О ‘ЛЕВОСТИ’ И ‘ПРАВОСТИ’
О ‘ЛЕВОСТИ’ И ‘ПРАВОСТИ’
(Ответ Д. Муретову)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
О ‘левости’ и ‘правости’, Бердяев Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М: Астрель, 2007.
Свой ответ Д. Муретову {См. в No 14949 ‘Биржевых ведомостей’ письмо ‘Как надо мыслить партийное примирение (независимый голос)’, написанное Д. Муретовым по поводу моей статьи ‘Современная война и нация’1.}, который поднял очень интересный вопрос, я начну с того, что вполне присоединяюсь к пожеланию, выраженному им в конце статьи. Подобно ему, я думаю, что ‘никогда не было времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и теоретических разногласий’. Мы живем в период глубокого кризиса сознания, переоценки основных жизненных ценностей и нам нужна не только энергия воли, направленная к победе над врагом, но и энергия мысли, направленная к национальному возрождению. Но статья Д. Муретова дает повод к недоразумениям, которые должны быть разъяснены. Я призывал к преодолению раскола русского общества на два враждебных лагеря, восстал против всякого политиканства. И я же подвергся обвинению — в политиканстве ‘левого’ уклона. Давно уже, с 1905 г., я энергично писал против дурной привычки нашей ‘левой’ интеллигенции отождествлять категории ‘левости’ и ‘правости’ с моральными категориями добра и зла {См. мою книгу ‘Духовный кризис интеллигенции’2.}. ‘Правый’ — значит подлец, ‘левый’ — значит порядочный человек — вот упрощенная философия жизни, против которой я давно уже и много писал. Для меня совершенно несомненно, что правый предводитель дворянства или священник как человеческие личности могут нравственно стоять бесконечно выше, чем левый адвокат или литератор. Это — нравственная аксиома, которая должна быть признана нашей интеллигенцией. Это — нравственная, а не общественная проблема, требующая нравственной реформы сознания. Нравственное превозношение на почве ‘левости’ и радикальности есть, конечно, уродливое явление. Но я отказываюсь признать равноценность самой искренней борьбы самого честного предводителя дворянства за привилегии дворянства с борьбой за свободу слова. Ибо привилегии дворянства — интерес ‘мира сего’, а свобода слова — ценность божественная.
Нужно понять, что русская интеллигенция делила мир на порядочных людей и подлецов, на спасенных и погибших, на представляющих царство Божие и представляющих царство дьявола по тем же душевным основаниям, по каким это деление производят ортодоксальные католики, баптисты и иные какие-нибудь сектанты, а также и многие правые православные. Это — деление религиозного, а не политического порядка. Ошибочно было бы думать, что русская ‘левая’ интеллигенция настроена и ориентирована политически и общественно, — она скорее настроена и ориентирована религиозно, хотя религиозность эта — извращенная и прикрепленная к ненадлежащим предметам. Это прекрасно понимал и раскрывал Достоевский. Русская интеллигенция стремилась не столько к политическому и общественному строительству, сколько к спасению человечества и мира, представлявшемуся в форме социальной мечтательности и утопического фантазерства. В этом наша интеллигенция была очень русской, национальной. Привить русской интеллигенции инстинкты государственного строительства и внедрить сознание реальной политики— значит европеизировать нашу интеллигенцию. Дифференциация ценностей, установление сложной иерархии ценностей есть европеизация интеллигентского сознания.
Русский интеллигент, как некий идеальный тип, все ценности смешивает в ‘добре’, правде, справедливости и в сущности не признает никакой ценности, крбме моральной. Как трудно было его заставить признать самостоятельную ценность красоты. Он почти совершенно не способен оперировать какими-нибудь категориями, кроме моральных, он всегда морализирует над историей, и социологические идеи всегда были лишь прикрытием его морализма. Русский интеллигент умудрился даже столь аморальное и внеморальное учение, как марксизм, принять и понять чисто моралистически. Для него ‘пролетариат’, это — хорошие, добрые, спасенные, а ‘буржуазия’, это — злые, подлые, погибшие. Такой исключительный морализм укрепляет сектантскую психологию. Почти невозможно принудить традиционный тип русского интеллигента к историческому и общественному мышлению, к признанию сложности и многообразия жизни, столкновения и взаимодействия разных ценностей. И я думаю, что только такая катастрофа, как мировая война, может изменить и расширить сознание русского интеллигента. Некоторые изменения сознания начались, впрочем, уже с неудач 1905 года.
А теперь скажу о себе. Я не думаю, что ‘левые’ должны ‘поправеть’, а ‘правые’ — ‘полеветь’. Я думаю, что нужно выйти из давящих категорий ‘левости’ и ‘правости’, перестать оценивать жизнь исключительно по плоскостному и плоскому движению ‘влево’ и ‘вправо’ и перейти в какое-то другое измерение, измерение глубины и высоты. Д. Муретов хочет сделать ‘правое’ исправление моей точки зрения. Сам того не замечая, он хочет выиграть больше для ‘правости’, отвести для нее больше места. Но я думаю, что не нужно ничего выигрывать ни для ‘правости’, ни для ‘левости’, нужно смотреть на вещи по существу, изнутри, из своего внутреннего видения истины и правды, не оглядываясь ни ‘направо’, ни ‘налево’. Я могу очень ошибаться в своих оценках, но в принципе я по мере сил стараюсь так делать. Я не хочу ни ‘праветь’, ни ‘леветь’, так как хочу иного, глубинного измерения вещей, хочу двигаться по вертикали, а не по пярскости. Но такая точка зрения не лишает меня ни права, ни возможности делать оценки тому, что совершается на плоскости русской жизни, оценку ‘правости’ и ‘левости’ в ней. Призыв к единству, к прекращению злой розни и освобождению от политиканства должен быть созданием новой ценности в русской жизни, а не отказом от самых даже суровых оценок. Под жертвенностью я понимаю прежде всего отречение, от интересов, от корысти, от исключительного самоутверждения, а не от своих внутренних ценностей и оценок. Во имя великой ценности России, интеллигенция должна отречься от своего исключительного самоутверждения и от погруженности в свой ограниченный круг, а бюрократия и дворянство должны до известной степени отречься от своих корыстных интересов. Я, может быть, очень ошибаюсь в своей оценке роли ‘правых’ кругов, которые считаю не патриотическими и не национальными, и тогда меня следует опровергнуть, но в деле тащено рода оценки мне нечем жертвовать и не отчего отрекаться.
И непонятно, почему Д. Муретов считает не жертвенной мою точку зрения? Существует ‘левость’, которая может представить национальную опасность в тяжелый для родины час. Об этом нужно говорить и об этом говорить нетрудно. Но существует также ‘правость’, которая есть национальная опасность и предательство родины, и изобличать это — патриотический долг. Лозунг ‘все для войны, все для России’ требует изобличение ‘правости’, обессиливающее нацию в великой борьбе, подвергающей отечество опасности. Это нужно делать не с ‘левой’, а с национальной точки зрения. Но говорить об этом намного труднее. Я утверждаю, что в некоторых ‘правых’ кругах существовало германофильство, обессиливавшее Россию, затемнявшее наше национальное сознание перед мировой катастрофой {Иван Аксаков — совсем неподходящий пример. И всего менее я склонен причислять его к темным силам.}. То было изменой делу славянства в мире под непосредственным влиянием германизма. Эти круги, которые, с национальной точки зрения, должны быть названы темными силами, определенные государственные и социальные формы ставили выше России и любили превыше родины: они были преданы не России, которая глубже и выше преходящих исторических форм, а лишь желанной для них государственности, желанной социальной структуре. И эта преданность известным государственным идеалам поверх России не более национальна, чем преданность ‘левых’ своим социальным идеалам. У иных ‘правых’ это было совершенно бескорыстно и идейно, у других — корыстным утверждением своих интересов. Но национальная опасность тут не меньшая, чем во взгляде на Россию исключительно с точки зрения пролетариата или другого какого-нибудь ‘левого’ социального учения.
Я вполне согласен с Д. Муретовым, что русская интеллигенция должна, наконец, признать самостоятельную ценность национальности. Но я мало верю, что истинными носителями этой ценности были наши ‘правые’ круги и что ценность национальности может быть получена интеллигенцией, например, от бюрократии или дворянства. Также мало верю я в то, что ‘левые’ были всегда носителями истинной ценности свободы. Слишком много условной лжи накопилось и там и здесь. Национальное сознание в России есть творческая задача мысли и воли, и путь к нему лежит вне традиционной ‘правости’ и ‘левости’. То, что Д. Муретову кажется во мне ‘политиканством’, есть лишь мое глубокое убеждение в том, что в некоторых влиятельных ‘правых’ кругах давно уже начался процесс нравственного разложения. Это — вопрос факта, а не принципа, так как вполне возможна ‘правость’ нравственно здоровая. Среди ‘правых’ есть превосходные, честные и чистые люди, и среди них возможны даже святые и герои. С другой стороны, среди ‘левых’ есть много плохих людей, корыстных, неискренних и растленных, и я не склонен особенно нравственно высоко оценивать среднюю массу нашей радикальной интеллигенции, радикализм которой нередко бывает и недоброкачественным, и пошлым. Но в лучшей, героической части русской интеллигенции была ценная нравственная энергия, без которой немыслима Россия, как немыслима Россия без отвергавшего всякую национальность Л. Толстого. Эта всепожирающая жажда правды на земле была глубоко русской, национальной: ценность души выше ценности царств мира. А наша правая бюрократия слишком часто была не национальной, немецкой по духу и даже по крови, чуждой сокровенным чаяньям русского народа, оторванной от души России. Необходимо, конечно, излечиться от дурной привычки смотреть на каждого министра с недоверием и нравственным отвержением потому только, что он — министр. Но бюрократия должна стать более русской и народной по духу, а не по букве условных государственных лозунгов. Историческая судьба сделала в России вопрос о национальном сознании болезненным и трагическим. Ошибка Д. Муретова, по-видимому, в том, что он недостаточно индивидуализирует Россию и судьбу русского народа, что он мыслит национализм в России слишком по-общеевропейски, недостаточно национально. В моей же точке зрения он не до конца понял то, что я хочу нового творческого национального единства, а не механического примирения старых сил и сознаний. Ныне мы вступаем в совершенно новый период созидательного национального самочувствия и самосознания.
Биржевые ведомости. 1915, No 14967, 16 июля.
1 Статью Д. Муретова см. в ‘Приложениях’ (с. 941-945).
2 Книга Н.А. Бердяева ‘Духовный кризис интеллигенции’ вышла в С.-Петербурге в 1910 г. (переиздание: М., 1998).