О грамматике вообще
(По поводу грамматики г. Белинского) [1]
О грамматике вообще
(По поводу грамматики г. Белинского) [1]
Константин Аксаков.
Примечания
Примечания
О грамматике вообще, Аксаков Константин Сергеевич, Год: 1838
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Одинаковость языка есть первая таинственная связь, соединяющая людей между собою. Народ говорит одним языком, и в этом единстве выражается внутренняя симпатия, родство душ, по которому люди одного народа сливают звуки в известные стройные созвучия, выражая ими внутренние и внешние свои понятия. Один человек говорит, и другой понимает его, — и вот между ними утверждена прочная связь взаимного разумения. В языке мы находим первую степень народности. — Итак, если, рассматривая язык какой-нибудь нации, мы видим в нем не одну груду слов, удовлетворяющих внешней необходимости выражаться, — напротив, если в его созвучиях бьется для нас внутренняя жизнь народа, то общее родственное чувство, которое соединяет его воедино, — то чем более будем мы вникать в язык, тем глубже будет нам открываться дух нации, весь живущий в нем и бессознательно уже давший в нем себе разумную форму. Да, всякое слово в языке живо: оно соединено бесчисленными неразрывными нитями с другими словами языка и живет, как необходимый член в своем огромном семействе, выражающем в себе семейство народное. Сравнение, которое употребим мы, пояснит еще более слова наши. Условие поэтического произведения заключается в том, что оно не выражает мысли с осязательной математической ясностью, которая существует в эмпирической области знания, так что с первого взгляда вам бы стало все понятно, нет, в том-то и дело, что поэтическое произведение высказывает мысль со всею ее бесконечностию, вопреки тем, которые думают, что бесконечное не может выразиться в конечном. Следовательно, чем более будете вы вникать в художественное создание, тем глубже будет оно для вас становиться, — и душа ваша приходит наконец в такое состояние, где бесконечность открывается перед нею, бесконечность, не уничтожающая ее, а напротив дающая ей грустное, сладкое наслаждение, такие-то минуты всего более доказывают, что и дух наш бесконечен, ибо бесконечность становится тогда предметом его созерцания, а бесконечное может быть объято только бесконечным. Да, и поэзия есть не то страдальческое усилие, как думают опять некоторые, но свободное творчество, передавание истины в образах, непосредственно (если не дико покажется это слово). — Так и язык: творчески высказал в нем себя народ, и погружаясь в язык, как в художественное произведение, вы будете более и более погружаться в бесконечный дух народа. Законы, найденные наукою в языке, не ограничат, не остановят вашего стремления, напротив, они только расширят круг вашего взора, укажут вам на неизвестные дотоле, стройные, необходимые пути, намекающие на тысячи других неисчислимых путей, — и нет конца вашему наслаждению и по знаванию. Блажен тот, для кого язык потерял свою мертвую форму, кому он не служит только средством, но для кого он является живым, движущимся целым, составленным из множества слов и частиц, проникнутых одною жизнию, тесно связанных одною разумною цепию сродства, проведенною по всем звукам и отголоскам. Какое великое явление! Да, счастлив тот, для кого в языке живет бесконечный дух народа и кто созерцает в нем этот дух, все далее, все глубже погружаясь в него.
Мы почли необходимым это маленькое предисловие, приступая к замечаниям на книгу, заглавие которой выставлено в начале, потому что, по случаю этих замечаний, мы намерены высказать наши мысли вообще о грамматическом разделении языка и о русском в особенности, о русском, в котором так сильно, так живо играет свежая, великая внутренняя жизнь народа, к которому мы принадлежим.
Разделение частей речи в Грамматике есть главное основание, на котором все зиждется. Вся наука есть только дальнейшее развитие этого первого положения. И так, прежде всего посмотрим, как г. Белинский в своей грамматике, книге примечательной в нашей ученой литературе, отвечал на этот первый вопрос.
Разделение свое г. Белинский основывает уже не на внешней разнице слов в языке, нет, он старается вывести его из законов, находящихся в самом слове: и это одно уже большая заслуга, но верно ли построение г. автора — посмотрим.
Он разделяет части речи, основываясь на логическом предложении, говоря, что Подлежащему соответствует Имя, Сказуемому — Прилагательное и, так им называемые, Определительные части речи, а Связке — Глагол. Это разделение, как нам кажется, несколько произвольно и имеет только вид правды. Постараемся доказать. Итак, вышеприведенное положение принимает автор за мерку, с помощию которой можно узнавать части речи и объяснять их различие. Подлежащее, говорит он, выражается Именем, — так ли? Неужели Подлежащее есть всегда Имя? Подлежащим может быть Глагол, Наречие и проч. Что ж такое после этого будет Имя? — Это будет общее название Подлежащего, а отнюдь не часть речи, ибо Именем (т. е. подлежащим) могут быть и другие части речи. Что же такое Имя собственно, как отдельная часть речи? Вопрос остается не решенным. Совершенно то же можно сказать об определении Глагола и Определительных частей речи. Точно так же это будут общие названия частей логического предложения, которыми могут быть все части речи. — Итак, основание, принимаемое автором, кажется нам совершенно ложным, если мы только так его поняли.
Ошибка автора произошла оттого, что он не обратил внимания на форму слова, а это главное. Одна и та же часть речи может быть употребляема и Подлежащим и Сказуемым, и потому основывать на этом свое деление было бы ложно. Нет: вопрос в том, почему слово человеческое приняло именно такие и такие формы? На этот-то вопрос должно было отвечать, и на это-то не дает нам никакого ответа его грамматика. В самом деле: содержание слова может быть какое вам угодно, но дело все в форме (именно в окончательной), которая придается этому содержанию и указывает ему место в языке, так что оно или склоняется или спрягается, или является Именем, или Глаголом. Например: один и тот же корень, одно и то же содержание: слав может явиться или Именем через форму слав-а, или Глаголом через форму слав-ить. Итак, Глагол, Имя, все части речи, не в содержании, не в значении слова, а в форме, и следовательно первый вопрос Грамматики заключается в том, вследствие каких законов слово человеческое, выражая мысль, приняло такие и такие формы. Этот вопрос представляется нам при первом взгляде на язык, в котором мы сейчас замечаем целые ряды слов, видимо принадлежащих к одному роду, который обозначается в них известною формою. И этот вопрос решает нам первая часть Грамматики, так называемая Этимология, которую лучше будем называть Аналитикою, ибо Этимология (Словопроизведение) имеет свое особое значение, о чем поговорим ниже. Вслед за первым представляется нам второй вопрос: вследствие каких законов, слова, выражая отдельные понятия, изменяются, имеют влияние одно на другое, управляют одно другим, чтобы уже выразить полную мысль, или целое предложение. Этот вопрос решает нам вторая часть Грамматики: Синтаксис.
Итак, мы сказали, что Аналитика исследует законы, по которым слово приняло известные формы и потом рассматривает эти формы, каждую в особенности, как выражения отдельного понятия. — Вот задача Аналитики, постараемся решить ее хотя вообще, т. е. не пускаясь в подробнейшее исследование каждой части речи.
Все, что существует, существует где-нибудь и когда-нибудь, другими словами: в пространстве и во времени. Под этими двумя формами предстала природа в понятии человека: под формою пространства, как Предмет, под формою времени, как Действие. В слове человеческом, как отражении человеческого понятия, повторилось необходимо то же самое, и потому оно разделилось на две основные части речи: на Имя (Предмет) и на Глагол (Действие). Каждая из этих частей речи, будучи сама по себе слишком общею, имеет свои дальнейшие определения, естественно возникающие в ее сфере. Человек отвлекает от предмета и от действия качество, и вот в слове, качество (определение) Имени выразилось Прилагательным, качество Глагола — Наречием. Далее. Предметы имеют влияние один на другой, относятся один к другому точно так же, как и действия, итак, в слове отношение между Предметами, Именами, высказывается Предлогом, отношение между Действиями — Союзом. Вот определение частей речи, которое кажется нам верным и основанным на общих законах разума. Поэтому, Аналитическая Грамматика делится очевидно на две части, I-я: Имя, и определяющие его: Прилагательное и Предлог. II-я: Глагол, и потом определяющие его Наречие и Союз. Вот все шесть частей речи.
Остается сказать нам, как понимать Местоимение, Причастие, Деепричастие и Междометие, которые принимались прежде за отдельные части речи.
Местоимение никак не составляет отдельной части речи. Местоимение личное должно быть отнесено к Имени, оно также обозначает предмет (принимая в обширном значении это слово), но о Местоимении личном будем мы сейчас говорить подробнее. Все остальные роды Местоимений относятся к Прилагательному. — Причастие очевидно не может составить особенной части речи: это отглагольное Прилагательное. Деепричастие также есть отглагольное Наречие. От простого Прилагательного и Наречия отличает их только то, что они сохраняют глагольное управление. Иногда однако Причастие, изменяясь, теряет это свойство: напр. могущий — здесь еще виден глагол, — но щ выговаривается, как ч, и могучий уже только простое Прилагательное. О Причастии и Деепричастии мы поговорим, когда обратим внимание на то, что Глагол повторяет в себе все строение слова.
Что же касается до Междометия, то оно вовсе не есть слово. Скажите, какая мысль выражается им. Это просто восклицание, которое показывает только неопределенное состояние боли, ужаса, радости, и для которого часто не найдете буквы. Мне скажут, что Междометие может быть также составлено из слов, напр.: ‘Ах Боже мой’, но в таком случае, слова уже теряют свое разумное значение, и становятся простым восклицанием. Тут еще нет слова, тут еще не говорит человек, нет, это крик, который исторгается из потрясенной груди его, крик, которым он еще не отличается от животных, и тогда только является его благородная человеческая природа, когда он выходит из границ этого простого восклицания и начинает сознавать внутренний мир свой в словах.
Итак, перед нами остаются те части речи, которые исчислили мы выше, т. е. Имя, Прилагательное, Предлог, Глагол, Наречие, Союз [2].
Здесь поговорим мы об Имени, ибо все разделения его кажутся нам неверными, и тут же укажем место, так называемому, личному Местоимению.
Человек, как часть природы, находится в числе бесконечных ее проявлений, существующих в пространстве и времени, и сам составляет один только род в бесчисленных ее предметах. Он теряется в ней. Но как скоро началось познавание в человеке, то человек необходимо должен был отделиться, освободиться от природы, и это освобождение совершилось. Человек сказал ‘Я‘ — и вырвал себя из бесчисленности предметов, его окружающих, почувствовал свою самобытность, освободился от природы, и мир распался для него на две части: Я и не-Я. В этом слове совершилось его освобождение, но этого еще не довольно. Человек встречает существа, ему подобные, себя сознающие, так же как и он, его Я снова теряется в них, тогда он произнес ‘Ты‘ — и отделил себя от других Я, ему подобных. — Итак, первый момент освобождения, первое определение личности, было первое личное Имя: Я, и вся неодушевленная природа отпала от человека. Второй момент освобождения, второе определение личности, было: Ты, второе личное Имя: здесь человек отделил себя от существ ему подобных, здесь уже он становится индивидом. Чувство независимости от природы, чувство своей личности, еще недостаточно для него, он встречает других существ, столь же независимых от природы, и между тем сознает себя отдельно от них, тогда, не уничтожая их самобытности, он говорит: Ты! — это Я, а это Ты. Тут личность его определяется до индивидуальности.
Природа имеет также свое общее Имя, это Имя: ‘Он‘ [3] (а, о), все то, что существует вне Я и вне Ты. — В спряжении глаголов, где выражаются все степени сознавания человека, природа, которую человек также сознал, отделившись от нее, имеет также, как Я и Ты, свою форму: это — третье лицо (мы удерживаем пока прежнее название), выражающееся или названием самого предмета, или общим именем Он (а, о). И так Он есть все то, что отрицается именами: Я и Ты, Он есть Предмет, Природа. — Два одушевленных существа могут говорить о третьем одушевленном же существе, но тогда оно уже становится не действующим живым лицом, являющим свою личность и индивидуальность, а предметом в их разговоре, и потому занимает место между предметами природы, существующими вне Я и вне Ты. Не только в имени Я, но и в имени Ты слышно, что говорится про лицо одушевленное, чего нет в имени Он, и это очень естественно. Первая встреча двух одушевленных существ, первое взаимное их сознание своей индивидуальности, должно было выразиться словом: Ты, в этом слове слышно, что говорят про существо, себе подобное, которое вместе с тем уже не есть Я: поэтому, и то и другое Имя принадлежит только человеку, третье же, Он, принадлежит миру неодушевленному, и когда человек становится в ряд имени Он, то есть, выражаясь проще, когда об нем говорят в третьем лице, тогда он, несмотря на то, что все остается мыслящим человеком, делается уже сам Предметом, одним из явлений природы, и потому подходит под общую категорию природы мира, существующего вне Я и вне Ты.
Итак, бросив взгляд на Имя, мы замечаем сейчас довольно резкое разделение, которое проводит нам путь человеческого сознания. Оно явилось в трех видах (трех лицах, если угодно, это название пока можно удержать). Первые два могут быть отнесены к одной категории, ибо с одной стороны видим Человека, с другой Природу, и потому мы разделим так: I, Имя Личное: Я, первый вид, Имя собственно Личное, первое окончание глагола, Ты, второй вид, Имя Личное индивидуальное, второе окончание глагола. Потом: II, Имя Предметное, третий вид, высказываемый или названием предмета, или общим именем Он (а, о), третье окончание глагола. — При сочинении грамматики, сказавши о первых двух видах, мы не прежде, как дошедши до третьего вида, до Имени Предметного, стали бы говорить о всех подробнейших разделениях Имени (нарицательное, собирательное и пр.). Он (а, о) есть Предмет вообще, предмет не действующий, не познающий, но только познаваемый. Предметом же познаваемым может быть все, и неодушевленное и одушевленное, ибо тогда оно становится в этот третий вид, где предмет бывает только познаваемым, тогда как первые два вида — всегда познающие. Следовательно, дошедши до третьего вида, мы рассмотрим Предмет собственно, предмет во всех его оттенках, выражаемый вообще именем Он.
Итак, наша грамматика начнется с, прежде так называвшихся, Местоимений. Мы не станем входить в дальнейшие подробности, говоря об Имени, что значило бы уже писать Грамматику, а мы по крайней мере еще не здесь и не теперь надеемся исполнить это. Что касается до прочих, так называемых, Местоимений, они все относятся к Прилагательному. Числительные-порядочные: первый, второй и пр. — туда же, числительные-количественные — к Наречию. Оставляем подробное разделение Прилагательного и Предлога: это было бы слишком долго, а мы еще хотим поговорить о многом, и потому перейдем вместе с автором к Глаголу.
Мысль о разделении Глагола справедлива, но она кажется нам не вполне развитою и не так ясно представленною, а потому и повторим ее, как мы ее понимаем. — Действие является в двух видах: или в явлении, когда нет вопроса ни о причине, ни о следствии, когда оно еще само в себе, без отношения к окружающим предметам, — или в производимости, когда напротив мы видим и причину и предмет действия, когда оно входит в отношение с предметами окружающими. Пример пояснит лучше слова наши. Итак: в первом случае, действие в явлении, глагол средний, — гореть, в втором случае, действие в производимости, глагол действительный, — греть. Это закон общий, но ни в одном языке, сколько нам известно, не выразился он так ощутительно, как в русском. Видно, что русский ум был поражен этою двойственностью действия и бессознательно выразил его в организации своего языка. Посмотрите: редкий средний глагол не имеет у нас своего действительного, можно представить множество примеров: пылать — палить, белеть — белить, преть — парить, слыть — славить, плыть — плавить и проч. Наконец, чтобы еще яснее представить эту двойственность, скажем, что самый глагол быть имеет свою действительную форму по одному образованию с глаголом плыть, слыть: быть — бавить (заставлять быть, давать бытие). Эта форма не употребительна, и может быть, многим покажется она, с первого взгляда, не существующею, но она очевидно находится в сложных глаголах от быть. Напр.: прибыть — прибавить, сбыть — сбавить, пробыть — пробавить, и пр. Как виден здесь один закон, какая строгая необходимость, как хорошо объясняет язык русский мысль о двойственности действия [4]. Естественно, что страдательная, возвратная и взаимная формы глагола, тоже выражая действие в производимости, суть только виды собственно действительного. — Изучение общих законов слова в сфере русского языка, как кажется, легче и удобнее, нежели в других языках европейских. Здесь кстати скажем несколько слов о разнице, находящейся между ними.
Различие русского языка от других так резко, что его нельзя не заметить с первого взгляда. — Отсутствие члена, который всегда кажется нам странным и трудным при изучении других языков, который отнимает силу и краткость у выражения, и растягивая ослабляет его, — это первое, потом: в русском языке видим мы высочайшую изменяемость в слове, оно все движется, живет, один корень, как вечный дух слова, остается пребывающим, а все вокруг него, и с начала и с конца, движется и изменяется, все буквы выговариваются, каждая дает свой звук в общем созвучии слова. Шесть падежей заменяют толпу предлогов, ослабляющих выражение, усеченное окончание прилагательного заменяет глагол есть, одна и та же фраза может быть переставлена несколько раз, и всякий раз ее значение будет получать новый оттенок. — Итак, отсутствие члена, и потом эта изменяемость в окончании и в начале слова, эти падежи, эта свобода и многоразличные оттенки в конструкции, следовательно, эта жизнь во всем, в каждой букве, отличают русский язык от других европейских. Этому отличию должна быть причина, — поищем ее.
Чем более отделяются языки от своего источника, тем менее они становятся изменяемы, падежи исчезают, буквы перестают выговариваться, немеют, и наконец почти все слова становятся неизменяемыми. С этим, вероятно, никто спорить не станет: стоит взглянуть только на языки новейшие, происшедшие от латинского, и мы увидим эту неподвижность слов, которая всего более заметна в языке английском (как смеси французского с англо-саксонским). Там не обозначается окончанием даже род имени, — там почти нет множественного числа, и спряжения тоже большею частию неизменяемы. Теперь наоборот: чем более в языке изменяемости, чем более движения в каждом слове, тем он ближе к общему источнику, хотя может сделаться известным и после языков более отдаленных. В этом отношении язык русский и язык латинский поражают нас необыкновенным сходством. Почти равное количество падежей, отсутствие члена, изменяемость в словах, не говоря уже о других, более частных сходствах, все это наводит на предположение, что место этих двух языков (шедших каждый своим путем) должно быть одинаково в отношении отдаленности их от общего источника. Потом от этого переходим мы к другому предположению, что язык греческий, хотя и появившийся прежде языка латинского, но по месту своему находится отдаленнее от общего источника. Член, меньшее количество падежей, все это намекает на то, что на пути образования языка греческого, перед ним находился другой язык, или лучше другая степень того же языка, одинаковая со степенью, на которой находится язык латинский [5]. Между языками нашего времени находим мы язык, соответствующий, как нам кажется, месту языка греческого: это язык немецкий. Не будучи неподвижным в словах, как прочие языки Европы, он однако же не так изменяется в окончаниях, как язык русский или латинский, член, равное количество падежей, даже самая возможность составлять сложные слова, все наводит нас на это новое предположение [6]. Признаемся, что все, что теперь мы сказали, требует доказательств, которых еще мы представить не можем (тем более, что язык греческий известен нам еще мало), несмотря на то, что предположения наши кажутся нам очень вероятными. Но обо всем этом подробнее когда-нибудь после, а теперь повторим вкратце наше заключение о русском языке. — Итак, русский язык ближе всех европейских к общему источнику слова, а потому вместе и самый древний и самый юный. В нем ни одна буква не застоялась, в нем каждый звук живет и изменяется. Народам западной Европы, так далеко подвинувшимся вперед на пути просвещения, не суждено было сохранить юность и гибкость слова, но мы обладаем таким языком, — и перед нами с одной стороны все просвещение Европы, и в то же время, с другой стороны, наш гибкий, свежий, энергический язык, готовый принять все новые мысли, заключить в свои живые формы, дать колорит всякому оттенку понятия, одним словом, передать вполне еще сильнее, еще ощутительнее мудрое знание Европы. Не знаем, что будет вперед, но теперь — нет, это не безрассудное пристрастие заставляет сказать нас, что ни один язык нынешней Европы ни так жив, ни так способен передавать мысли других народов, как наш. Это так и должно быть: чем ближе язык к источнику, тем он общее, тем он способнее понять все то, что вышло как бы следствием того момента, в котором он находится, и следовательно, как бы заключается в нем. Звуки нашего языка могут выразить, кроме способа произношения, который ни чем нельзя выразить, почти все звуки чужих языков. Но мы и так уже завлеклись довольно далеко, и потому, оставляя подробнейшее развитие того, что мы сказали, до другого времени, обратимся теперь опять к грамматике г. Белинского.
Разделение глаголов на виды (неопределенный, определенный, начинательный) кажется нам неудовлетворительным, ибо основано на внешнем различии глаголов между собою. Нет спора, что в нашей Грамматике именно должно обратить внимание на эти виды одного и того же действия, виды, которые заменяют нам и времена глаголов и составляют особенность нашего языка, это была бы важная услуга, но в этом случае внимательнее всего должны быть исследованы перемены в окончаниях самого глагола, и потом соединение предлогов с глаголами, тогда, когда это соединение придаст уже глаголу свой особенный вид, но автор стал делить, опираясь без различия на предлоги, и потому его деление не полно: ибо в таком случае должно было бы пересчитать все предлоги, которые могут быть соединены с глаголами, потому что каждый предлог придает глаголу свое значение, а на это-то значение только и обратил автор свое внимание (если не ошибаемся), и между тем начавши делить, назвал только некоторые из глаголов сложных с предлогами. Мы думаем, что это может быть объяснено в отделении о предлогах, где выведется необходимое значение каждого из них, и тогда, определив предлоги, не трудно будет определить и значение, которое будут придавать они глаголу, в этом случае язык немецкий не уступит нашему. Но не формы глаголов предложных составляют отличительное свойство нашего языка, а виды глаголов, изменяющихся без помощи предлогов и обозначающих разные оттенки действия: стукнуть, стукать, стукивать — вот на что должно обратить внимание. Вот свойство нашего глагола, которое должно определить. У нас есть несколько мыслей об этом, но мы оставим изложение их до другого времени, потому что это может завлечь нас несколько в сторону. Здесь однако скажем несколько слов о временах глагола. В русском языке будущее время, как понятие, необходимо существует, но особенной формы у нас для него нет: всегда вместо него употребляется настоящее, мне скажут, что сделаю, напишу, верну, времена будущие, нет, это времена настоящие от глаголов: написать, сделать, вернуть, но употребляющиеся всегда вместо будущего, потому что здесь время настоящее усилено быстротою действия, которая выражается в окончании глагола верну, и предлогами: на, с, в глаголах напишу, сделаю, откиньте их — и вы увидите: пишу, делаю — время настоящее, обыкновенное [7]. Эта часть нашей Грамматики мало обработана и много требует труда, чтобы открыть наконец ясно необходимые законы, которые присутствуют в глубине Слова, как и везде. — Времени прошедшего также нет у нас: оно составное, напр.: я был: был здесь отглагольное прилагательное (причастие) былый (усечен. был). Сверх того, здесь подразумевается глагол: есть, настоящая фраза: я есмь былый, доказательство тому то, что наше прошедшее изменяется по родам и что в славянских книгах к нему приставляется есмь, еси, и пр. Итак, в нашем русском языке есть форма для одного времени: настоящего, из которого вытекает и будущее и прошедшее. Для меня это намекает на глубокий смысл. Не могу удержаться, чтобы не сказать здесь несколько слов о глаголе: есть, глаголе, который имеет только одно настоящее время, глаголе, из которого не образовалось ни будущее, ни прошедшее (буду, был, принадлежит к глаголу быть, а совсем не к есть). Есть — глагол, который не знает другого времени, кроме настоящего, глагол непреходящий, вечный, всякое действие является в трех видах времени, всякий глагол спрягается, изменяясь по этим трем видам, уступая течению времени, он один все тот же, он вечно в настоящем: есмь, еси, есть, и пр. сущий, истый, оттуда истина (истина есть то, что есть) — вот его формы. Со временем, разбирая другие глаголы, преходящие, производящие из настоящего и прошедшее и будущее, мы возвратимся к этому вечному глаголу, для которого нет хода времени.
Еще одно замечание: разделение глаголов на вспомогательные, правильные, неправильные и изобилующие, также не полно и основано на внешнем различии глаголов. Следовательно, этот параграф должно также изменить и построить по законам, еще не открытым.
Здесь окончим мы наши замечания, потому что если бы мы стали подробно разбирать всю грамматику, то наша статья была бы больше самой книги. Главное мы уже сказали. В грамматике г. Белинского много есть верных и прекрасных замечаний, но так как разделение (следовательно, основание грамматики) не верно, то эти замечания могут принести только частную пользу. Вот наше суждение об этой книге, замечательной по своей прекрасной цели — построить Грамматику не по внешним различиям, как было до сих пор, но по законам разума, вечно присутствующего всюду, где есть жизнь и развитие, на зло всем его ненавистникам. По случаю этого разбора хотели мы высказать некоторые свои мысли о законах Грамматики, и исполнили наше намерение, но да позволено будет нам прибавить еще несколько строк о других сторонах человеческого Слова.
Грамматика рассматривает только одну сторону языка и поэтому составляет только часть филологии, или лучше, она есть только одна из филологических наук (да позволено будет нам употребить это выражение), точно так же, как физика есть одна из наук естественных. — Итак, здесь мы предложим свой взгляд вообще на науки филологические, т. е. рассматривающие Слово.
Слово может быть рассматриваемо, схваченное в одной точке времени, как уже нечто образовавшееся, постоянно пребывающее, в пространстве, так сказать, тогда оно становится предметом Грамматики, которая и рассматривает его, как мы сказали выше, в двух частях своих: Аналитической и Синтаксической.
Потом: Слово может быть рассматриваемо в отношении историческом, как нечто совершающееся во времени, чтобы дойти до этих форм, до этого состояния, в котором мы его находим, т. е. до состояния языка образованного (под этим словом разумеем мы здесь язык народа, уже существующего, как общество), — Слово должно было пройти долгий путь, который совершает оно и теперь, но только изменяя и распространяя формы, им принятые. Такое-то развитие слова рассматривает филологическая наука Словопроизведение или Этимология, название, придаваемое обыкновенно первой части Грамматики, в которой почти никогда и не говорится о словопроизведении, составляющем особенную науку точно так же, как и Грамматика. Да не подумают, что под словопроизведением разумеем мы ряд изысканий, какие и как употреблялись и произносились слова в таком-то и таком-то столетии, — нет, такие изыскания не составляют науки и входят в число исторических пособий. Словопроизведение же рассматривает развитие слова во времени, развитие, совершающееся по законам необходимым, находящимся внутри самого слова, а совсем не внешние его изменения. Для той науки (не существовавшей до сих пор, как наука) были у нас только пособия: этимологические словари, рассуждения о происхождении слов, о синонимах, и только. Предложим здесь вкратце общий ход этой науки, законы которой еще предстоит исследовать.
При первом взгляде на язык, не можем мы не заметить связи, существующей между словами, не можем не заметить целые ряды слов, происходящих, образующихся одно из другого, и в этом процессе слова не можем мы не заметить двух основных деятелей: корень и окончательную форму. Так точно, как мысль не может существовать без слова, душа без тела, так точно и корень не может существовать (отдельно, сам по себе) без окончательной формы, которая определяет его, дает ему живое, действительное значение, воплощает, если можно сказать. Корень, как мысль, идет и развивается, проявляясь беспрестанно в новых определениях, и всякий раз на пути своем принимая новые окончательные формы, дающие ему всякий раз отдельное значение и определяющие степень его развития. Этот путь, это беспрестанное развитие продолжается долго и разнообразно. Корень выражается иногда в таких формах, в которых вы не вдруг его откроете, и потому здесь нельзя руководствоваться сходством звуков, нет, тут есть внутренняя, настоящая жизнь слова: должно понять дух, значение корня, и потом открывать его часто в совершенно отдаленных формах. Таким-то образом из нескольких корней развился целый язык, разрослось это величественное дерево, плод семени, которого вы не найдете: оно разрушено собственным возрастанием. — Вот предмет Этимологии. Так как законы разума одинаковы, то, разумеется, и основание Этимологии должно быть общее, но так как каждый народ более или менее, развивая их, развил их национально, то Этимология, сказав об общих законах развития языка вообще, исследует эти законы в частных их проявлениях. Некоторые словопроизводства очевидны, но другие скрыто простираются по словам. Таким образом, следя развитие языка, мы придем наконец к нескольким основным корням его, к его настоящим родникам, из которых бьет вся эта жизнь слова, весь язык народа. Мы найдем соответствие между этими корнями, мы увидим, что они все примыкают к одной точке (в которой они соединяются), к точке, где уже теряется исследование, к мысли, к искре Божией, из которой развилось разумение. Нашедши законы развития языка, отыскав основные его корни, Этимология преследует эти корни по всем их изменениям, по всем возможным образовательным формам, какие только они принимают, она переберет все слова, и таким образом определит необходимо, точно значение каждого слова в языке, и каждому назначит ему принадлежащее место, синонимы войдут сюда же, разумеется, и таким образом, когда хотите, Этимология даст вместе самый верный и полный академический словарь. Ею объяснится архитектура, дух, жизнь, народность языка и народа вместе. Итак, вот путь, по которому поведет нас Этимология, вот с какой стороны исследует она законы разума в Слове, вот что изучать предстоит нам.
Общая же Этимология, продолжая свое изучение, требующее огромных сведений, может (с помощию Просодии, что надеемся объяснить ниже) собрать все корни языков, открыть внутреннюю связь между ними (как между корнями каждого языка) и привести их к возможному единству. — Какое великое явление!
Этимология уже переходит в своих исследованиях в сферу звука слова, замечает изменения букв и, приходя к основным корням, приходит к основным звукам, но еще не обращает внимания на внутреннее значение звука в языке. Тут открывается новая сторона человеческого Слова, новая наука, предмет которой еще так неопределен, так мало заметен, что наука кажется мечтательною — не спорим, но чем бы она ни казалась, вот по крайней мере, что мы думаем, как понимаем мы эту науку, в существовании которой мы не сомневаемся.
Нет ничего случайного: все делается по законам необходимым, непреложным. Поэтому, не случайно известная мысль выразилась в известных звуках, не случайно сошлись звуки вместе и составили полное разумное созвучие — слово: не случайно, не без причины, огонь назван огнем, лес — лесом, дело — делом. Да, тут есть свои законы, которые управляли этою музыкальною стороною языка. Мы видим в слове известную мысль, потому только, что с малых лет привыкли слышать его в одном значении, но мы не замечаем, мы не обращаем внимания на то, что слово музыкою своею высказывает эту мысль. Это таинство музыкального передавания мысли не существует для нас совершенно, исключая некоторых слов, большею частию звукоподражательных, где звуки поневоле кидаются нам в уши. Мы не можем себе представить, как, напр., отвлеченное понятие: ум выражается в звуках своего слова, но между тем, оно не случайно было сказано, и звуками своими, невнятно для наших невнимательных ушей, оно точно выговаривает свое значение. Впрочем, есть слова и не звукоподражательные, но которые для нас не потеряли своего музыкального значения, напр.: зыблется, льется, змея, тиснуть, рыхлый. Все слова эти почему-то звуками своими дают понятие о смысле, в них заключающемся. Но сколько слов, еще немых для нас, еще мертвых с этой стороны! Проникнуть в этот-то музыкальный элемент, возбудить вновь, путем знания, давно замолкшие для нашего слуха звуки слов, отыскать, если возможно, законы, по которым такое-то значение выразилось таким-то звуком, найти наконец тайну сочетания мысли с звуком в слове, так чтоб ни один слог, ни одна буква не пропадали — вот одно из важных дел филолога. Каждый народ имеет свое собственное музыкальное развитие в языке: общие законы прикладываются тогда к частным явлениям и потому, оставаясь теми же, видоизменяются. Сходство и несходство слов между собою у различных народов основывается на близости этих слов, по их значению, к общему состоянию человека, еще не развившегося под влиянием разных условий. Слова сходные должны быть, как кажется, и древнейшие в языке. Народ идет вперед и вместе с ним образуется и язык его и носит на себе, разумеется, тот же отпечаток народности. Поэтому, у всякого народа есть своя родная музыка, живая, понятная от природы всякому из его членов. Она первая поражает уши младенца, налагает на него первую связь с его согражданами, потом он и сам присоединяет голос свой к этой народной музыке, в сфере которой он так свободно движется, и каждая эта народная музыка есть сама одно из частных музыкальных явлений, одна из гармонических частей Слова человеческого, этой великой торжественной музыки, которая гремит и разливается по земле дивным концертом от полюса до полюса, от Океана Восточного до Западного. Все полно жизни, жизни разумной! Не ищи ее только в гигантских размерах, в изумляющем отдалении звезд, в страшных переворотах, — нет, она всюду, ты увидишь ее везде: и в черве, и в цветке, и в микроскопической капле, открывающей бесчисленный мир существ и заставляющей предполагать следующие такие же миры. Да, куда бы ты ни обратил взор свой, как бы ни был частен, мелок, по-видимому, предмет твоих занятий, — но только бы в груди твоей жила любовь, жажда жизни бесконечной, и ты найдешь в нем бесконечность. Всюду те же великие законы Божественного Разума. Тебе найти их, тебе созерцать их, и наслаждаться, созерцая!
Итак, мы сказали, что в Слове есть элемент музыкальный, нисколько не случайный, но необходимый и разумно выражающий значение слова. Мы сказали, что народ чувствует внутреннее сродство свое и в этом музыкальном элементе своего языка. Если люди одного народа говорят между собою, то они находятся в то время в сфере родной музыки (следствие внутренней симпатии), которая взаимно звучит из уст их, звуки разумные, равно внятные для обоих, носятся между ними и гармонически соединяют их души. — Прекрасное явление! Как же неестественно, как насильственно, и вместе смешно после того, когда люди одного народа бросают сферу родных, от природы разумных им звуков, и выбирают чуждый язык, чтобы передавать друг другу свои мысли. Нам еще остается прибавить одно предположение: вот оно. Человек может вполне погрузиться в законы музыки человеческого Слова, общие в своем основании для всех языков, может, исследуя эти законы, найти основные звуки каждого языка и определить таким образом характер всего его музыкального развития, его место в общей гармонии Слова. Если, наконец, человек постигнет тайну сочетания мысли с звуком в Слове, то все языки, даже и неизвестные ему, вдруг станут ему ясны и понятны, и по звукам слов он будет узнавать их значение, уже не бессмысленным лепетом будут слышаться ему они, нет — а живыми, гармоническими созвучиями, выражающими (музыкою своею) смысл, в них заключающийся. Но довольно. Вся эта сторона Слова, о которой мы сейчас говорили, так мало известна, так трудно найти удовлетворительные для всех доказательства нашим мнениям о ней, что мы слова наши выдаем не за что иное, как за гипотезы, в которых однако мы вполне убеждены и о которых мы надеемся опять поговорить после и, вероятно, пространнее, яснее и убедительнее. Эта наука может принять имя Просодии, уже известной в области Грамматики, но совсем иначе понимаемой.
Итак, вот точки, с которых, по нашему мнению, должно быть рассматриваемо Слово. Вот круг, в котором бы преимущественно желали мы исследовать общую вечную жизнь, круг, еще так мало нам известный. Вот наука, которая готовит нам еще много открытий, много прекрасных минут, и обнажит перед нами, может быть, во всей полноте и стройности свои вечные законы.
<,1838. августа 2.>,
[1] [Эта статья писана была в 1838 г., когда автору было всего 21 год, и напечатана в 1839 г., в январской книжке ‘Московского Наблюдателя’, которого К. С. был сотрудником и редакцией которого заведовал в то время отчасти В. Г. Белинский. Этот, конечно еще юношеский, опыт филологической критики, замечателен тем, что в нем уже встречаются, хотя еще только в зародыше, многие из тех мыслей и положений, которые потом, с такою точностью и полнотою, развиты автором: спустя 15 лет, в его статье о Глаголах и, спустя 22 года, в его ‘Грамматике’, первый выпуск которой вышел еще при его жизни, в 1860 году. — Изд.]
[2] Г. Белинский в примечании своем также говорит о формах пространства и времени, но так как разделение его совершенно не соответствует этой мысли, то вероятно, он не так понял эту мысль, которая даже не совсем новая. Немцы своими грамматическими названиями: Gegenstandwort, Zeitwort, уже давно намекали на нее. Около этой мысли давно вертятся, более или менее угадывая ее.
[3] Он не есть Имя собственно, а усеченное Прилагательное, оный. Этот, тот, употребляясь одни с глаголом, иногда заменяют он, но несмотря на то, обычай сделал он (а, о) общею формою, общим именем для Предмета, однако ж не делая его необходимым, ибо вместо него и другое Прилагательное, или название самого предмета, могут находиться при третьем лице глагола, которое и есть собственно предметное. Если хотите, он (а, о) есть единственное Местоимение, только в этом случае нисколько не составляющее особой части речи. Этот, тот бывают тоже иногда такими Местоимениями.
[4] В языке немецком есть отчасти такое же отношение между средним и действительным глаголом, напр.: ertrinken, ertrДnken, но это встречается редко и не так определенно, как в языке русском. Часто один и тот же глагол употребляется там в обоюдном значении, без перемены в неопределенном времени.
[5] Это ни сколько еще не значит, чтоб латинский язык был богаче или разнообразнее языка греческого. Мы предполагаем, что язык латинский первобытнее, что степень, на которой он находится, первообразнее степени языка греческого, который вместе с тем может быть богаче, обильнее языка <,греческого>, [латинского], но тогда это уже относится к личности, к сущности языка, являющейся всюду, во всех моментах его развития.
[6] Говоря о сходствах языков, здесь говорим мы об одинаковости мест, ими занимаемых в ходе их развития и о сходствах, оттуда проистекающих, но, разумеется, каждый язык имеет свой характер и различается непременно даже от совместного языка.
[7] Это бывает и в других языках (je pars demain), но там также есть форма и для времени будущего, а такие фразы доказывают только естественность употребления настоящего, как будущего.