В. Г. Белинский
В. Г. Белинский
О народных сказках
О народных сказках
————
О народных сказках, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1841
Время на прочтение: 24 минут(ы)
От богатырских поэм самый естественный переход к сказкам. Выше мы уже говорили о различии вообще поэм от сказок и в особенности русских богатырских поэм от русских богатырских сказок: поэма схватывает один какой-нибудь момент из жизни богатыря, сказка объемлет всю жизнь его, тон поэмы важнее, выше и поэтичнее, тон сказки простонароднее и прозаичнее. Мы уже говорили, что все поэмы, заключающиеся в сборнике Кирши Данилова, существовали и в форме сказок. Но, кроме того, есть много русских сказок, существенно отличающихся от поэм. Эти сказки разделяются на два рода — богатырские и сатирические. Первые часто так и бросаются в глаза своим иностранным происхождением, они налетели к нам и с Востока и с Запада. Так, например, известная сказка о Бове Королевиче слишком резко отзывается италиянским происхождением, как по собственным именам ее героев и городов — Гвидон, Додон, Мелектриса и т.д., так и преобладанием любовного интереса, соединенного с ядами и отравлениями. Восточные сказки все отличаются чисто татарским происхождением. В сказках западного происхождения заметен характер рыцарский, в сказках восточного происхождения — фантастический. Были попытки проследить происхождение наших сказок, один литератор даже выводил их все из Индии, и нашел их подлинники на санскритском языке, которого он, впрочем, не знал. Но главное дело в том, что подобные розыски невозможны. Русский человек, выслушав от татарина сказку, пересказывал ее потом совершенно по-русски, так что из его уст она выходила запечатленною русскими понятиями, русским взглядом на вещи и русскими выражениями. Это очень понятно: и в наше время существует песня, в которой рассказывается, как граф Платов надул Бонапарта: он, видите ли, пришел к нему инкогнито, а Бонапарт-то сдуру, не догадавшись, кто у него в гостях, велел и ‘банюшку истопить’, когда Платов выпарился в банюшке и наелся за столом, то откланялся Бонапарту, говоря ему: ‘Не умела ты, ворона, ясна сокола поймать’, — да и был таков, — а Бонапарту, разумеется, куда больно досадно стало, что Платов-то его так одурачил: ведь если бы он не дал промаха и не разинул рта и смекнул бы, кто был его гость, то сейчас же велел бы с Платова с живого содрать кожу. Вот поразительный образчик переложения чуждой жизни на свои национальные понятия! Удивительно ли, что татарские сказки и европейские рыцарские легенды, пересказанные по-русски, не сохранили ничего ни восточного, ни западного? Удивительно ли, что все попытки на точные исследования их происхождения так же невозможны, как и бесплодны, если б они были и возможны? Если в этих сказках есть что-нибудь интересное, так это именно их выражение, в котором проявляется русский ум, — а не содержание, которое уже по тому самому нелепо, что оно, как иностранное, находится в явном противоречии с русским складом выражения. Сказок на Руси множество. Г-н Сахаров насчитывает их до 120-ти назвавши, говоря только о тех из них, которые попали в печать. Сколько же их хранилось и еще теперь хранится в народной памяти? Но это богатство в сущности немногим разнится от совершенной нищеты: почти все эти сказки дошли до нас в искаженном виде, а большая часть и доселе сохранившихся в памяти народа еще не собрана. Не только наши литераторы прошлого века, но даже и простолюдины, занимавшиеся так называемыми лубочными изданиями, искажали их. Касательно этого предмета г. Сахаров сообщает весьма интересные подробности. Вот его собственные слова:
‘Резьба на дереве появилась на Руси с XVI столетия и постоянно продолжается доселе в разных местах. Имя первого резчика нам неизвестно. В 1597 году появилось изображение с именем резчика Андроника Тимофеевича Невежи. В XVII столетии нам известны резчики: Паисий (1659 г.), Василий Корень (1697 г.), а в XVIII столетии образовалась уже школа под надзором генерала-фельдцейхмейстера Брюса. Василий Киприанов с своими учениками Федором Никитиным, Марком Петровым и Алексеем Зубовым постоянно занимались резьбою на дереве. Они издали Брюсов календарь, географические карты, басни Езоповы. Книга под названием: ‘История или действие евангельский притчи о блудном сыне, бываемое лета от рождества Христова 1685′ — бесспорно принадлежит к первоначальным книгам лубочных изданий. По московским преданиям известно, что резчики лубочных изданий жили прежде у Успения в печатниках. Знаменитая лубочная московская печатница Ахметьева, основанная в половине XVIII века, существовала более 100 лет у Спаса в Спасской, на Сухаревой башней. Ахметьев получил сию печатницу в приданое за своею невесткою. Прежде в этой типографии работали на 20 станах. При схарике доски вырезывались у него в заведении. Подлинники и истинники буквально переносились резчиками с одной доски на другую и отличались верностию. Когда же вступила в управление ахметьевскою печатнипею Татьяна Афанасьевна, то истинники раздавались по деревням, и там уже правильная резьба на дереве обратилась в кустарное (грубее) ремесло. Резчики начали своевольно отступать от истинников, и вместо русского народного платья появились на персонах наряды немецкие. Вместе с этим изуродованием персон начали портить и текст народных сказок. Все отпечатанные листы отдавались с ахметьевской печатницы по деревням. Раскраски преимущественно производились четырьмя цветами: красным, желтым, синим и голубым. Но никто в Москве так лучше не умел раскрашивать картин, как известная старушка Федосья Семеновна с сыном. Старые лубочные издания теперь так сделались редки, что с большими трудами, едва-едва можно приобретать. Сосредоточием продажи лубочных изданий всегда была Москва. Сюда являлись для закупки их от Макарья осенью и пред масленицею ходебщики, торгующие по Руси всеми возможно существующими товарами. В старину раскрашенные картины продавались в Москве у Спасского моста, близ старого бастиона. Вытесненные оттуда, они перешли к ограде Казанского собора. После этого их согнали к холщовому ряду, а наконец вытеснили в квасной ряд. Временные выставки лубочных произведений бывают на Смоленском рынке и у Сухаревой башни, по воскресеньям. Говорят, что в 1812 году, во время пожара Москвы, погибло много народных истинников, драгоценных по изобретению я по тексту. Стоит только сравнить старые издания с новыми, и сейчас упадок выразится во всем ничтожестве на новых. Дешевизна лубочных изданий, изображение предметов, близких для народа, язык народный — увековечили лубочное художество на Руси. Явись человек с умом и знанием нужд народа, заговори чистым народным языком про нашу народную Русь, изобрази на лубочных картинах дела родимой отчизны в он был бы просветителем нашего простонародия, он подвигнул бы его на целой век’.
Но привилегированные грамотники, записные литераторы вконец исказили русские сказки. Чулков, еще в 1780 году начавший издавать ‘Русские сказки’ и издавший их целых десять томов, имел подлинные списки этих сказок и, несмотря на то, почея необходимым исправлять и переделывать их. А что он имел подлинные списки, это доказывается его выписками, а инде фразами из них, которые он отмечал в печати вставочным знаком: ‘ — ‘. Все другие собиратели русских сказок поступали с ними с таким же простодушным варварством, усердно хлопоча поворотить их на повести и романы.
Вот некоторые из замечательнейших названий русских сказок:
‘О Ерше Ершове сыне Щетинникове’, ‘О семи Семионаж, семи родных братьях’, ‘Емеля-дурачок’, ‘Шемякин суд’, ‘Осе-ми мудрецах и о юноше’, ‘О чудных и зело умильных гуслях-самогудах’, ‘О Жар-птице и Иване-царевиче’, ‘О Филе-простаке и о Бабе-Яге’, ‘О Утице с золотыми яйцами’, ‘История о Петре Златых Ключах’, ‘Сказка о Булате-молодце’, ‘О Бове-королевиче’, ‘О Еруслане Лазаревиче’, ‘Сказка о некоем приказчике и о купцовой жене’, ‘Бабьи увертки’, ‘О том, как масленица семик к себе в гости звала’, ‘Похождение о носе и морозе’, ‘Сказка о воре и бурой корове’, ‘Сказка о двух братьях и о том, как на роду написано счастье дураку’, ‘О двунадесяти сестрах и о всех иже есть в миру лихорадках’, ‘О Иванушке-дурачке’.
Между этими сказками, по уверению г. Сахарова, есть новейшие переводы с французского: так, сказка о ‘Дурине Шарине’ есть ‘La Reine Cherie’, а ‘Катерина Сатерина’ — ‘La sotte Reine Katherine’. Русский человек по своей натуре всегда был эклектиком и в одежде, и в обычаях, и в понятиях, просмотрите внимательно драгоценное издание ‘Историческое описание одежды и вооружения российских войск’ — и вы увидите, сколько заимствований было в оригинальном русском костюме. А сколько обычаев перешло к нам от византийцев, от татар? Почему же было отвсюду не заимствоваться и сказками? По нашему мнению, эта способность заимствования и усвоения есть человечески прекрасная черта русского народа: китайцы и монголы не заимствуют.
Особенно известны на Руси, кроме ‘Бовы-королевича’ и ‘Еруслана Лазаревича’ (появившихся, вероятно, не ранее XVIII столетия), сказки: о ‘Жар-птице и Иване-царевиче’, ‘О Иванушке-дурачке’ и ‘О семи Семионах, семи родных братьях’. Первые две доселе можно прочесть только в лубочных изданиях, последняя издана г. Сахаровым. Содержание первых, в том виде, как можно их прочесть, довольно известно всем и каждому, а выражение не слишком отличается народным колоритом. Золотые яблоки, Жар-птица, Серый волк, который служит красавице пленной царице, — все это отзывается Востоком. Иванушка-дурачок — один из любимых героев народной фантазии. Он сдержал слово, данное отцу, провести ночь на его могиле, и дежурил на ней две ночи и за братьев. За это он получает в свое распоряжение чудодейного коня, к которому в одно ухо влезает он: и неумойкой мужиком и дуралеем, а из другого вылезает блистательным богатырем и умницею. С помощию коня он три дня побеждает всех богатырей, ищущих руки царевны, и каждый раз исчезает, являясь домой нечосой и болваном. Наконец, к удивлению обоих своих умных братьев, он делается мужем царевны, как бы для доказательства выгоды быть нравственным, а не простым дураком. Мораль сказки, как видите, очень тонкая! Такова же сказка ‘О Емеле-дурачке’, который, за глупость и леность, приобрел покровительство щуки и ‘по своему хотению, по щучьему велению’ ездит себе на печи вместе с избою. Здесь осуществлен народный идеал высшего на земле блаженства — есть, спать, лежать на печи и ничего не делать. В особе ‘Фили-простачка’ русская народная фантазия олицетворила хитрость и лукавство вместе с глупостию: Филя-простачок надувает Ягу-Бабу, — она хотела его изжарить и съесть, а он накормил ее жарким из мяса собственных ее дочерей.
Сказка ‘О семи Семионах, семи родных братьях’ носит на себе все признаки народной фантазии, или верно подслушанной из уст народа, или перепечатанной с хорошего старинного списка: это доказывает ее неподдельно народное выражение. Семь Семионов по десятому году остались сиротами после отца и матери. Все они были близнецы. Узнал о них молодой князь Утор и собрал великую думу боярскую, на которой и возтоворит молодой князь Угор:
‘Гой еси вы, мои бояре вековечные! Придумайте, пригадайте, кабы тех малыих детищей научить уму-разуму? Да и те-то, малы детища, живучи без отца и без матери, во своем сиротстве, сами учали править домком, землю пахать, хлеб доставать’. И били бояре челом ему, молоду князю Угору, а сами вымолвляли во едину речь: ‘Осударь, ты наш батюшке, молодой князь Угор! Велико твое слово мудрое, велика твоя заботушка о твоих малых детищах! Выслушай преже наши словеса немудрые, приголубь речью лебединою наши думушки простые, да опослей и суди по своему уму-разуму. Ведь и те-то малы детища на возрасте, да и живут своим умом-разумом, повели, осударь ты наш батюшко, спрошать на особице по единому: а и кто из них чему горазд? а кто из них по своему уму-разуму в какую науку похочет пойти?’ И приговорил молодой князь Угор: ‘Быть делу так, как придумали, пригадали его бояре вековечные на великой думе’.
Спросили Семионов, каждого порознь, все они отказались в науку идти, но каждый из них вызвался на дело великое: первый — построить на княженецком дворе железный столб до неба, второй — засесть на столбу и рассказать, что делается на всем свете, третий — топором, сделанным первым Семионом, состроить велик корабль, четвертый — когда на корабль нападут разбойники, уводить его под воду, а потом опять выводить поверх воды, пятый — стрелою, сделанною первым Семионом, бить на лету птиц, а шестой — подхватывать на воздухе убитых птиц. Когда молодой князь Угор спросил седьмого Семиона: ‘По своему уму-разуму в какую науку хошь пойти?’ — тот отвечал:
‘Осударь, ты наш батюшко, молодой князь Угор! по своему уму’ разуму ни в какую науку не хочу идтить, а кабы ты, осударь, князь, смиловался, не велел меня казнить, и я бы в те поры поведал свое ремесло’. И нудил его молодой князь Угор про то его ремесло отповедать. И туто молвил он, Семиоп: ‘Как мое-то ремесло ни пахать, ни молоть, ни початочки мотать, умею я, молодец, всяку всячину воровать, да и никто тому так во всем царстве не горазд’.
Молодой князь Угор спрашивает у бояр, какою казнию казнить Семиона, один говорит: а и его-то, Семиона, сжечь пора, другой: а и его-то, Семиона, повесить пора, и т. д. Наконец один старый боярин предлагает велеть-Семиону украсть молоду княжну Елену прекрасную, которую князь Угор доставал себе десять лет, ‘как и в те-то десять лет извели всю золоту казну, потеряли три рати несметные’. Скоро делал Семион железный столб, а скорей того тот столб до неба досягал. Выходил боярин тот столб пытать, и пытает боярин тот железный столб засовом дубовым, а сам посматривает: нет ли прогалинок поперечных, а сам прислушивает: не проходят ли буйны ветры со частыим дождичком, буде так — не сносить Семиону головы на плечах своих. (В этой сказке более легких наказаний не существует.)
Послал боярин второго Семиона на столб.
И пошел Семион на тот железный столб, да и давай себе глядеть на всю поднебесную. Глядит детина, дивуется, что на белыим свете деется, глядит детина со бела утра до темной ночи, а боярину ни словечушка не молвит: знать, дознаёт детина всю поднебесную… И молвит боярин: ‘Поглядите-тко, добры люди, на тот железный столб, а поглядевши, скажите: там ли детина стоит?’ Смотрят люди на тот железный столб, а поглядевши, молвят: ‘Невесть детина стоит, невесть птица сидит!’ Крутит-мутит зазнобушка у боярина ретиво сердце, крутит-мутит невзгодушка у боярина буйну голову. И молвит боярин сам с собою: ‘Невесть на детину дурь взошла? невесть детину птицы заклевали? Кабы на детину дурь взошла, и он бы, детина, с того столба упал долой. Кабы детину птицы заклевали, и он бы, детина, криком кричал’. — И махал боярин детине шапкой соболиной, а за ним и весь мир крещеной. И сходил Семион с того столба железного, а сам боярину вымолвлял: ‘А и видел-де я, Семион, всю поднебесную, все царства и государства, и знаю я, что-де там деется’. И спрошал боярин его, Семиона: ‘А и что во той поднебесной за царства и государства? да и есть ли во тех государствах люди? да и что те люди делают?’ И молвит он, Семион: ‘Велика земля вся поднебесная, что и ума-разума не достанет измерить. А стоят на той земле все царства и государства един за единым, что и сметы нет, да и нет на всей земле такого человека, кто бы сочел: сколько царств и государств. Как за нашей-то матушкой Волгой-рекой стоит море Хвалынское, а на том море Хвалынском живут все бесермены, а и живут те бесермены не по нашему, православному, а по своему уму глупому: ни хлеба не пекут, ни в баню не ходят. Как за славным-то Доном, за тою рекою глубокою, стоит море Белое, а на том на море Белыим живут злы татарченки, а и живут те злы татарченки не по нашему, православному, а по своему уму глупому: на семи женах женятся, на семи дворах одни сани стоят. Как за межой-то нашей матушки святой Руси стоит Окиан-море глубокое, как за тем ли Окианом-морем глубокиим стоят тридевять земель, все бесерменские, а позадь теих тридевять земель стоит тридесятое царство, а в том тридесятом царстве стоит терем изукрашенный, а в том тереме изукрашенном сидит у злата окошечка молода княжна Елена прекрасная, во тоске, во кручинушке’. — И пытал боярин детину: ‘Ай ты, детина! Скажи всю правду со истиной: почему знать то тридесятое царство? Почему знать терем изукрашенный? Почему знать молоду княжну, Елену прекрасную?’ — И молвит он, Семион: ‘Знать то тридесятое царство по рекам глубокиим, по раздольицам широкиим, по тем-ныим лесам, непроходимыим, по людям незнаемым, знать-то терем изукрашенный по белостекольчату крылечку с перильцами, по злату окошечку с решеточкой, по серебряной крышечке со маковкой, знать-то молоду княжну Елену прекрасную — по ее лицу румяному, по ее русой косе, по ее вежеству прироженому’. И возговорит боярин: ‘Ай ты, детина! буде ты не вспознал тридесятого царства, не угадал терема изукрашенного, не дознал молодой княжны, Елены прекрасной, не сносить тебе головы на своих плечах’.
Когда третий Семион сделал велик корабль, боярин пытал тот велик корабль засовом дубовыим, а сам посматривает — цело ли днище крепкое, а сам поглядывает — есть ли весельца кленовое, замки дубовые, скамеечки решетчаты. Глядит боярин на велик корабль, глядит, посматривает, а сам с собой думу думает: ‘Ну, как-то пойдет велик корабль в Окиан-море глубокое? ведь Окиан-то море глубина несказанная! ну, как-то велик корабль проплывет Окиан-море глубокое? — ведь Окиан-то море не яндове чета!’ И поехали братья Семионы за молодой княжной Еленой прекрасною, за тридевять земель, в тридесятое царство. Как и все-то братья за делом сидят, а семой Семион вдоль по кораблику похаживает, черна кота поглаживает.
Ведь его-то, братцы, черный кот баюн из-за синего моря, из-за того ли лугоморья, да и он ли, черный кот, по-умному сказки сказывает, по- разумному песни заводит. Как на том ли на Окиан-море глубоком стоит остров зелен как на том ли на зеленом острову стоит дуб зеленый, от того дуба зеленого висит цепь золотная, по той ли по цепи золотной ходит черный кот. Как и тот ли черный кот во правую сторону идет — веселые песни заводит, как во левую сторону идет — стары сказки сказывает! И ходит он, Семион, около терема изукрашенного, ходит, похаживает, черна кота поглаживает, на высок терем посматривает. Как и тот ли терем, изукрашенный был красоты несказанный внутри его, терема изукрашенного, ходит красно солнышко, словно на небе. Красно солнышко зайдет, молодой месяц по терему похаживает, золоты рога на все стороны покладывает. Часты звезды изнасеены по стенам, словно маков цвет. А построен тот терем изукрашенный на семи верстах с половиною, а высота того терема несказанная. Кругом того терема реки текут, молоком изнаполненные, сытой медовой подслащенные. По всеим по теим по рекам мостички хрустальные, словно жар горят. Кругом терема стоят зелены сады, a в зеленыих садах поют птицы райские песни царские. Во том ли тереме все . окошечки красна золота, все крылечки белостекольчаты, все дверцы чиста , серебра. Как и на тереме-то крышечка чиста серебра со маковкой золотной, а во той ли маковке золотной лежит дорог рыбий зуб. От красна крылечка белостенольчата лежат ковры самотканые, а по теим по коврам самоткавыим ходит молода княжна Елена прекрасная.
Семой Семион называется купцом:
‘Посадского роду я, молода княжна, из-за тридевять земель, ходил, гулял на корабликах по всем городам, менял, выменивал золоты парчи червяатые, белошелковы аксамиты венецейские, дороги камочки цареградские, золоты ширинки с убрусничками, вальящаты рясны с монистами, черны соболи сибирские, сиводущаты лисицы поморские, белы куницы закамские. Не в угоду ль тебе, молода княжна вальящаты рясны с монистами? Не по твоему ли нраву княжнецкому золоты парчи червчатые? Не по сердцу ли тебе, молода княжна, на душегреечку соболи сибирские, белы куницы закамские, сиводущаты лисицы поморские? Пригляни, молода княжна, на дороги товары заморские, выбирай себе с любка любое и потешь покупочкой заезжего купца, гостиной сотни молодца’.
Заманивши молоду княжну на велик корабль, Семионы подняли паруса и поплыли. Увидев за собою погоню, четвертый Семион схватил велик корабль за его нос туриный, за его корму звериную и увел его в подземельное царство, когда погоня ушла назад, Семион опять вывел корабль. Молода княжна Елена прекрасная оборотилась лебедушкою белою и улетела с корабля, тогда пятый Семион подстрелил ее в крыло, а шестой подхватил на лету. Князь Угор женился на Елене, наделил Семионов золотой казной, да и отпустил их на родиму сторону, а сам он, молодой князь Угор, стал жить, поживать, добра наживать.
Содержание этой сказки, оригинально-русское оно или восточного происхождения, во всяком случае так вздорно, что странно было бы рассуждать о нем, но выражение этой сказки, склад и тон рассказа, так наивны, так оригинальны, так проникнуты понятиями и взглядом на вещи той эпохи, в которую она сложена, и того класса народа, которым она сложена, что ее нельзя прочесть без интереса, более или менее живого. И этого-то не поняли ученые и образованные литераторы прошлого столетия: они гонялись за сюжетом сказок и ни во что ставили их форму, которую и позволяли себе переделывать, — тогда как в форме-то, этих сказок и заключается весь их интерес, все их достоинство. Но не будем слишком винить этих переделывателей: они покорялись духу своего времени, которое требовало уже не сказокг а романов. В прошлое столетие появились и ‘Георги, милорды английские’, и ‘Гуаки с непоколебимою ворностию’ и множество других сказок, которых содержание романическое, а слог сбивается то на тон флориановской поэмы 6, то на тон рыцарского романа, вроде тех, от которых помешался Дон Кихот. И простой народ теперь предпочитает эти площадные романы своим наивным сказкам, так же как гражданскую печать предпочитает он своим лубочным изданиям. И теперь русские сказки могут иметь свой интерес для людей образованных, которые видят в них дух, ум и фантазию народа, но для простолюдинов эти сказки не имеют уже никакой цены. И кто же не согласится, что в этом виден со стороны простонародья большой шаг вперед по. пути образованности? Да, тут есть прогресс.
Особенно интересны те русские сказки, которые можно назвать сатирическими. В них виден быт народа, его домашняя жизнь, его нравственные понятия, и этот лукавый русский ум, столь наклонный к иронии, столь простодушный в своем лукавстве. Взглянем на некоторые из этих сказок. В сборнике Кирши Данилова три таких сказки: ‘Чурилья игуменья’, ‘Дурень Бабин’ и ‘У Спаса к обедни звонят’. Первая особенно интересна, но любопытные сами могут прочесть ее, а мы поговорим о двух последних. Не всем дуракам удается в русских сказках, иным в них приходится очень дорого расплачиваться за глупость.
А жил был Дурень,
А жил был Бабин,
Вздумал он, Дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Отшедши Дурень
Версту другу,
Нашел он, Дурень,
Две избы пусты,
В третей людей нет.
Заглянет в подполье,
В подполье черти
Востроголовы,
Глаза что часы,
Усы что вилы,
Руки что грабли, —
В карты играют,
Кости бросают,
Деньги считают,
Груды переводят.
Он им молвил:
‘Бог вам в помочь,
Добрым людям’,
А черти не любят,
Схватили Дурня,
Зачали бити,
Зачали давити,
Едва его, Дурня,
Жива отпустили.
Пришедши Дурень
Домой-то, плачет,
Голосом воет,
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
‘Ты глупой Дурень,
Неразумной Бабин!
То же бы ты слово,
Не так же бы молвил,
А ты бы молвил:
Будь враг проклят
Именем господним,
Во веки веков, аминь,
Черти б убежали,
Тебе бы, Дурню,
Деньги достались
Вместо кладу’.
‘Добро ты, баба,
Баба Бабариха,
Мать Лукерья,
Сестра Чернава!
Потом я, Дурень,
Таков не буду’.
Сказка эта довольна длинна, но она вся рассказывается почти одними и теми же словами. Получив урок от чертей и помня наставление жены, матери и сестры, Дурень сказал четырем братьям, молотившим ячмень: ‘Будь враг проклят именем господним’. Опять урок и опять наставление со стороны женщин: ‘Ты бы молвил: ‘Дай вам боже по сту на день, по тысяче на неделю». Встретив похороны, Дурень приветствовал их этими словами, был прибит и опять получил наставление, что следовало бы ему сказать: ‘Дай, боже, царство небесное, земле упокой’. Дурень этим желанием приветствовал свадьбу князя и был нещадно избит. Опять поучение: ‘Ты бы молвил: »Дай, господь бог, новобрачному князю сужено поняти, под злат венец стати, закон божий прияти, любовно жити, детей сводити». И Дурень приветствовал этим желанием встретившегося ему старца, который и изломал о его бока свою клюку — ‘не жаль ему, старцу, дурака-то, но жаль ему, старцу, костыля-то’. Узнавши, что старцу должен он был сказать: ‘Благослови меня, отче, святой игумен’, Дурень обратился с этим приветствием к медведю в лесу. Прибежав домой еле жив, он узнал, что на медведя ему следовало заускать, загайкать, заулюкать, — и, встретивши на дороге ‘полковника Шишкова’, он заускал, загайкал и заулюкал, за что в крепко был избит солдатами — тут ему, Дурню, и смерть случилась. Сказка ‘У Спаса к обедни звонят’ замечательна сколько по тону легкой иронии в выражении, столько и по тому, что ‘та представляет верную картину одного из важнейших общественных отношений — отношения зятя к теще и выгодного положения первого перед последнею6, равно как и намек на некоторые нрава и привилегии, доставляемые законным браком. Теща, пришедши к зятю, била ему челом, а зять и не посмотрел на нее, говорит:
‘А и вижу я, вишу сама,
А что есть на нем бешеная!
Бить зятю дочи моя,
Прогневить сердце материно,
И пролить бы горячу кровь,
А и чем будет зятя дарить,
Чем господина дарить?’
Выражение этой сказки особенно оригинально: в нем есть что-то поэтическое и вместе с тем что-то ироническое. Она состоит из двух частей, которые обе начинаются так,
У Спаса к обедне звонят,
У прихода часы говорят,
По монастырям благовестят, —
Теща к обедне спешит,
На мутовке рубашку сушит,
На поваренке кокошнички.
Она, теща, к обедне пошла —
А идет помалёшевьку,
С ноги на ногу поступывает,
На башмачки посматривает,
Чеботы наколачивает.
В первой части сказки теща предлагает зятю кафтан из камки, а дочери сарафан, чтобы зять не бил ее дочь, не гневил сердце материно, не проливал бы горячу кровь. Но, видно, зятю этого показалось мало, теща предложила ему быстру реку, а ва той на быстрой на реке много гусей, лебедей, много серых малых уточек,
А и зять на нее поглядел,
Господин слово выговорил:
‘Теща ты, теща моя,
Богоданная матушка!
Ты поди-тко живи у меня,
А работы не робь на меня,
Только ты баню топи,
Только ты воду носиг
Еще мне робенки качай’.
Из этого видно, как выгодно бывало в старину быть зятем богатой тещи: чтобы взять у ней все, стоило только прибить жену свою, прогневить сердце материно и пролить бы горячу кровь… Любопытная черта общественных и семейственных нравов милой старины!..
Любопытны сказки вроде таких, как ‘Сказка о некоем приказчике и купцовой жене’ и ‘Бабьи увертки’. Это сказки новейшие, или по крайней мере сильно подновленные. Последняя называется еще ‘Сказкою о бабьих увертках и непостоянных документах’. Но особенно любопытны исторически-старинные сказки в сатирическом духе, каковы: ‘Сказка о том, как мыши кота подгребают’, ‘Шемякин суд’ и ‘Сказка о Ерше Ершове сыне Щетинникове’. Из них только последняя напечатана г. Сахаровым с старинного подлинника, Эти сказки в тысячу раз важнее всех богатырских сказок, потому что в них ярко отражается народный ум, народный взгляд на вещи и народный быт. В последнем отношении, они могут считаться драгоценнейшими историческими документами. Для пояснения нашей мысли приводим здесь последнюю сказку всю целиком, со всеми ее повторениями, которые имеют глубокий смысл.
В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель в тридесятом царстве уряжен был суд, а в том суде судьями сидели: боярин Осетр да воевода Сом, оба от Хвалынского моря, да тут же в суде выборные мужики сидели: Судак да Щука, оба от земскиих волостей, с Волги-реки да с Дона.
И к тому суду пришли Ростовского озера челобитчики рыба Лещ с товарищи. И били те челобитчики, рыба Лещ с товарищи, на суде на Ерша Ершова сына Щетинникова, да подали за руками челобитную. А в той их челобитной, у рыбы Леща с товарищи, написано:
‘Бьют челом и плачутся убогие сироты, нищие крестьяне, Ростовского озера рыба Лещ с товарищи на Ерша Ершова сына Щетинникова. В прошлом 7010 годе били мы, рыба Лещ с товарищи, на него, вора Ерша, в насильном разграблении наших животишек, и подали сказку за руками всех старожилов, что то Ростовское озеро исстари было за нами, нищими крестьянами, дано в отчину, а нам, убогиим сиротам, после отцов наших та отчина в век прочна. А ныне тот ябедник Ерш, лихой человек и воришка, из Волги-реки Выркою-рекою к нам, убогиим сиротам, в Ростовское озеро пришел, а пришел он, Ерш, зимою, не в погожую пору, и выпросился он Ерш одну ночь в Ростовском озере ночевать, а назвался он, Ерш, наемным крестьянином, а про то мы, нищие крестьяне, не ведая его, Ершовой, хитрости, пустили его, Ерша, одну ночь в Ростовское озеро ночевать. А как он, вор Ершишка, одну ночь ночевал, и упросил нас, убогиих, сирот, чтобы его, Ершишка, пустить покормитися в наше озеро Ростовское с женишкою и с детишками своими, а мы, нищие крестьяне, не ведая его, Ершова, лихости, положили на миру: его, Ерша, с женою и детишками его в Ростовское озеро покормитися пустить. Да сведали мы после, что ему, Ершу, нарядом повещено было идти зимовать на сторожи на Камураку, а он, вор и ябедник Ершишка, укрываючись, про то нам не поведал, яты,: убогий сироты ваши, про то не знали. И тот вор, Ершишка, в нашем в Ростовском озере пол-лета прожил, и детишек расплодил, и дочь свою Ершиху замуж за Карпушкина сына выдал, а после того стакався с племенниики своими и детишки, приговорили нас, убогиих сирот, перебить и животишки разграбить, и род наш весь из отчины вон выгнать и озером Ростовским завладеть напрасно. И то все он, вор Ершишка, делал, понадеючись на свое насильство. Смилуйтесь, господа судьи! не дайте нам, убогиим сиротам, дожить до конечного разоренья и укажите дать праведный суд нам, нищийм крестьянам, с тем Ершом’.
И судьи спрошали рыбу Лещ с товарищи: ‘Ты, рыба Лещ с товарищи! скажи ты нам: правое ли то ваше челобитье, и чем вы по челобитной на суд ручаетесь?’
И рыба Лещ с товарищи стали на суд к ответу, да говорили: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Ведая свое дело правое, били челом по правде, и в том ручаемся животом и жизнию, да как вы, господа судьи, носудите, так тому и быть’.
И судьи, поговоря промеж собою, приговорили: послать приставом рыбу Окунь, да велели ему, приставу Окуню, поставить рыбу Ерш на суд к1 ответу.
И пристав Окунь рыбу Ерш на суд к ответу поставил, а доводчик Карась читал те жалобы челобитчиковы, рыбы Леща с товарищи.
И рыба Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! то челобитье истцов, рыбы Леща с товарищи, неправое, и то-де я после доводом доведу, а наперед на них, истцов, рыбу Леща с товарищи, дайте суд и расправу в деле великом’.
И судьи спрошали его, Ерша: ‘Ты, Ерш! в каком деле великом дать тебе суд и расправу на них, истцов, рыбу Леща с товарищи?’
И рыба Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Те истцы, рыба Лещ с товарищи, в своей челобитной меня, Ерша, поносили и бесчестили, и называли меня, Ерша, и вором, и ябедником, и Ершишкою, и волочайкою, и укрывайцею. И то всё сором они, истцы, рыба Лещ с товарищи, лаяли на меня, Ерша, и за то с них, истцов, рыбы Леща с товарищи, доправить мне следует за большое бесчестье с вроторы и убытки’.
И судьи спрашивали рыбу Лещ с товарищи: ‘Ты, Лещ с товарищи! скажи ты нам: буде дело неправое по суду ответчикову доказано будет, и чем вы ручаетесь за большое бесчестье?’
И рыба Лещ с товарищи стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! А то он, Ерш, затеял дело неправое, взвел лихой извет, кабы суд проволочить, а буде на суде наше челобитье неправым делом доказано будет, и мы ручаемся в том животом и -жизнью’.
И судьи, поговоря промеж собою, приговорили: тот его, Ерша, лихой извет оставить, а ему, Ершу, указали, без проволочки, чинить ответ на суду по челобитью истцов, рыбы Леща с товарищи.
И рыба Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! А то челобитье истцов, рыбы Леща с товарищи, лихой извет на меня, Ерша, а грабить их и животишки их разорять не думал я и не гадал, а то Ростовское мое озеро исстари, и владели им исстари отцы и деды, а дано оно было в отчину старому Ершу, моему деду, и потому ж оно ныне прочно за мною ввек, а родом мы исстари дети боярские, мелких бояр Переяславских, а те челобитчики, рыба Лещ с товарищи, бывали у отца моего в холопех, а я, Ерш, не похотя греха по батюшкиной душе, отпустил их, холопей, на волю, да велел им жить за собою, поитися и кормитися самим собою, а их племя, рыбы Леща с товарищи, и ныне есть во дворе у нас в холопех, а как то Ростовское озеро от великих засух повысохло, и стала скудность великая, и голод, и те челобитчики, рыба Лещ с товарищи, сами сволоклися на Вырку-реку и по затокам расселися, умышляя лихое дело на мою голову: похотели меня, Ерша, со всем моим домишком искоренить напрасно: и от того мне, Ершу, житья не стало, а после стали они, истцы, рыба Лещ с товарищи, от крестьянства отбива-тися, и учали они воровством в. Ростовском озере промышлять, а я, Ерш, отцовским домишком и ныне живу в Ростовском озере: а живу я на дне и на свету, кабы добрый человек: не тать и не разбойник, а я живу своею силою и кормлюся своею отчиною, да меня, Ерша, знают на Москве большие князья и бояре, и окольничие и дворяне, и дьяки и гостиные сотни, и всех чинов люди в иных городех и во многих селех’.
И судьи спрошали рыбу Лещ с товарищи: ‘Ты, рыба Лещ с товарищи! скажи ты нам: на кого ты шлешься, что то Ростовское озеро ваше, а не Ершово с товарищи? И чем его, Ерша, уличаете?’
И рыба Лещ с товарищи стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа! судьи, богом вы сотворены! Уличаем мы его, Ерша, всею правдою, и шлёмся в том на свидетелей, а свидетели те у нас люди добрые: Новгородской области Ладожского озера рыба Белуга да со Белаозера рыба Белая рыбица, и что те, добрые люди, подлинно про то ведают, что то Ростовское озеро наше, а не Ершово’.
И судьи спрошали Ерша с товарищи: ‘Ты, рыба Ерш! шлешься ли Новогородской области Ладожского озера на рыбу Белугу да с Белаозера на рыбу Белую рыбицу?’
И Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Новгородской области Ладожского озера на рыбу Белугу да с Белаозера на рыбу Белую рыбицу не шлюся за тем, что те рыбы большие, а мы, Ерши, рыбы малые, и в том промеж нас правды не будет, да они ж, те рыба Белуга да Белая рыбица, заодно живут с Лещом, и пьют и едят вместе, и в том промеж нас правды не будет, да у них же, у рыбе Белуге да у Белой рыбице, с Лещом промеж себя испокон веку идет сватовство и кумовство, и в том промеж нас правды не будет, да они ж, рыбы Белуга да Белая рыбица, люди зажиточные, а я, Ерш, человек убогой, и мне, Ершу, за езду поезжаное платить приставу с понятыми нечем, а путь дальний’.
И судьи спрошали рыбу Лещ с товарищи: ‘Ты, рыба Лещ с товарищи! скажи ты нам, на кого шлешься еще в том, что то Ростовское озеро ваше, а не Ершово с товарищи?’
И рыба Лещ с товарищи стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Уличаем мы его, Ерша, всею правдою, и слалися в том на свидетелей, а свидетели были у нас в том люди добрые. И он, Ерш, лихостию своею обесчестил людей добрых: Новогородской области Ладожского озера рыбу Белугу да с Белаозера рыбу Белую рыбицу для того, будто те рыбы велики, и то он сором лаял, и будто те рыбы живут со мною, Лещом, заодно и пьют и едят вместе со мною, Лещом, и то он дурно делал, и будто те рыбы водят кумовство и сватовство со мною, Лещом, и то он напраслину ставил. А те все речи его, Ершовы, изветные и к ответу нейдут, и тем речам его нельзя веры имать без доводчиков и крепкой поруки. Опричь тех добрых людей, ставит он, Лещ, в свидетели Переяславскую рыбу Сельдь, и что та рыба Сельдь человек добрый, и подлинно ведает, что то Ростовское озеро наше, а не Ершово’.
И судьи спрошали Ерша с товарищи: ‘Ты, Ерш1 шлешься ли Переяславского озера на рыбу Сельдь?’
И Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Переяславская рыба Сельдь всем сведома, и на ту рыбу я, Ерш, шлюсь. Да она ж, рыба Сельдь, человек зажиточный, а я, Ерш, человек убогой, да мне, Ершу, за езду поезжаное платить приставу с понятыми нечем, а путь дальний’.
И судьи, поговоря меж собою, приговорили: послать, мимо истцов и ответчиков, приставом рыбу Окунь, а езду за поезжаное доправить после на виноватом, да ему, приставу Окуню, приговорили взять в понятые рыбу Линь.
И Линь стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! В понятых мне, Линю, быть нельзя за тем, что у меня, Линя, и глаза малы, и говорить не умею, и память худа, за хворостию с меет не схожу’.
И судьи, поговоря промеж собою, приговорили: за тою хворостию рыбу Линя от понятых ослободить, а вместо его приказали отпустить в понятые рыбу Язя.
И пристав, рыба Окунь, да понятой, рыба Язь, по сыску в Переяславском озере ту рыбу Сельдь обыскали, и поставили ту рыбу Сельдь к- суду в ответ,
И как стала рыба Сельдь Переяславская к суду в ответ, и доводчик Карась читал судное дело, да потому ж проговорил речи истцовы и ответ-чиковы, да взял у них, истцов и ответчиков, сказки в том за их руками, и положил те сказки перед судьями.
И судьи спрошали Переяславскую рыбу Сельдь: ‘Ты, рыба Сельдь! скажи ты нам про того Леща и Ерша: чье у них то Ростовское озеро исстари?’
И рыба Сельдь Переяславская сказала: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Скажу вам всю правду, что ведаю про Леща и Ерша, чье у них Ростовское озеро исстари. Лещ, господа судьи, человек добрый и крестьянин гожий, а живет он, Лещ, своею силою, как и прочие люди живут, и он, Лещ, ни тать, ни разбойник. Да то все ведаю заподлинно. — Ерш, господа судьи, лихой человек и ябедник, а живет по рекам и озерам, на дне и на свету мало бывает, да тот Ерш и болыпиих рыб обманывает, попросится он, вор, на ночь ночевать, и тут поселится со всем домишком вековать, а там и учнет после клепать, что та его отчина заведомо исстари, да тот же Ерш не бывал исстари в детех боярских и за собой не имел при дворе холопей, да и живал он, Ерш, в бобылях, а по наряду довелось ему быть на сторожи на Каме на реке, да и туто укрылся в Ростовское озеро. Да то все ведаю заподлинно’.
И судьи спрошали Переяславскую рыбу Сельдь: ‘Ты, рыба Сельдь! скажи ты нам, знают ли его, Ерша, на Москве большие князья и бояре, стольники и дворяне, дьяки и гостиные сотни, и всех чинов люди в иных городех и во многих селех?’
И рыба Сельдь Переяславская сказала: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Скажу вам всю правду, что ведаю про Ерша. Знают его, Ерша, на Москве и в иных городех и во многих селех на кружалах, и не князья и бояре, и не стольники и не дворяне, и не дьяки и торговые сотни, и всех чинов люди, а ярыжки, бражники и зернщики. Да то все ведаю подлинно’.
И судьи спрошали его, Ерша: ‘Ты, Ерш! скажи ты нам: чем ты опорочиваешь речи свидетельские? И кто в том за тебя, Ерша, порукою?’
И Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Опорочиваю те речи свидетельские Переяславской рыбы Сельдь тем, что все то она говорит с похмелья, понаровя истцам, рыбе Лещу с товарищами, да и она, рыба Сельдь, отродясь меня, Ерша, не видывала и говорит в своих речах извет лихой напрасно, и в своих речах кладу за себя порукой рыбу Налима, а та ли рыба Налим человек добрый, и знает доподлинно, что та рыба Сельдь с похмелья и не в разуме и что говорит, ума-разума не спрошаючи’.
И судьи, поговоря промеж собою, приговорили: послать приставом рыбу Окунь по рыбу Налим, а езду за поезжаное доправить после на виноватом, да ему, приставу, приговорили взять в понятые рыбу Язя.
И пристав рыба Окунь да понятой рыба Язь, по сыску в Волге-реке, ту рыбу Налим обыскали, и поставили ту рыбу Налим к суду в ответ.
И как рыба Налим стал на суд к ответу, и доводчик Карась читал судное дело, да по тому ж проговорил речи ответчиковы Ерша и речи свидетельские рыбы Сельдь, да взял у них, у Ерша и Сельди, сказки в том за их руками и положил те сказки перед судьями.
И судьи спрошали рыбу Налим: ‘Ты, Налим! скажи ты нам: бывает ли рыба Сельдь с похмелья и не в разуме, и что та рыба Сельдь говорит ли, ума-разума не спрошаючи?’
И рыба Налим стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! таковско дело мне, Налиму, неведомо, да и потому ж ничего про Ерша не знаю и не ведаю’.
И рыба Ерш стал на суд к ответу, да говорил: ‘Господа судьи, богом вы сотворены! Тот рыба Налим мужик глупой и состарелся, да и на суду говорить не сумеет. И в своих речах кладу за себя порукой старыих старожилов, рыбу Плотву с товарищи’.
И судьи, прговоря промеж собою, приговорили: рыбу Налим отослать назад с понятым и сдать становому под расписку, а ему, Ершу, за оболганье рыбы Сельдь и Налима очных ставок более не давать.
И понятой рыба Язь положил рыбу Налим в сани, да и свез к Водае реке, и подал перед судьями расписку о том.
И судьи, поговоря промеж собою, приговорили: истцов и челобитчиков выслать из суда вон, сдав на руки понятому рыбе Язю, судное дело указали писать Вьюну, дело вершить по грамотам судным доводчику Карасю, а грамоту печатать Раку клешнею.
И как дело повершили, и доводчик Карась положил то судное дело перед судьями.
И судьи, поговоря промеж себя, приговорили: Леща с товарищи оправить, а Ерша обвинить, да и выдать Ерша ему, Лещу, головою.
И доводчик Карась поставил на суд истцов и ответчиков пред судьями, а грамоту к губному, старосте стал читать Вьюн.
‘Память Ростовского озера губному старосте большой рыбе Севрюге с товарищи. В прошлых-де годех 7110, явясь на суд Ростовского озера челобитчики, рыба Лещ с товарищи, и били нам челом и подали свое челобитье за руками, а в том их челобитье писано: на Ерша Ершова сына Щетинникова жалоба великая: он-де Ерш из Волги реки Выркою-рекою пришел к нам в Ростовское озеро зимою, не в погожую пору, и выпросился обманом у нас, рыбы Леща с товарищи, одну ночь в Ростовском озере ночевать, а после он-де, Ерш, просился у нас, рыбы Леща с товарищи, аокормитися с женишкою и детишками, и он-де, Ерш, у нас, рыбы Леща с товарищи, пол-лета прожид, и детишек расплодил, и дочь свою Ершиху за Карпушкина сына выдал, да он-де Ерш, стакався с своими племянники и детишки, приговорили нас, рыбу Леща с товарищи, перебить и животишки наши разграбить, и из Отчины вон выгнать, и тем Ростовским озером завладеть напрасно. А по сыску и допросу в том суде оказалось, что-де он, Ерш, вор и разбойник, живет-де он, Ерш, по озерам и болотам бобылем, и он-де, Ерш, говорил в суде, что будто он, Ерш, из боярских детей мелких бояр Переяславских, и что-де та рыба Лещ с товарищи исстари были за отцом его крестьяне, и то он, Ерш, лаял напрасно. И как к тебе ся наша память придет, и ты б того Ерша с товарищи взял к себе в губную избу, учинил наказание на мирском дворе, бил батоги нещадно, чтобы впредь им и всем братиям на то смотря, так делать было не повадно, и учиня им наказание, доправйл бы, без московский волокиты, с него, Ерша с товарищи, все проторы и убытки, а доправя проторы и убытки, выдал бы того Ерша ему, Лещу, головою, и велел бы его, Ерша, водя по торгам, бить кнутом, а бив кнутом, повесить против солнца. И о том о всем прислал бы еси к нам отписку без мотчания’.
Эта сказка — полная и верная картина древней русской юриспруденции, древнего русского судопроизводства, древнего русского словесного суда, со всем их добром и со всем их злом: и с гарантией) справок и свидетельств, забираемых у лиц, соприкосновенных делу или подсудимому, и с московскою волокитою. Повторяем: для людей, которым доступна не одна буква, такая сказка есть драгоценный исторический документ.
Впервые опубликовано: Впервые опубликовано: В.Г. Белинский. Сочинения, ч. I — XII. М., Изд. К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859 — 1862, ч. V, с. 204 — 227, в составе четвертой статьи о ‘Древних российских стихотворениях Кирши Данилова’, в которую этот текст был включен Белинским в процессе переработки статей о народной поэзии для ‘Критической истории русской литературы’.
Исходник: http://dugward.ru/library/belinsky/belinsky_skaz.html