В. М. ФРИЧЕ
В. М. ФРИЧЕ
О ЛОЗУНГАХ ‘УГЛУБЛЕННОГО ПСИХОЛОГИЗМА’ И ‘ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА’*
О ЛОЗУНГАХ ‘УГЛУБЛЕННОГО ПСИХОЛОГИЗМА’ И ‘ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА’*
‘Литературная Газета’, No 39, 1930
О лозунгах ‘Углубленного психологизма’ и ‘Живого человека’, Фриче Владимир Максимович, Год: 1930
Время на прочтение: 4 минут(ы)
* Настоящий отрывок представляет извлечение из посмертной статьи В. М. Фриче ‘К вопросу о повествовательных жанрах пролетлитературы’, (‘Печать и революция’, 1929, кн. 9).
Нашим пролетписателям ныне усиленно рекомендуется заняться прежде всего углубленным психоанализом.
Наши ‘молодые писатели’ имеют, по мнению иных критиков, ‘устарелые’ и ‘неправильные’ взгляды на мотивы, побуждающие человека действовать и совершать те или иные поступки, причем эта ‘устарелость’ и ‘неправильность’ заключается в том, что они мнят, будто человек действует всегда под влиянием ‘сознательных’ чувств и мыслей. Потому так бедны их ‘психологические анализы’, и потому человек в их повестях и романах встает перед читателем не ‘живым’, а ‘бесплотной тенью’. Во избежание этого плачевного дефекта им усиленно рекомендуется заставлять своих ‘героев’ действовать не только сознательно, но и бессознательно. Наличие или отсутствие момента бессознательного или подсознательного в художественном произведении есть прежде всего элемент и признак ‘стиля’. Между тем, как античная классика, классика новоевропейских народов, литература буржуазии эпохи ‘просвещения’, наконец, буржуазный реализм — ‘стили’ здоровых господствующих или молодых поднимающихся классов — окрашены в тона сознательности (рационализма, интеллектуализма), в XIX веке налицо ряд ‘стилей’, построенных на сосуществовании с сознаннем или даже на примате над ним бессознания — немецкий романтизм, европейский символизм и, наконец, экспрессионизм, — стили классов и групп, социально ущемленных, лишенных возможности активно воздействовать на мир, лишенных возможности ‘изменять’ мир.
К счастью, пока никто из руководителей литературы не призывал еще наших пролетписателей учиться творить у романтиков (этого типа), у символистов или экспрессионистов. Тем настойчивее приглашают их учиться изображать человека, ‘психологировать’ человека у наших классиков, у Толстого и Достоевского, которые нанесли ‘сокрушительный удар’ рационализму в художественной литературе, которые понимали, что, кроме ‘сознания’, есть ‘огромная’ я чрезвычайно ‘активная’ область — ‘подсознание’ и которые соответственно с этим изображали человека действующим не только сознательно, но и бессознательно — в итоге у них не ‘бесплотные тени’, а ‘живые’ люди.
На предмет ‘учебы’ нашим молодым писателям тут же демонстрируются примеры (в частности, из произведений Толстого), как надлежит изображать человека, чтобы ou встал перед читателем, ‘как живой’.
Если речь идет о том, что человек, поставленный в известную ситуацию, например, в обстановку боя, действуют иногда ‘инстинктивно’, как Николай Ростов в ‘Войне и мире’, во время атаки эскадрона, когда он, ‘сам не зная зачем’, выхватил саблю и ударил по французскому офицеру, то это, разумеется, такой пустяк, который известен всякому мало-мальски развитому школьнику. Вслед за Николаем Ростовым на сцену появляется, как поучительный пример Платон Каратаев, ‘один из гениальных типов ‘Толстого’, человек ‘стихийный’, ‘живущий бессознательной жизнью’. Усиленно рекомендовав нашим ‘молодым писателям’ обратить на него внимание, критик, которого мы цитируем, неожиданно поясняет, что Толстого собственно ‘угнетал страх смерти’ н он полагал, что, только ‘отдаваясь стихийным силам, человек освобождается от ужаса перед индивидуальным исчезновением’ — ‘Каратаевы, мол, ‘не думают о смерти’, а живут и умирают, как дерево, как растение’.
Предположим, что именно такова биопсихологическая почва # возникновения образа Каратаева,— в какой мере это поучительно и обязательно для пролетписателей? Индивидуальное исчезновение — вещь, разумеется, суб’ективно пренеприятная, однако, пролетписатель, как сын и член восходящего класса, делающего мировое дело, от которого зависит будущность человечества, перманентным стразом смерти, конечно, не страдает, он знает, что класс и без него будет продолжать строить, бороться и победит, поэтому, естественно, у него не может быть ‘достаточного основания’, изображать, себе на ободрение и другим в поучение, человека ‘стихийного’, тем более, что для него совершенно ясно, что с таким человеческим материалом можно построить разве ‘божье царство на земле’, а никак не социализм.
И вдруг сам поучающий наших писателей, как изображать человека, чтобы он перед читателем встал не ‘тенью’, а ‘живым’, спохватывается: оказывается, что с ‘нашей точки зрения’ отношение Толстого и Достоевского к бессознательному требует ‘весьма значительных поправок’. А если это так, если их взгляды на этот вопрос по существу неправильны, если, с другой стороны, совершенно очевидно, что методы изображения человека у писателей вытекают из их методов мышления, из их классово-обусловленного общего мировоззрения, то в высокой степени шатким и опасным является лозунг нашего критика и учителя, не ‘учиться’ у наших классиков — Толстого и Достоевского — надо, как изображать ‘живого человека’, а, изучив их, поняв обусловленность их методов изображения их мировоззрением, равно, как обусловленность последнего — их социальным бытием ярких представителей двух, правда, разных, но одинаково ущемленных социальных групп (‘феодальной’ аристократии и городского мещанства), пригнетенных развивавшимся капитализмом, изучив и поняв все это, не ‘учиться’ у них надо нашим пролетписателям, а решительно от них оттолкнуться.
С гораздо большим основанием следует, разумеется, отсылать наших ‘молодых писателей’ на предмет уяснения себе интересующей здесь нас проблемы к классикам марксизма и к современным психологам. У классиков марксизма, несомненно, встречается понятие ‘бессознательное’, но для объяснения событий истории, ‘как она шла до сих пор’ (Энгельс), и оно ничего общего с ‘психикой’, ‘психологией’ не имеет, хотя и является в итоге скрещивания индивидуальных сознаний,— в классическом марксизме бессознательное есть социологическое, а не психологическое явление. А если у современных психологов, работников в области еще только строящейся науки о поведении человека, отводится известное место ‘бессознательной сфере’ с ее биологическими реакциями ‘самосохранения и размножения’, с ее вытесненными из сознания побуждениями, вредными с асоциально-моральной’ точки зрения, проявляющимися затем и ‘неврозах и в истерии’, то следует ли из этого, что перед нашими пролетарскими писателями стоит задача ‘по-своему осветить вопрос о взаимоотношениях сознательного и бессознательного’, ‘показать в своих произведениях относительность, условность противоречия между сознанием и бессознательным’ и т. п.
Такого рода задания, дающие в своем практическом разрешении особый специфический жанр, пролетписатель может вполне спокойно представить писателям мелкой буржуазии с из естественным тяготением к психологизму — пусть они показывают своим читателям, как в ‘огромной таинственной области человеческого духа таится своя неприметная для взора могучая жизнь’ и как оттуда поднимаются темным потоком иррациональные побуждения, ‘сразу’ до неузнаваемости меняющие ‘характер’ человека, заставляя его ‘совершать поступки, которых он раньше никогда не совершал’.
Из основного образа пролетлитературы на нынешнем этапе развития пролетариата, сознательно и планомерно перестраивающего хозяйство и общество, с необходимостью вытекает, что ни для: писателя, ни для читателя нет основания пассивно следить за изгибами я движениями индивидуальной психики, поскольку речь идет об изображении человека, его ‘психологии’, его поведении в пределах основного жанра повествовательной пролетлитературы, задача состоит, очевидно, в том, чтобы показать человека класса в его ‘разнообразных типах’, показать, как в процессе строительства нового производства и общества он, активно изменяя мир, тем самым изменяет и себя, изживая там, где они налицо, привычки и навыки, полученные в наследство от другого периода в развитии класса или от других общественных слоев, с которыми он раньше был связан.
И если пролетписатель горит тем же огнем, как его класс, чей многоликий образ он претворяет в образы своего произведения, если всем своим существом он сросся со своим классом: то изображаемые им люди, участники этого строительства, враждебно или даже только равнодушно, будут и останутся для нас ‘мертвыми’, с каким бы утонченным и углубленным психоанализом они не были поданы писателем.