Алексей Николаевич Мошин
Алексей Николаевич Мошин
О Н. В. Гоголе
(Воспоминания О. В. Головни)
О Н. В. Гоголе
(Воспоминания О. В. Головни)
О Н. В. Гоголе, Мошин Алексей Николаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Ольга Васильевна Головня, родная сестра Н.В. Гоголя, чудная старушка: добрая, приветливая. Ей семьдесят восемь лет, но едва ли на вид ей можно дать больше шестидесяти. Одета она во все светлое и совершенно не терпит черного цвета.
— С тех пор, как пришлось носить траур по брату… — сказала мне она.
Ненависть ее к черному цвету была одной из причин, почему она не поехала в Москву на чествование памяти брата:
— Пришлось бы одеваться для панихиды в черное…
Она не держит даже черных индюшек и кур, только белых и пестрых держит.
Ольга Васильевна несколько глуха на оба уха, но это не от старости: она с детства оглохла, с шести лет:
— От золотухи…
Глухой знал ее и любил ее великий брат, и вот как относился он к этому ее недостатку.
— Однажды в моем присутствии, — рассказала мне Ольга Васильевна, — брат вел оживленный разговор с одной дамой. Потом я сказала брату: ‘Как жаль, что я глуха, не слышала вашего разговора…’ А он ответил: ‘Это хорошо, что ты глуха: ничего дурного не слышишь…’ Он и сам был немножко глуховат, но только на одно ухо и при разговоре иногда склонялся ухом к говорившему и спрашивал: ‘А?..’
Нужно громко говорить, чтобы слышала Ольга Васильевна. Она любит поговорить, сама любит вспоминать о брате.
Я пробыл в Васильевке целый день. Ольга Васильевна несколько раз рассказывала о брате, я записал все, что от нее услышал. Сам я не решался беспокоить добрую старушку расспросами и только высказал удивление, почему вот на этом портрете Николая Васильевича художник изобразил волосы и глаза темнее, чем на портретах, которые в Третьяковской галерее.
— Тех портретов я не видела, — сказала Ольга Васильевна, — а брата представляю себе именно таким, каким видите вы его на этом портрете… Помню я брата почти с моего детства. Мне было уже двадцать шесть лет в 1852 году, когда он умер. Он был на шестнадцать лет старше меня: он родился в девятом, а я — в двадцать пятом году, и заметьте, в один и тот же день, 19 марта, родились мы: он — первый сын и я — последняя дочь в нашей семье. Это случайность, что он родился в Сорочинцах… Вот как это было. У нашей матери было два выкидыша… После того родители молились пред чудотворной иконой и дали обещание, что если родится у них сын, то назовут его Николаем во имя святителя Николая Чудотворца. Тогда трудно было устроить, чтобы приехали к вам вовремя акушерка или доктор. Когда пришло время, отец поехал с матерью к доктору Трофимовскому в его имение Сорочинцы. И вот родился там, в доме доктора, мой брат, и родители назвали его Николаем. Брат любил вспоминать о том, почему назвали его Николаем. Как только мать оправилась, переехала с новорожденным в Васильевку. Здесь он и рос и жил… Да, я очень хорошо помню брата… Волосы у него были русые, а глаза — коричневые. В детстве у него были светлые волосы, а потом потемнели. Особенно у него потемнели волосы после того, как он обрился в Петербурге. Существовало такое убеждение, что кто из Малороссии приезжает в Петербург, на того вода петербургская так действует, что волосы вылезают… И брат, как приехал в Петербург, обрился. После того волосы у него потемнели. Ездил с ним лакей отсюда, он и тому советовал обриться, но лакей не послушался и лысым стал… Росту брат был ниже среднего, худощавым я его никогда не видела, лицо у него было круглое, как видите на портрете, и всегда у него был хороший цвет лица, я не видела его болезненно-бледным… Немножко он был сутуловат, это заметнее было, когда он сидел. Говорят, где-то кто-то слышал, как он малороссийские песни пел, а я не слышала, как он пел. Он любил слушать, как поют или играют. Меня часто просил играть ему на фортепиано малороссийские песни. ‘А ну-ка, — говорит, — сыграй мне ‘Чоботы’…’ Стану играть, а он слушает и ногой притопывает… Ужасно любил он малороссийские песни… Видела я, как он раз нищих позвал и они ему пели… Но это он хотел сделать так, чтобы никто из нас не видел: он позвал их к себе в комнату… Брат жил тогда во флигеле… Я рассказала этот случай художнику Волкову, а он картину такую написал.
Ольга Васильевна показала мне фотографию с картины: — Вот, видите, художник написал террасу, прежнего дома, брат сидит, кобзарь поет, а на террасе, может быть, это мать, а это кто-нибудь из нас, сестер… Слушал брат кобзаря не здесь… А вот на этой самой террасе, которую Волков написал, принимал брат и угощал однажды мужиков, при этом и я была. Попросил брат напечь пирогов с сыром, приготовить наливки и позвать всех тяглых мужиков, имеющих волов и отбывающих барщину. Когда они все собрались, угощал их брат, каждому дал по два рубля и сказал: ‘Спасибо вам, братцы, что вашими волами вы моей матери землю обрабатываете!..’
Мужики были очень удивлены, а один из них бросился брату в ноги и воскликнул: ‘Барин, уж будьте вы сами хозяином!..’
Брат советовал мужикам каждому обзаводиться скотиной, стараться, работать, чтобы зажиточными быть, ‘Старайтесь, чтобы у вас все было’, — сказал тогда мужикам брат.
Однажды брат прислал матери денег, просил купить и раздать по теленку тем мужикам, у кого нет скотины, чтобы обзаводились.
Как-то позвал меня брат: ‘Пойдем, сестра, к мужикам…’
Пошли мы с ним. Зашли в одну хату: чистота, порядок, хотя и не видно лишнего… Одна баба дома оказалась. Обрадовалась нам. ‘Вот, — говорит, — сегодня ко мне две пташки влетели, к чему-то, думаю?.. А вот оно так и вышло: опять вижу — две пташки ко мне влетели… Сядьте, — говорит, — покушайте…’ Не успели мы возразить, как она яиц несколько штук разбила на сковородку, солому в печке зажгла и уже яичницу нам подает. Нам совсем не хотелось есть, но пришлось поесть яичницы, чтобы не обидеть бабу. В другую хату пришли, видно: прямо богато живут… Брат обрадовался и стал хозяина хвалить за то, что он старается, работает и сберегает… И стал говорить из Евангелия, что кто много имеет, тому еще больше Бог пошлет, что нужно стараться, работать. Еще в одну хату зашли: беднота кругом и грязно, неряшливо… Мужик в той хате стал кланяться, просить помощи на бедность свою. Брат огорчился и ничего не дал мужику тому и посрамил, что он не умеет заработать, зажиться. И больше в тот раз не захотел брат заходить в другие хаты, пошли мы с ним домой.
Он был мнителен: не расхвораться бы, часто лечился. Просил меня делать ему целебные настойки. Мы ходили с братом в степь, и он указывал мне там целебные травы, о которых, впрочем, он и сам знал мало… Указывал желтенькие цветочки, похожие на пуговочки, а листья, как у рябины, и говорил:
— Это рябинка, полезная трава… Ты сделай мне из нее настойку. Еще просил сделать настойку, которая называется ‘белая невхорощь’, и лечился этой настойкой. Часто брат любил говорить мне, что каждый человек непременно должен стараться быть полезным для других, чем только он в силах, нельзя жить только для себя одного… Я долго думала, чем бы я могла быть полезной другим?.. Надумала лечить. Тогда по деревням ни докторов, ни фельдшеров не было. Брату очень понравилась моя мысль. Посоветовал он мне научиться лечить травами, и тогда мы с ним старались вместе распознавать в степи как можно больше целебных трав. Дело шло плохо: мы очень мало знали. Брат говорит:
— Вот подожди, я выпишу из Киева профессора Максимовича, он приедет и нас поучит.
Приехал Максимович к нам, привез книги и стал нам всякие травы показывать и объяснять… И по книгам, и в лесу травы искали, и в степь ходили. Мы с братом слушаем, смотрим… Вижу, что мне и в несколько лет всего не усвоить, и говорю профессору Максимовичу: ‘Вы уж мне только одни полезные для лекарств, целебные травы показывайте…’ Стал он только одни целебные травы показывать… И все-таки не очень-то многому научились мы в две недели, пока гостил у нас профессор Максимович. Однако чему научились, тем стали пользоваться: лечить крестьян. Скоро у меня стали очень многие лечиться. Брат говорил: — Только смотри же, никогда за лекарства денег не бери. По ту сторону пруда, где теперь дом и сад Быковых, там нигде не было дорожек. Брат захотел расчистить дорожки. Крестьяне имели в неделю три дня, свободных от панщины. Брат нанимал крестьян в их свободные дни, и они расчищали дорожки, по утрам иногда уходил он смотреть, как работают. Однажды брат меня спрашивает: ‘Можешь ты встать к трем часам утра, к восходу солнца?’. Я ответила: ‘Если нужно, то могу’. — ‘Так, пожалуйста, я тебя прошу, завтра к трем часам будь за прудом, где расчищают дорожки, и понаблюдай за работами, пока я приду’.
Назавтра я встала рано и уже к трем часам была за прудом и смотрела, как работали, в седьмом часу брат пришел, отпустил меня домой, а сам остался. Вздумалось брату сделать там же, в лесу, по ту сторону пруда, возвышение. Стали насыпать земли: бугор вышел, словно могила… Он хотел каждый год постепенно прибавлять земли к этому возвышению, чтобы с вершины далеко видно было кругом… Впоследствии на этом возвышении дерево посадили, и теперь оно растет…
Брат вставал в шесть часов утра, пил кофе и садился писать. Иногда после утреннего кофе шел в лесок по ту сторону пруда понаблюдать, как там работали, расчищали дорожки, и, уже вернувшись оттуда, садился писать. Занимался до часу дня, иногда до двух. Он каждый день писал, кажется, насколько я помню, и в праздники брат писал. После занятий уходил в сад гулять. Потом обедали. После обеда, часа в четыре, брат уходил каждый день пешком в Яворивщину: там пасека наша и лес. Это за четыре версты отсюда. Около семи часов вечера он возвращался домой, все собирались в гостиной и занимались каким-нибудь рукоделием.
Иногда брат говорил: ‘Вот вы все за делом, а у меня нет работы’.
И принимался раскрашивать библейские картинки, которые он привез. Эти картинки, размалевавши красками, он просил меня раздать мужикам и объяснить им, что на картинках изображено, и просил рассказать мужикам библейскую историю.
Пили поздний вечерний чай, и часов в девять или десять вечера брат, как и все мы, ложился спать.
Так изо дня в день.
Приезжал брат в Васильевку обыкновенно в мае, так числа девятого, а уезжал в конце августа.
Однажды, когда приехал брат, был голодный год. Хлеба были такие низенькие, что бабы руками вырывали их из земли, потому что нельзя было захватить серпом… Машин тогда не было.
Мы шли с братом из Яворивщины, он остановился посмотреть, как бабы работают, хлеба из земли вытаскивают… Стали плакаться бабы, как им трудно теперь, как руки саднят, болят… А брат утешал их: ‘Это хорошо, что так теперь страдаете, зато будет вам блаженство в царстве небесном’.
Был у нас в Яворивщине старик-пасечник и тоже при мне стал брату жаловаться, как трудно ему старость переносить… И ему тоже брат сказал: ‘Это хорошо, что трудна тебе старость: выстрадаешь себе царство небесное’.
А пасечник ответил: ‘Эх, пан, что больше живешь, то больше греха наберешься!..’
Часто брат давал деньги для помощи истинно нуждающимся. Если ему говорили, почему он о себе не думает, что самому ему понадобятся деньги, он отвечал: ‘Я и думаю о себе… Это я взаймы даю: на том свете я получу обратно’.
Один раз, когда мы шли с ним из церкви, брат на ходу правой рукой обнял меня за шею, печально склонил голову к моему плечу и сказал: ‘Сестра, как бы это устроить, чтобы давали в церкви просфору не только одним панам, но всем бы молящимся?.. Вот что: я буду тебе присылать денег, а ты покупай муки на просфоры… Каждое воскресенье пусть разрежут двадцать пять просфор, каждую на четыре части, и чтобы в церкви давали всем…’.
Так мы и делали.
С каждым приездом все чаще жаловался брат на боль в груди. ‘Вот тут больно’, — показывал он.
Холода он очень боялся. В последний раз он уехал отсюда с намерением прожить зиму в Риме, но заехал в Москву, а там друзья стали упрашивать его остаться, пожить в России, не ездить в Рим… Брат очень отговаривался, все повторял, что ему вредны морозы… А над ним подшучивали, уверяли его, что это ему только так представляется, что отлично он перенесет зиму в России… Уговорили брата… Он остался — и умер…
Опубликовано: Мошин А.Н. Новое о великих писателях: Мелкие штрихи для больших портретов. СПб., 1908.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/gogol/moshin_gogol.html