая сіяетъ въ безсмертныхъ твореніяхъ Грековъ и Римлянъ — свтомъ, понятнымъ для всхъ вковъ и народовъ?… Ихъ внимательное созерцаніе восторгаетъ чистую и ясную душу къ высокимъ помысламъ и научаетъ воплощать ихъ въ достойныхъ образахъ, согласно съ непреложными законами изящества, которое возвщаютъ сами столь выразительно и торжественно. Сама даже Романтическая Поезія, какъ мы уже видли, не прежде достигла высочайшей степени своего совершенства, какъ воспрянувъ изъ мраковъ всеобщаго невжества и варварства къ ихъ созерцанію и упившись до пресыщенія лучезарнымъ сіяніемъ, ими проливаемымъ. И не по чему другому, не смотря на безпрестанное измненіе духа временъ и народовъ, везд и всегда изученіе Классической древности поставлялось во главу угла умственнаго и нравственнаго образованія юношества, какъ первоначальная стихія питанія развиваемой духовной жизни. Это очень естественно! Кто хочетъ изучать прелести, коими убирается предъ очами нашими ликъ Природы — пусть любуется ею въ часъ полудня, когда она расцвчена роскошнымъ сіяніемъ лучезарнаго солнца, прежде нежели отважится, въ глубокомъ полночномъ безмолвіи, скользить взорами по вроломной позолот луннаго колеблющагося мерцанія! Переводя эту аллегорію на прозаическій языкъ, мы можемъ представлять себ Поезію Классическую, какъ ясный полдень, а Поезію Романтическую, какъ глубокую полночь. Тамъ все свтло, здсь тускло, тамъ все осязаемо, здсь неуловимо: тамъ все выпуклено въ рзкихъ округлостяхъ, здсь теряется въ двуличневой перспектив, тамъ жизнь играетъ, здсь грезитъ, тамъ красота свтитъ, здсь отливается: туда слдовательно должны мы обратиться и тамъ учиться искусству наслаждаться сокровищами вчнаго Изящества безъ расточительности и скупости. И да будутъ намъ побужденіемъ и примромъ великіе мужи, коими времена наши достойно хвалятся! Да будетъ выспренній Клопштокъ, который столь глубоко былъ проникнутъ любовію и уваженіемъ къ Классической древности, что, для сооруженія великаго своего творенія, посвященнаго высочайшему таинству высочайшей Религіи, не нашелъ другаго достойнйшаго рма, кром подслушаннаго имъ изъ устъ Гомера и Виріилія! Да будетъ неистощимый Гете, коего Іфгенія представляетъ живый опытъ, сколь досыта былъ напитанъ онъ духомъ древняго міра и сколь мастерски умлъ воспроизводить оный въ собственномъ дух! Да будетъ великій Шиллеръ, посвятившій начатки своего юнаго генія изученію, усвоенію и перенесенію на родную почву отечественнаго языка — памятниковъ Классической древности, и признающійся, что знакомство съ Шекспиромъ начато имъ уже довольно поздно, въ зрломъ возраст! Знаемъ мы и причину, по которой сіи великіе образцы возбуждаютъ между нами столь мало соревнователей. Изученіе древности сопряжено со многими — и притомъ слишкомъ тягостными — трудами. Оно требуетъ познанія двухъ Классическихъ языковъ, которое добывается не безъ кроваваго пота, требуетъ тщательнаго проникновенія въ духъ и судьбы древняго міра, ускользающія отъ бглаго вниманія, требуетъ любви къ истин-чистой. безкорыстной, неутомимой. А это все — не бездлица!… Чтожъ однако длать?… Послушаемъ снова Горація:

Атлетъ, кидая взоръ на блескъ любезной мты,

Проводитъ во трудахъ свои младыя лты:

Онъ терпитъ зной и хладъ, и чуждый нги, сна,

Бжитъ отъ прелестей любови и вина.

Сей флейщикъ, пснями плняющій собранье,

Учился и терплъ старйшихъ наказанье ¹).

¹) Horat. de Arte Poёtica — по переводу А. . Мерзлякова.

И такъ — прежде нежели приниматься за письмо — должно учиться! Учиться… непремнно учиться!… Само собою разумется, что изъ круга ученія, необходимаго для приуготовленія къ служенію Музамъ, не должна и не можетъ быть исключена — и Романтическая Поезія! Испытавши тщательно вс таинства маститой Классической древности, любознательное вниманіе естественно должно будетъ перейти на новое поле. Послдніе судорожные вздохи міра древняго соприкосновенны съ первыми младенческими воплями средняго міра. Новый міръ, новое поприще, новое рвеніе!— И да не стыдится духъ, полный сознанія внутренней своей крпости, исходить на позорище поэтической дятельности — съ оружіемъ, изощреннымъ на обломкахъ минувшаго!… Какъ члены одного великаго человческаго семейства, мы должны жить общею жизнію человчества и шествовать наровн съ нимъ. Неприличнобъ слдовательно было намъ нын — во дни величественной старости рода человческаго, умащенной вковыми опытами — притворяться младенцами и самимъ по себ снова начинать протеченное уже поприще. Провидніе надлило насъ блаженнымъ жребіемъ — быть преемниками и наслдниками сугубой юности рода человческаго Предъ нами распростираются два великіе міра, изобилующіе всми богатствами просвщенія, дятельности и творчества. И — кажется — сама природа изводитъ насъ на ршеніе великой задачи — возвести полярную противоположность, ими выражаемую, къ средоточному единству, не чрезъ механическое ихъ сгроможденіе, но чрезъ внутреннее днамическое соприкосновеніе и срастеніе, такъ чтобы вс мраки противорчій, чреватые пагубными заблужденіями, разсялись — и воцарился ясный день тишины, мира и гармоніи. Это уже предчувствовалъ и великій геній Шиллера, коего Мессинская Невста есть прелюдія сего торжественнаго соединенія. И еслибъ удалось намъ выполнить сіе великое требованіе Природы — сила творческая обязана бы намъ была своей свободою, славою, жизнію. Тогда укротился бы враждебный Музамъ духъ крамолъ и возмущеній: или истерзалъ бы самъ себя предъ нами, не возмущая торжествующаго нашего спокойствія.

Столь блаженнаго конца мы желаемъ и ждемъ тмъ съ большею ревностію, что и нашего любезнаго отечества поэтической жизни — язва, опустошающая весь просвщенный міръ, начинаетъ уже теперь угрожать великою опасностію. Судьбы, коими благодатное Провидніе ведетъ, питаетъ и раститъ великій колоссъ Россійскій — по истин удивительны! Еще мало прошло времени, какъ мощная рука Петрова ввергла первую искру священнаго огня въ сію исполинскую громаду и воззвала ее къ жизни, а уже вся Европа, или лучше — весь земный шаръ, осужденный быть благоговйнымъ свидтелемъ ея дивнаго могущества, величія и славы — объемлется трепетнымъ изумленіемъ. Одно столтіе, составляющее весь вкъ оюнвшей Русской Державы, должно было видть — отдаленные предлы Европы и Азіи раздвигающіеся предъ оружіемъ Русскимъ, безвстные океаны и моря прорзаемые кораблями Русскими, судьбы народовъ и царствъ взвшиваемыя мудростью Русскою и — внутреннее благоденствіе, величію вншнему равное, процвтающее и плодоносящее въ ндрахъ безпредльной Монархіи. Къ довершенію блаженства и славы, отеческая рука великихъ Самодержцевъ, коимъ Небо ввряло правленіе и устройство сей великой громады, со всею нжною попечительностью леляла и умственное ея образованіе, безъ котораго государственное тло слпо и безжизненно. Отсюда невозможно никакъ было, чтобы жизнь, закипвшая въ жилахъ омладвшей Державы, не проторглась вн себя силою возбужденной полноты своей и живое сознаніе внутренней своей гармоніи не изразила вншнимъ гармоническимъ пснопніемъ. Такъ и случилось дйствительно! Еще при самомъ разсвт новаго государственнаго бытія, на двственномъ еще небосклон поэтическаго нашего міра, возгорлось дивное и великое свтило, коего лучезарнымъ сіяніемъ не налюбоваться въ сытость и позднйшему потомству. Мы разумемъ великаго нашего Ломоносова, который по всей справедливости можетъ быть названъ Петромъ Великимъ нашей Поезіи. Ибо не съ меньшею силою и не съ меньшимъ рвеніемъ дивный сей мужъ объялъ дикую и неустроенную бездну отечественнаго слова, чреватую только грубыми стихіями славнаго величія, и научилъ покаряться законамъ живой гармоніи. Срамъ и поношеніе неблагодарной дерзости, или лучше — безсмысленному невжеству, осмливающемуся посягать на его славу, о которую должны будутъ сокрушаться вки, уничижать силу его генія, приписывая ему только введеніе въ отечественный языкъ новаго механизма стихосложенія, перенятаго у Нмецкихъ Поетовъ! Это тоже, что ограничивать преобразовательную дятельность Петра Великаго — обритіемъ бородъ и перекройкою платья на манеръ Нмецкій!… Нашъ Ломоносовъ не только былъ истинный Поетъ, но еще — по превосходству — Поетъ Русскій, въ коемъ сей великій народъ пробудился къ полному поэтическому сознанію самаго себя. Единую и единственную тему всхъ звучныхъ псней, извлекаемыхъ имъ изъ двственной лры, составляло — возлюбленное отечество, коего жизнію ощущалъ себя проникнутымъ и кипящимъ. И не Нмецкой Поезіи, которая тогда, раздираясь внутренними междоусобіями, едва сама начинала жизнь свою — обязанъ онъ своимъ поэтическимъ воспитаніемъ, но — священной Классической древности, коей самые родники, во всей своей чистот были ему доступны. Изучая великія творенія древнихъ пснопвцевъ — мужъ великій выработалъ ту свтлость ума, ту выспренность воображенія, то благочестіе сердца, то здравіе вкуса, ту величественность языка — коими ознаменованы его торжественныя пснопнія. Это утверждаетъ и самъ онъ, приступая къ великому творенію, долженствовавшему, по намренію Поэта, увковчить славу великихъ длъ Петровыхъ.

…Иду во слдъ Виргилію, Гомеру! ¹)

¹) Поема Петръ Великій. Посвящ. Шувалову.

Такимъ образомъ онъ избралъ было для себя путь царскій, и когда бы Поезія наша продолжала оный, съ такимъ же рвеніемъ и съ такою жъ неутомимостью — гд бы мы теперь уже были!… Но — ежели отцу нашей Поезіи не суждено было оставить любовь свою къ Классической древности въ наслдіе косному потомству {Въ самомъ дл, посл Ломоносова, весьма немногіе изъ нашихъ Поетовъ были образованы классически и знакомы съ древнею Классическою Поезіею, въ оригинальной чистот ея, изъ самыхъ источниковъ. Съ уваженіемъ и признательностію должны мы наименовать здсь Мерзлякова, который едва ли не одинъ только умлъ соединить основательную ученость Профессора со счастливымъ поетическимъ талантомъ, и обогатилъ нашу отечественную словесность достойными переводами съ древнихъ языковъ. Поповскій, ученикъ Ломоносова, также Профессоръ Московскаго Университета и Поетъ, по несчастію, не имлъ времени раскрыться. Петровъ и Костровъ не были чужды Классическаго образованія. Пр. Соч.}: и то еще хорошо было, что патріотическій енусіазмъ, коимъ былъ онъ преисполненъ, пережилъ его въ сердцахъ многихъ достойныхъ сыновъ Россіи, обрекшихъ себя, въ слдъ за нимъ, на служеніе Музамъ. Правду сказать — самое политическое состояніе Россійской Имперіи было таково, что для творческой фантазіи достаточно уже было славы, если она могла врно изображать — не возвышать — его. Славныя царствованія Екатерины II и Александра I — что иное представляли, какъ не безпрерывный рядъ знаменитыхъ побдъ и великихъ дяній, коимъ не надивятся настоящія времена и не престанутъ завидовать грядущія? Вкъ, видавшій — какъ Румянцовы ломали рога Турецкой луны однимъ мановеніемъ, какъ Потемкины соединяли неукротимое своенравіе Алкивіадовъ съ кипучею рьяностью Антоніевъ, какъ Суворовы шагали чрезъ Альпы и разметывали царства орлинымъ налетомъ: вкъ сей долженъ былъ родить — Державина!… Это — второе око нашего поэтическаго міра, коимъ ни одна страна и ни одинъ вкъ не посовстились бы хвалиться!… Подобно слав воспваемаго имъ героя громозвучное пніе Державина —

Какъ шумъ морей, какъ гулъ воздушныхъ споровъ,

Изъ дола въ долъ, съ холма на холмъ,

Изъ дебри въ дебрь, отъ рода въ родъ,

Прокатится, пройдетъ,

Промчится, прозвучитъ

И въ вчность возвститъ

славу самаго Пснопвца. Его дивный геній изобразилъ самъ себя въ величественной картин Водопада, имъ начертанной: это —

Жемчуга бездна и сребра

Кипитъ внизу, бьетъ вверхъ буграми!

И между тмъ — единственная идея, которою онъ движется, единственное имя, коимъ онъ приводится въ сіе бурное кипніе, есть отечество!… Тмъ же самымъ священнымъ огнемъ согрвались и другіе наши пвцы, умвшіе извлекать изъ златыхъ лръ стройные звуки перстами искусными: наши Петровы, наши Дмитріевы, наши Капнисты. Даже Жуковскій, котораго такъ несмысленно величаютъ Пвцемъ Свтланы, не инымъ чмъ стяжалъ себ неотъемлемое право на славное безмертіе, какъ чудеснымъ своимъ Пвцемъ въ стан Русскихъ воиновъ, въ коемъ столь торжественно гудитъ величественное ехо святой любви къ отечеству, возродившейся, подобно фениксу, изъ дымящагося пепла Московскаго, во славу Россіи, спасеніе Европы и удивленіе вселенныя. Явно отсюда, что патріотическій енусіасмъ составляетъ какъ бы родовое непреложное наслдіе Русской Поезіи: и это ни мало не удивительно, когда вковыя преданія и ежедневные опыты свидтельствуютъ, что національный характеръ самаго народа Русскаго отличается — живою, пламенною, неизмнною любовію къ отечеству. Здсь-то, кажется, должна находить свое изъясненіе и та высокая степень совершенства, на которую возведена у насъ, преимущественно предъ всми прочими отраслями Поезіи, Басня — талантомъ Хемницера, Дмитріева и Крылова, ибо она ознаменовама у насъ печатію высочайшей народности: всматривается въ бытъ Русскій, подслушиваетъ рчь Русскую, однимъ словомъ — есть встовщица духа и характера Русскаго!… Чудное и достойное великаго народа направленіе!… И — о несчастіе!… уже скудетъ сіе благородное стремленіе, гаснетъ сіе небесное пламя, умолкаетъ сія священная Поезія!… Струны лрныя онмли для славнаго имени Русскаго — между тмъ какъ нын, боле нежели когда-либо, мать святая Русь, лелемая благодатнымъ промысломъ, подъ златымъ скипетромъ могущественнйшаго Монарха исполински восходитъ отъ славы въ славу!… Какое странное превращеніе!… Нкогда безвстный ревнитель Баяна, соловья стараго времени, услаждаясь и дымомъ отчизны, не поскучалъ вврить заунывнымъ звукамъ злополучное пораженіе и поносный плнъ Игоря, нын — когда будто по слдамъ баснословнымъ Олега, торжествующая Россія уже готова была пригвоздить побдоносный щитъ къ стнамъ Константинополя, еслибъ, смиловавшись надъ поверженнымъ врагомъ, не побдила самой себя Хрістіанскимъ смиреніемъ и человколюбіемъ — нын ни одинъ изъ пвуновъ, толпящихся между нами, не подумалъ и пошевелить губъ своихъ!… Что это значитъ? Не уже ли въ груди ихъ не бьется сердце Русское? Не уже ли въ жилахъ ихъ не струится кровь Русская?… Увы! они сдлались — Романтиками: и — ни чмъ не хотятъ быть боле!… Бдный Романтизмъ! Добрались до тебя и у насъ: и на тебя — еще одной клеветой больше!… Такое уже несчастіе. Весьма недавно, какъ молва о новой поетической революціи, затваемой во имя невиннаго Романтизма, запала на нашу родную землю: и — уже сколько поростовъ на ней расплодилось!… Романтизмъ да Романтизмъ... прочь Классиковъ!... прочь Классицизмъ!... только и слышно на литтературныхъ нашихъ торжищахъ. И эти нестройные и дикіе вопли тмъ отвратительне, что не имютъ — да и не могутъ имть у насъ — никакого смысла. Ибо — о какомъ Классицизм вопіютъ, ярятся, неистовствуютъ — крикуны наши?… Духомъ того подновленнаго Классицизма, который воспитанъ подъ вліяніемъ Французскаго вкуса въ знаменитый вкъ Людовика XIV — рдкіе изъ нашихъ Поетовъ напитаны, да и т не имютъ никакой важности въ нашей литтературной конституціи и не угрожаютъ никакимъ ршительнымъ вліяніемъ на развитіе основного духа Русской Поезіи. Кто въ Россіад или Бладимір Хераскова, образованныхъ по Корану Буало и Батте, видитъ нчто большее, чмъ достопочтенные памятники неусыпнаго трудолюбія, которое никогда не можетъ замнить скудость генія? Кому нравится рабская подражательность въ трагедіяхъ Сумарокова и Княжнина, еслибъ даже она и не столь уродливо скрыпла подъ тяжестью языка ржаваго, обветшавшаго? Самому Озерову рукоплещемъ больше но снисхожденію: ибо онъ только одинъ, какъ порохъ въ глаз у насъ на театр!.. О чемъ же хлопочутъ приятели?.. Съ кмъ они сражаются?.. Кого преслдуютъ и зубами и ногтями?.. Сказать ли имъ откровенно? Мы по сю пору еще не обзавелися Классиками! Дльныхъ и опасныхъ поклонниковъ Французскаго вкуса — у насъ также очень немного! А если бы мы и разбогатли ими, то, не обинуясь, предпочли бы ихъ мрный и однообразный распвъ дикому щебетанью, коимъ нын оглушается слухъ нашъ. Гораздо охотне можно согласиться перелистить подчасъ Хорева или Димитрія Самозванца Сумарокова — даже Росслава и Княжнина по крайней мр отъ безсонницы — чмъ губить время и труды на безпутное скитаніе по Цыганскимъ таборамъ или Разбойническимъ вертепамъ. Тамъ, если не чмъ полюбоваться — не съ чего и стошниться! Но нелпыя бредни, выдаваемыя подъ фирмою Романтизма, не представляютъ и сего утшительнаго преимущества. Все то, что внушало намъ омерзніе въ чужеземныхъ Лже-Романтическихъ изгребіяхъ — въ нашихъ еще омерзительне: ибо у насъ он не имютъ даже и прелести небывальщины. Это — тотъ же самый соръ, получаемый только изъ вторыхъ рукъ, тже мерзости — дважды переваренныя!.. И докол будутъ он тиранить терпніе здравомыслія? Докол на олтарь чистыхъ двъ будутъ возвергаться скверныя уметы — руками неомовенными?.. Procul, o procul este profani!..

…..Какъ бы ночь

Ни длилася и неба ни темнила —

А все разсвта намъ не миновать!

Еще лежитъ на неб тнь.

Еще далеко свтлый день!.

Но живъ Господь! Онъ знаетъ срокъ!

Онъ вышлетъ солнце на востокъ!

Сіи свтлыя надежды да позволено намъ будетъ заключить новымъ сладкимъ предощущеніемъ, коего исполненія однако можно боле желать, чмъ надяться. Родъ человческій, уже дважды жившій и отживавшій полную жизнь мужества, по всмъ примтамъ, вступаетъ нын въ новый третій періодъ существованія. И ни какъ невозможно подавить въ себ тайной приятной увренности, что святая мать Русь, дщерь и представительница великаго Славянскаго племени, назначается маніемъ неисповдимаго Промысла — разыгрывать первую роль въ новомъ дйствіи великой драмы судебъ человческихъ, и что, можетъ быть, она будетъ для временъ грядущихъ тмъ же, чмъ нкогда были Пелазги для Классическаго міра и Тевтоны для міра Романтическаго. Почему жъ не льзя гадать того же и о поэтической ея жизни? Кто знаетъ — не соблюдается ли, можетъ быть, для ней слава того внутреннйшаго соединенія между обоими полюсами творческой дятельности, котораго требуетъ, жаждетъ нын духъ человческій? …. Уже Россійскій побдоносный Орелъ возсдалъ на цвтущихъ берегахъ Сены, внимавшей нкогда первый младенческій лепетъ Романтической Поезіи, нын дерзнулъ онъ пренестись чрезъ неприступныя забрала Гемуса, ограждающія колыбель Поезіи Классической. Отъ чего жъ бы и Муз нашей быть мене смлою и мене счастливою?… Если — никогда не измняя своей наслдственной благочестивой любви къ Богу, Отчизн и Человчеству, подъ благодатною снію Августйшаго МОНАРХА, объемлющаго равною отеческою попечительностію вс втви жизни своей великой Державы — обратится она къ сокровищамъ обоихъ міровъ, кои суждено пережить ей, и, набогатившись ихъ неистощимымъ богатствомъ, воспрянетъ къ живой и бодрой самодятельности: тогда — на что дерзнуть, чего достигнуть не возможетъ?.. Мало конечно можно надяться: но не должно и — отчаяваться!… Пождемъ внимательно, что принесетъ намъ поздній вечеръ! —

Съ Латинскаго H. H.

Надеждинъ.

О настоящемъ злоупотребленіи и искаженіи Романтической Поэзіи.

О настоящемъ злоупотребленіи и искаженіи Романтической Поезіи.(Окончаніе).

Читайте также:

О настоящемъ злоупотребленіи и искаженіи Романтической Поезіи.
(Окончаніе).