БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
под общей редакцией Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
Москва 1923 Петроград
Гиз. No 4055. Главлит. No 6599. Москва. Напеч. 10.000 экз.
‘Мосполиграф’. 1-я Образцовая типография, Пятницкая, 71.
(‘La civilisation et les grands fleuves historiques’. Par Lon Metchnikоff
avec une prface de M. Elise Reсlus, Paris 1889)
О книге покойного Л. И. Мечникова совсем молчат наши периодические издания. Что означает это? Может быть, она не заслуживает внимания? Но как бы кто ни относился ко взглядам ее автора, нельзя же не видеть, что в ней гораздо больше серьезного содержания, чем во всех сочинениях ‘субъективных’ наших ‘социологов’. Французская литература много богаче русской дельными трудами по общественным науками, а между тем и в ней книга Л. И. Мечникова является немаловажным приобретением. Почему же не говорят о ней наши журналы? Должно быть, опять пошалила цензура, которая, как известно, склонна была одно время даже Дарвина ‘изъять из обращения’. Если наше предположение справедливо, то вопрос решается очень просто. С цензурой ничего не поделаешь. Все мы, русские читатели и писатели, давно уже привыкли к неуживчивому и взбалмошному нраву этой старухи.
К чему же сводится вредное содержание книги Л. И. Мечникова? О нем можно и должно было бы написать много, но это немыслимо для нас в настоящее время. Надеемся, что в одной из следующих книжек нам удастся подробнее разобрать исторические взгляды покойного русского изгнанника, сопоставив их со взглядами других новейших исследователей общественных явлений. Теперь же мы вынуждены ограничиться коротенькой заметкой.
Нисколько не преувеличивая дела, можно сказать, что книга Л. И. Мечникова затрагивает самые основные вопросы философии истории и для некоторых из них дает вполне удовлетворительное решение. Кроме того, она положительно изобилует чрезвычайно меткими замечаниями по частным, второстепенным вопросам науки, и нужно было бы только изложить эти замечания в более систематической форме, чтобы еще более обогатить содержание книги. Вероятно, автор и сделал бы это, если бы смерть не унесла его так преждевременно в могилу. Постараемся же передать его мысли в немногих, но, по возможности, точных словах.
Под влиянием каких причин совершается внутреннее развитие человеческих обществ? Почему одни племена остаются почти совершенно неподвижными, другие же соединяются в обширные государственные тела, где начинается политическая жизнь, возникают науки, литература, прикладные и изящные искусства, большие производительные силы, — словом, все то, что мы называем цивилизацией? И почему носителями цивилизации в разные времена являются различные народы? Почему в данную историческую эпоху главные силы цивилизации сосредоточиваются в данном месте или в данных местах, чтобы впоследствии занять новую территорию, первенство которой оспаривается затем новыми соперницами? Почему центр тяжести цивилизации перенесся с берегов Нила, Тигра и Евфрата в Грецию и Рим, а потом в Среднюю Европу, откуда он, того и гляди, перейдет в Северную Америку? Есть ли какая-нибудь законосообразность в этом, по-видимому, чрезвычайно капризном ее ходе? Наконец, — и это, может быть, самое интересное, — ведь не все хорошо и в цивилизованных странах. Историческое развитие покупается очень дорогою ценою. Оно ведет, — по крайней мере, на время и, нужно сознаться, на очень продолжительное время, к разделению общества на классы и сословия, к господству незначительных кучек привилегированных, к угнетению народной массы, к принижению человеческой личности, а часто и к самым гнусным, самым отвратительным проявлениям деспотизма. Что же гонит человечество в суровую школу цивилизации? Какая сила заставляет некоторые человеческие племена покидать свои первобытные отношения, складываться в новые политические группы и выходить на тяжелую ‘барщину истории’?
Разумеется, нет ничего легче, как разрешить подобные вопросы ссылкою на божественное провидение: так угодно богу в его неизреченной мудрости, — такой ответ не оставляет места сомнениям. Но в науке он не может иметь никакого значения. Пока мы ссылаемся на волю божества, мы не имеем права говорить о законосообразности явлений. Открытие же этой законосообразности и составляет задачу науки. Вот почему серьезная наука никогда не могла ужиться в мире с религией. Мало-помалу наука сбила религию со всех ее позиций, и в настоящее время уже никто из людей, имеющих хоть некоторое понятие о научном мышлении, не станет ссылаться на божью волю, как на причину явлений природы или общественного развития. Но недостаточно отказаться от ссылок на божественное провидение, чтобы усвоить себе все приемы строгой научной мысли. В общественной науке мы часто и до сих пор встречаемся с совершенно произвольными толкованиями событий, с совершенно ненаучными объяснениями явлений. Справляться с логикой в деле подобных объяснений не всегда считается обязательным. Когда поднимается вопрос о причине того или другого исторического явления, то часто бывает, что неглупые и серьезные люди довольствуются такими ответами, которые не решают ровно ничего, представляя собою лишь повторение вопроса в новых выражениях. Положим, вы задаете ‘ученому’ один из поставленных выше вопросов. Вы спрашиваете, — почему одни народы развиваются с такою поразительною медленностью, между тем как другие быстро идут по пути цивилизации? ‘Ученый’ без запинки отвечает вам, что это объясняется свойствами расы. Понимаете ли вы смысл такого ответа? Некоторые народы развиваются медленно потому, что таково уже свойство их расы, чтобы им развиваться медленно, другие же — цивилизуются очень быстро, потому что главное свойство их расы заключается в том, что они могут развиваться быстро. Если вы станете сравнивать один с другим различные цивилизованные народы, то и здесь вы увидите, с какой удивительной легкостью объясняются свойствами расы все особенности их истории. В руках умелых людей ‘раса’ оказывается ключом к решению всех вопросов общественной науки. Ввиду удивительной силы этого магического слова, можно, казалось бы, ожидать, что связанное с ним понятие отличается полною ясностью и определенностью. Однако на деле оказывается, что это вовсе не так.
В книге ‘Цивилизация и великие исторические реки’ есть превосходная глава, в которой автор подвергает строгому разбору современное учение о расе. Он указывает прежде всего на тот странный факт, что при объяснении общественных явлений любят ссылаться на свойства расы в особенности дарвинисты, т. е. сторонники принципа эволюции, вполне признающие в теории, что свойства данного вида или данной разновидности являются плодом приспособления его к среде в борьбе за существование. Потом Л. И. Мечников мастерски показывает всю неопределенность и всю сбивчивость понятия о расе, при чем приводит свидетельство такого выдающегося антрополога, как Топинар, который утверждает, что ввиду продолжительного смешения и скрещивания различных племен нельзя и толковать теперь о чистых расах, и что ‘когда мы говорим об Инд-германской, латинской, немецкой, английской, славянской расе, то слово раса может иметь смысл лишь политического термина, обозначает только случайное скопление различных антропологических элементов’. Л. И. Мечников прибавляет к этому, что все великие цивилизации были плодом очень сложной смеси различных этнических элементов, смеси, в которой иногда нельзя даже приблизительно определить относительное значение ее составных частей. Трудно сказать, например, какая раса, черная, желтая или белая сделала наибольший взнос в цивилизацию древнего Египта. История Халдеи показывает даже, что в деле цивилизации черная, ‘кушитская’ раса опередила все другие. Чернокожие ученые того времени могли бы, таким образом, считать свою расу самой способной к прогрессу и с сожалением посматривать на племена белые и желтокожие, косневшие тогда в застое и невежестве. Теперь положение дел изменилось, теперь белая раса стоит впереди всех других, между тем как черная поражает своею отсталостью. Но если бы даже и допустить, что белая раса действительно способнее всех других к развитию, то это мало объясняло бы нам различие в исторической судьбе народов. Мы все-таки не знали бы, ‘почему столь родственные между собою этнические группы, как курды и немцы, англичане и афганцы, одинаково принадлежащие к арийской ветви белой расы, играли в истории такие различные роли’ (стр. 98). Очевидно, что различие их ролей определялось не свойствами расы, а какими-то другими причинами, о которых слишком мало задумывались люди, привыкшие все сваливать на расу.
Но где же искать этих причин? Л. И. Мечников отвечает, что искать их нужно во влиянии географической среды, окружающей человеческие общества. Всем известно, что свойства географической среды в различных местах очень различны, а потому различны и судьбы племен, испытывающих на себе ее могучее действие. Мысль о влиянии географической среды на историческую судьбу человечества далеко не нова в науке. Ее не раз высказывали еще греческие и римские писатели, а новейшее время ее развивали Монтескье, Гегель, Бокль, Риттер и многие другие. Но нередко влияние географической среды на исторические судьбы человеческих обществ понималось очень неясным и даже прямо ошибочным образом. Главная ошибка некоторых исследователей сводилась в этом случае к тому, что следов влияния этой среды они искали больше в психологии или даже в физиологии различных племен, чем в их социальном быте. Под влиянием географической среды, говорили они, сложился такой-то и такой-то характер данного племени, а характер его, в свою очередь, определил собою его историю. Но не трудно видеть, что такое рассуждение опять приводит нас к тем же свойствам расы. Разница лишь в том, что в этом случае происхождение мнимых свойств расы выясняется несколько подробнее. Исследователи этого направления забывали, что человек живет в обществе, влияние которого на его характер и привычки бесконечно сильнее непосредственного влияния природы. Поэтому, чтобы правильно оценить влияние географической среды на историческую судьбу человечества, нужно проследить, как эта природная среда влияет на склад и свойства той общественной среды, которая ближайшим образом определяет характер и наклонности человека. Л. И. Мечников довольно подробно рассмотрел влияние ‘великих исторических рек’: Нила, Тигра и Евфрата, Кианга и Гоан-го на развитие древних восточных цивилизаций. Эти цивилизации были не только древними, но и древнейшими. Поэтому понятно, что правильно поставленное изучение их должно выяснить нам, какая именно географическая среда наиболее способствовала решительному выступлению человечества на путь цивилизации. Важные особенности ‘великих исторических рек’ сводятся, по замечанию Л. И. Мечникова, к следующему: ‘орошаемые ими страны могут стать, смотря по обстоятельствам, или житницами, из которых люди трудом нескольких дней могут почерпать средства к существованию в течение целого года, или — кладбищами, усеянными бесчисленными трупами, жертвами наводнений, голода и заразы. Чтобы эксплуатировать исключительную среду, создаваемую этими реками, необходимы совокупные усилия строго дисциплинированных рабочих, вербуемых между побережным населением, обыкновенно очень разнообразным по своему составу, различным по языку, расе, внешнему виду и обычаям. Каналы Кианга и плотины Гоан-го, по всей вероятности, представляют искусно организованный совокупный труд более многочисленных поколений, чем пирамиды и храмы Египта. Малейшая небрежность в рытье того или другою рва или в поддержании какой-нибудь насыпи, малейшая леность, эгоизм, проявляемый одним человеком или одной группой людей в деле охранения общего водного богатства, становятся в подобной исключительной среде источником общественного бедствия, непоправимого народного несчастья. Таким образом, кормилица река, под страхом смерти, вынуждает к тесной и постоянной солидарности все эти массы населения, часто незнакомые или даже враждебные между собой, она осуждает каждого на такие работы, общеполезность которых обнаруживается лишь со временем и план которых чаще всего непонятен среднему человеку. Вот истинная причина боязливого и благоговейного обожания Реки, этого бога, который питает и повелевает, убивает и дает жизнь, поверяет свои тайны немногим избранным, но требует слепого повиновения от простого смертного’ (стр. 189). И в самом деле, переведенный г. Масперо и цитируемый Л. И. Мечниковым гимн Нилу не оставляет никакого сомнения насчет источника этого обожания. ‘Привет тебе, о Нил, ты, который проявляешься на земле и мирно приходишь, чтобы дать жизнь Египту. Создатель хлеба, творец ячменя, он увековечивает течение времени… Его труд дает отдых миллионам несчастных. Когда он убывает, боги на небесах падают ниц, люди гибнут… Когда он поднимается, земля преисполняется радости, всякое брюхо веселится, всякое существо получает свою пищу, все зубы принимаются за работу… самые жертвоприношения существуют лишь благодаря ему’ и проч. (стр. 215—216). Но тот же самый могучий и таинственный бог, создатель ‘всех хороших вещей’, создавал также и деспотизм, свойственный древнему Египту. ‘Никакой народ, — говорит Ленорман об египтянах, — не заходил так далеко в своем почтении к власти государя, не ставил так высоко понятия о власти, не обоготворял ее до такой степени. И это происходило оттого, что нигде задача и необходимость этой власти не выяснялись до такой степени народу условиями материальной жизни, производством предметов самой первой потребности’. При внимательном отношении к делу оказывается, впрочем, что и власть халдейских царей основывалась на материальных условиях жизни, на производстве предметов первой необходимости. Это сознавали, по-видимому, и сами цари. ‘Я изучил тайны рек для блага людей… — говорит о себе один из них. — Я провел речную воду в пустыни, я наполнил ею иссохшие рвы… я оросил пустынные равнины, я дал им плодородие и изобилие, я сделал из них обитель счастья’ и т. д. (стр. 258 разб. книги). Говоря вообще, таково же было экономическое значение деспотической власти и в Китае, по крайней мере, в области Ян-тсе-Кианга и нижнего Гоан-го, ‘там мы опять встречаемся с такой средой, которая, щедрою рукой вознаграждая труд человека, вынуждает его, под страхом истребления, к полной солидарности, к строгой и постоянной дисциплине, распространяющейся даже на самые мелкие частности жизни’ (стр. 353—354). Наконец, хотя в Индии свойства географической среды и помешали возникновению государственного единства, но и там они сделали деспотизм неизбежной и для известного времени полезной политической формой. У нас есть достаточно данных для того, чтобы представить себе те социально-политические отношения, которые существовали у индийских арийцев до возникновения у них деспотических государств. Эти отношения характеризуются в особенности независимостью общины, во главе которой стоял выборный начальник. По географическим условиям страны, общины могли оставаться независимыми лишь до тех пор, пока индийские арийцы жили в роскошных долинах Кашмира, ‘где сложились древнейшие гимны Рит-Веды, и в соседстве Гинду-Куша. Изобилие дождей в соединении с плодородием почвы благоприятствовало пастушеской жизни и обработке почвы свободным трудом небольших независимых групп’. Если бы арийцы не пошли дальше в своем заселении Индии, они могли бы навсегда сохранить свои первобытные свободные учреждения, зато и не играли бы никакой роли в истории. Но они неудержимо подвигались внутрь страны, где их ожидали уже иные географические условия. ‘Обширная местность, которая в своде Ману называется ‘срединного страною’, Мадья-деза, имеет все отличительные признаки среды, благоприятной для исторического развития’ (стр. 303). Там земледелие, продолжая щедро вознаграждать усилия человека, становится, однако, немыслимым без той планомерной организации и дисциплины труда, которые, создав древние цивилизации, создали также и древнее деспотическое государство. То же и во всем бассейне Ганга. Обширная система орошения там совершенно необходима, малейшая неисправность в поддержании этой системы грозит стране более страшными бедствиями, чем самое опустошительное нашествие неприятеля. Центральная власть, заведующая этой системой, приобретает огромную силу и становится деспотической.
Но древние восточные цивилизации представляют собою только первые большие шаги человечества на пути исторического развития. Для следующих шагов требуется уже иная географическая среда, благоприятствующая развитию иных социально-политических отношений. Развитие технических искусств и возрастание богатства создают надобность в международных сношениях, в обмене. Центр тяжести цивилизации переносится на берега средиземных морей. На историческую сцену выступают новые деятели: финикийцы, греки, римляне и т. д. Те народы, которые, подобно древним египтянам, по тем или другим причинам не могут приспособиться к новым условиям цивилизованного существования, отступают на задний план, приходят в упадок. Для народов же, сумевших приспособиться к этим условиям, начинается новый период процветания. Такова была судьба Халдеи, которая в первом периоде является исключительно земледельческой страною, но затем играет огромную роль в торговле Персидского залива, этого ближайшего к Европе средиземного моря Востока. Но постепенно международные сношения развиваются до такой степени, что средиземные моря становятся тесны для них, и тогда образованное человечество входит в период океанических цивилизаций, выдвигающий на первый план страны, наиболее удобные для развития океанической торговли.
В социально-политическом отношении древние речные цивилизации характеризуются, как мы знаем, преобладанием обширных деспотий, в период цивилизации средиземных морей, к которому наш автор относит и средневековую Европу, выступает новый принцип: господствующей формой является федеративная республика, основанная, впрочем, на рабстве, и потому всегда более или менее олигархическая (стр. 44—45). Наконец, новейший океанский период цивилизации, по направлению своему, одинаково враждебен и деспотизму и олигархии, он стремится воплотить в жизнь провозглашенные Великой Революцией права человека, устранить господство одних классов над другим, осуществить принципы свободы, равенства и братства (стр. 51—52).
Итак, при данных природой условиях человеческого существования, деспотизм, разделение общества на классы, угнетение одного класса другим и все подобные этому черные стороны цивилизации были необходимы для ее развития. Но успехи этого развития постепенно ведут к их отрицанию, и уже не далеко то время, когда начнется новый период свободных и разумных общественных отношений. К такому выводу приходит Л. И. Мечников, и за этот-то вывод обиделась, должно быть, наша старушка-цензура. Что касается до нас, то, разумеется, мы принимаем его всецело. Нам кажется только, что автор иногда выражает его несколько неточно. В конце первой главы своей книги он выставляет, между прочим, такое положение: ‘социологический прогресс, — говорит он, — обратно пропорционален насилию, принуждению, власти и прямо пропорционален отсутствию стеснений воли, свободе, анархии’ (стр. 28). Это доказал, по его мнению, еще Прудон. С такой постановкой вопроса мы согласиться не можем. Во-первых, выставленное автором положение опровергается содержанием его собственной книги. Сравните общественный строй, выработавшийся в период ‘речных цивилизаций’, со строем первобытных человеческих обществ, и вы увидите, что ‘принуждение’ и ‘власть’ играют гораздо большую роль в первом, чем во втором. Но можно ли сказать, что ‘речные цивилизации’ в смысле ‘социалистического прогресса’ ушли назад сравнительно с первобытными обществами? Можно больше симпатизировать свободному быту дикарей, чем цивилизованной деспотии. Но зачем же придавать слову прогресс такое произвольное и парадоксальное значение, благодаря которому оказывается, что первобытные племена, почти не двигаясь с места, ушли по пути прогресса дальше, чем народы, оставившие за собой длинный исторический путь? Вообще мы думаем, что в общественной науке вредны всякие отвлеченные формулы. Уже вследствие своей отвлеченности они всегда крайне односторонни и никогда не охватывают богатого содержания действительной жизни и истории. Распределять различные общества по степеням ‘прогресса’ и принимать при этом в соображение только одну сторону их отношений — это то же, что распределять растительные виды, роды и семейства по количеству тычинок, или человеческие расы по разрезу волос, — ошибка и противоречия немедленно явятся в огромном числе. В первобытных обществах больше свободы, чем в восточных деспотиях, но восточные деспотии все-таки гораздо дальше ушли по пути прогресса, потому что население их имеет гораздо большую власть над природой, чем свободные дикари. Ведь нельзя же рассуждать о прогрессе человека, не принимая во внимание степени власти его над природой? Способность к приобретению такой власти составляет главнейшее отличие человека от животного. Если бы он не обладал ею и если бы мера власти его над природой не изменялась при благоприятных условиях, то не было бы истории, не было бы и человеческого прогресса ни в каком смысле этого слова. Кроме того, мы заметим еще вот что. Для ‘ас, как мы уже сказали, не подлежит сомнению тот вывод, что история ведет человечество к свободе и равенству, но ведет ли оно его к анархии? Можно ли сказать, что общественное развитие идет по тому направлению, на которое указывал Прудон? Далеко нет. Анархия Прудона до такой степени пропитана духом мелкобуржуазного индивидуализма, что если бы человечество когда-нибудь прониклось прудоновскими идеями, то совершенно невозможной стала бы планомерная организация общественного производства на каких бы то ни было началах, не говоря уже о началах свободы и равенства. Конечно, в тех общественных формах, к которым, видимо, идет теперь цивилизованное человечество, не может иметь места ни деспотизм, ни политическая власть одного класса над другим, ни, наконец, та по внешности демократическая власть, которая поддерживает теперь в некоторых странах экономическое господство буржуазии над пролетариатом. Но ведь сохранит же общество власть над своими собственными производительными силами? Сохранит оно власть над организацией этих слоев? Конечно да, потому что отказ от этой власти был бы для него равносилен самоубийству. Но в таком случае общество это не будет анархическим, потому что анархия означает полное безвластие, оставляющее неограниченный простор не свободе, немыслимой без организации, а произволу отдельных лиц, исключающему всякую организацию. Вообще мы позволим себе заметить, что соображения об анархии довольно сильно повредили достоинству книги Л. И. Мечникова, — повредили тем, что помешали систематическому развитию лежащих в ее основе совершенно верных и плодотворных мыслей. Иногда он как бы опасается своих выводов, идущих вразрез с анархическими воззрениями, и тогда он начинает смягчать их различными оговорками, противоречащими его учению. Вот один из многих примеров. Показав, как нельзя более ясно, что в древнем Египте производство не могло устроиться иначе, как при помощи деспотической власти, он считает нужным смягчить свои слова и ссылается на Элизе Реклю, по мнению которого географические условия предоставляли жителям долины Нила выбор между деспотизмом и ассоциацией, основанной на равенстве всех и каждого (стр. 227). Правда, наш автор тотчас же замечает, что слова: прогресс и эволюция не имели бы смысла, если бы древние египтяне могли начать со свободной ассоциации. Но если это так, то значит для древних египтян выход был только в сторону деспотизма, а потому и нельзя сказать, как это говорит Л. И. Мечников, что ‘даже с самого начала среда, представляемая долиной Нила, не навязывала жителям деспотизма’, а только ‘советовала им быть солидарными’. Повторяем, подобными оговорками Л. И. Мечников только подрывал значение своих собственных научных выводов, а склонность к таким оговоркам явилась у него, как нам кажется, именно от некоторого пристрастия к ‘анархии’. Пристрастие к ней еще и в другом смысле повредило Л. И. Мечникову: оно препятствовало ему последовательно провести в своей книге материалистический взгляд на историю. Анархическое учение донельзя идеалистично. Анархисты много говорят о свободе, о правах человеческой личности, о вреде всякой власти и проч. и проч., но они совершенно не принимают в соображение объективных условий развития человечества, тех условий, которые не только не создаются волею человека, но, напротив, сами своим влиянием определяют направление его воли и его действий. Задача же современного материализма, в применении к общественной науке, именно в том и заключается, чтобы: показать, каким образом развитие человечества совершалось под влиянием не зависевших от его воли объективных условий его существования. Иначе сказать, современный материализм стоит в полнейшем противоречии со всем духом анархического учения. Человек, хотя отчасти симпатизирующий анархизму и принимающий хотя немного в серьез это учение, поневоле будет увлекаться по временам идеалистическими объяснениями истории, хотя бы он, по основным взглядам своим, и был убежденным материалистом. Вот, например, главнейшие положения философии истории Л. И. Мечникова совершенно материалистичны. Но в частностях он нередко уклоняется в сторону идеализма. Такие частности встречаются почти в каждой главе его книги. В главе ‘Инд и Ганг’ он говорит, что Индия имела особенную задачу в истории человечества и что ‘возмутительным учреждением каст она начала историю права’ (стр. 281). Такое большое значение приписывает он кастам потому, что, по его мнению, касты ставили пределы неограниченной в других центрах ‘речных цивилизаций’ царской власти. ‘В древности одна только Индия сумела осуществить такой общественный порядок, который регулировался своим внутренним механизмом независимо от принуждений личной и произвольной власти. Чтобы разрешить эту задачу всемирной истории, Индия преувеличила до абсурда, до возмутительности те классовые различия, которые возникают повсюду’. Все это тем сильнее отзывается идеализмом, что мы вовсе не видим, как же собственно возникли индийские касты и каким образом автор связывает возникновение их со свойствами географической среды. В настоящее время самое существование этих каст в том виде, в каком представлял их себе Л. И. Мечников, подвергается сильному сомнению. Вот как высказывается по этому поводу Г. С. Мэн, — писатель, компетентности которого никто не станет отрицать. ‘Мне известно ходячее народное мнение, будто бы индийское общество разделено, так сказать, на много горизонтальных слоев, из которых каждый составляет особую касту. Это — совершенное заблуждение. Крайне сомнительно, была ли когда-нибудь справедлива браминская теория о кастах, стоящих одна над другой… вероятно даже, что наибольшая важность приписывалась такой теории в новейшее время, чем когда-либо в древнейшие времена. В действительности в Индии существует только одна каста — жрецов, которая в известном, хотя очень ограниченном, смысле считается стоящей выше всех… Каста есть просто название ремесла или занятия’… (‘Деревенские общины на Востоке и Западе’, С.-Петербург 1874, стр. 32—33). Мы не хотим спорить о том, прав или неправ Г. С. Мэн, хотя и думаем, что он прав. Но читатель согласится, что Л. И. Мечникову во всяком случае не следовало говорить об особенной исторической задаче Индии, не показав предварительно, что взгляд Мэна ошибочен. Наш автор пренебрег требованиями критики в интересах предвзятого идеалистического взгляда, совсем не вяжущегося с главными положениями его исторической теории.
Прежде чем указать другие, подобные же уклонения его в сторону идеализма, мы заметим, что вообще в разбираемом нами сочинении географ слишком мало оставляет места историку. Это, может быть, происходит оттого, что автор не имел времени придать своему изложению надлежащую соразмерность. Но как бы то ни было, недостаток этот присущ его книге. Географические особенности территории речных цивилизаций указаны в ней с такими подробностями, которые не оставляют ничего желать. Но как только речь заходит о характере общественных отношений, создаваемом этими особенностями, изложение становится очень кратким. Оно становится слишком кратким, когда автор касается внутреннего развития выросшего на берегах географических рек общественного порядка. От этого учение Л. И. Мечникова страдает, сказали бы мы, некоторого рода географическим схематизмом. Нам могут заметить, что современная наука дает пока еще слишком мало данных для всестороннего изучения характера и развития общественных отношений древнего Востока. Это справедливо, но все-таки следовало воспользоваться всеми теми данными, которые есть, а Л. И. Мечников этого не сделал. Отсюда выходит вот что: хотя книга его вообще не оставляет сомнения в том, что географическая среда влияет на человека главнейшим образом через посредство возникающих под ее действием экономических отношений, но экономическая сторона дела выяснена им в этой книге все-таки очень мало. Если бы он побольше обратил на нее внимания, то, может быть, нашел бы в ней разгадку таких явлений, которые ему приходилось объяснять простым ‘истощением’ данного исторического народа, убылью в нем жизненного ‘сока’ и т. п. Необходимость перехода человечества из одного периода цивилизации в другой стала бы еще более очевидною. Характеристические признаки различных периодов обозначались бы яснее, а происхождение этих признаков стало бы понятнее. Нам кажется, что раз Л. И. Мечников заговорил об особенностях, например, цивилизаций средиземных морей, то ему следовало сделать хотя бы намек на происхождение этих особенностей из свойств географической среды и через посредство экономии. Теперь же остается не ясно, почему эти цивилизации были, как он их называет, олигархическими, т. е. почему они основывались на рабстве. Точно так же следовало бы подробнее объяснить и то, на каком основании и в какой мере автор уподобляет быт средневековой континентальной Европы быту таких республик, как финикийская, карфагенская, афинская и т. д. Одного порабощения масс еще недостаточно для такого уподобления. Притом же порабощение масс в средиземноморских цивилизациях имеет свою историю, для объяснения которой недостаточно сделать общее указание на роль средиземных морей, а нужно проследить внутреннюю экономическую историю возникших на их берегах обществ. Л. И. Мечников говорит, что средневековый феодализм со своим крепостным правом представляет собою лишь сельское дополнение к городским республикам в роде Карфагена, Афин или Рима (стр. 50). Но ведь сельское значит по преимуществу земледельческое, а для земледельческих народов, по собственной теории Л. И. Мечникова, море не имеет значения, земледельческие народы часто даже удаляются от моря, ‘поворачиваются к нему спиною’, вместо того, чтобы искать его. Каким же образом Средиземное море могло иметь решительное влияние на склад общественных отношений средневековой земледельческой Европы? Ясно, что влиянием географической среды нельзя выяснить всего хода истории. Среда делает, конечно, свое дело, но создавшиеся под ее влиянием общественные отношения также имеют свою внутреннюю логику, которая часто может стать даже в противоречие с требованиями среды. В новейшей истории Европы, как и во всякой другой, можно указать несколько примеров подобного противоречия. Изучение внутренней логики общественных и, главным образом, экономических отношений обязательно никак не меньше, чем изучение географической подкладки всемирной истории. Эти два рода изучения дополняют одно другое, и под их соединенным напором мало-помалу откроются интимнейшие тайны истории. Для изучения внутренней логики общественных отношений много сделано в последние сорок лет, в особенности школой Маркса, и нельзя не пожалеть, что Л. И. Мечников оставил без внимания почти все ее выводы. В конце концов, и, говоря вообще, его работа приводит к тем же заключениям, к каким пришли марксисты. Но заключения его много выиграли бы в стройности и последовательности, если бы он воспользовался историческими взглядами, Маркса и Энгельса для их проверки. Чтобы убедиться в этом, достаточно взять хотя бы приведенное уже мнение Л. И. Мечникова о том, что историческое развитие ведет к переустройству общественных отношений в смысле свободы и равенства. На чем основывается это мнение? На общем соображении о том, что люди должны научиться со временем организовать свой труд без палки деспота и без корыстного надзора предпринимателя. Это соображение имеет за себя большую вероятность, такую большую, что нашему автору, в сущности, не было никакой надобности подкреплять его аналогиями, заимствованными из области явлений природы, так как все такого рода аналогии обыкновенно очень натянуты и произвольны. Но все-таки, как ни вероятно соображение Л. И. Мечникова, оно остается только вероятным. Характер несомненности оно могло бы приобрести только в том случае, если бы он хоть в немногих словах показал, каким образом логика внутренних отношений современных цивилизованных стран ведет к указанной им цели. Школа Маркса сделала это, обратив надлежащее внимание на размеры и свойства современных производительных сил и на противоречие этих сил с современными отношениями производства. Маркс показал, до какой степени неизбежно социализм вытекает из капитализма. Жаль, что Л. И. Мечников не нашел нужным считаться с учением Маркса. Это учение придало бы его теории прогресса характер бльшей строгости и достоверности. Школа Маркса и у нас имела своих последователей. Книга Н. Зибера ‘Очерки первобытной экономической культуры’ очень пригодилась бы Л. И. Мечникову в его исследованиях.
Говоря все это, мы ни на минуту не забываем, однако, что la critique est aise, l’art est difficile и что слишком редко появляются сочинения, на которые не могли бы сделать некоторых возражений и замечаний даже наиболее расположенные к автору и наиболее согласные с ним критики. Мы помним также, что на книгу Л. И. Мечникова нельзя смотреть, как на вполне законченное произведение, что смерть помешала ему придать ей надлежащую отделку. Но и в настоящем своем виде книга эта остается замечательной работой, и мы настойчиво советуем познакомиться с нею, или, лучше сказать, изучить ее тем из наших читателей, которые достаточно владеют французским языком.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
