(О Маяковском), Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1916

Критика
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Скачать в PDF

Антон КРАЙНИЙ &lt,З. Н. ГИППИУС&gt,

&lt,О Маяковском&gt,

В. В. Маяковский: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. В. Н. Дядичева. — СПб.: РХГА, 2006. (Русский Путь).
OCR Бычков М. Н.

СОДЕРЖАНИЕ

Мой post-scriptum
Литературное ‘сегодня’

Мой post—scriptum

По А. Толмачеву выходит как будто так: ‘кубофутуристы’ верещат на Невском нечленораздельно, чтобы остановить ‘пресную толпу’, остановить же, привлечь ее внимание они хотят для того, чтобы заставить выслушать хорошую истину, вроде: ‘если звезды зажигают, — значит, кто-то хочет, чтобы они были ‘.
Выходит, что ‘дер… буа… изыл…’, любовь к смерти младенцев, беременные мужчины, — все это лишь средства для доброй цели. Но я, признаться, сомневаюсь. Стоит ли для провозглашения истин, давным-давно всем известных и сто тысяч раз провозглашенных, употреблять героические средства? Ведь вот хотя бы насчет звезд, — дверь давно открыта и ломиться в нее посредством пачканья лиц и беременных мужчин по меньшей мере… излишне. Не следует быть несправедливым и к вашим ‘кубо’, г. Толмачев: не так уж они просты… гвоздем не умываются, стеклом не утираются. Я склонен думать, что и сами они откажутся признать свое ‘дребезжанье’ и желтые кофты средством для успешной пропаганды банальнейших правд.
Если же я, по давней привычке к логике в мыслях, не сумел понять мысль г. Толмачева, если он совсем не о ‘средствах’ говорит, а хочет сказать, что ‘дер… день… еуы…’ и есть как раз ‘зажигающиеся звезды’, то… я все равно и этого не могу понять. Не улавливаю пафоса г. Толмачева. Ни тот, кто зажег звезды, ни сами звезды никогда не требовали, чтобы люди мгновенно их оценили, увидели, признали, — они слишком уверены в себе. На что бы это было похоже, если б звезды стали в желтых кофтах приставать к людям на улице, требуя признания, и ругательски ругали бы всех, кто относится к ним с благожелательно-спокойным терпением? Было бы неблаголепно и… подозрительно. Ведь и настоящие-то звезды, новые, вдруг не открываются.
Нужно время, проверка. Мне ничего не стоит быть галантным, я готов сравнить пристающих на улице друзей г. Толмачева со звездами, — но, может быть, это — метеоры? Камни, летящие даже не на голову, а, как они всегда летят, в пустое место? Подождем — увидим: если они ‘воссияли’ — так останутся сиять, а пролетят — сколько ни торопись, ничего путного для них не успеешь сделать.
Нет, поговорим начистоту. Я думаю, во-первых, что молодой эгофутурист г. Толмачев {Впрочем, г. Толмачев в самые последние дни уже решил, что он — не эгофутурист.} запутался между признанием и непризнанием своих кузенов, ‘кубофутуристов’, а во-вторых — что с этими последними дело обстоит гораздо проще. Звезды не звезды, — но они, конечно, есть, такие, как они есть, и совершенно ничего удивительного в них не замечается. Вот разве одно несколько удивительно: ни малейшей новой, своей, черты сверх былого ‘декадентства’ они пока не принесли. Те же замашки, тот же (на двадцать лет постаревший) ‘ego’ и то же эпатированье буржуев, соответственных, конечно, буржуев. Сегодняшнего буржуя ‘бледными ногами’ уж ни хватишь, он сам на бледных ногах, ну, ему — ‘щыл… убещур…’ Погуще влей тех же щей.
Правда, декаденты были гораздо более горды, более уверены в себе, не приставали до такой степени ни к ‘толпе’, ни к литературной критике. Тоже ‘презирали’, тоже ‘отругивались’, и с эстрады, и всячески, но именно отругивались, а не лезли с ножом к горлу, не унижались до провокаций, чтобы потом по-презирать и покозырять. У сегодняшних, не спорю, положение труднее, декаденты были первые в своем роде, а не вторые, для вторых всегда есть опасность, что буржуй прищурится: — стара, мол, штука! — а потому излишество стараний тут очень возможно. Так легко зарваться, пребывая в перманентном страхе, что тебя не заметят. Ведь этот страх — не шутите! — тоже страдание, и он Бог знает до какого и пред кем искательства может довести.
Однако мы не должны вдаваться в сантиментальность. У добрых людей болит сердце, глядя на толпу ‘новых’ поэтов, точь-в-точь герой Щедрина г. Очищенный, который жил тем, что подставлял себя под ‘оскорбления действием’, коих искал (таксу, на лике написанную, имел для сего). Но добрых людей я считаю сантименталами. Довольно для их сердца, если они будут терпимы, терпеливы, не поддадутся на провокацию ‘по таксе’. Ведь даже старший кузен, учитель г. Толмачева {Впрочем, г. Толмачев в самые последние дни уже решил, что И. Северянин ему — не учитель.}, сам Игорь Северянин, а тот не удержался, пал, — ‘нанес!’
Меня взорвало это ‘кубо’,
В котором все бездарно сплошь…
. . . . . . . . . . . . . . . .
И Бурлюков — на Сахалин!.. и т. д.
‘Поэза истребления’ (Victoria Regia)
Ах, зачем он ‘нанес’? Впрочем, не виню его: по его же прекрасным двум строкам знаю, что
Непонимающий — невинен, Его винящий — виноват…
Итак, не сантиментальтесь, добрые люди, глядя на коллективного Ив. Ив. Очищенного: талантливые поэты из этого коллектива бросят свои подлизыванья и пресмыканья, найдут себя и свое достоинство, не бойтесь. А не талантливые… да Господь с ними, что их жалеть!

Литературное ‘сегодня’

Со времени, когда время точно изменило свой ход и потекло с бурной скоростью, т.е. с начала войны, литература наша (и литераторы) пережила несколько стадий.
Взрыв первого ‘патриотизма’ объединил всех. Толкнул и писателей на воинственные клики, на ‘гром победы’. Так понятно по человечеству, однако ни из первого ‘грома’, ни из последующих, более умеренных ‘фронтовых’ писательских попыток, никакой литературы не вышло. Серьезный поэт, редактируя будущее собрание своих сочинений, вряд ли включит туда свои ‘военные’ стихи.
Отчего же так не удалась наша военная литература? Причин сколько угодно, самых объективных, от писателей независящих. Но есть одна очень характерная, — на ней я и остановлюсь.
Дело в том, что современные писатели, особенно молодые, особенно поэты (громадное большинство из них) — вовсе не люди. Сохрани меня, Боже, сказать что-нибудь дурное. Конечно, конечно, всякий из них человек. Но когда он человек — он не поэт, а когда он поэт — не человек. Между искусством и жизнью легла разделяющая линия.
Взметнувшийся вал истории вдруг захватил всех: все писатели сделались ‘людьми’. Но… поэтический дар тотчас же покинул их. Человеческие дела делал каждый, — кто их делал, — прекрасно, а поэтические оказались… не поэтичны. Не уничтожишь так, сразу, глубокую межу, отделяющую человека от поэта. Не со вчерашнего дня она вырыта.
То, что случилось дальше, было только последовательно. Писатели мало-помалу вернулись к литературе. Не только забыли напряженный ‘гром победы’ первых времен, не только отошли от чисто военных, фронтовых, тем: они отступили за свою черту, возвратились в то самое чистое поле литературы, где гуляли все последние годы, — до 14-го. Сделались опять литераторами, точь-в-точь такими, как прежде… прекрасными литераторами — не людьми.
В чистом поле искусства за время их отсутствия ничего не произошло. В этом поле, когда оно чистое, никогда ничего не происходит.
И все повернулось на прежний лад.
Книг издается сколько угодно. Особенно много небольших, изящных сборников, принадлежащих молодым поэтам. Вот, сейчас у меня на столе 8—9—12 книжек. Изданы с большим вкусом (и где бумагу такую достают!), стихи почти все хорошие, есть и прекрасные. И все — под знаком ‘Вечности и Красоты’ — исключительно. Хороший знак! Но ведь я сейчас говорю с особой точки зрения. Трудно примириться в иные времена с обособленностью литературы. С ‘или-или’ современного писателя: или он человек (и в этот час уже не поэт), или поэт (но не человек).
Недавно кто-то перечислял ярлыки наших общих группировок: ‘побединцы’, ‘оборонцы’, ‘пораженцы’, ‘неуспеховцы’ и ‘наплеванцы’. Было бы неточно и грубо назвать всю литературу нашу ‘наплеванческой’. Однако, если к чему она ближе, так именно к ‘наплеванству’. И не на войну — наплеванство, — на жизнь.
Простое молчание о войне, как таковой, отсутствие чисто фронтовых тем, — это была бы только радость. Ведь, в самом деле, современную пулеметно-газово-шрапнельную войну в поэзию все равно превратить нельзя. Ни теперь, ни потом, когда она отойдет в историю. Но разве только одна война? Только там, на настоящем, западном или южном фронте? Разве не кипит войною всякая струйка всякой, теперешней жизни? Разве остались теми же для человеческого взора и небо, и облака — не говоря о земле?
Сам воздух, которым мы дышим, и тот изменен. И надо особенно исхитриться, чтобы писать… не то, что не о войне, но без малейшего отражения ее на том, что пишешь.
Скажут, это издавна:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон…
Мало ли что издавна. Бывают дни, когда рушатся старые жертвенники. И жертвы прекращаются, — негде их приносить. В эти дни — все равны, все, так или иначе, в борьбе, — в жизни. Будут новые жертвенники, но их создадут не те, кто из борьбы уходит, ищет уцелевшего прежнего камешка, чтобы зажечь на нем прежний огонек.
А именно так поступает большинство наших лучших писателей, и старых, и молодых: стараются зажечь довоенный огонек, делают вид, что их ‘Аполлон требует’… Не требует: Аполлон убежал, закрыв лицо, едва стал разрушаться его жертвенник. Убежал — и будет скрываться до времени, которое еще не пришло.
По справедливости следует вспомнить, однако, что были у нас около литературы ‘писатели’, которые Аполлону жертв не приносили и сейчас ‘пеньем на прежний лад’ не занимаются. Я говорю о ‘футуристах’. Чем же они занимаются? Кто они?
Футуризм откровенно умер, — так заявил его главный представитель, Маяковский (единственный талантливый). Умер, кончился, — исполнился: футуризм — это и была будущая война, когда она из будущего перешла в настоящее, то и футуризм потерял свой raison d’etre {смысл, разумное основание (фр.). — Ред.}. Дело естественное, лишнее доказательство, что наш футуризм просто был переводом с итальянского. Но Маяковский настаивает, захлебываясь, на пояснениях, в 1 номере журнала ‘Взял’ (второй — не вышел): ‘…ни единого благоустроенного угла, разрушение, анархизм. Над этим смеялись обыватели, как над чудачеством сумасшедших, а это оказалось дьявольской интуицией, воплощенной в бурном сегодня. Война, расширяя границы государств, и мозг заставляет врываться в границы вчера неведомого’. (Знаки препинания по Маяковскому.) Далее: ‘футуризм умер, как особенная группа, но во всех он разлит наводнением. Сегодня все футуристы. Народ футурист’.
К тому главному положению, что футуризм умер, как футуризм, найдя свою настоящую плоть, и что эта плоть — война, пояснения Маяковского ничего не прибавляют. Но они оправдывают нашу прежнюю интуитивную ненависть к футуризму, отрицание принципа этого футуризма. Три четверти мира (больше) относилось и продолжает относиться отрицательно к войне, к самому ее принципу. В этом отрицании залог всего нашего будущего: истинного futur’a {будущее (лат.). — Ред.}. Что же такое ликующие клики Маяковского о всемирном разлитии футуризма, — ‘все футуристы. Народ футурист’? В лучшем случае — ребячество. Нисколько не ‘наводнен мир’ военно-футуристическим упоением. Если ‘наводнена’ некая малая часть мира, то разве только Германия (с придачей футуристов). Но и германский народ, как ‘народ’, трудно, страшно осудить навеки, объявив его ‘народом-футуристом’, говорить ли о каком-нибудь другом? Англия, что ли, Франция или мы жили войной и теперь принимаем ее как ‘исполнение мечтаний’.
Но даже и в Германии, если и живут войной, — не говорят этого (стыдятся). Даже там делают вид, что ‘принуждены были к войне’, что ‘любят мир’ и т. д. Одни итальянские футуристы 12—13-го года заорали про войну, да вот теперь наши переимщики открыто ликуют, — ‘воплотилось желанное’!
Приходится иной раз по совести назвать германцев — варварами, тем более пристало это грустное имя к футуристам. Правда, они и не воюют, и войны не делают, а все это одни словеса, но варвары безответственные лучше ли ответственных?
Таким образом, литература нашего дня или не имеет никакого отношения к внешнему миру, или (если мы включим в нее кучку футуристов) имеет отношение варварское.
Конечно, первое (никакое) лучше, и слава Богу, что иноземный ‘футуристический’ росток у нас скверно принялся, так скоро завял. А что касается отделенности нашей художественной литературы от жизни, узости ее горизонта и отсутствия у писателей общего миросозерцанья, то ведь это не с войны и началось. Давно уже свернули писатели на тропинку чистого ‘описательства’. Достигали тут великолепных результатов, и… получилось разделение, особенно тяжелое в тяжелые дни истории.
‘Хорошо пишет, да сказать ему нечего’, — так определялись, в критике и в читательской среде, очень многие из наших художников. Новые, молодые, — в большинстве того же типа. Нет более ‘властителей дум’, ибо к ‘думам’-то они как раз отношения не имеют. Изысканный стиль, тонкая эстетика ‘описательства’ не делают их даже ‘властителями чувств’: бездумные чувства не живучи, восприятие быстро притупляется. Голая эстетика ненадолго действенна.
Как это кончится — не знаю. Но знаю, кончится. Не смотрю вперед с безнадежностью. Кипит борьба, меняется жизнь. Кто вовремя это заметит, обернется к жизни, будет участвовать в ее сдвиге — те и войдут, как творцы, в обновленную литературу. До сих пор обновлялась она лишь извне, частично, словесно.
Старое вино переливали в новые мехи, так долго переливали, что и вина почти не осталось. Сжались мехи раньше времени и пришли в негодность.
Теперь все миновало. Бродит новое вино, будут для него новые мехи, и никто уже, ‘попробовав нового’, не скажет: ‘старое лучше’.

ПРИМЕЧАНИЯ

Мой post—scriptum

Впервые: Голос жизни (Пг.). 1915. No 19. 6 мая. С. 12—13. Как послесловие к статье А. Толмачева. Печатается по этому тексту. Литературно-критический отдел журнала ‘Голос жизни’ редактировался Д. В. Философовым.
Гиппиус (в замужестве Мережковская, псевдоним — Антон Крайний) Зинаида Николаевна (1869—1945) — поэт, прозаик, литературный критик, драматург, мемуарист. Принадлежала к ‘старшему’ поколению русских символистов, участница Религиозно-философских собраний (1901—1903) и Религиозно-философского общества (1910-е) в Петербурге. С 1920 — в эмиграции. Данная заметка — первое обращение З. Гиппиус-критика к явлению русского футуризма.
С. 261. …буржуя ‘бледными ногами’ уж ни хватишь… — отсылка к известному однострочному стихотворению В. Брюсова ‘О, закрой свои бледные ноги’, опубликованному в 3-м выпуске альманаха ‘Русские символисты’ (М., 1895).
…герой Щедрина г. Очищенный… — имеется в виду персонаж романа-гротеска М. Е. Салтыкова-Щедрина ‘Современная идиллия’ (1883).
С. 262. Меня взорвало это ‘кубо’… — из ‘Поэзы истребления’ (1914. Февраль) И. Северянина, вошедшей в его сборник ‘Victoria Regia. Четвертая книга поэз’ (М.: Наши дни, 1915). Появление этого стихотворения, как и предыдущего — ‘Крымская трагикомедия’ (21 января 1914) из того же сборника, связано с конфликтом, который произошел в середине января 1914 между Северяниным и кубофутуристами Д. Бурлюком и В. Маяковским, в период их совместных выступлений в Крыму. Конфликт привел к прекращению дальнейших совместных гастролей, Северянин уехал продолжать выступления на Кавказ, Маяковский и Бурлюк отправились с выступлениями в Одессу, Кишинев, Николаев, Киев.
Непонимающий — невинен… — из цикла ‘Стихи в ненастный день’ (1914. Ноябрь), вошедшего в сборник И. Северянина ‘Victoria Regia’.

Литературное ‘сегодня’

Впервые: Утро России (Пг.). 1916. No 93. 2 апр. Подпись: Антон Крайний. Печатается по этому изданию.
С. 320. Пока не требует поэта… — А. С. Пушкин. ‘Поэт’ (1827).
С. 321. Футуризм откровенно умер, — так заявил… Маяковский… — речь здесь и далее идет о статье Маяковского ‘Капля дегтя (Речь, которая будет произнесена при первом удобном случае)’, опубликованной в альманахе ‘Взял’ (Пг., 1915).
Гиппиус Зинаида Николаевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Магия стихов, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1939
  2. Декаденты и сознание, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1908
  3. ‘Современные записки’, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1925
  4. Анекдот об испанском короле, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1907
  5. Из записной книжки, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1904
  6. Дон-Аминадо. Нескучный сад, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1935
  7. Два разговора с поэтами, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1926
  8. ‘Православный’ Струве, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1925
Электронная библиотека