О литературной дятельности Н. А. Добролюбова.
О литературной дятельности Н. А. Добролюбова.
(По поводу четвертаго изданія его сочиненій).
I.
II.
В. Гольцевъ.
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1885
О литературной деятельности Н. А. Добролюбова, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1885
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ числ людей, съ именами которыхъ связаны лучшія воспоминанія о литературномъ и общественномъ движеніи шестидесятыхъ годовъ, одно изъ наиболе почетныхъ мстъ занимаетъ Н. А. Добролюбовъ. Его литературная дятельность была кратковременна: въ 1856 году началъ онъ печатать свои статьи въ Современник, а въ 1861 году умеръ, не достигши двадцати-шести лтняго возраста. И, однако, въ этотъ незначительный срокъ Добролюбовъ написалъ такъ много статей, замтокъ и стихотвореній, что они составили четыре большихъ тома. Даровитый критикъ вложилъ въ свои произведенія такъ много ума, знанія и воодушевленія, что значеніе этихъ произведеній не уменьшилось, а возрасло въ четверть столтія. Несмотря на то, что выходитъ уже четвертое изданіе сочиненій Н. А. Добролюбова, т идеи, которыя онъ развивалъ въ своихъ статьяхъ, не получили еще достаточно широкаго распространенія въ нашемъ обществ, которое сильно нуждается въ усвоеніи гуманныхъ возззрній, въ пріобртеніи устойчивыхъ взглядовъ въ общественныхъ вопросахъ. Въ Добролюбов читатель найдетъ надежнаго руководителя. Было у знаменитаго писателя нсколько неосторожныхъ замчаній, случалось Добролюбову обмолвиться по тому или другому второстепенному вопросу, но въ цломъ и общемъ дятельность его представляется вполн продуманною и прочувствованною, стройною и проникнутою яркими основными идеями. Подобно Блинскому, Н. А. Добролюбову посчастливилось подвергнуть разбору произведенія высокодаровитыхъ писателей, подобно Блинскому (въ послднюю пору его литературной дятельности), Добролюбовъ выступалъ не только какъ критикъ, но и какъ публицистъ, пользуясь романомъ или драмой для того, чтобы пробудить у однихъ глубокое сожалніе къ униженнымъ и оскорбленнымъ и бодрое стремленіе къ борьб съ неправдой и гнетомъ, а у другихъ — сознаніе ихъ человческаго достоинства. Добролюбову удалось оцнить художественныя произведенія такихъ первостепенныхъ писателей, какъ Тургеневъ, Гончаровъ, Достоевскій, Островскій. Салтыковъ (Щедринъ) напечаталъ тогда лишь Губернскіе очерки, по которымъ Добролюбовъ опредлилъ, однако, выдающееся значеніе ихъ автора. ‘Поднимается,— писалъ критикъ въ послдней книжк Современника 1857 года,— голосъ противъ злоупотребленій бюрократіи, и Губернскіе очерки открываютъ рядъ блестящихъ статей, безпощадно карающихъ и выводящихъ на свжую воду вс темныя продлки мелкаго подъячества’. ‘Все отрицаніе г. Щедрина,— читаемъ мы дале,— относится къ ничтожному меньшинству нашего народа, которое будетъ все ничтожне съ распространеніемъ народной образованности. А упреки, длаемые г. Щедрину, раздаются только въ отдаленныхъ, едва замтныхъ кружкахъ этого меньшинства. Въ масс же народа имя г. Щедрина, когда оно сдлается тамъ извстнымъ, будетъ всегда произносимо съ уваженіемъ и благодарностью: онъ любитъ этотъ народъ, онъ видитъ много добрыхъ, благородныхъ, хотя и не развитыхъ или неврно направленныхъ инстинктовъ въ этихъ смиренныхъ, простодушныхъ труженикахъ’.
Остановимся на тхъ статьяхъ Добролюбова, которыя составляютъ его славу, въ которыхъ его талантъ развернулся съ особенною яркостью и силой. Такими статьями считаемъ мы слдующія: Что такое обломовщина? (по поводу романа Гончарова), Темное царство (о сочиненіяхъ Островскаго), Когода же придетъ настоящій день? (о Наканун Тургенева) и Лучъ свта въ темномъ царств (по поводу Грозы).
Есть авторы,— говоритъ Добролюбовъ въ первой изъ названныхъ статей,— которые сами объясняютъ читателю цли и смыслъ ихъ произведеній. ‘Иные и не высказываютъ категорически своихъ намреній, но такъ ведутъ весь разсказъ, что онъ оказывается яснымъ и правильнымъ олицетвореніемъ ихъ мысли. У такихъ авторовъ каждая, страница бьетъ на то, чтобы вразумить читателя, и много нужно недогадливости, чтобы не понять ихъ… За то плодомъ чтенія ихъ бываетъ боле или мене полное (смотря по степени таланта автора) согласіе съ идеею, положенною въ основаніе произведенія. Остальное все улетучивается черезъ два часа по прочтеніи книги. У Гончарова совсмъ не то. Онъ вамъ не даетъ и, повидимому, не хочетъ дать никакихъ выводовъ. Жизнь, имъ изображаемая, служитъ для него не средствомъ къ отвлеченной философіи, а прямою цлью сама по себ. Ему нтъ дла до читателя и до выводовъ, какіе вы сдлаете изъ романа: это ужь ваше дло. Ошибетесь — пеняйте на свою близорукость, а никакъ не на автора’. Въ такихъ случаяхъ критика получаетъ особенно важное значеніе, и Добролюбовъ блистательно воспользовался тмъ богатымъ матеріаломъ, который заключаетъ въ себ знаменитый романъ Гончарова. У автора, по выраженію Добролюбова, ‘есть изумительная способность во всякій данный моментъ остановить летучее явленіе жизни во всей его полнот и свжести и держать его передъ собою до тхъ поръ, пока не сдлается полною принадлежностью художника’. Добролюбовъ ставитъ вопросъ: составляетъ ли высшій идеалъ художнической дятельности объективное творчество, подобное спокойному, безстрастному творчеству Гончарова? И отвчаетъ: ‘Категорическій отвтъ затруднителенъ и, во всякомъ случа, былъ бы несправедливъ безъ ограниченій и поясненій. Многими’ не нравится спокойное отношеніе поэта къ дйствительности, и они готовы тотчасъ же произнести рзкій приговоръ о несимпатичности такого таланта. Мы понимаемъ естественность подобнаго приговора и, можетъ быть, сами не чужды желанія, чтобы авторъ побольше раздражалъ ваши чувства, посильне увлекалъ насъ. Но мы сознаемъ, что желаніе это нсколько обломовское, происходящее отъ наклонности имть постоянно руководителей даже въ чувствахъ’. Само собою разумется, что Добролюбовъ возстаетъ при этомъ противъ тхъ сторонниковъ искусства для искусства, по мннію которыхъ превосходное изображеніе древеснаго листочка столь же важно, какъ и превосходное изображеніе характера человка. Добролюбовъ мастерски объясняетъ характеръ Обломова, указывая на родовыя черты обломовскаго типа въ лучшихъ нашихъ литературныхъ произведеніяхъ. Это,— говоритъ критикъ,— коренной, народный нашъ типъ, отъ котораго не могъ отдлаться ни одинъ изъ нашихъ серьезныхъ художниковъ. Главная черта обломовскаго характера заключается въ совершенной инертности, въ полной апатіи ко всему, что происходитъ на свт. ‘Причина же апатіи заключается отчасти въ его вншнемъ положеніи, отчасти же въ образ умственнаго и нравственнаго развитія. По вншнему своему положенію онъ баринъ, у него есть Захаръ и еще триста Захаровъ, по выраженію автора’. Извстно, какія пагубныя послдствія имло крпостное право, какъ искажался въ крпостнической обстановк нравственный обликъ даже лучшихъ людей. Изъ такой среды выходили слабые умственно, больные волею люди. ‘Нормальный человкъ,— замчаетъ Добролюбовъ,— всегда хочетъ только того, что можетъ сдлать, за то онъ немедленно и длаетъ все, что захочетъ… А Обломовъ?… Онъ не привыкъ длать что-нибудь, слдовательно, не можетъ хорошенько опредлить, что онъ можетъ сдлать и чего нтъ,— слдовательно, не можетъ и серьезно, дятельно захотть чего-нибудь… Его желанія являются только въ форм: а хорошо бы, если бы вотъ это сдлалось, но какъ это можетъ сдлаться, онъ не знаетъ’. На почв русской обломовщины вырасли и современные мужики, какъ мтко выразился журнальный обозрватель Русской Мысли. Пало крпостное право, прошло четверть вка, а въ разныхъ уголкахъ земли русской умные и добрые Ильи Ильичи новой формаціи не перестаютъ обнаруживать самыя честныя намренія, которыя ни въ какое дло не воплощаются. Многое изъ вншнихъ условій, упомянутыхъ Добролюбовымъ, еще крпко держится въ русской жизни, поддерживая вялость и апатію, глубокую рознь между обломовскими желаніями и желаніями дятельными. Маниловскія упованія, какъ и безконечное нытье надъ печальными явленіями дйствительности, одинаково безсильны поднять нравственный (какъ и всякій другой) уровень этой дйствительности. Не разъясняя своихъ отношеній къ міру и къ обществу,— говоритъ Добролюбовъ?— Обломовъ, разумется, не могъ осмыслить своей жизни, тяготился ею и скучалъ отъ всего, что приходилось ему длать. Сходныя явленія мы замчаемъ и въ другихъ слояхъ русскаго общества, въ тонъ темномъ царств, которое изобразилъ нашъ высокодаровитый критикъ но произведеніямъ Островскаго. И здсь въ основ зла лежитъ непризнаніе личнаго достоинства въ каждомъ человк, въ самодурств однихъ и приниженности другихъ, въ отсутствіи просвщенія и ясныхъ общественныхъ идеаловъ. ‘Нтъ простора и свободы для живой мысли^ для задушевнаго слова, для благороднаго дла, тяжкій самодурный запретъ наложенъ на громкую, открытую, широкую дятельность. Но пока живъ человкъ, въ немъ нельзя уничтожить стремленія жить, т.-е. проявлять себя какимъ бы то ни было образомъ во вншнихъ дйствіяхъ. Чмъ боле стремленіе это стсняется, тмъ его проявленія бываютъ уродливе, но совсмъ не быть они не могутъ, пока человкъ не совсмъ замеръ’. Тамъ, гд нтъ простора развитію мысли и нравственнаго долга, тамъ неминуемо размножатся и окрпнутъ самые отвратительные инстинкты, самыя грязныя стремленія. ‘Наружная покорность и тупое, сосредоточенное горе, доходящее до совершеннаго идіотства и плачевнйшаго обезличенія, переплетаются въ темномъ царств, изображаемомъ Островскимъ, съ рабскою хитростью, гнуснйшимъ обманомъ, безсовстнйшимъ вроломствомъ’. Единичныхъ усилій недостаточно для того, чтобы разрушить созданныя самодурствомъ условія. ‘Нужно,— говоритъ Добролюбовъ,— имть геніально-свтлую голову, младенчески-непорочнее сердце и титанически-могу чую волю, чтобы имть ршимость выступить на практическую, дйствительную борьбу съ окружающею средой, нелпость которой способствуетъ только развитію эгоистическихъ чувствъ и вроломныхъ стремленій во всякой живой и дятельной натур’. Добролюбовъ отмтилъ, однако, лучъ въ темномъ царств, окончательно разрушить которое можетъ, по его справедливому указанію, лишь свтъ образованія. ‘Произволъ съ одной стороны и недостатокъ сознанія правъ своей личности — съ другой,— вотъ основанія, на которыхъ держится все безобразіе взаимныхъ отношеній, развиваемыхъ въ большей части комедій Островскаго, требованія права, законности, уваженія къ человку,— вотъ что слышится внимательному читателю изъ глубины этого безобразія’. Нкоторые писатели, надленные въ избытк патріотическою горячностью и обдленные разумніемъ истинныхъ нуждъ русскаго народа, хотли, напримръ, произволъ ‘присвоить русскому человку, какъ особенное, естественное качество его природы, подъ названіемъ широты натуры’, а въ Островскомъ видли пвца этихъ широкихъ натуръ. Добролюбову не стоило большихъ усилій опровергнуть это мнніе и доказать весь ужасъ, всю грязь и пошлость обстановки, въ которой возможно жить и дйствовать такимъ широкимъ натурамъ, мтко названнымъ самодурами. Въ Гроз критикъ нашелъ что-то освжающее и ободряющее. Это — фонъ пьесы, признаки недовольства у забитыхъ, симптомы смутнаго страха за будущее у самодуровъ, а затмъ сама Катерина. е Ршительный, цльный русскій характеръ, дйствующій въ сред Дикихъ и Кабановыхъ, является у Островскаго въ женскомъ тип, и это не лишено своего серьезнаго значенія. Извстно, что крайности отражаются крайностями и что самый сильный протестъ бываетъ тотъ, который поднимается, наконецъ, изъ груди самыхъ слабыхъ и терпливыхъ. Поприще, на которомъ Островскій наблюдаетъ и показываетъ намъ русскую жизнь, не касается отношеній чисто-общественныхъ и государственныхъ, а ограничивается семействомъ, въ семейств же кто боле всего выдерживаетъ на себ весь гнетъ самодурства, какъ не женщина?’ Въ Катерин Добролюбовъ видитъ возмужалое, изъ глубины всего организма возникающее требованіе права и простора жизни. Такъ и при разбор Обломова онъ видитъ въ Ольг намекъ на новую русскую жизнь. Отъ Ольги Добролюбовъ ждетъ слова, которое сожжетъ и разветъ обломовщину, а въ Елен (Наканун) отмчаетъ новый шагъ на пути нашего общественнаго развитія. ‘Какъ идеальное лицо, составленное изъ лучшихъ элементовъ, развивающихся въ нашемъ обществ, Елена понятна и близка намъ. Самыя стремленія ея опредляются для насъ очень ясно. Елена какъ будто служитъ отвтомъ на вопросы и сомннія Ольги, которая, поживши съ Штольцемъ, томится и тоскуетъ и сама не можетъ дать себ отчета о чемъ. Въ образ Елены объясняется причина этой тоски, необходимо поражающей всякаго порядочнаго русскаго человка, какъ бы ни хороши были его собственныя обстоятельства. Елена жаждетъ дятельнаго добра, она ищетъ возможности устроить счастье вокругъ себя, потому что она не понимаетъ возможности не только счастья, но даже и спокойствія собственнаго, если ее окружаютъ горе, несчастіе, бдность и униженіе ея ближнихъ’.
Т основныя мысли, которыя заключаются въ названныхъ статьяхъ Добролюбова, настойчиво и послдовательно проводятся имъ и въ другихъ статьяхъ, при разбор какъ художественныхъ, такъ и научныхъ произведеній. Такъ, говоря о стихотвореніяхъ Полежаева, онъ съ обычною энергіей возстаетъ противъ пассивнаго отношенія къ жизненнымъ условіямъ, противъ людей, все достоинство которыхъ заключается въ умренности и аккуратности. ‘Въ болот погибнуть такъ же легко, какъ и въ мор, но если море привлекательно-опасно, то болото опасно-отвратительно. Лучше потерпть кораблекрушеніе, чмъ увязнуть въ тин’. Горькія думы возбуждаетъ въ Добролюбов участь даровитаго поэта, справедливо сказавшаго, что
Порабощенье,
Какъ зло за зло,
Всегда влекло:
Ожесточенье.
Не одинъ Полежаевъ,— замчаетъ критикъ,— погибъ у насъ въ мрачной и душной сред, подъ вліяніемъ развратныхъ преданій, поддерживаемыхъ застоемъ общественной жизни. Разбирая стихотворенія А. Н. Плещеева, Добролюбовъ повторяетъ одну изъ любимйшихъ своихъ мыслей: ‘при всей враждебности обстоятельствъ человкъ найдетъ, чмъ наполнить существованіе, если въ душ его есть не только крпость характера, но и сила убжденій. Крпость можетъ поколебаться и пасть, но убжденіе останется и всегда. поддержитъ человка какъ въ борьб съ рокомъ, такъ и среди житейской пустоты’.
По таланту, по честности и воодушевленію Добролюбовъ былъ достойнымъ преемникомъ Блинскаго, о которомъ онъ отзывался въ такихъ восторженныхъ выраженіяхъ: ‘Что бы ни случилось съ русскою литературой, какъ бы пышно ни развилась она, Блинскій всегда будетъ ея гордостью, ея славой, ея украшеніемъ. До сихъ поръ его вліяніе ясно чувствуется на всемъ, что только появляется у насъ прекраснаго и благороднаго, до сихъ поръ каждый изъ лучшихъ нашихъ литературныхъ дятелей сознается, что значительною частью своего развитія обязанъ, непосредственно или посредственно, Блинскому. Въ литературныхъ кружкахъ всхъ оттнковъ едва ли найдется пять-шесть грязныхъ к пошлыхъ личностей, которыя осмлятся безъ уваженія произнести его имя. Во всхъ концахъ Россіи есть люди, исполненные энтузіазма къ этому геніальному человку, и, конечно, это лучшіе люди Россіи!…’ Слишкомъ ранняя смерть помшала Добролюбову вполн развить свои силы, но и сдланнаго имъ достаточно для того, чтобы оправдалась его надежда стать извстнымъ родному краю. Добролюбовъ выступилъ на литературную дятельность при боле благопріятныхъ общественныхъ условіяхъ, чмъ Блинскій, и съ большею подготовкой къ этой дятельности. Его міровоззрніе уже опредлилось въ существенныхъ чертахъ, и поэтому его сочиненія производятъ такое цлостное, гуманизирующее впечатлніе, за самыми незначительными исключеніями {Мы имемъ въ этомъ случа въ виду нкоторый мста въ чисто-политическихъ статьяхъ знаменитаго критика.}. Въ статьяхъ историческаго содержанія Добролюбовъ обнаружилъ и обширныя свднія, и значительную остроту историческаго анализа (таковы статьи о Собесдник любителей русскаго слова и о первыхъ годахъ царствованія Петра Великаго, по поводу извстнаго сочиненія Устрялова). Замчательна и статья О степени участія народности въ развитіи русскойлитературы (разборъ книги А. Милюкова: Очеркъ исторіи русской поэзіи). Петръ Великій,— говоритъ Добролюбовъ въ этой стать,— познакомившись съ нравами и государственнымъ устройствомъ другихъ народовъ, увидлъ, какъ важно образованіе народа для блага всего царства. Онъ призвалъ къ себ на помощь книгу и живое убжденіе, объясняя самъ и другихъ заставляя объяснять свои законодательныя и административныя мры. ‘Почти вс книги такого рода были изданы не частными людьми, а по распоряженію самого же правительства, но самая возможность писать о всяческихъ предметахъ, начиная съ политическихъ новостей и оканчивая устройствомъ какой-нибудь лодки, расширила кругъ идей литературныхъ и вызвала на книжную дятельность многихъ, которые въ прежнее время никогда бы о ней и не подумали’. Но только Пушкинъ первый представилъ въ своей поэтической дятельности, ‘не компрометируя искусства, ту самую жизнь, которая у насъ существуетъ, и представилъ именно такъ, какъ она является на дл. Въ этомъ заключается,— прибавляетъ Добролюбовъ,— великое историческое значеніе Пушкина’.
Но Пушкинъ овладлъ больше формой народности, чмъ ея содержаніемъ. Новый значительный шагъ въ этомъ направленіи былъ сдланъ Гоголемъ. ‘Если окончить Гоголемъ ходъ нашего литературнаго развитія, то и окажется, что до сихъ поръ наша литература почти никогда не выполняла своего назначенія служить выраженіемъ народной жизни, народныхъ стремленій. Самое большее, до чего она доходила, заключалось въ томъ, чтобы сказать или показать, что есть и въ народ нчто хорошее’.
У Лермонтова Добролюбовъ находитъ полнйшее выраженіе чистой любви къ народу, гуманнйшій взглядъ на его жизнь:
Проселочнымъ путемъ люблю скакать въ телг,
И, взоромъ медленнымъ пронзая ночи тнь,
Встрчать по сторонамъ, вздыхая о ночлег,
Дрожащіе огни печальныхъ деревень.
Люблю дымовъ спаленной жнивы,
Въ степи кочующій обозъ,
И на холм, средь желтой нивы,
Чету блющихъ березъ.
Съ отрадой, многимъ незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
Съ рзными ставнями окно,
И въ праздникъ, вечеромъ росистымъ,
Смотрть до полночи готовъ
На плеску, съ топаньемъ и свистомъ,
Подъ говоръ пьяныхъ мужичковъ.
Добролюбовъ не ставитъ литератур въ вину то обстоятельство, что она въ его время еще мало занималась народомъ, его стремленіями, его нуждами: ‘Не жизнь идетъ по литературнымъ теоріямъ, а литература измняется сообразно съ направленіемъ жизни, по крайней мр, такъ было до сихъ поръ не только у насъ, а повсюду’. Но литература много помогаетъ сознательности и ясности общественныхъ стремленій. На Запад явленія государственной жизни, вопросы общественнаго значенія разсматриваются съ различныхъ точекъ зрнія, сообразно, интересамъ различныхъ партій. ‘Въ этомъ, конечно, ничего еще нтъ дурнаго, пусть каждая партія свободно выскажетъ свои мннія: изъ столкновенія разныхъ мнній выходитъ правда. Но дурно вотъ что: между десятками различныхъ партій почти никогда нтъ партіи народа въ литератур’.
Это мнніе знаменитаго критика-публициста было не совсмъ врно и четверть вка тому назадъ, теперь же, устраняя вопросъ о западноевропейской литератур, дло изученія народа и изображенія его нуждъ значительно подвинулось впередъ. Наша литература подъ вліяніемъ великихъ писателей Запада шла впереди общественнаго развитія, будила дремавшее сознаніе, вносила гуманные идеалы въ ту среду, которая поддерживалась насиліемъ и развратомъ крпостнаго права. Отъ Новикова и Радищева до Блинскаго и Добролюбова и отъ шестидесятыхъ годовъ ныншняго столтія до нашихъ дней въ русской литератур не умолкали голоса въ защиту народныхъ интересовъ, то-есть въ защиту справедливости, образованія, гуманности. Но слдуетъ оговориться. До настоящаго времени народъ, его экономическая жизнь, его врованія и бытъ подвергаются многостороннему и тщательному изученію. Въ этомъ отношеніи сдлано многое, но въ интересахъ меньшинства, образованнаго или привилегированнаго, для пониманія имъ дйствительнаго положенія русскаго народа. Для послдняго же результаты всхъ подобныхъ изслдованій и художественныхъ (въ большей или меньшей мр) воспроизведеній его жизни тогда только пріобртутъ практическое значеніе, когда названное меньшинство съуметъ и захочетъ, пользуясь этими изслдованіями и произведеніями, поработать въ народныхъ интересахъ. Для крестьянина какого-нибудь захолустнаго уголка Вологодской или Олонецкой губерній, при ныншнихъ условіяхъ, совсмъ не нужна книга, трактующая объ этихъ условіяхъ, да и не прочтетъ ее, конечно, этотъ крестьянинъ. Бытъ крестьянъ другихъ мстностей, опять-таки при современныхъ обстоятельствахъ, лежитъ совершенно вн умственныхъ, нравственныхъ и хозяйственныхъ интересовъ крестьянина данной области, даннаго уголка, иной разъ просто селенія, за предлами котораго начинается для крестьянина чуждый міръ. Не можетъ поэтому литература наша, при низкомъ уровн народнаго образованія, быть полною выразительницей народныхъ нуждъ и желаній, потому что эти нужды и желанія либо пройдутъ сквозь призму меньшинства, либо будутъ фонографическимъ, такъ сказать, отголоскомъ дйствительно народнаго голоса. На этой литератур, какъ и вообще на образованномъ меньшинств, лежитъ великая задача: она должна развивать въ обществ и въ народ гуманныя стремленія, сознаніе достоинства и неотъемлемыхъ правъ человческой личности. Нтъ задачи трудне и святе просвщенія народныхъ массъ и пріобртенія условій, общественно-необходимыхъ для правильнаго воспитанія человка.
И опять слдуетъ повторить, что рдкій изъ русскихъ писателей такъ много сдлалъ въ этомъ отношеніи, какъ Добролюбовъ, бъ одной изъ нашихъ прежнихъ статей мы коснулись взглядовъ его на воспитаніе {Н. И. Пироговъ, какъ педагогъ (Русская Мысль 1885 г., кн. VIII).}. Добролюбовъ энергически возставалъ противъ педантической гордосты педагоговъ, которая соединяется съ презрніемъ къ достоинству человческой природы вообще. Защитники этого воззрнія ставятъ воспитателя непогршимымъ образцомъ нравственности и разумности. ‘Не трудно, конечно, согласиться, что еслибъ возможенъ былъ такой идеальный воспитатель, то безусловное, слпое слдованіе его авторитету не принесло бы особеннаго вреда ребенку (если не считать важнымъ вредомъ замедленіе самостоятельнаго развитія личности). Но, во-первыхъ, идеальный наставникъ не сталъ бы и требовать безусловнаго повиновенія: онъ постарался бы, какъ можно скоре, развить въ своемъ воспитанник разумныя стремленія и убжденія. А, во-вторыхъ, искать непогршимыхъ, идеальныхъ наставниковъ и воспитателей въ наше время была бы еще слишкомъ смлая и совершенно напрасная отвага’. ‘Какое развитіе,— говоритъ Добролюбовъ въ этой же стать (значеніи авторитета въ воспитаніи),— могъ бы получить умъ, какая энергія убжденій родилась бы въ человк и слилась со всмъ существомъ его, если бы его съ первыхъ лтъ пріучали думать о томъ, что длаетъ, если бы каждое дло совершалось ребенкомъ съ сознаніемъ его необходимости и справедливости, если бы онъ привыкъ самъ отдавать себ отчетъ въ своихъ дйствіяхъ и исполнять то, что другими велно, не изъ уваженія къ приказавшей личности, а изъ убжденія въ правд самаго дла?’ Конечно, воспитываются въ обществ и для общества, и поэтому педагогическіе вопросы неразрывно переплетаются со всми другими вопросами народно-государственной жизни. Въ стать о Роберт Овэн Добролюбовъ сочувственно относится къ мысли знаменитаго англійскаго филантропа, что измненіе человческаго характера возможно только при перемн той общественной обстановки, въ которой живетъ человкъ.
Добролюбовъ понималъ и высоко цнилъ людей сороковыхъ, благодаря которымъ стала возможною и дятельность лучшихъ людей шестидесятыхъ годовъ. Въ стать о Никола Владимірович Станкевич, по поводу переписки его и біографіи, написанной г. Анненковымъ, Добролюбовъ выражается такимъ образомъ: ‘Нтъ сомннія, что большую часть пмсемъ Станкевича прочтутъ съ удовольствіемъ вс, кому дорого развитіе живыхъ идей и чистыхъ стремленій, происшедшее въ нашей литератур въ сороковыхъ годахъ и вышедшее преимущественно изъ того кружка, средоточіемъ котораго былъ Станкевичъ’. Добролюбова плняетъ въ Станкевич постоянное согласіе съ самимъ собою, спокойствіе и простота всхъ его дйствій. Возражая на разнообразныя порицанія, которыя высказывались Станкевичу, Добролюбовъ замчаетъ: ‘человкъ высокочестный и нравственный въ своей жизни вполн достоенъ уваженія общества именно за свою честность и нравственность. Пусть его жизнь не озарилась блескомъ какого-нибудь необыкновеннаго дянія на пользу общую, все-таки, его нравственное значеніе не потеряно. Даже натура чисто-созерцательная, не проявившаяся въ энергической дятельности общественной, но нашедшая въ себ столько силъ, чтобы выработать убжденія для собственной жизни- и жить не въ разлад съ этими убжденіями,— даже такая натура не остается безъ благотворнаго вліянія на общество именно своею личностью. Мысль и чувство и сами по себ не лишены, конечно, высокаго реальнаго значенія, поэтому простая забота о развитіи въ себ чувства и мысли есть уже дятельность законная и не безполезная. Но польза ея увеличивается оттого, что видъ человка, высоко стоящаго въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, обыкновенно дйствуетъ благотворно на окружающихъ, возвышаетъ и одушевляетъ ихъ’. Добролюбовъ прибавляетъ, что есть, конечно, люди съ крайне утилитарными взглядами, Петры Ивановичи Адуевы средней руки, ‘которыхъ не прошибешь указаніемъ на нравственную красоту и высокую степень умственнаго развитія. Такіе люди говорятъ: э, помилуйте! все это эгоизмъ и диллетантизмъ. Ну, скажите, какая польза отъ всхъ этихъ совершенствъ? По моему, увлекается ли человкъ философскими вопросами, восхищается ли лучшими произведеніями искусства, или наслаждается пустыми романами, трактирнымъ органомъ и публичными гуляньями, плоды такого наслажденія для общества будутъ одинаковы’. Людей, разсуждающихъ подобнымъ образомъ, къ счастію, немного, полагаетъ Добролюбовъ.
Отмтимъ еще одну черту, связывающую воззрнія Добролюбова съ идеями лучшихъ людей сороковыхъ годовъ (московскаго кружка). Глубокая любовь къ народу, дятельная, бодрая,— надемся, что никто не упрекнетъ знаменитаго критика Современника въ недостатк этой любви,— не вырождалась у него, какъ и у Блинскаго, въ слезливое восхищеніе передъ невольнымъ невжествомъ народныхъ массъ, въ презрніе къ наук, искусству и философской мысли. Добролюбовъ цитируетъ по этому поводу слдующее мсто изъ письма Станкевича: ‘Кто иметъ свой характеръ, тотъ отпечатываетъ его на всхъ своихъ дйствіяхъ, создать характеръ, воспитать себя можно только человческими началами. Выдумывать или сочинять характеръ народа изъ его старыхъ обычаевъ старыхъ дйствій значитъ хотть продлить для него время дтства: давайте ему общее человческое, и смотрите, что онъ способенъ принять, чего не достаетъ ему. Вотъ это угадайте, а поддерживать старое натяжками, кваснымъ патріотизмомъ никуда не годится’. Эту же мысль развивалъ Блинскій въ тхъ статьяхъ, гд ему приходилось говорить о народности. Такимъ образомъ, между представителями передовой части общества сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ была крпка связь гуманизирующихъ преданій, была общность основныхъ воззрній. А. Н. Пыпинъ (Блинскій, его жизнь и переписка) справедливо говоритъ, что истинное историческое или литературное преданіе ‘образуется только глубокою связью нравственно-общественнаго развитія, и такого преданія общество наше не было лишено и не было къ нему равнодушно’.
Возставая во имя общечеловческихъ началъ противъ узкаго патріотизма, противъ одностороннихъ требованій (см., напримръ, статью Черты для характеристики русскаго, въ которой разбираются разсказы Марка Вовчка), Добролюбовъ, во имя тхъ же гуманныхъ началъ, не могъ не признавать правъ каждой народности на самостоятельное развитіе. Въ стать о Кобзар Тараса Шевченка критикъ говоритъ слдующее: ‘Само собою разумется, что никто не откажетъ малороссійскому, какъ всякому другому, народу въ прав и способности говорить своимъ языкомъ о предметахъ своихъ нуждъ, стремленій и воспоминаній, никто не откажется признать народную поэзію Малороссіи. И къ этой-то поэзіи должны быть отнесены стихотворенія Шевченка. Онъ поэтъ совершенно народный, такой, какого мы не можемъ указать у себя. Даже Кольцовъ не идетъ съ нимъ въ сравненіе, потому что складомъ своихъ мыслей и даже своими стремленіями иногда отдляется отъ народа. У Шевченка, напротивъ, весь кругъ его думъ и сочувствій находится въ совершенномъ соотвтствіи со смысломъ и строемъ народной жизни’. Добролюбовъ придавалъ мене, чмъ слдовало, значенія особенностямъ малорусскаго языка, но онъ съумлъ, конечно, оцнить высокую поэзію малороссійскихъ думъ и всю глубину и нжность поэтическаго дарованія Тараса Григорьевича Шевченка.
Въ заключеніе краткаго обзора литературный дятельности Н. А. Добролюбова упомянемъ объ его участіи въ Свистк и объ его стихотвореніяхъ. Нкоторыя изъ послднихъ, лирическія, обличаютъ несомннное дарованіе. Про одно изъ этихъ стихотвореній героиня тургеневской повсти (Новь), Маріанна, говоритъ, что оно удивительное, а Неждановъ прибавляетъ, что оно горько и горестно до-нельзя. Приведемъ это стихотвореніе:
Пускай умру — печали мало,
Одно страшитъ мой ума больной,
Чтобы и смерть не разыграла,
Обильной шутки надо мной:
Боюсь, чтобъ надъ холоднымъ трупомъ
Не пролилось горячихъ слезъ,
Чтобъ это-нибудь въ усердьи глупомъ
На гробъ цвтовъ мн не принесъ.
Чтобъ безкорыстною толпою
За нимъ не шли мои друзья,
Чтобъ подъ могильною плитою
Не сталъ любви предметомъ я,
Чтобъ все, чего желалъ такъ видно
И такъ напрасно я живой,
Не улыбнулось мн отрадно
Надъ гробовой моей доской.
Маріанна правду сказала: ‘Надо такіе стихи писать, какъ Пушкинъ, или вотъ такіе, какъ эти добролюбовскіе: это не поэзія, но что-то не хуже ея’.
Въ Свистк Добролюбовъ писалъ много и въ его юмористическихъ статейкахъ и стихотвореніяхъ, тамъ помщенныхъ, встрчается не мало остроумныхъ, мткихъ и сильныхъ выходокъ. Большая часть ихъ посвящена злоб Аня, и потому утратила значительную долю интереса въ наши дни, по и теперь Свистокъ читается безъ скуки, а нкоторыя изъ стихотвореній и замтокъ не потеряли до сихъ поръ и поучительности. И въ Свистк Добролюбовъ остается тмъ же гуманнымъ писателемъ, тмъ же защитникомъ высшихъ интересовъ просвщенія и справедливости, какъ и въ серьезныхъ критическихъ разборахъ художественныхъ и научныхъ произведеній. Настаивая на общественномъ значеніи этихъ произведеній, выступая публицистомъ, Добролюбовъ не переставалъ быть я критикомъ, тонкимъ цнителемъ эстетическихъ достоинствъ писателя. ‘Художникъ долженъ,— читаемъ мы въ первый стать о Темномъ царств,— или въ полной непосредственности сохранить свой простой, младенчески-непосредственный взглядъ на весь міръ, или (такъ какъ это совершенно невозможно въ жизни) спасаться отъ односторонности возможнымъ расширеніемъ своего взгляда посредствомъ усвоенія себ тхъ общихъ понятій, которыя выработаны людьми разсуждающими. Въ этомъ можетъ выразиться связь знанія съ искусствомъ’. ‘Когда общія понятіи художника правильны и вполн гармонируютъ съ его натурой, тогда эта гармонія и единство отражаются и въ произведеніи. Тогда дйствительность отражается въ произведеніи ярче и живе, и оно легче можетъ привести разсуждающаго человка къ правильнымъ выводамъ и, слдовательно, имть боле значенія для жизни’. Но однихъ добрыхъ намреній и гражданскихъ идей еще недостаточно. Въ разбор стихотвореній Розенгейма одинъ изъ участниковъ діалога говоритъ слдующее: ‘Поэтическаго таланта у г. Розенгейма незамтно. Его стихотворенія не отличаются ни живостью образовъ, ни глубиной чувства, ни задушевною теплотой, ни прелестью или силой выраженія… Но за то во многихъ его стихотвореніяхъ подняты общественные вопросы, высказаны дльныя и полезныя мысли’. Другой собесдникъ возражаетъ: ‘Да затмъ хе онъ стихами-то пишетъ?’ Въ разбор Обломова Добролюбовъ указываетъ на спокойное и безпристрастное отношеніе художника къ изображаемымъ предметамъ, вслдствіе чего романъ получаетъ отчетливость даже въ мелочныхъ подробностяхъ. Добролюбовъ прибавляетъ, что желаніе, чтобы авторъ обнаруживалъ свои собственные взгляды и руководилъ нашими чувствами,— что желаніе это нсколько обломовское. А въ цитированномъ уже нами мст изъ статьи Когда же придетъ настоящій Добролюбовъ признаетъ и художественное, и глубоко-жизненное значеніе за Еленой, какъ идеальнымъ лицомъ, составленнымъ изъ лучшихъ элементовъ, развивавшихся въ обществ. И дйствительно, какой же критикъ будетъ отстаивать рабское воспроизведеніе въ романахъ и драмахъ явленій дйствительной жизни, систематизацію человческихъ документовъ? Разумется, лишь тотъ, кто безъ всякаго сожалнія броситъ въ печь и Фауста, и Сонъ въ лтнюю ночь.
Рано умеръ Добролюбовъ, но предсмертная надежда его вполн оправдалась: родному краю онъ сталъ извстенъ, какъ одинъ изъ самыхъ даровитыхъ, честныхъ и крпкихъ волею проповдниковъ гуманности, любви и правды, какъ страстный защитникъ интересовъ народныхъ и неразлучныхъ съ ними интересовъ просвщенія.