О маленькой Хайрибэ, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904

Проза
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Скачать в PDF
Пётр Алексеевич Оленин

О маленькой Хайрибэ

Весенняя сказка

I

Это повесть о маленькой Хайрибэ, которая не умела разделить своё сердце.
Мне нашептали её высокие камыши, тихо шелестя своими длинными листьями от дыхания разгорячённой южной ночи, мне рассказал её рокотливый прибой Каспийского моря, ласкающий низменные берега, и белые чайки, вьющиеся над жёлтыми отмелями, наперерыв друг перед дружкой, говорили мне о маленькой Хайрибэ.
Давно это было… Много воды утекло в привольной Волге с тех пор… Как сон улетело прошлое.
Так же шумит Каспийское море, набегая резвыми струйками на песчаные косы, так же приходит и уходит ‘моряна’, так же шумят заповедные крепи камышей, где чуть заметны тропинки… Как и прежде, в обожжённой южным солнцем степи свистят у своих нор пугливые сурки, и дымят кочевые костры ленивых киргизов.
Но там, где я вдыхал когда-то вольный воздух прикаспийских степей, нет уже больше маленькой Хайрибэ, не нарушает её странная песенка, подобная песне жаворонка, затишье уснувших кочевых становищ!..
Давно это было, давно… Как сон улетело прошлое.

II

Сеид-Казы был богатый человек: он кочевал с табуном скакунов и огромным стадом овец. Три кибитки, украшенные туркменскими кошмами, служили жильём для его семейства. Сеиду-Казы было совестно перед людьми, владея такими богатствами, иметь мало жён, и поэтому у него их было несколько. Маленькая Хайрибэ была самой младшей из них, так как ей было всего четырнадцать лет. Может быть, потому Сеид-Казы любил её больше всех, и она могла жить, ничего не делая. Маленькая Хайрибэ была свободна как ветер, но свободна только в кошмовых стенах своей кибитки…
Она была очень странная, эта маленькая женщина-ребёнок: особенно странной её делал высокий белый тюрбан, украшавший головку. Лицо её скрывала густая фата, поверх которой весело и задорно выглядывали чёрные косые глазки. Неудобный женский костюм мешал её детской резвости. У Хайрибэ был приятный голосок, но говорила она так часто на своём киргизском наречии, что с трудом можно было уловить отдельные слова, и речь её напоминала стрекотание сороки, а когда она пела, то серые сурки, стоя на задних лапках, переставали свистеть, и робкие сайги[1], пробирающиеся к водопою, останавливались и любопытно прислушивались к странным звукам, будящим ночную тишь.
[1] — Антилопа Прикаспийских степей

III

В жилах маленькой Хайрибэ текла кровь кочевников. Маленькой Хайрибэ с самого рождения не приходилось более месяца-двух жить на одном и том же месте. Кочевье прекращалось только зимой, когда вместо кибиток устраивались для жилья юрты, потому что в степи гуляли бураны, взметая белый снег, и неволя заставляла держаться поближе к обитаемым другими людьми местностям… Но что за жизнь зимой! Даже сурки спят в студёную пору в своих норках… Камыши умирают, и их обледенелые жёлтые листья жалобно стонут от ветра… Море облекается в ледяные покровы, и с берега не видно, где оно играет, свободное и бурливое…
Маленькая Хайрибэ скучала зимой. Домашние рукоделия, за которыми коротали долгие зимние вечера другие жёны Сеида-Казы, не привлекали её. Ей хотелось в степь, где так весело играют на солнце блестящие солончаки, где гуляют свободные стада, и скачут лёгкие скакуны. Сидя в душной юрте и слыша, как играет степной ветер, вздымая целые облака снежной пыли, маленькая Хайрибэ вспоминала о том, как шумит синее море, как полны звуками крепи[2], населённые всякой птицей, как румяные зори купаются в сонной глади вод… И скучно, и тесно казалось ей в закопчённой дымом очага юрте, и ждала она весёлую весну…
[2] — Камыши.

IV

Необычайное оживление царствовало в киргизском становье в один тёплый августовский вечер. Сам важный Сеид-Казы вышел навстречу к подошедшему к берегу волжского протока пароходу, с которого скоро сошли гости, вздумавшие навестить богатого киргиза.
Сеид-Казы снимал в аренду обширные пастбища у одного из русских владельцев этой земли. За небольшую плату он покупал право кочевать где угодно по той самой степи, которая некогда принадлежала его предкам. Времена переменились, и теперь за вольную степь приходилось уплачивать ‘ясак’, эту дань вносил и отец Сеида-Казы, и дед его, и потому Сеид-Казы никогда не роптал на эту повинность и поддерживал доброе знакомство с уполномоченными владельца степи.
Один из них вздумал теперь посетить радушного кочевника и приплыл на промысловом пароходе в тот ‘эрик’[3], на берегах которого думал зазимовать Сеид-Казы и теперь раскинул своё становье.
[3] — Проток Волжской дельты.
В числе гостей был и Дмитрий Вьюгин, сын этого уполномоченного, молодой и любознательный, впервые знакомившийся с новой, странной жизнью Прикаспийского края. После дружеских взаимных приветствий, переводимых переводчиком, удалым капитаном, которого звали все (да и он сам себя) ‘Яшкой’, не прибавляя отчества, гости тронулись в главную кибитку гостеприимного хозяина. Она была очень высока и обширна, на стенах висели персидские ткани, скрашивая грубую шерстяную материю, домашней работы, которая обтягивала бока и верх кибитки. Вместо сидений на полу были разложены толстые туркменские кошмы, прихотливо украшенные цветистыми узорами.
Усевшись на этих кошмах, на киргизский манер, т. е. поджав ноги, гости разложили перед Сеидом-Казы свой ‘пешкеш’ — подарки, привезённые для него на память об этом посещении.
Не выказывая никакого восхищения, с достоинством и невозмутимостью истого кочевника, Сеид-Казы принимал их и маленькие ‘балашки’ — ребятишки, может быть, дети хозяина, уносили их в другую кибитку.
Тут было и двуствольное ружьё (подарок, невольно заставивший Сеида-Казы выразить на лице улыбку удовольствия), и сукно на халат, и керосиновая висячая лампа, и чайный прибор, и виды России в олеографиях… Кроме того для жён Сеида-Казы были привезены всякие материи, платки, бусы, украшения и музыкальный ящик. Даже Сеид-Казы не выдержал и сказал: ‘бек-джаксы’ [Очень хорошо.], прослушав репертуар этой игрушки.

V

Дмитрий вышел из кибитки. Голова его немного кружилась от новых впечатлений и особенно от выпитого перегнанного кумыса, опьяняющей киргизской ‘бузы’.
Южная ночь надвигалась на небо. На западе догорала заря, румяня и золотя лёгкие тучи и играя в волнах широкого залива, подёргиваемого вечерним ветерком. ‘Ерик’, на берегу которого раскинулся аул, уходил в камыши, стеною ставшие по обе его шторы. Оттуда неслась прохлада, и слышался немолчный гам водяной птицы. У берега плавно покачивался промысловый пароходик, и вахтенный дремал на носу, усевшись на свёрнутом ‘косяке’ [Косяк — канат.].
Серыми громадами раскинулись вдоль берега причудливые киргизские кибитки, около одной из них лежал верблюд, пережёвывая пищу, два горба его тихо покачивались при малейшем движении. За аулом тянулась необозримая жёлто-серая степь, по которой бродили некрасивые киргизские лошадки и стада овец. Там, где степь сливалась с небом, поднимались полосы седого тумана.
Вьюгин подошёл к самой воде и задумался. То, что он видел теперь, было так непохоже на то, к чему он привык, живя в шумном городе. Что-то патриархальное, давнишнее чувствовалось во всей этой картине. Точно он перенёсся случайно в далёкое-далёкое прошлое, в эпоху пастушеских народов.
Жизнь ушла вперёд в городах и селениях и точно позабыла этот уголок земли, затерянный в необозримых солончаках Каспия. Здесь всё осталось таким же, каким было сотни лет назад, когда в этих степях кочевали полузабытые предки теперешних кочевников. Так же мирно дремали тогда верблюды, так же бедные кибитки ютились у каспийских ‘ильменей’ [Озеро] и ‘ериков’, так же стояла непроходимая крепь камышей, и тёмное небо искрящимся пологом лежало над привольной степью. И люди, и природа остались те же…

VI

Мимо Дмитрия проскользнула какая-то странная маленькая фигура, — не то женщина, не то ребёнок, закутанная в белую одежду, с белым тюрбаном на голове и с лицом, полузакрытым тканью. Через минуту она уже исчезла за спуском к воде. Дмитрию послышался сдержанный смех, когда она странным видением промелькнула перед ним. Вот она опять показалась. Освещённая последними лучами догоравшей зари, которая разбросала по её одежде золотые блики, она казалась ещё оригинальней. Теперь на её высоком тюрбане поместился кувшин, который она поддерживала рукой.
Поравнявшись с Дмитрием, маленькая женщина на мгновение остановилась, перехватила другой рукой свою ношу, и Дмитрий увидел поверх фаты чёрные косые глазки, лукаво на него взглянувшие. Что-то детское, задорное было в брошенном ею взгляде. Такие глаза видел Дмитрий в Астрахани у ручной сайги: в них точно запечатлелась свободная степь, привольная кочевая жизнь, жизнь пастушеского народа.
— Селям алейкюм, — сказал невольно Дмитрий, припомнив татарское приветствие.
Женщина засмеялась, помедлила немного и потом быстро сказала: ‘алейкюм селям’, ускорила шаг и направилась к кибиткам. Постояв ещё немного, пока не зажглись в синеве яркие звёзды, Дмитрий вернулся в кибитку Сеида-Казы. Там шёл пир горой. Сеид-Казы угощал редких гостей лучшими снедями кочевой кухни. Вкусный шашлык из баранины чередовался с мясом молодого жеребёнка, в котле варился кирпичный чай — этот обычный суп прикаспийских кочевников. Маленькие лепёшки, приготовленные на верблюжьих сливках, так и таяли во рту, жирный ‘каймак’ [Особенно приготовленные сливки.] дополнял эти кушанья, а миска возбуждающего кумыса переходила из рук в руки… Хитрый хозяин иногда подменивал его предательской ‘бузой’, которая уже успела порядочно отуманить головы.
В кибитке шёл говор: щёлкающие звуки киргизской речи мешались с русской, и лихой Яшка еле успевал переводить — или, вернее, сочинять фразы.

VII

Раззадоренный ‘бузой’ и коньяком, который Сеид-Казы пил, как бы не ведал, что этот напиток есть запрещённый пророком ‘Тентяйк-су’ [Бешеная, дурацкая вода.], он вздумал довести своё степное гостеприимство до крайних пределов. Привыкнув быть первым в своём роде и ни от кого не слышать противоречий, Сеид-Казы мог исполнить всё, что бы ни задумал.
Когда сам управляющий выразил желание лично передать жёнам Сеида-Казы привезённые им подарки, то Сеид-Казы не стал долго отнекиваться и приказал привести в кибитку жён. При этом он предупредил, что лица открывать им не позволяет закон — ‘большой закон — и всякий человек должен исполнять свой большой закон’ — так перевёл Яшка слова Сеида-Казы.
Жёны вошли в кибитку одна за другой. Принимая подарки, они прикладывали руки к сердцу и лбу и безмолвно уходили в глубь кибитки. На всех были неудобные, мешающие движениям одеяния, лица у всех были закрыты.
Дмитрий, вглядываясь в них, старался угадать, кто та, с которой он обменялся приветствием. Он надеялся узнать её по расту, но они все были невысоки. Жён было семь, и в своих костюмах они до странности были похожи одна на другую.
Когда одна из них принимала свой подарок, Дмитрию показалось, что это-то и есть его незнакомка: свет зажжённой лампы упал на её лицо, закутанное фатой, которая оказалась настолько прозрачной, что не помешала разглядеть хорошенькое личико, а чёрные глаза опять напомнили ему глаза пленной сайги. Он невольно улыбнулся, и маленькая жена ответила ему мимолётной улыбкой. Дмитрию показалось даже, что, поднося свою маленькую руку ко лбу, его незнакомка точно нечаянно приложила её к губам.
Затем она так же как и другие прошла в глубь кибитки…
Было уже поздно, но, несмотря на это, оживление продолжалось. Когда гости вышли из кибитки, новое зрелище ожидало их. Из степи на лёгких скакунах примчались молодые киргизы и стали кружиться вокруг аула, гикая и размахивая руками. Взяв из костров горящие головни, эти лихие наездники понеслись в тёмную степь, рассыпая искры и махая своими огненными факелами. Что-то странное и дикое было в этом неожиданном зрелище…

VIII

Как это случилось!..
Целый месяц после степной поездки Дмитрий был как в угаре. Какое-то странное чувство, дразнящее и неотвязное, тянуло его туда, где раскинулся бедный аул, в котором жила маленькая Хайрибэ.
Дмитрию приходилось много плавать в лодке. Хитрые ловцы ставили свои сети и снасти в запретных устьях ‘ериков’, не пропуская рыбу выше, а потому с промыслов каждую ночь выплывали разъезды — несколько лодок ‘косных’ — которые и несли сторожевую службу. Тихо плывёт ‘косная’, беззвучно опускаются вёсла в тихую воду, тёмными громадами стоят камыши, в которых извиваются ‘ерики’. С кормы косной спущена в воду ‘кошка-подготовка’ — маленький якорёк. Тащась по песчаному дну, ‘кошка’ захватывает сети и снасти: тогда ‘косная’ останавливается, и команда её забирает добычу. Много сетей и снастей пропадает у контрабандистов-ловцов, но та рыбная добыча, которая как-нибудь избегнет захвата дозором, окупает эти убытки.
Идёт настоящая война в низовьях Волги: каких только хитростей не выдумывают обе враждующие стороны, и бывает, что дело доходит до открытой борьбы: оживают камыши, из потаённых заливчиков как птицы вылетают ‘лодочки-бударки’ и окружают ‘косные’… Обыкновенно, слабейшая сторона уступает. Лёжа под закроем лодки, убаюкиваемый тихим журчанием скользящей вдоль бортов воды, Дмитрий думал о маленькой Хайрибэ, о своей весёлой дикарке. Странная прелесть обстановки, в которой он её увидел впервые, усиливала обаяние, овладевшее юной душой Дмитрия… и часто, часто его ‘косная’ плыла в те ерики, которые были близки от аула… С первыми лучами зари Дмитрий останавливался где-нибудь у берега, приказывал варить киргизский чай, а сам, вскинув на плечо ружьё, уходил на охоту в сопровождении молодого Саркэ, своего неизменного ‘кормщика’ [Рулевой] … Как-то всегда случалось так, что больше всего уток, караваек и другой водяной дичи было в окрестностях аула, красивые фазаны тоже преимущественно держались в ближних камышах… Тем не менее Дмитрий, обыкновенно, возвращался с лёгким ягдташем, но зато… не раз удавалось ему увидеть маленькую Хайрибэ, которая тоже с первыми лучами зари ходила за водой и любила посидеть на берегу, глядя, как разгорается восток.
Около того же времени Дмитрию пришла охота поучиться киргизскому языку, и он записывал в книжку разные слова и фразы, которые узнавал у своего Саркэ… Маленькая Хайрибэ нарочно старалась говорить медленно, когда ей приходилось обменяться приветствием с красивым русским, чтобы он мог понять её… Когда Хайрибэ ходила за водой, то она не скрывала слишком тщательно своё лицо под фатой: кому было видеть её на заре? И, ведь, не знала же она, что, гоняясь за фазанами, молодой русский непременно придёт к тому месту, где она черпает воду…

IX

Саркэ вырос в этой местности и все тропинки, затерявшиеся в камышах, были ему знакомы: он знал даже, как можно проехать к аулу верхом… Такой путь был значительно короче водяного, и приходилось перебраться только через два брода… Но что значит брод для привычной киргизской лошадки?
Саркэ давно уже проживал в русской среде. Он много перенял от русских. Саркэ был очень хитрый и смышлёный ‘джигит’ [Молодец]. Он был не прочь стянуть и украсть, что угодно, но только не у своих. Дмитрий мог бы ему доверить какое угодно сокровище — но зато беда была ‘чужим’ уткам и гусям, которых Саркэ ловил посредством особых дудочек во время ночных разъездов, проезжая близ сонных деревушек. Но Саркэ любил Дмитрия и не имел причин любить чужих, незнакомых людей… Саркэ видел, что его Дмитрий стал какой-то странный, задумчивый, и ему жаль стало Дмитрия. По своему он думал, что это оттого, что у Дмитрия нет жены, а так как Саркэ знал, что у Сеида-Казы жён несколько, то, однажды, ночью показал Дмитрию конный путь к аулу…

X

Скучно зимой на Каспийском промысле. Нет того оживления, которое кипит там весной и осенью, во время главного лова рыбы. Не поют весёлые ‘резалки’ [Бабы в мужском костюме, которые потрошат, ‘режут’ рыбу.] — разудалые или заунывные волжские песни о том, как ‘Матанечку бедную приголубить некому’, как ‘на Чурке проклято?й нету воли никакой’…
Белый саван лежит и на реке, и на степи, белыми клочьями висит снег на корявых ивах и сухих камышах… На промысле народу мало, лов почти совсем прекратился, и приказчикам, ‘матерьяльным’ [Заведующие складами инвентаря и припасов.] и кормщикам делать нечего. Скучают они в своих квартирах, ходят друг к другу в гости, пьют, закусывают, да поглядывают в окошки на белую реку, где ветер вздымает снежную пыль, где гуляют проворные ‘корсаки’ [Порода лисиц.], не боясь близости человеческого жилья.
Однако, Дмитрий не скучал в свою первую каспийскую зиму. Маленькая Хайрибэ, ставшая хозяйкой его квартиры, не давала ему скучать. Целый день она была в движении: то стряпала незатейливый обед, то принималась за какое-нибудь рукоделие…
Первое время она очень боялась, чтобы не пришёл Сеид-Казы, но просты киргизские обычаи, и Сеид-Казы отступился от своей маленькой жены. Он только потребовал, чтобы соблюдён был закон, и чтобы развод состоялся, как следует. Он получил свой ‘калым’ [Плата за невесту.] обратно и, вероятно, с процентами и покорился своей судьбе. Так как Сеид-Казы мог жениться на стольких жёнах, скольких в состоянии был прокормить, то жалеть его особенно не стоило, потому что он скоро утешился, как настоящий степной философ, знающий, что ‘женщина подобна ветру’.

XI

Маленькая Хайрибэ очень любила Дмитрия: её любовь похожа была на тёплый луч весеннего солнца, ласкающий и греющий, на дыханье зюйд-оста [Ветер с юго-востока, отличающийся теплотой.], нагретое полуденным зноем… Ласки хорошенькой дикарки наполняли скучную зимнюю жизнь Дмитрия. Но нельзя же только и делать, что ласкаться: хотелось и наговориться вдоволь. Вот тут-то и было затруднение. Те несколько фраз, которые заучил Дмитрий, были совершенно недостаточны для продолжительного разговора, а маленькая Хайрибэ так часто забывалась и начинала не говорить, а тараторить по-киргизски, что Дмитрий иногда совсем не мог уловить смысл её речи.
Между тем, им обоим было о чём поговорить между собой, им много, очень много нужно было сказать друг другу: Дмитрий хотел без конца рассказывать ей о том, как он её любит, как эта любовь освежила его ‘усталую’ двадцатилетнюю душу, как она заставила его ‘забыть пошлость и прозу городской жизни’… и многое такое… Хайрибэ же надо было объяснить ему, что он совсем не такой, как киргизы что его ласки греют её, как взоры ‘ока синего неба’, как горячий воздух степи, что его слова милее для неё, чем щебетание ласточек… О многом важном нужно было переговорить обоим… о том, что недостаточно ясно говорили ласки и поцелуи…
К Дмитрию часто стал заходить Алексей Иванович. Алексей Иванович был когда-то важным человеком… в то время, когда ещё он не носил свою засаленную куртку и опорки, Алексей Иванович был судебным следователем. Судьба заставила его переменить род деятельности и теперь он был соленосом на промысле… Алексей Иванович и теперь мог бы занять более видное и почётное положение, если б ему удалось прилично одеться, но дело в том, что Никитин, старикашка, промышлявший контрабандной водкой, одинаково охотно брал как деньги, так и вещи, и поэтому Алексею Ивановичу никак не удавалось обзавестись приличной одеждой.
Такая уж судьба его была!
То, чему когда-то учился Алексей Иванович, было им почти позабыто, но зато он приобрёл за время своей промысловой жизни много других занятий: он узнал, как надо делать ‘тузлук’, как надо ‘веером’ рассыпать соль в ларе, как устроена ‘мотня’… Забыв латынь, греческий, французский. немецкий языки, Алексей Иванович недурно говорил по-киргизски. По просьбе Дмитрия он сделался учителем маленькой Хайрибэ. Уроки обыкновенно были в свободное вечернее время, когда прекращалась промысловая работа, но они не были постоянными, потому что учитель не всегда бывал трезв в это время. Периодически повторялось такое состояние и находилось в зависимости от материальных средств, под которыми следовало понимать и носильное платье.
Хайрибэ делала заметные успехи в русском языке, но всего труднее было ей усвоить произношение. Алексей Иванович терпеливо относился к своей ученице и она любила его за добрую ласку, за то, что он такой хороший… ‘бек джаксы Алиси-ван’…
Желая угодить своему Дмитрию, маленькая Хайрибэ вздумала доставить ему удовольствие, и, однажды, когда он проснулся утром, она ударила в ладоши, лукаво засмеялась и проговорила, мило коверкая слова:
Птишкэ божеи нэ знайт
Низа ботынэт руда…
Хлопотливэ нэ свивайт
Долог вечинэ гнэзда…
Как целовал маленькую Хайрибэ Дмитрий за эту выдумку!..

XII

Очень весело было на праздниках. Чтобы провести их по-человечески, промысловые служащие, затерянные в занесённой снегом крепи, веселились во всю… Удалой капитан ‘Яшка’ намозолил себе пальцы, целые вечера играя на гармонике… Ходили из жилья в жильё ряженые, неся с собой шутки, смех и веселье…
В одну из лунных ночей, когда было светло как днём устроилось катание…
Промысловые дамы с хохотом и весельем уселись в широкие пошевни, молодёжь понеслась по широкой степи верхами. Маленькой Хайрибэ не сиделось в пошевнях: в ней проснулись инстинкты степной наездницы. Когда вся компания съехалась на ‘бугре’, откуда был чудный вид на залитую лунным светом снежную равнину, Хайрибэ взяла под уздцы одну из верховых лошадей, и не успел никто опомниться, как уже она очутилась на её спине. Склонясь к луке седла, Хайрибэ гикнула совсем особенно, и степной скакун, почуяв на себе родственную наездницу, вихрем понёсся в степь, взметая клубы снега. Дмитрий вскочил на своего иноходца и поскакал вслед, а за ними ринулась и остальная компания. Что-то сказочное было в этой скачке на свежем, морозном воздухе…
Впереди всех неслась Хайрибэ с гиком и свистом. Вот она сделала громадный круг и осадила своего разгорячённого скакуна… Через мгновение подле неё очутился Дмитрий, ловким движением схватил свою полонянку и пересадил к себе на седло… И понеслись они вместе, весёлые, молодые… и эта бешеная скачка напомнила им ту октябрьскую ночь, когда так же мчались они из аула на промысел, оглядываясь, нет ли погони…

XIII

Быстро прошла короткая астраханская зима. К концу февраля по весеннему начало пригревать солнце, и под его лучами растаяли снеговые покровы… В марте сделалось уже совсем тепло, защебетали жаворонки, засвистели проснувшиеся сурки и оживились пением и птичьим гамом жёлтые крепи: ловцы выехали в освободившееся от зимних оков море… По ночам красные зарева стояли над тёмной далью — это горели сухие камыши, выжигаемые нарочно, чтобы дать простор молодым побегам… И днём, и ночью тянуло дымком от этих пожаров.
Промысла оживились. Потащились к ним отовсюду рабочие и бабы-резалки, и всё промысловое население стало готовиться к близкой страде…
Что-то особое случилось с маленькой Хайрибэ: куда девались её весёлые, полудетские выходки… не щебечет она более странные, однообразные, но милые песенки… Только иногда, когда солнце догорающими лучами освещало далёкую окрестность, точно рассыпая искры в ряби воды, в солончаках степи и на листьях ив, выходила она на крылечко, садилась, поджав ноги, на полу и, откинув назад хорошенькую головку, пела заунывную киргизскую песню… Эта песня была похожа на говор ветра, на плеск волн, на гомон чайки… Вот что пела маленькая Хайрибэ:
‘Встали степные туманы… Ночь убежала с неба и загасила свои огоньки… Поднялось красное солнце… Кони понеслись в степь, и я проснулась и взяла свой кувшин, и пошла за водой… в камышах кричали утки и гуси… И я налила свой кувшин холодной водой… и я пошла назад к кибиткам… Навстречу мне вышел из чащи камышей молодой русский… и он сказал мне: ‘селям алейкюм [*], кичкине[**] Хайрибэ’… и я ему сказала: ‘алейкюм селям, батыр[***]‘… И потом ушёл молодой русский… и я не видала больше молодого русского, пока опять не встало солнце… пока я опять не пошла за водой’…
[*] — Селям алейкюм — татарское приветствие.
[**] — Кичкине — маленькая.
[***] — Батыр — молодец, богатырь.

XIV

В степи много красивых цветов распускается весной… в тихих ильменях белеются нимфеи, раскрывающие свои чашечки с восходом солнца… Колокольчики, гвоздики пестреют на берегах… Однажды утром Дмитрий, проснувшись, увидал, что вся его кровать убрана разными цветами. Она точно оплетена была гирляндами цветов… как ковёр, пестрели они на полу…
Много цветов было в комнате, но в ней больше не было лучшего цветка, маленькой Хайрибэ… Недаром так горячо, так ласково целовала маленькая Хайрибэ своего Дмитрия в эту последнюю ночь и крепко усыпила его и убаюкала своими степными ласками…
И понял Дмитрий, почему с приходом весны, когда степь оделась цветами, так грустила маленькая Хайрибэ…

XV

Дмитрий долго не мог забыть свою мимолётную гостью, свою ласковую жену, маленькую Хайрибэ… Он пытался найти её, но маленький след затерялся в необозримой степи, куда ушли кочевать киргизы, — отец, мать, братья маленькой Хайрибэ…
Прошло много-много лет… Где теперь маленькая Хайрибэ? — Бог весть!.. Спит ли уже она мирным сном в солёной земле у далёкого Каспия или ещё жива и, степенная киргизка, нянчит своих детей и ведёт степное хозяйство, как добрая жена — Дмитрий не узнал этого… И он почти уже забыл эту сказку своей далёкой юности…
И только когда поёт жаворонок, греясь на весеннем солнце, когда шумят от налётов ветерка зелёные камыши и журчит волна, лаская низкие берега, он вспоминает про маленькую Хайрибэ, и ему кажется, что кто-то в веянии ветра шепчет ему нежно и ласково: ‘селям алейкюм, джани’… и ему хочется ответить невольно: ‘алейкюм селям, кичкине Хайрибэ’…
Источник: Оленин П. А. На вахте. — СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. — С. 92.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.
Оленин-Волгарь Петр Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В тумане, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  2. ‘Проходом через здешнее селение’, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  3. Под небом южной ночи, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  4. Из Китая, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  5. История гипсовой киски, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  6. В чужой шкуре, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  7. Сын генерала Бек-Алеева, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
  8. Проект правил для вьючных людей, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
Электронная библиотека