О Л. МЕЛЬШИНЕ
О Л. МЕЛЬШИНЕ
‘Курьер’, 1901 г., No 308
О Л. Мельшине, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1901
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Владимир Шулятиков
Л. Мельшин (так он подписывается под своими очерками, повестями и рассказами, свои стихотворения он печатает за подписью П.Я., а свои критические статьи — за подписью Гриневича*) принадлежит к числу писателей, ‘плывущих против общего течения’.
* Что Л. Мельшин, П.Я. и Гриневич — одно и тоже лицо, — этот факт впервые установлен ‘Галереей русских писателей’ (см. биографию Л. Мельшина, помещенную на стр. 478 названного издания).
Он — представитель поколения интеллигенции, сходящего с исторической сцены.
‘Волна упала, прошумев,
Блеснув, как дивное виденье…
Погибло наше поколенье —
Любовь угасла, замер гнев!
Так решительно заявляет он в одном из своих последних стихотворений. Среди толпы современных прогрессистов он чувствует себя чужим и одиноким, по его словам, между современной ‘молодежью’ и им ‘чуждая черта легла’. Современная жизнь с новыми, выдвинутыми ею животрепещущими ‘проклятыми’ вопросами не охватывает его. ‘Ни мирный сон полей, ни улиц пестрый шум’ не способны более будить в его душе ‘созвучного ответа’. Вместо бьющимся лихорадочным пульсом жизни он видит вокруг себя мертвевшую бесплодную, наводящую тоску, пустыню.
…Пустынен кругозор,
Зной опалил его дыханьем мрачной скуки…
И солнце, как сквозь дым, бросает мертвый взор,
И призрачны, как сон, и радости и муки!
И поэт стремится уйти прочь от современности — прочь от этого ‘пустынного кругозора’. Он бывает счастлив только тогда, когда мыслию уносится в ‘блаженные края далекой юности’, где все было залито ярким солнечным светом, где сердце верило и пламенно любило весну, людей и жизнь’…
Только мечты и надежды прошлого спасают его от беспросветного пессимизма. Если он в наши ‘сумрачные’, по его выражению, годы не потерял веры в счастливое будущее человечества, этим он обязан исключительно своей приверженности заветам прошлого, — исключительно непоколебимой вере в идеал своей юности. Если сквозь ‘туманы’ настоящего ему мерцает все-таки ‘свет’, — этот мерцающий свет он видит всегда исключительно там, где искали света народники.
Все это вместе взятое — отчужденность от ‘современности’, холодное отношение к волнующим современную интеллигенцию интересам и вопросам, безусловно пессимистический взгляд на картину современной растущей жизни, стремление уйти в даль прошлого, исключительное искание света там, где он должен гореть согласно доктрин народничества — все это само по себе не могло бы создать популярность г. Мельшину в настоящее время.* Прибавим к этому, что сколь-нибудь выдающимися художественными достоинствами произведения г. Мельшина не отличаются. А, как известно, современная читающая публика склонна предъявлять особенно повышенные эстетические требования к плодам беллетристического творчества, известно также, что нередко художественные достоинства беллетристического произведения в глазах современной публики способны искупить убожество его идейного содержания. Одним словом, казалось бы, произведения г. Мельшина осуждены на равнодушное отношение со стороны публики. Между тем, не отвечающие идейным запросам современной передовой интеллигенции, с одной стороны, не удовлетворяющие эстетическим требованиям, которые ныне предъявляются значительной частью читателей — с другой стороны, произведения г. Мельшина не только не страдают от равнодушного отношения читающей публики: — совершенно, напротив, — они пользуются среди нее большим успехом. Л. Мельшин, бесспорно, может быть назван одним из ее любимцев.
* Когда интеллигенция заняла безусловно враждебную (к сожалению) позицию по отношению к народничеству.
Достаточно отметить, что, напр., первый том его стихотворений в сравнительно короткий срок разошелся в трех изданиях (и вышел в текущем году в четвертом издании), что первая часть его очерков из быта каторжников ‘В мире отверженных’, не так давно вышедшая в свет, потребовала уже повторения издания.*
* Даже за границей обратили внимание на произведения г. Мельшина: очерки ‘Из мира отверженных’ появились недавно и в немецком, и во французском переводах.
Что же это значит? Чем обусловливается подобный, неожиданный, с первого взгляда, успех произведений г. Мельшина? Что делает г. Мельшина, человека старых убеждений, человека, по-видимому, потерянного для ‘современности’ — в высшей степени интересным для современных ‘новых’ людей? Какие чувства ‘новых’ людей находят себе отклик в произведениях ‘старого’ народника?
Прежде всего необходимо заметить, что г. Мельшин не идиллик — народник, призывающий человечество раствориться в безмятежной буколической нирване. Л. Мельшин — один из тех эпигонов народничества, которые усвоили себе, как священный отцовский завет, самые общие предпосылки народничества, — которые прониклись верой в спасительную ‘власть земли’, но которые воспитывались в иной культурной обстановке, чем их отцы’, были людьми иного душевного склада, людьми иной эпохи и потому внесли существенные поправки в усвоенное ими миросозерцание.
В повести ‘Юность’ (эта повесть открывает собой ряд произведений, вошедших в новую книгу г. Мельшина*) описывается, как в середине ‘семидесятых’ годов, в глухом провинциальном углу подрастало поколение интеллигенции, одушевленное ‘благими’ порывами и прогрессивными настроениями.
* Л. Мельшин. ‘Пасынки жизни’. Рассказы. Издание редакции журнала ‘Русское богатство’.
Очень юные ‘интеллигенты’ начали с увлечения гражданской поэзией Некрасова. Затем они испытали на себе могущественное влияние писаревской критики. Но влияние Писарева было особенное. Писарев, правда, постоянно охватывал их ‘железными когтями бурно пламенной диалектики’, но молодые интеллигенты не слепо усваивали себе идейное содержание его произведений. Писарев лишь властно пробуждал в юных сердцах жажду во что бы то ни стало трудиться и жить во имя ‘новых’ идеалов.
Но сами-то идеалы эти, сообщает героиня повести, создавались совсем в другом, нередко даже враждебном Писареву духе… В самом, деле, что было, по-видимому, общего между страстной проповедью Писарева заниматься естественными науками и плевать на все остальное* и той самоотверженной любовью к меньшему брату, к народу, какую внушила нам ‘муза мести и печали?’… И между тем ,мы одновременно увлекались и Писаревым и Некрасовым, как бы не чувствуя никакого идейного противоречия между этими двумя писателями.
* Автор повести, как видно из приведенных слов, слишком односторонне смотрит на Писарева. В настоящее время доказано (напр., в исследовании В. Каренина), что Писарев далеко не так безразлично относился ко ‘всему остальному’, т.е. к общественным вопросам и к судьбе ‘народа’.
Та проповедь ‘трезвого, эгоистического саморазвития и совершенствования, путем изучения естественных наук’, с которой обращался Писарев к русскому обществу, зарождала в душе молодых интеллигентов лишь идеалистические стремления.
Глумясь над всяким проявлением идеализма и чувствительности… Писарев не пригнетал нас к земле, а, напротив, окрылял, уносил высоко к небу и делал такими отъявленными идеалистками, какими без него мы, быть может, никогда и не были! Прославляя эгоизм, он будил в наших сердцах чувства долга перед ближним, сокрушал поэзию и ее внешние искусственные формы, он превращал нас в мечтательниц, перед которыми спасовали бы и многие из уничтожаемых им жрецов Апполона.
И стоило только в среде молодых идеалистов появиться типичному ‘семидесятнику’, заявившему им, что теперь, в середине семидесятых годов, поздно увлекаться ‘писаревщиной’, что для остальной русской молодежи ‘писаревщина’ отошла уже в область истории, что, очевидно, ‘волна живых идей не успела еще докатиться до глухих провинциальных углов’, — как имя Писарева потеряло свое магическое обаяние. Обитатели глухого провинциального угла заговорили о своем неоплатном долге перед родиной — о счастье народа, о необходимости забыть все личные интересы и вкусы, идти, без колебаний, на помощь к меньшому брату, отдать ему свой труд, свои силы, знания. Народнические доктрины нашли для себя самую благодарную почву. Имела успех даже проповедь ультра-народничества.
‘Размышлять тут много нечего, — рассуждает один из новообращенных народников, — надо уйти из городов, взяться за соху и борону!’ И его слушатели выражали ему свое одобрение.
Но наряду с пламенно верующими юношами в ‘глухом провинциальном углу’ появились интеллигенты, менее оптимистично настроенные.
Появился тип интеллигента, не способного ‘слепо и беззаветно’ идти на призывы долга, интеллигента, смущаемого ‘сомнениями’, разъедаемого рефлексией, борющегося с эгоистическими побуждениями, с жаждой личного счастья, одним словом, интеллигента, страдающего от внутреннего разлада.
Вначале молодые народники несколько насмешливо, несколько свысока отнеслись к этому ‘новому’ типу. Но когда они ближе присмотрелись к нему, он перестал им казаться ‘невозможно-зеленым и комичным в своей разочарованности’.
Откровенная исповедь Осинцева (фамилия одного из ‘разочарованных’ интеллигентов) глубоко запала мне в душу, — признается героиня повести. Эта тоска, эти горькие сомнения — не свивают ли они гнезда и в моем собственном сердце? Не ошибается ли Степа (Осинцев) насчет моей принадлежности к счастливому могучему типу… и не бесконечно ли сам он выше меня, которая не думает, подобно ему, казнится своим ничтожеством, презирает себя за свою слабость и раздвоенность.
Действительно, никто из молодых народников не принадлежит к типу ‘счастливых, могучих’ людей. Правда, долгое время ‘тоска и горькие сомнения’ являлись лишь минутными гостями их душевного мира, правда, долгое время молодость брала свое и обитатели глухого провинциального угла чувствовали себя бодрыми, полными жизненных сил, ‘беззаветно верили в весну, людей и жизнь’. Но все-таки они были ‘новыми людьми’ в рядах народников.
В их молодой душе таились зародыши тех чувств, которые характеризуют интеллигенцию так называемых ‘восьмидесятых’ годов, интеллигенцию рефлектирующую, душевно раздвоенную. Осинцев был одним из ранних, но ярких представителей этой интеллигенции. Его товарищи несколько позже заявили себя ‘восьмидесятниками’.
Автор повести от идеализации ‘запоздалых народников’. Запоздалым народником именно был он и сам. ‘Горькие сомнения’, которые смущали его героев, знакомы ему самому. Сам он во многих отношениях является типичным ‘восьмидесятником’.
В своих юношеских произведениях он характеризует себя человеком рефлекса и ‘душевного разлада’.
…в душе моей — муки раздумья
И глухой, неустанный разлад:
До страданья, до слез, до безумья,
Молодые желанья томят!
Не дают они цели прекрасной
Безраздельно отдаться во власть
… И душа молодая не властна
Грезы личного счастья проклясть!
О ‘раздвоенности’ его душевного мира свидетельствует также его юношеская любовь к первой и мрачной поэзии Бодлера.*
* ‘Я узнал и полюбил Бодлера, еще будучи юношей, лет двадцать слишком назад’. См. статью его о Бодлере, приложенную ко второму тому его стихотворений, стр. 272.
Его душевная’ раздвоенность’, его склонность к рефлексу окрасили его народничество ярким оттенком пессимизма. Они заставили его сосредоточить свое внимание исключительно на трагизме ‘безвыходных страданий’, они заставили его говорить исключительно о ‘пасынках жизни’. Светлая сторона народнического миросозерцания отошла в его произведениях на второй план, его произведения не одухотворяют розовые надежды народничества.
Среди писателей-народников он занимает такое же место, какое занимает г. Вересаев среди писателей противоположного лагеря. И Л. Мельшин, и В. Вересаев, оба веруют в свой идеал, оба ожидают наступления счастливой будущности для человечества, но оба рисуют картины текущей жизни в самых черных тонах, оба являются ‘трагическими’ талантами.
Идеализации народа г. Мельшин не допускает решительно никакой.
Он, напр., выводит в своем главном произведении ‘В мире отверженных’ ‘голодных, диких, невежественных, жестоких ‘представителей народной массы. Но все эти ‘голодные, невежественные или жестокие’ — в глазах г. Мельшина — ‘несчастные, без конца несчастные, прежде всего и больше всего несчастные люди’.
Он, напр., обрисовывает порядки сельской общины (‘На китайской реке’). И он смотрит на эти порядки далеко не сквозь призму ложного сентиментализма. Его общинники несчастные и жалкие рабы сельских кулаков — и только. Он даже называет сельское общество — ‘бараньим стадом’ за то, что оно обнаруживает слишком большую готовность подставлять ‘под кулацкие ножницы пушистую шерсть своих выносливых горбов’.
Он, напр., неоднократно касаясь психологии народной толпы, выставляет на вид ее капризную изменчивость и порой иррациональность ее настроений. (См. ‘Конец Шелаевской тюрьмы’).
Если же в царстве ‘несчастных’, бредущих ‘по житейской дороге в глубокой ночи’, Л. Мельшин замечает проблески ‘света’, то этот свет не более как искорки, свидетельствующие лишь о первых проблесках человеческого чувства и нравственного пробуждения, о первых шагах сознательной жизни (рассказы ‘Искорка’, ‘Ганя’).
Одним словом, мы имеем перед собой не беллетриста-народника, слепо принимающего на веру утопическое миросозерцание и дающего картину жизни, нарисованную по старым трафареткам, но очень вдумчивого психолога, психолога ‘беспросветных страданий’.
Таким является г. Мельшин в своих прозаических произведениях. Что касается его лирических произведений, то к ним мы вернемся в одном из следующих фельетонов, когда будем говорить о новейших русских поэтах ‘гражданской скорби’. Скажем здесь только, что чувства, которыми проникнуты стихотворения народника-восьмидесятника П.Я., имеют далеко не только исторический интерес, эти стихотворения говорят не об одной ‘тоске’ и ‘горьких сомнениях’ прогрессиста былых времен, в этих стихотворениях образ разочарованного народника стушевывается вообще перед образом русского ‘безродного: изнывающего в ‘бесконечных страданиях’ интеллигента.