ЕФИМ ЗОЗУЛЯ
ЕФИМ ЗОЗУЛЯ
О МИХАИЛЕ КОЛЬЦОВЕ
О МИХАИЛЕ КОЛЬЦОВЕ
‘Литературная газета’, No 32, 1930
О Михаиле Кольцове, Зозуля Ефим Давидович, Год: 1930
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Михаил Кольцов написал фельетон. О советском жулике. Удивительно путанный жулик! Чего только он не натворил! Как обманул наших бюрократов! Как навредил! Сколько стоило усилий, времени, денег — пока его разоблачили и обезвредили! Какие выяснились при этом положения! Камне ситуации! Сколько прошло живых людей! Сколько обнаружилось в советском аппарате слабых мест и, наоборот, сколько проявлено стойкости и революционного энтузиазма подлинными строителями социализма!
Это можно было бы расписать уж если не на книгу, то во всяком случае на печатный лист! На два газетных ‘подвала’. Сколько фактов, лиц, обстоятельств! Затем тема серьезная, общественная значимость ее высока. Отчего же не остановиться на ней поподробнее?
Но Кольцов краток. Главное: он не смакует материала. Вот именно — не смакует. Ему не доставляет никакого удовольствия особенно расписывать жулика, запутавшегося человека, бюрократа, свихнувшегося партийца, головотяпа, многогранного и живучего советского дурака.
В фельетонах, очерках, рассказах Кольцова совсем нет столь присущего природе фельетона элемента улюлюканья. Он разоблачает спокойно и четко, бьет метко, серьезно и прямо. Его спокойный и умный сарказм пригвождает. Его ирония жжет. Его упреки разят в сердце. Но он никогда не издевается, не потирает рук в предвкушении эффекта.
Обработав материал с максимальной свойственной ему ясностью, выбрав из множества обстоятельств самые характерные, самые типичные, он все это укладывает в 150—200 строк.
Можно короче?
Нет. Действительно, уж более кратко, чем Кольцов, писать нельзя.
Но почему? Газета? ‘Правда’?
Ну, конечно, в газете нужно быть кратким. В ‘Правде’ — особенно. Ведь в ‘Правде’ дорога каждая строка, каждое слово, каждая буква. Но его, как будто, не стесняют местом. Он пишет часто большие фельетоны и подвалы. Он мог бы смаковать.
Но он не смакует. Нет, никогда не только не ‘смакует’ — он Не повторяется, не задерживается, не увлекается даже всесторонним развитием темы. Не разжевывает. Томы он разрабатывает ярко, ясно, четко, полно, до конца (недаром его так знают и любят массы).
И все-таки, у него такая техника, что где нужно десять слов, он ограничивается одним, где двадцать эпитетов — у него один-два, где можно бы десять фраз — у него одна. Что же это такое?
Кольцов — один из создателей советского фельетона, советского очерка, особого типа советского фактического рассказа. По его работам учатся. Существует термин — писать по-кольцовски. Существует в значительной мере уже изученная система приемов Кольцова, подходов, навыков, разрешения стилевых построений и заданий. Кстати ли говорить о какой-то внутренней Кольцовской торопливости, о том, что он мог бы писать в каждом отдельном случае больше, а вот пишет меньше? Так ли это, наконец?
По-моему, все же так. Почти после каждого фельетона, очерка, рассказа Кольцова как бы незримо напечатано этакими водяными знаками, как на кредитках:
— Ну, ладно, на в этом дело.
Это ясно чувствуется после прочтения почти каждой его вещи.
Это не сознательный прием недоговоренности.
Эта краткость также и не органическая. Наоборот, он мог бы писать длинно, подробно, обильно. Очень подробно и очень обильно.
Но он этого не делает. Прекрасный стилист, любитель, ценитель и знаток слова, он пишет скупо, как-то по-особенному, внутренне торопливо, нетерпеливо и вот с этаким ощущением, что вот, мол, хотел бы еще написать, да, к сожалению, некогда. Его письмо напоминает человека, который охотно рассказал бы вам много, и есть у него что рассказать, и хочется рассказать, но надо уйти по делу. Просто: надо уйти по делу. Надо. Ничего на поделаешь.
Да, он мог бы писать длинно, подробно, обильно. Ведь он плодовит! Ему бы только разойтись — он писал бы до бесконечности. Ведь как легко он пишет! Затем, сколько он знает! Сколько ездил! Сколько летал — где только он не был!
О, Кольцов меньше всего краток потому, что ему приходится быть кратким. Он насыщен и переполнен темами и материалом. И все же он краток, лаконичен. У Него доведена до предельной краткости каждая фраза, каждая мысль.
Иногда ему нужно, побалагурить. Это-то требует жанр. Ведь это же все-таки фельетон!
Но и в этих случаях он ограничивается минимумом, Он начинает с шутки, о сопоставления’ с наблюдения или чего-либо в этом роде, и оказывается, что это — простая рационализация: шутка-аналогия помогает ему короче изложить деловую суть фельетона.
И опять незримые водяные знаки:
— Вот и вам изложил, товарищи, Но на в этом дело.
Тематика Кольцова чрезвычайно разносторонне. Чего только он не касается! О чем только не пишет! Широта его жизненного и творческого охвата необычайна. Перечисление его тем отняло бы много места. Но основное свойство его писаний — вот эта внутренняя торопливость, нетерпеливость, занятость, заставляющая ‘скорей кончать дело и уходить’, чувствуется во всех работах.
Кольцов пишет не только ‘на злобу дня’.
Кольцов — писатель, художник, философ. Жадность и жизни у него необыкновенная. Зоркость порой исключительная. Его многое, очень многое трогает, волнует, интересует, вызывает на размышление (Кольцов редкая разновидность в литературе — он мыслящий писатель…). Он может вдруг написать большой фельетон о смерти — по поводу, скажем, посещения крематория. Он может написать о поруганной любви, о жесточайшей драме женщины, которая сопровождала мужа по всем каторгам и ссылкам, а теперь, когда муж — ‘крупный товарищ’, он даже, не ‘бросает’, а грубо отшвыривает ее от себя, как негодную вещь. Он пишет жене:
‘Мы с тобой стали совсем разные. Пойми меня, ведь ты всегда говорила, что умеешь меня понимать. Я женюсь. Не приезжай, все равно ничего не выйдет, одна мука’. (‘Устарелая жена’).
Кстати, этот рассказ, основанный, как почти все рассказы Кольцова, на факте, занимающий в книге ровно четыре странички, а в газете строк 150, — подлинный, нового типа советский рассказ, глубоко-художественный, до предела насыщенный, революционно-публицистический, органичнейший и новый по форме. Нечего добавлять, что он стоит многих пухлых романов, написанных и пишущихся на эту тему и не только обычных наших романостряпателей, а романов, написанных вполне ‘приличными’ и прославленными беллетристических дел мастерами.
Только цвет советской мысли, способность публицистически-философского обобщения, огромная наблюдательность, умение итти от общего к частному, умение применить дедуктивный метод в литературе, умение типизировать явления и умение марксистски мыслить, причем, не вульгарно, а действительно — марксистски — только все это могло родить подобный рассказ.
Сколько у Кольцова таких рассказов!
Но и на них он на останавливается. И на них он не старается сосредоточить особого внимания читателей. Он предлагает пристыдить Стружкина (герой) и — дальше.
Из этого рассказа можно было бы сделать роман. Роман переделать а пьесу. Пьесу — в сценарий, и имя ‘модного’ беллетриста было бы обеспечено…
Но Кольцову это не приходит в голову. Он бы улыбнулся, если бы ему развили такую перспективу. Он ужа забыл о Стружкине. Он пишет о другом. Он уже пишет об инженерах. Он мчится из Москвы на какой-нибудь участок строительства и пишет оттуда очерк. Производственный очерк.
Но и тут он краток. Он на подымает визга по поводу отдельных достижений. У него находится достаточное количество сердечных слов для описания героизма наших строителей, наших ударников, подлинных наших энтузиастов. Но у Кольцова слишком развито воображение, чтобы приходить в блаженное состояние закостеневшего восторга от того, что построили мост, фабрику, рабочее общежитие. Его мужественные строки выражают даже внешне, одним графическим сочетанием слов, глубокую радость по поводу любых достижений социалистического строительства, но он на этих отдельных достижениях опять-таки не задерживается. В его творческой лаборатории совершенно нет патоки.
И опять, даже после таких очерков, рассказов и фельетонов незримо белеют те же водяные знаки:
— Да, товарищи, все это хорошо, очень хорошо. Но — дальше. Дальше.
Опять чувствуется, что он мог бы рассказать и об этом, как и о другом, еще многое, но ему надо уходить. Он торопится по делу.
Куда же он торопится?
Он летит с Межераупом в Ангору через Черное мора и Анатолийские горы. Снижаться там негде. Мотор советский. Надо испытать, проверить советский мотор. И он считает, что нисколько не рискует жизнью, совершая такой чудовищный по риску полет. Нет, не рискует. Он верит в советский мотор! Так верит, что даже почти не пишет об этом, а пишет а тучах, о побежденном море, о невиданных красках гор под ногами, высоких гор, сверкающих снегом и льдом на все лады, но где? Где? — Далеко, далеко, внизу под советским аэропланом м под ровно работающим, без перебоев, впервые испытываемым советским мотором… Вот уж где, действительно, не грех позабавиться подробным описанием пейзажа.
На это тоже недолго. Кольцов в Ангора, а Константинополе. Он мчится по Турции, чтобы своими тазами увидать и своими ушами услышать, как относится турецкий рабочий и турецкий крестьянин к коммунизму и советской власти.
Для этого же, т.-е. для того, чтобы узнать, как относится к нам международный пролетариат, он попадает в Англию, Францию, Германию, Сербию, Австрию. В Германии ему удается даже пробраться в тюрьму, к заключенному тогда Максу Гольцу.
Оттуда — опять на Донбасс, в Иваново-Вознесенск, на Балахну или в Москву, чтобы писать о ненужности бесчисленных заседаний, о расстановке классовых сил а школе, об общежитии текстильщиков, об общественном питании, о заводах, ячейках, о белой эмиграции за рубежом и белогвардейцах, благополучно существующих а советском обличий.
Обо всем этом он пишет рассказы, статьи, очерки и фельетоны.
Трудно у него разграничить эти жанры. Его рассказы чаще всего построены на фантах. В одной из книг, в конце, есть своеобразное продолжение этих рассказов о жизни, т.-е. действительная хроника дальнейшей судьбы героев — интереснейший и новый прием.
Очерки его представляют собой сложный жанр, требующий тоже пристального изучения. Они называются очерками только потому, что мы не знаем, что, собственно, называть очерком.
Точно так же для советского и в частности кольцовского рассказа следовало бы придумать вместо слова ‘рассказ’ какое-нибудь другое слово. Слово ‘рассказ’ устарело и ничего не выражает.
Что же касается статей и фельетонов, то И они называются фельетонами потому, что всякое образное письмо в газете называют фельетоном. Но по существу и фельетоны Кольцова, и его статьи, и очерки, и рассказы, и философские его обобщения, и бытовые наблюдения, и лирика его, и пафос, и эпос, и ирония, и его смех, и разоблачения, и хозяйственная смекалка, и партийная его прямота, и четкость его, и решительность — все это новая литература.
Все это — кипящее варево новой советской пролетарской литературы, о которой у нас столько пишут, говорят и спорят.
Да, Михаил Кольцов — один из тех писателей, которые делают новую литературу. И делают по-настоящему.
Наши литературные организации ‘втягивают’ писателя а советскую общественность, в социалистическое строительство. На тринадцатом году революции стали громко звучать лозунги:
Писатель — в газету!
— Писатель — поближе к строительству!