П. А. Вяземский
О Ламартине и современной французской поэзии
КОММЕНТАРИИ
О ЛАМАРТИНЕ И СОВРЕМЕННОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ ПОЭЗИИ
О Ламартине и современной французской поэзии, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1830
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Вяземский П. А. Сочинения: В 2-х т. — М.: Худож. лит., 1982. — Т. 2. Литературно-критические статьи. Сост., подг. текста и коммент. М. И. Гиллельсона. 1982.
Ламартин1 из новейших поэтов французских более других знаком читателям нашим, после него Казимир де ла Винь2 и частью Беранже. Но имена Виктора Гюго, Сент-Бева (Sainte-Beuve), издавшего первый том своих стихотворений под псевдонимом Жозефа-де-Лорма, а другой недавно под названием ‘Утешений’ (‘Les Consolations)3, Альфреда де Виньи, переводчика ‘Венецианского мавра’ и следовавшего в своем переводе Шекспиру столько, сколько французская совесть, хотя ультраромантическая, следовать позволила, а имена нескольких поэтов-женщин: Дельфины Ге5, Деборд де Вальмор6 и еще некоторые другие имена, блестящие в нынешнем созвездии французской поэзии, едва знакомы нам и по одному слуху. Это жаль. Поэзия французская и вообще литература находится ныне в любопытном кризисе, который по крайней мере изучать полезно. Наша литература как-то совершенно отделилась от европейской. Запретительный тариф, бог знает от какой власти изданный, пресек сообщения наши с чужими державами, то есть по части торговли привозной, а вывозная наша процветает, сколько может, и на литературных европейских рынках романы наши разве чем немногим пониже в цене романов китайских и гренландских. Это освобождение от влияния чужестранцев хорошо, если развивает собственную промышленность. Если же нет, то независимость наша не есть приобретение, а урон. Между тем, отказавшись от чужих произведений, мы своих не изобретаем, не заводим русской выделки, а все {разумеется, за некоторыми исключениями) работаем на манер такого-то английского или немецкого мастера. В этом есть даже какое-то трогательное смирение, подобное тому, с которым наши русские мастеровые придают иностранные ярлыки домашней своей работе, никак не надеясь на одно имя свое. Где-то, кажется на Арбате, была следующая вывеска: ‘Гремислав, портной из Парижа’. В портняжном литературном ремесле встречаются также свои Гремиславы. Прежде переводили у нас и Делилей, и Флорианов, и Лагарпов, не говорю уже о первостатейных поэтах, но крайней мере, переводы эти разнообразили движения нашего поэтического языка. Теперь сохрани боже быть переводчиком французского поэта, но переводить немецких, английских поэтов с французского перевода можно, а еще лучше писать в духе такого-то поэта, не понимая духа его и зная только по слуху и то потому, что земля слухом полнится. Странные и жалкие противоречия, заставляющие литературу нашу двигаться взад и вперед, не трогаясь почти с места.
Обратимся к Ламартину. Он у нас в особенности поэт женского пола. Если можно применять поэта к романисту, то он в глазах читательниц возвышается именно достоинством, коего недостаток столь вредит Вальтер Скотту перед судом женского трибунала. Любовь есть струна, которая более других звучит под рукою Ламартина, и любовь точно такая, какую женщины любят, по крайней мере в стихах. В романах шотландца любовь, напротив, часто посторонняя принадлежность, и где она и высказывается, то слишком просто, не логагрифом сердца, а ясною истиною его, и прекрасною своею истиною. Спросите у поклонников французского поэта, что им нравится в его стихотворениях? — А меланхолические аксиомы, подобно следующей, отвечают они: ‘Un seul etre me manque, et tout est depeuple’ {Одного существа мне не хватает, и все обезлюдело (фр.).}. Таким заявлением надеются они запечатлеть тотчас молчанием уста дерзнувшего спрашивать о том, что уже не подлежит ни вопросу, ни сомнению.
Вот отчего первая часть поэтических дум Ламартина вообще нравится более, чем вторая, в которой, да простят нам чувствительные души наше святотатство, более силы, более дарования, чем в первой. В подтверждение мнения нашего укажем на стихотворения: ‘Бонапарте’, ‘Умирающий поэт’. Несмотря на суждение наше, спешим сказать, что Ламартин истинный поэт, жаль, что по системе, принятой им, он выливает мысли и чувства свои в одну форму и смотрит на мир с одной точки зрения. Объятый умилением любви или религии, он всегда одинаково любит и молится. В лире его будто одна струна, один строй, между тем не видать, чтобы в душе была одна страсть, одно чувство, а разве одна привычка. Чем же изъяснить общий успех, который приветствовал поэта при самом появлении его? Он явился в пору: вдохновение, сие призвание свыше, или догадка, сие вдохновение ума, взвели его разом на успех неминуемый. Явись он во Франции десятью годами ранее или десятью позже, и он был бы в первом случае слишком странен, в другом — не довольно оригинален. Успех его изъясняется первыми успехами Шатобриана7, не сравнивая дарований того и другого. Один в прозе, другой в стихах, пробудили в душе чувства, которые редко вызываемы были со дна ее французскими прозаиками и поэтами. В эпохи, следующие за грозами народными, в эпохи усталости, близкой к охлаждению, беспечности, близкой к дремоте нравственной, тот и другой нашли способ сладостно и задумчиво возбуждать тихие движения сердца, вызывать его из среды существенности, все испытавшей, все поглотившей, в сферу ощущений спокойных и созерцательных, отделить его от земли, на которой ничего уже нового ему не предстояло, и обратить его к новым упованиям, к новым потребностям. Шатобриан явился после революции, Ламартин после военного и аптипоэтического владычества Наполеона, сжавшего Францию и потрясшего ее после падением колосса своего. Ибо не должно забывать, что Наполеон стал предметом поэтическим только после низвержения. На скале своей он посвящен был несчастием, и поэзия присвоила себе сего Промефея, уже не баснословного, но исторического и современного. В обеих эпохах, упомянутых выше, душам нужен был отдых, но душа отдыхает не в бездействии, но в онемении, как бренное тело, а в тихих наслаждениях размышления, в созерцании прошедшего, уже перегоревшего, но еще не остывшего, в уповании, в бескорыстных расчетах на будущее. Люди, утомленные бурями и битвами земли, обращают взоры к небу. Шатобриан был благовестником религии, Ламартин — любви, полной мистицизма, любви религиозной, равно чуждой волокитства и утонченной порочности регентства во Франции, и, так сказать, чистой, непорочной чувственности древнего классицизма, возобновленной и одетой блестящими и свежими формами в опытах Андрея Шенье. Для дополнения применений наших заметим, что красноречие Шатобриана гораздо разнообразнее поэзии Ламартина. Не говоря уже о романах или прозаических поэмах, о путевых записках его, вспомним, что красноречие его овладело сценою политических прений, что он из области вымыслов или возвышенных созерцаний перенес в памфлеты свои весь жар, все чародейство, все могущество увлекательного слова. Не знаю, могли ли сии качества образовать в Шатобриане государственного мужа, но, без сомнения, упрочили они за ним славу красноречивейшего политического писателя. Читая его, нельзя не симпатизировать, не сочувствовать ему, часто украдкою от строгого ума своего, часто назло своим мнениям. Восстановленная династия могла праздновать памфлет: ‘Бонапарте и Бурбоны’, как блестящую победу, одержанную и обратившую многих в пользу ее.
Ламартин не хотел или не умел разнообразить выражения дарования своего. Он несколько похож на проповедника, который раз в году, на известный случай, читал бы проповедь свою всегда на один текст. При всем даровании, при всей возможной полноте и звучности речи, при всем глубоком, искреннем чувстве, при всем изобилии красок, отсвечивающих одни и те же формы, он неминуемо должен был бы следовать всегда одному направлению и мог бы только разнообразить комментарии свои на предположенную себе тему. Ламартин другой Юнг. В нем нет воображения и творчества. Все воображение и творчество его заключаются в слоге, в искусстве соображения слов, красок и звуков. Попытки его в творениях важнейших: ‘Последняя песнь Чайльд-Гарольда’, ‘Смерть Сократа’ оказывают совершенный недостаток в нем драматической силы, без коей нет живого создания. В монологах нет еще драмы, а у него везде монолог одной мысли, одного чувства. Сам поэт должен быть средоточием действия великой драмы и, так сказать, утаивать, прятать присутствие свое в ней. Мы судим строго Ламартина как поэта, принадлежащего поэзии общей, а не французской в особенности. Изъятый из общего круга, он возвышается в очерке поэтов французских, во-первых, старшинством если не первобытным, то, по крайней мере, старшинством в новом поколении. Из современников он первый покорился владычеству новой музы, так сказать, музы внутренней, первый стал искать вдохновений более в глубине души, нежели в зрелище внешнего мира, так сказать, более взводить зеркало души своей на окружающий ее мир, нежели повторять в ней впечатления внешние. За исключением Андрея Шенье, который был классик не французский, но классик греческий, совершенно пластический, не довольствующийся одним подражанием списков, но созидающий формы новые по образцам древним, едва ли имели французского поэта, коего поэзия была бы целью исключительною себе самой, а не средством прикладным. Конечно, в некоторых творениях лирика Лебрёна8, Жильбера9, Мильвуа10, коего имя, кажется, слишком забыто во Франции, Парни11 и, может быть, Бертена12 пробиваются струи чистого родника поэзии, и вообще можно сказать, что как есть химия, приложенная к искусствам, так у французов было искусство поэтическое (l’art poetique), приложенное к греческой мифологии, к римской истории, к царедворству, к терпимости, к политике, к остроумию, к общежитию, к волокитству, к либерализму и всем наукам и даже к химии. Для полноты сравнения скажем: поэзии было много, но поэзии мало. Ламартин, по крайней мере, освободил ее от необходимого товарищества и вывел с парижской мостовой, к которой она была приписана по городскому праву. Не раз уже замечено было, что Америка, Африка, Азия, куда Вольтер переносил свои драматические создания, что рощи, скалы, водопады, пустыни, природа, воспетые Сен-Ламбером13 и Делилем14, не выдавались из ограды парнасских застав.
1830
Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878—1896), в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное ‘Автобиографическое введение’. ПСС не является полным сводом произведений Вяземского, в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. — ‘Ученые записки Горьковского государственного университета’, вып. 58, 1963, с. 313—322).
Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из ‘Автобиографического введения’, мемуарные статьи ‘Ю. А. Нелединский-Мелецкий’ и ‘Озеров’.
Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС, исключение сделано для отрывков из ‘Автобиографического введения’, так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС, во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.
Конец 1820-х годов был ознаменован триумфальным шествием романтизма во Франции: в декабре 1827 года появилось знаменитое предисловие В. Гюго к драме ‘Кромвель’, 25 февраля 1830 года в Париже с исключительным успехом прошла премьера драмы В. Гюго ‘Эрнани’, свистки сторонников старинных драматических правил были заглушены бурей аплодисментов, Французская Академия, цитадель классицизма, вынуждена была открыть двери своего святилища для писателей-романтиков.
Эта историко-литературная ситуация вызвала острейший интерес Пушкина и Вяземского к сложному процессу распространения романтизма во французской литературе и искусстве в самых разных его жанровых проявлениях. В прозе французских романтиков они ощущали крепнущую тенденцию к реалистическому воспроизведению действительности. Совсем по иному пути развивалась французская драматургия. 25 апреля 1830 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу, что прочитал ‘Эрнани’ и остался ‘довольно недоволен. Тут вижу я романтизм в одних ломаных стихах и в мокром плаще. Люблю Гюго, как лирика, и то, разумеется, не везде, а драматик он плохой’ (ОА, т. III, с. 193). Итак, можно говорить о неприятии Вяземским романтической драмы и весьма сдержанном его отношении к лирике романтиков (подробнее об этом см.: Б. В. Томашевский. Пушкин и Франция. Л., 1960, с. 360—403).
Сложность отношения Вяземского к французскому романтизму не исчерпывается, однако, жанровым аспектом. На его позицию оказывали воздействие не только литературные пристрастия, но и политические мотивы, Вяземский неоднократно подчеркивал влияние на литературу явлений общественных, политических, и именно под этим углом зрения он рассматривает поэзию Ламартина и близких к нему французских романтиков. В сдержанном отзыве о Шатобриане и Ламартине можно обнаружить и признание исторической обусловленности элегического, созерцательного тона их поэзии, как, впрочем, и скрытое сожаление по поводу необходимости ‘разнообразить выражение дарования своего’ в угоду той или иной политической ситуации. Но позиция Вяземского не была застывшей и однолинейной. Так, в заметке о речи Ламартина при избрании последнего во Французскую Академию Вяземский уже с нескрываемым сожалением признает неизбежность литературных и политических взаимопроникновений и говорит о гражданственном назначении поэзии: ‘Нельзя не пожалеть, что во Франции политические, то наполеоновские, то бурбонские, мнения отражаются и в самих мнениях чисто литературных. То есть нельзя не пожалеть в смысле искусства: в другом, в высшем, но не отвлеченном отношении, в отношении государственном, напротив, должно оценить с справедливостью это присутствие постоянное главных политических мыслей, придающее всему жизнь гражданственную’ (ЛГ, 1830, т. I, No 29, с. 235). Широкая постановка вопроса о зависимости литературы от общественных явлений, как ее понимал Вяземский, включала в себя и возможность обратной связи: антагонизма правительства по отношению к словесности. Этой острой социальной проблематики Вяземский касался, в частности, в полемических статьях о ‘литературном аристократизме’.
Впервые — ЛГ, 1830, ч. II, No 47 с. 85—87. Печатается по изд.: ПСС, т. II, с. 133—138.
1 Ламартин Альфонс Мари Луи де — французский поэт, публицист, политический деятель, автор сборников ‘Поэтические раздумья’ (1820), ‘Новые поэтические раздумья’ (1823), ‘Поэтические и религиозные гармонии’ (1830), ‘Поэтические созерцания’ (1839).
2 Де ла Винь (Делавинь) Шан Франсуа Казимир — французский поэт и драматург, ‘поэтический академик-эклектик’, по определению Белинского, в сборнике ‘Мессинские элегии’ (1818) воспевал национально-освободительную борьбу греков.
3 Сент-Бев Шарль Огюстен — французский критик и поэт, в 1827 г. член романтического кружка поэтов ‘Сенакль’, автор сборника ‘Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма’ (1829), встреченного сочувственной статьей Пушкина (ЛГ, 1831, No 32). Его второй сборник ‘Утешение’ (1830) был принят более сдержанно. В дальнейшем он занимался, в основном, литературно-критической деятельностью.
4 Виньи Альфред Виктор де, граф — французский писатель, автор исторического романа ‘Сен-Мар’ (1826), его переводы пьес Шекспира ‘Венецианский купец’ (1829) и ‘Отелло’ (1829) способствовали победе романтической драматургии на французской сцене. Психологическая драма Виньи ‘Чаттертон’ (1835) заслужила высокую оценку Белинского.
5 Ге Дельфина — французская писательница. Ге Деборд де Вальмор Марселина (псевд., наст. имя — Марселина Фелисите Жозефина Деборд) — французская поэтесса.
7 Шатобриан Франсуа Рене де — французский писатель.
8 Лебрен Понс Дени Экушар — французский поэт, в творчестве которого отразились антифеодальные и революционные устремления.
9 Жильбер Никола Жозеф Лоран — французский поэт, который в сатирах ‘Восемнадцатый век’ (1775) и ‘Моя апология’ (1778) нападал на просветителей. Созданый им образ гонимого поэта, ‘несчастного сотрапезника на жизненном пиру’, был популярен в пушкинскую эпоху в России.
10 Мильвуа Шарль Ибер — французский поэт, предромантическая лирика которого оказала воздействие на Ламартина и других французских романтиков.
11 Парни Эварист Дезире де Форж, граф — французский поэт.
12 Бертен Аптуан — французский поэт, автор эротических элегий, друг Парни.
13 Сен-Ламбер Жан Франсуа, маркиз — французский поэт и философ.
14 Делиль — французский поэт, переводчик Вергилия, автор дидактических и описательных поэм, А. Ф. Воейков переводил его поэму ‘Сады’.