П. А. Вяземскій
О московскихъ журналахъ.
О московскихъ журналахъ.
1830.
О московских журналах, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1830
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.
Спб., 1879.
Вотъ рядъ Московскихъ литтературныхъ журналовъ и сомкнулся: запоздалые явились на свои мста.
‘Московскій Телеграфъ’. 1-я книжка на 1830 годъ оправдываетъ ожиданіе читателей, которые привыкли находить въ этомъ журнал боле пищи любопытству, боле удовлетворенія разнообразнымъ требованіямъ, чмъ въ другихъ Русскихъ журналахъ, ему современныхъ. Можно сравнить ‘Московскій Телеірафъ’ съ застольнымъ обдомъ въ гостинниц, не лакомымъ для взыскательности разборчивыхъ гастрономовъ, но довольно сытнымъ, съ обдомъ, отъ коего встанешь по крайней мр не голоднымъ. Для каждаго вкуса, разумется не слишкомъ утонченнаго, для каждаго желудка найдется пища: художникъ не очень искусенъ, стряпанье его нердко отзывается черезъ-чуръ самоучкою и поспшностью, но по крайней мр онъ иметъ хорошее свойство выбирать сочную и свжую провизію, разнообразить блюда и сметливо соглашаться съ требованіями, аппетитомъ и гастрическими способностями своихъ застольнивовъ. Читателей Русскихъ, охотниковъ ходить по журнальнымъ обдамъ, нечего уврять, что мое мнніе о ‘Московскомъ Телеграф’, какъ оно ни кажется умреннымъ, но не мене того оно, по сравненію, похвала, и едва-ли не исключительная. Сей журналъ былъ предметомъ многихъ нападокъ со стороны совмстниковъ своихъ, въ чисто литтературномъ отношеніи и въ кое-какихъ другихъ отношеніяхъ онъ не безгршенъ, но Русскіе читатели обязаны ему благодарностью, и, по совсти, не другимъ журналистамъ слдовало-бы выкликать на него негодованіе читающей публики. Не имъ-бы говорить, не намъ-бы слушать. Если журналъ дло торговое и договорное, если журналистъ берется за такую-то плату ставить подписчикамъ своимъ годовое продовольствіе, то ‘Московскій Телеграфъ’, безъ сомннія, мене другихъ обвиненъ быть можетъ въ неустойк. Многіе придирались къ нему и на картинки модъ, пришиваемыя къ статьямъ, коихъ цлью распространеніе свдніе совершенно другаго рода. Можетъ быть, обвиненіе подкрпится еще большею силою нын, когда вспомнишь, что Русскій законодатель портнихъ и модистокъ есть въ одно время и историкъ Русскаго народа, когда вспомнишь, что объемлющій вс пути извстности и промышленности, приближаясь въ Нибуру съ посвященіемъ, ко храму славы и въ алтарю отечества съ твореніемъ своимъ, въ разсыпающейся заботливости мимоходомъ вноситъ и въ модныя лавки раскрашенныя свои скрижали. Но соглашеніе сихъ противорчій, накидывающихъ нсколько смшную тнь на слишкомъ разнообразное лице, можетъ озаботить друзей и защитниковъ новаго историка,— журнальнымъ читателямъ до того дла нтъ. Журналъ — спекуляція умственная, или денежная, или та и другая вмст. Если издатель полагаетъ, въ чемъ онъ можетъ быть и не ошибается, что изъ полнаго итога подписчиковъ его одна треть подписывается на модныя извстія исключительно, другая на модныя извстія, приправленныя прочимъ, или на прочее, приправленное модными извстіями, и только послдняя треть принадлежитъ положительно въ числу читателей журнала, то и въ этомъ соображеніи пользуется онъ оборотомъ весьма позволительнымъ. Но есть еще другое предположеніе, которое выставимъ тмъ охотне, что оно благопріятно для лица издателя. Картинки Телеграфа, хотя по видимому вывски одной денежной спекуляціи, но могутъ они быть средствами къ успху и спекуляціи безкорыстно умственной. Зачмъ же не предположить, что Парижскіе щеголи и щеголихи, съ которыми знакомитъ насъ Московскій Телеграфъ, ничто иное, какъ герольды, по слдамъ коихъ вводитъ онъ въ губернскіе и уздные города, въ степныя деревни, другія лица важнйшія, напримръ: Шлегеля, Гизо, Кузена и другихъ. Издатель знаетъ пословицу: по платью встрчаютъ, а по уму провожаютъ. Глядя безпристрастно съ этой точки зрнія, можно было-бы извинить его, если онъ и къ историческому творенію своему прибавилъ бы картинки модъ. Тассо совтуетъ подслащивать край горькой чаши. Великіе люди употребляли часто весьма мелкія средства для достиженія обширной цли. Впрочемъ, въ этомъ случа историкъ Русскаго народа имлъ бы даже и философическое оправданіе. Преобразователь Россіи не выпускалъ изъ вида и преобразованіе отечественныхъ модъ. Мудрено, какъ историкъ-философъ, ‘вникнувшій въ духъ своего вка’, пренебрегъ этимъ пособіемъ мстности. Будемъ однакоже внимательны и справедливы: если новый историкъ и не прибгнулъ къ союзу съ Парижскими модами, то имлъ онъ въ запас другое ‘раскрашенное’ пособіе для расширенія дйствій своихъ на умы многихъ Русскихъ читателей. Знаетъ ли хорошо г-нъ Полевой Россійское государство, объ этомъ ни слова, но Русскій народъ знаетъ онъ твердо и въ этомъ отношеніи достоинъ быть его историкомъ. Общаніе довести исторію до нашего времени есть точно таже раскрашенная вывска. Кто изъ благоразумныхъ людей будетъ ожидать у насъ исторію новйшихъ временъ, не говорю уже современной эпохи? Но не все же пишется для благоразумныхъ людей. Современная исторія нигд не доступна, особливо-же у насъ. Укажемъ на одинъ недостатокъ въ историческихъ матеріалахъ, въ современныхъ запискахъ. Историкъ, который добровольно берется перефразировать Московскія Вдомости, писать о томъ, о чемъ писать неможно, и выдавать свою книгопродавческую работу за исторію, тотъ накидываетъ большое подозрніе на свой историческій характеръ и на свою историческую добросовстность. Отказываясь врить ему въ одномъ, трудно доврять ему и тамъ, гд онъ могъ бы свободно излагать свое мнніе. Несбыточныя общанія изобличаютъ по крайней мр неосновательность ума, если не хвастовство и не шарлатанство, но и одной неосновательности довольно, чтобы отбить вру и уваженіе. Все это такъ въ понятіяхъ малаго числа разсуждающихъ, но книги пишутся и печатаются для большинства.
Рчь о занятіяхъ Общества любителей Россійской Словесности, въ торжественномъ собраніи онаго, 1829 года декабря 23 дня, произнесенная временнымъ предсдателемъ ординарнымъ профессоромъ И. И. Давыдовымъ и напечатанная въ начал 1-й книжки Московскаго Телеграфа, соединяетъ въ себ довольно врное исполненіе условій торжественной академичеческой рчи. Сіи рчи вообще походятъ на свтскія рчи образованныхъ людей. Старайтесь не оскорбить никакихъ приличій, будьте вжливы ко всмъ присутствующимъ, довольно плавно и красиво выражайте довольно обыкновенныя мысли, и боле отъ васъ требовать нечего. Нкоторымъ изъ благоврныхъ читателей можетъ, однакоже, показаться соблазнительнымъ, что авторъ ея, ординарный профессоръ, не много вольнодумствуетъ о классицизм и романтизм. Что, напримръ, скажутъ они о слдующемъ: ‘Прежде обнаруживалось направленіе классицизма, предъ симъ у насъ господствовавшее, стремленіе духа нашего къ видимой природ, къ ея живописанію, невольное подчиненіе духовнаго существа вещественному владычеству — нын совершенно иное направленіе получила словесность, направленіе романтизма’. Неужели ‘вещественное владычество’ отличительный характеръ классической древности? Неужели, напримръ, Греческіе трагики, въ высокихъ созданіяхъ своихъ, были рабами и данниками вещественности? У насъ и такъ ученіе классиковъ въ небреженіи: если и т, которые по званію своему обязаны хранить священный камень древности, станутъ разуврять въ святын онаго, то число отступниковъ еще боле размножится. Пускай каждый остается при своемъ, тяжба классицизма и романтизма еще не ршена: классицизму еще нужны адвокаты. Другіе читатели, требующіе непогршительности въ слог ученой рчи, могутъ замтить несообразность другаго рода. Вотъ примръ: ‘тогда (т.-е. за 18 лтъ) мы не имли отечественной исторіи, учились ей по иностраннымъ книгамъ, нын мы гордимся своимъ палладіумомъ, произведеніемъ безсмертнаго деписателя, и еще сей палладіумъ не поколебалъ въ юномъ талант (вроятно рчь идетъ о Н. А. Полевомъ) намреніе выдти на тоже поприще исторіи’. Палладіумъ также не можетъ поколебать, какъ и юный талантъ не можетъ въ другомъ смысл поколебать палладіумъ. Статья о всеобщей исторіи принадлежитъ къ тмъ переводамъ, печатаемымъ въ Московскомъ Телеграф, которые, служа доказательствомъ смтливости и благонамренности издателя въ выбор журнальныхъ матеріаловъ, утверждаютъ за нимъ въ ряду совмстниковъ первенство по занимательности. Часть критики, относящейся до Русской библіографіи, далеко отстоитъ въ ‘Телеграф’ отъ критики иностранной, заимствованной изъ лучшихъ европейскихъ журналовъ. Въ составъ уложенія критики отечественной не входятъ ни добросовстность, ни вкусъ, который также есть совсть эстетическая. Приговоры, произносимые издателемъ, отзываются всегда пристрастіями, лицепріятіями экстреннаго суда, руководствующагося не внутреннимъ убжденіемъ, не коренными законами, а одною силою обстоятельствъ и личныхъ отношеній. Это настоящій революціонный трибуналъ: опалы, торжества, казни, апоеозы, дйствія и противодйствія смняются и примняются съ безпрерывнымъ противорчіемъ, съ примрною забывчивостью къ однимъ и тмъ же лицамъ, къ однимъ и тмъ же дламъ, смотря по времени и постороннимъ принадлежностямъ. Правда и то, что жертвы сего трибунала могутъ скахать ему:
Les gens que vous tuez se portent assez bien.
При недостатк добросовстности, которая могла бы давать нкоторый нравственный всъ сужденіямъ ‘Телеірафа’, еще чувствительне недостатокъ вкуса, который по крайней мр, въ минуты безпристрастія, врною оцнкою разбираемыхъ произведеній, подкрпилъ бы голосъ ‘Телеграфа’ въ ршеніи литтературныхъ тяжбъ. Впрочемъ, не будемъ требовать невозможнаго. Бойкость ума, смтливость, довольно острая понятливость суть способности врожденныя, но вкусъ — способность, благопріобртаемая основательнымъ и постояннымъ изученіемъ. Знающимъ г-на Полевого извстно по устнымъ и письменнымъ свидтельствамъ, что фундаментальное невдніе его въ первыхъ познаніяхъ литтераторскихъ доходитъ до границъ баснословнаго невроятія, образованіе его совершенно практическое и оно ровесникъ Московскому Телеграфу, которому не боле шести лтъ. По этому воззрнію, г-нъ Полевой относительно къ нему самому приноситъ честь Русскому имени и мы охотно, безъ малйшаго эпиграмматическаго подразумнія, подтвердимъ слова умнаго человка, который назвалъ его представителемъ Русской промышленности. Но изъ того, что онъ неимоврно многому научился для себя, не слдуетъ, чтобы онъ зналъ многое въ отношеніи къ литтератур вашей. Жаль, что, не постигнувъ выгоды положенія своего, не умлъ и не хотлъ онъ благоразумнйшею умренностію, разсчетливымъ ограниченіемъ дйствій своихъ въ мрномъ кругу сосредоточить силы и дарованія свои. Теперь, если г-нъ Полевой и принадлежитъ какой-нибудь школ, то разв Суворовской, которая не терпла немогузнайки. И въ самомъ дл, нтъ въ умственномъ и ученомъ мір ни одного запроса, отъ коего запнулся бы онъ. Читателямъ нашимъ вроятно не покажется неумстнымъ, что мы нсколько распространились въ характеристик г-на Полевого. По способностямъ и погршностямъ своимъ, по многимъ дйствіямъ благонамреннымъ и не злоупотребленіямъ своимъ, по роли, которую онъ играетъ въ современной эпох словесности нашей, онъ любопытный предметъ изслдованія, изученія и указаній. Смемъ надяться, что мы въ обрисовк своей не отступили отъ безпристрастія и добросовстности: желали бы мы надяться, что безкорыстныя откровенныя указанія наши послужатъ въ пользу. — Поэзію Московскаго Телеграфа, какъ въ сей 1-й книжк, такъ вообще на рдкими исключеніями и всегда, можно назвать слабою струною его. Лтопись современной исторіи, или взглядъ на 1829-й годъ есть не что иное, какъ взглядъ на Московскія Вдомости. Статьи о Русскомъ Московскомъ театр, печатанныя прежде и кои, кажется, будутъ имть продолженіе и въ ныншнемъ год, замчательны своею обширностью. Нельзя не подивиться охот и возможности говорить такъ часто и такъ много о г-ж Лавровой, о г-ж Репиной, о г-н Бантышев и прочихъ и прочихъ, сколько при всемъ томъ дарованія ихъ не доставили бы удовольствія постителямъ Московскаго театра. Новый живописецъ общества и литтературы на 1830 годъ, явившійся въ прибавленіи къ Московскому Телеграфу, по начальному опыту не общаетъ богатой галлереи. Вообще часть нравовъ — слабая часть журналовъ нашихъ. Наблюдатели наши, можетъ быть, очень нравоучительны, но вовсе не остроумны, къ тому же они близоруки, а между тмъ часто хотятъ описывать общество, которое видятъ только съ улицы сквозь окна.
Встникъ Европы начинаетъ свой журнальный годъ не шуточнымъ доносомъ на романтизмъ, т.-е. отрывкомъ изъ полнаго опыта о романтической поэзіи, ‘имющаго выдти въ свтъ неукоснительно’, по-авторскому выраженію г-на издателя. Если отнын не станутъ заключать въ остроги, или въ больницы умалишенныхъ, позволяющихъ себ придерживаться романтизма, то обвиненіе въ худыхъ послдствіяхъ падетъ уже не на автора сей статьи. Онъ съ своей стороны правъ: онъ все сдлалъ, что могъ, даже и чего не могъ. Хотите-ли, напримръ, знать, что есть этотъ Байронъ, котораго въ простот души своей читаютъ съ удовольствіемъ многіе добрые люди? Узнайте: ‘онъ шатается стнью по мертвымъ костямъ бытія, изъ которыхъ самъ высосалъ соки жизни — не обртая нигд спокойствія и отрады — язва природы, ужасъ человчества’. Вотъ другія выписки: ‘наша романтическая поэзія есть настоящее лобное мсто, настоящая торговая площадь. Одинъ поэтическій взмахъ проливаетъ нын боле крови, чмъ грозная муза Шекспира во всхъ своихъ мрачныхъ произведеніяхъ: самъ Аретинъ закраснлся бы, глядя на безпутство и наглость, обнажающую себя столь незастнчиво на торжищахъ литтературнаго нашего міра.’ — ‘Куда-жъ какъ пріятно видть нын нашу поэзію, добивающуюся имени романтической, чрезъ постыдное подбираніе изгаринъ и поддонковъ романтическаго духа’.— ‘Даже невроятнымъ кажется, чтобы поэма могла имть поэтическій цвтъ, если она не смочена кровью,— чтобы зданіе ея было прочно, если оно не сооружено на черепахъ, подобно древнему Капитолію. Насилія, грабежи, разбои, убійства, братоубійства, отцеубійства, самоубійства, однимъ словомъ, вс неистовства, до какихъ только можетъ низвергаться человческая природа въ минуты преступнаго самозабвенія, составляютъ внецъ и украшеніе настоящей поэзіи.’ — Не знаешь, чему боле дивиться въ сей стать: изступленію-ли слога, или изступленію мыслей, или мнній, потому что мысли ни единой тутъ нтъ.
Но всего боле удивляетъ, что журналистъ, предлагающій читателямъ своимъ сочиненія, писанныя подобнымъ языкомъ, сочиненія, гд слова и выраженія низкія и высокопарныя, витійство семинарское и краснобайство площадное воютъ разногласно, могъ когда-нибудь почитаемъ быть судіею и знатокомъ въ Русской словесности. Въ сей книжк напечатана также критика на Исторію Русскаго народа: читателямъ, знакомымъ съ Встникомъ Европы, довольно сказать, что она писана съ Патріаршихъ прудовъ. Какъ ни будь дльны замчанія, въ ней заключающіяся, но какая истина не изнеможетъ, опутанная заблужденіями подобнаго рода? Патріаршіе пруды такъ тинисты, что не распознаешь и ея самой, когда она выходитъ изъ нихъ въ люди. Вотъ начало критики: ‘еорія предчувствій составляетъ досел камень претыканія для испытателей человческой природы. Одни утверждаютъ, что сіи тайныя вторженія въ туманную область будущности, которыя мы называемъ предчувствіями, суть не что иное, какъ преждевременныя попытки самой души — стряхнуть съ себя чуждыя вериги пространства и времени’, и проч. Кто не подумаетъ, что весь этотъ наборъ словъ какой-нибудь продолжительною опечаткою попался въ начало критики на Русскую исторію? Многіе ли изъ Русскихъ читателей дойдутъ до конца этого періода? Для кого писать такимъ языкомъ? Для ученыхъ? онъ покажется верхъ невжества. Для свтскихъ простолюдиновъ? недоступный верхъ учености. Одинъ критикуемый авторъ найдетъ свою пользу въ неестественномъ изложеніи мыслей, которое должно отбить читателей разнаго рода. Вообще должно сказать какъ о сей критик, такъ и о той, которая напечатана на туже книгу во 2-мъ No Московскаго Встника, что он писаны вовсе не языкомъ критики. Понимаемъ негодованіе, понимаемъ обязанность занимающихся ученіемъ исторіи изобличить шарлатанство, самохвальство и немощь, когда они совокупно явлаются на поприще историческое съ требованіями на общее вниманіе. Но и негодованіе не должно испаряться въ порывахъ многословной горячности. И негодованіе должно мтить, а не кидаться во вс стороны. Критика должна имть стройное хладнокровное движеніе регулярнаго войска Европейскаго: наши критики имютъ запальчивость, дикіе вопли, необузданное стремленіе Азіатскихъ ордъ. Отъ первой спастись трудно, стоитъ только выждать терпливо опрометчивость другихъ, а отразить ихъ легко. Въ критическихъ разборахъ обоихъ журналовъ можно замтить еще общую неумстность: позднія обращенія къ трудамъ и памяти Карамзина, удары, во ими его наносимые новому историку. Нтъ сомннія, что оскорбительныя сужденія о твореніи его, напечатанныя въ Встник Европы и въ Московскомъ Встник, имющія цлію поколебать уваженіе къ заслугамъ, имъ отечеству оказаннымъ, приготовили ныншнія сатурналы литтературы нашей, разразившіяся появленіемъ Исторіи Русскаго народа. Въ этомъ отношеніи г-нъ Полевой поступилъ неблагодарно: слдовало ему посвятить твореніе свое не Нибуру, а Каченовскому и Арцыбашеву. Они удобрили ниву, на которой онъ собираетъ жатву, они вложили въ него мысль и усердіе обработать ее. Въ политическомъ мір анархія ведетъ къ деспотизму: въ литтературномъ мір, ниспроверженіе законовъ изящности, анархическое своевольство есть также вступленіе къ лжецарствію невжества.
Любителей Русской поэзіи можно поздравить съ двумя дебютантами-близнецами на сцен Встника Европы. Вотъ имена ихъ: Орлино-Когтевъ и Львино-Зубовъ. Впрочемъ, они только именемъ страшны, а стихи ихъ также незлобивы, какъ и вс эпиграммы Встника Европы. Издатель общаетъ сообщить читателямъ библіографическія извстія о книгахъ отечественныхъ и иностранныхъ. Въ 1-мъ No дается легкій отчетъ о четырехъ книгахъ: Древніе и новйшіе Болгары въ отношеніи къ Россіянамъ, Крымскіе Сонеты Адама Мицкевича, переводъ и подражанія Козлова, Радуга, Альманахъ анекдотовъ. Подобныя критическія статьи придадутъ, безъ сомннія, живость и занимательность Встнику Европы. Въ этомъ журнал давно уже ничего не говорится спроста: везд языкъ символическій, загадочный, исполненный намековъ и умолчаній. Надобно вслушаться, вглядться въ него долго, прежде чмъ дать себ право переводить съ него на другой боле житейскій языкъ. И потому не ршимся сказать ни слова о сей библіографической попытк. Довольствуемся тмъ, что поздравимъ подписчиковъ Встника Европы съ дополненіемъ, необходимымъ для литтературнаго журнала.
Главныя принадлежности Атенея вообще: благоразуміе, здравость въ сужденіяхъ и выраженіи, соблюденіе приличій, уваженіе въ читателямъ и въ званію писателя, вжливость образованности Европейской и частнаго общежитія, правильность, чистота языка и слога: сіе послднее свойство немаловажно въ наши дни, когда сама еорія языка нашего угрожаема совершеннымъ ниспроверженіемъ практичесвими попытками новыхъ прозаиковъ. Чего же не достаетъ Атенею, чтобы удовлетворить читателямъ, требующимъ Европейскаго журнала? Не достаетъ живости, дятельности, подвижности, теплоты, которыя можно почесть существенными необходимостями періодическаго изданія. Опредлить положительно и ясно въ чемъ состоятъ именно потребности сіи — почти невозможно, но отсутствіе ихъ осязательно, и вотъ почему Атеней, при другихъ правахъ своихъ на внимательное уваженіе, не иметъ въ Россіи вліянія, безъ коего журналъ самобытно существовать не можетъ. Разумется, говоря о живости и подвижности, не имемъ въ виду той боевой живости, той рукопашной подвижности, коими укрпились мышцы другихъ журналовъ, испытанныхъ въ брани. У насъ многіе изъ авторовъ худо понимаютъ смыслъ иностранныхъ словъ: критика и полемика по мннію иныхъ одно и тоже. Критика: сужденіе, или изслдованіе, или разборъ творенія. Полемика: письменный споръ ученый, литтературный, еологическій. Можно критиковать предъ судомъ публики книгу, какое ни имй понятіе о сочинител ея: но не всегда захочешь вступить въ полемику съ сочинителемъ, т.-е., въ споръ, въ преніе, потому что споръ есть разговоръ, а съ инымъ писателемъ разговаривать ни можно, то есть не должно. Впрочемъ, и полемика полемик и споръ спору рознь. Между равно благовоспитанными, образованными людьми нердко и въ спор бываетъ обмнъ насмшекъ, колкостей, но изъ того не слдуетъ, что споръ въ гостиной между благовоспитанными людьми есть одно и тоже что споръ въ сняхъ между лакеями, или на улиц между черни. По этому соображенію, образованный человкъ, застнчивый въ отношеніи къ чести своей, не войдетъ въ бой неровный, словесный или письменный, съ противниками, которые не научились въ школ общежитія цн выраженій и приличіямъ вжливости. — Въ 1-й книжк Атенея напечатанъ еще отрывовъ изъ Опыта о романтической поэзіи, который скоро вполн будетъ изданъ. Помянутый отрывокъ переведенъ съ латинскаго: тотъ же ли это самый Опытъ, о коемъ объявилъ и Встникъ Европы? — неизвстно. По слогу трудно узнать тождество въ автор обоихъ отрывковъ. Въ Атене видно гораздо боле умренности, порядка, боле хладнокровія, трезвости въ мнніяхъ и выраженіи. Если однакоже согласиться, что авторъ одинъ, то должно полагать, что въ день авторской лихорадки пишетъ онъ для Встника Европы, а въ день перемежки для Атенея. Замтинъ и то, что въ первомъ журнал дло идетъ о романтизм современномъ, въ другомъ — о романтизм среднихъ вковъ. Нкоторые изъ ныншнихъ романтиковъ пишутъ эпиграммы классическія, это непростительно: если Прованскіе трубадуры и писали эпиграммы, то не на насъ, и, слдовательно, горячиться вамъ нечего. Какъ бы то ни было, ожидаемъ съ любопытствомъ появленія полнаго Опыта, или полныхъ опытовъ, если ихъ два. Но судя по симъ отрывкамъ и вообще по мнніямъ, которыя у насъ въ обращеніи по предмету романтизма, надяться новыхъ понятій, точнйшаго распредленія двухъ родовъ, кажется, еще не время. Въ изысканіи началъ классической и романтической поэзіи, въ начал двоякой природы нашей: вещественной и духовной, вншней и внутренней и такъ дале, видно боле мистицизма, чмъ лучезарной критики. Неужели трагическое твореніе Эдипа мене религіозно, мене отвлеченно въ общемъ понятіи и въ примненіи къ вку своему, чмъ созданіе Іоанны д’Аркъ? И взирающему съ сей точки зрнія почему Софоклъ долженъ показаться классикомъ, а Шекспиръ романтикомъ?
Юрію Милославскому и здсь не совсмъ посчастливилось. По пословиц: ему мягко стелятъ, а жестко спать. Посл начальныхъ дружескихъ привтствій, заключающихся въ подобныхъ выраженіяхъ: ‘Замысловатый планъ, занимательность дйствія, живость красокъ, врная обрисовка характеровъ, много поэтическихъ оттнковъ, прекрасный слогъ’ и проч. и проч., вотъ что находимъ въ конц: ‘Въ Юріи Милославскомъ весь ходъ происшествій, не смотря на множество частностей, повидимому длающихъ его чрезвычайно разнообразнымъ, очень простъ, одностороненъ, не богатъ поэзіей, ибо вс случаи, которые, такъ сказать, испестряютъ главное событіе, не развиваются изъ одной главной мысли, изъ одной точки, но есть что-то накладное, постороннее: по этому мало жизни въ роман, вполн поэтической жизни’. ‘Съ перваго взгляда бросается также и то, что весь романъ состоитъ почти изъ однихъ разговоровъ, изъ безпрестанныхъ отдльныхъ сценъ, и между тмъ — какъ мы сказали уже — довольно маловажныхъ, тогда какъ проходятъ долгіе промежутки времени, которые могли бы быть, и даже должны были быть гораздо важнйшими происшествіями: по этому, читая Юрія Милославскаго г-на Загоскина, воображаешь себя иногда на мст человка, пришедшаго въ переднюю въ домъ вельможи: множество лицъ мелькаютъ мимо васъ, но вы узнаете объ нихъ только по замчаніямъ слугъ’.